Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Когда рушатся троны...

! - возразил Друди, - ив Трансмонтании, и в Пандурии, и везде! Только они не могут или не умеют сорганизоваться.

   - А вот социалисты и могут, и умеют, - укоризненно покачал головой Адриан.

  

  

   С того самого момента, когда вбежавший ночью в королевский кабинет Бузни уже не мог дозвониться в кавалерийские казармы, так как телефонная станция была в руках заговорщиков, - началась для Адриана переоценка всех ценностей. Началось то неопределенное, призрачное, так резко вдруг безо всяких переходов сломавшее все, что казалось до этой роковой ночи таким прочным, величественным, таким законченно-прекраеным в тяжеловесной чеканной монументальности целого тысячелетия...

   А сейчас, сейчас он сидит в номере "Мажестика", этот бывший король Пандурии, сидит без паспорта, потому что вообще монархам не полагается никаких паспортов.

   На границах жандармерия не проверяет у них виз. Вместо жандармерии - почетные караулы, склоняющие знамена.

   Каждая поездка Адриана в Лондон, Рим, Париж, в Белград, в Софию становилась известной задолго. Вырабатывался церемониал. Париж, Лондон, Рим, София, Белград, Бухарест запасались пандурскими флагами, дабы расцветиться, разукраситься ими ко дню приезда высочайшего гостя.

   И он шествовал по своей территории в своем королевском поезде с министром иностранных дел, с нарядной свитой и с конвоем из мусульман, одетых в свою сказочную по яркости красок восточную форму. На границе его, монарха соседней страны, встречали высокие представители. В собственном же поезде он продолжал свое триумфальное шествие с овациями, почетными караулами и десятками депутаций на главных и узловых станциях.

   В Париже ему отводили роскошные апартаменты в отеле "Крион" на площади Согласия. Традиционный отель для коронованных особ - гостей французской республики. В эти дни над отелем "Крион" развевался пандурский флаг, и далеко было видно его и от Елисейских полей, и от Тюильрийского сада, и от дворца Бурбонов.

   Совсем, совсем недавно... Президент Мильеран чествовал его большим парадным обедом у себя в дворце, и, когда Адриан ехал на этот обед, громадная толпа парижан с энтузиазмом встречала экипаж короля Пандурии с почетным конвоем из драгун в кирасах и греко-римских касках.

   Это было еще так недавно, и так еще свежи были воспоминания... А сейчас здесь... Бузни отправился к французскому консулу, отправился, в глубине души своей далеко не уверенный, пожелает ли дать господин французский консул визу на въезд во Францию и пребывание в Париже Адриану Ираклиду, вчерашнему королю Пандурии.

   Вчерашнему, - как это звучит дико и как трудно привыкнуть к этому за еще неполные, еще не истекшие сутки. Давно ли пожаловал он и Мильерана, и Пуанкаре высшим орденом Ираклия первой степени со звездой и широкой темно-вишневой лентой? Давно ли он мог производить в фельдмаршалы и своих генералов, и чужеземных монархов? Давно ли он мог награждать и своих, и чужих подданных титулом, придворным званием? Давно ли и на самого Адриана сыпался дождь почестей, высоких, редчайших орденов? Давно ли он сам был фельдмаршалом двух армий в двух дружественных королевствах? Давно ли?..

   А сейчас - сейчас он человек без паспорта и, если французский консул окажется "демократическим" хамом каким-нибудь, то с особенным удовольствием не пустит во Францию низложенного короля.

   Но если в Пандурии произойдет новый, уже монархический переворот, и Адриан вновь сядет на свой древний трон Ираклидов, вновь вернутся к нему волшебные права волшебного могущества делать и совершать то, чего не могут делать и совершать все вместе взятые Ротшильды с миллиардами своими, о, тогда "демократический" консул почтет для себя за величайшее счастье удостоиться мимолетного королевского взгляда...

   Вопреки ожиданию, французский консул оказался милым воспитанным человеком из хорошей семьи, четвертым сыном графа и потому носящим дворянскую частицу "де". А у шефа тайного кабинета, - иначе каким же он был бы шефом тайного кабинета, - оказалось при себе несколько заграничных паспортов с монархическим текстом, монархической печатью, монархической подписью. Оставлены были пробелы для фамилий и чисел. Бузни эти пробелы заполнил, а числа поставил задние, те, когда Пандурия была еще королевством, а не республикой Шухтанов и Абарбанелей.

   Консул де Броссе - одна сплошная предупредительность - обворожил Бузни.

   - Ах, какое несчастье! Какое несчастье, Ваше Превосходительство! Чума? Нет! Революция, коммунизм хуже всякой чумы! Увы, у нас во Франции далеко не все благополучно. Я многое мог бы сказать, но, вы понимаете, мое официальное положение... Что же касается виз, то конечно, конечно. Я даже не буду запрашивать свое министерство иностранных дел. Вы сами отлично знаете, когда консул ссылается на министерство иностранных дел, - это лазейка, желание позолотить пилюлю. Всю эту процедуру я вам сделаю в несколько минут...

   - О, господин консул, вы так любезны... Его Величество будет очень признателен...

   - А я, в свою очередь, Ваше Превосходительство, горячо желал бы получить у вашего монарха аудиенцию и лично выразить мои чувства.

   "Еще один монархист", - подумал Бузни, вспомнив Антонио Санца.

   Кстати, Санца блестяще справился со своей трудной задачей. Действительно, спустя тридцать шесть часов и король, и Джунга, и Бузни, и Друди, - все были одеты с ног до головы. И как безукоризненно одеты! Антонио Санца сдержал обещание перед парижскими коллегами своими лицом в грязь не ударить.

   - Вы побили рекорд профессиональной быстроты, - удивлялся редко чему изумлявшийся Бузни.

   - А я вам сейчас объясню, господин министр. К ночи я приказал сервировать стол, позвал небольшой цыганский оркестр, и двадцать восемь моих мастеров, закусывая, выпивая под музыку и пение, шили, шили всю ночь... В противном же случае их ни за какие деньги не заставишь работать. Избаловался народ! Бездельник на бездельнике!..

   Изумился и Джунга, но только совсем по другому поводу. Когда Санца предъявил ему счет, усы-крысята зашевелились на скуластом, широком лице адъютанта.

   - Позвольте! Такая ничтожная сумма! Проверьте, господин Санца! Быть может, здесь не хватает одного нуля?

   - Нет, господин полковник, счет правильный!..

   Адъютант молча, испытующе взглянул на портного и ничего не ответил.

   - Господин полковник, не откажите в любезности доложить Его Величеству, что весь остальной гардероб я дней через десять лично доставлю в Париж... Буду иметь это счастье...

   Расчувствовавшийся Джунга наградил Санца таким рукопожатием, что бедняга портной целых два дня потом не мог взять в руки ножниц.

   Хотя и паспорта, и визы уже в порядке, и все готово к отъезду, но пришлось задержаться на несколько дней. Прибывший из столицы лейб-акушер, внимательно осмотрев дочь своих короля и королевы, заявил: хотя состояние здоровья Памелы и не внушает опасений, однако необходим полный покой в течение двух-трех дней. На вопрос, что думает лейб-акушер относительно предстоящих родов, он, значительно пожевав губами, слово в слово ответил сказанное в Бокате седовласым Армстронгом с листовской внешностью:

   - Я смотрел бы вполне оптимистически, если бы не этот узкий таз Ее Величества... Хотя у королевы тоже узкий таз, но это не помешало ей быть матерью сына и дочери.

   - Но каких сына и дочери? - мысленно прибавил с подавленным вздохом находившийся у постели жены Адриан. Престолонаследник Трансмонтании был таким же слабым, апатичным, равнодушным ко всему дегенератом, как и Памела.

  

  

   Была еще причина задержки.

   Так хотелось узнать последние новости! Узнать, что происходит за морем - в Бокате и во всей стране.

   В обычных нормальных условиях пассажирско-почтовое сообщение между столицей Пандурии и Ферратой было ежедневное. Но по случаю революции ни один пароход не был выпущен из Бокаты и, в свою очередь, также ни один пароход не рискнул войти в пандурские воды, чудившиеся теперь чем-то пугающим, страшным...

   Прервано было и сообщение по беспроволочному телеграфу и подводному кабелю. В течение 48 часов Пандурия была отрезана от внешнего мира. Но газеты оповещали на весь этот внешний мир самое свежее, самое достоверное о ходе пандурской революции.

   Левая печать вовсю старалась угодить и своим читателям, и новым демократическим владыкам вчерашнего королевства.

   "Весь народ, как один человек, вздохнул полной грудью, сбросив с себя иго кровавых тираний потомков "кровавого Ираклия", - захлебывались от восторга социалистические газеты.

   Это - "весь народ, как один человек" - обычный прием крикунов и демагогов всех стран. А разве в России в 1905 году какой-нибудь волосатый фармацевт из Елисаветграда не посылал в милюковскую газету очередную корреспонденцию, начинавшуюся именно так: "Весь народ, как один человек, задыхается в зверских тисках самодержавия"?

   На третий день в Феррату начали прибывать беженцы. Эти люди, вырвавшиеся из когтей неминуемой смерти, добравшиеся чудом каким-то на мусульманских фелюгах и на рыбачьих парусниках и едва ли не на каких-то самодельных плотах, истощенные, голодные, оборванные, принесли и в полубезумных глазах, и в торопливой несвязной речи, и в складках одежды - все кошмарное, оставшееся на том берегу. И отблеск пожара, и отзвук повстанческой резни, и все насилия, бесчинства, грабежи и убийства, творившиеся именем "свободы" и во имя ее...

   Зорро впустил к Адриану оборванца с забинтованной головой и колючей щетиной на бледно-шафранном лице и подбородке.

   Адриан пять-шесть секунд с недоумением смотрел на этого человека.

   - Кафаров?!.

   Да, это первый красавец всей гвардии и всей столицы, командир улан Ее Величества полковник Кафаров.

   Первый военный щеголь, неотразимый Дон Жуан, лихой кавалерист, отличившийся на войне. И вот он, этот блестящий Кафаров, - в лохмотьях, изможденный, небритый, потерявший много крови и постаревший лет на пятнадцать.

   Адриан крепко, сердечно обнял его. Кафаров, весь потрясаемый судорогой, еле державшийся на ногах, двое суток ничего не евший, двое суток трепавшийся в маленькой, ежеминутно готовой опрокинуться лодке, разрыдался на королевском плече.

   И сквозь всхлипывания этот мужественный солдат несвязно ронял:

   - Я... я... одного хотел... одного... полуживым доползти... и чтобы знали... все знали... доложить, что уланы Ее Величества исполнили до конца свой... свой... - тут Кафаров умолк, потеряв сознание.

   Король бережно усадил его в кресло, привел в чувство, подкрепил коньяком упавшие силы командира гвардейских улан и потребовал из ресторана обед.

   Прислуживал Адриану полный, внушительный метрдотель с внешностью министра. Он подавал и утренний кофе, и завтрак, и обед, не желая делить ни с кем из простых лакеев чести прислуживать Его Королевскому Величеству.

   Но и этот важный уравновешенный ресторанный олимпиец, войдя с металлическим подносом, уставленным вкусно пахнувшими кастрюльками, чуть не выронил и поднос, и кастрюльки, увидев в королевском номере и королевским гостем какого-то ужасного оборванца.

   Не менее удивлен был важный метрдотель, увидев спустя несколько часов, как оборванец, вымытый, выбритый и одетый в отлично сидящий костюм, превратился в джентльмена, джентльмена с головы до ног.

   Минуту пребывал метрдотель в состоянии глубокой задумчивости и, спустившись за чем-то в кухню, сказал "шефу" в белоснежном колпаке:

   - Теперь я понимаю, что такое революция!..

   - А что такое по-вашему? - полюбопытствовал "шеф".

   - "Шеф" видел, как свиньи едят из одного корыта?

   - Видел...

   - Ну вот, "шеф", это и есть революция! Желание принизить человека до свинского образа и подобия, и чтобы все ели из одного корыта. Это для тех, кто хорошей породы, хорошего воспитания, а самим, самим - власть, автомобили, меха, бриллианты, и чтобы наедаться тем, что ели их вчерашние господа и чего они сами есть не умеют. Так я понимаю революцию.

   - Что ж, господин метр, пожалуй, вы и правы...

   Подкрепившись, утолив голод, овладев собой, Кафаров описал королю события мятежной ночи в кавалерийских казармах.

   - Я кончал ужин в нашем собрании. У нас были гости. Кое-кто из гусар и ротмистр Хаджи Муров, командир кирасирского эскадрона... Уже мы хотели расходиться, вдруг началась канонада, всех нас крайне изумившая, И еще изумительней было, что разрывы - совсем близко где-то... Бросаюсь к телефону, хочу соединиться с Вашим Величеством, с военным министерством, главным штабом, - никто не отвечает! Не отвечает, а слышны какие-то мужские разговоры, совсем не похожие на голоса телефонных барышень. Даже наш местный телефон между гусарскими и уланскими казармами, и тот не действовал. Это - плюс бомбардировка, не оставляли никаких сомнений. Через минуту мы уже все были на дворе. Я вызвал штаб-трубача. Весь полк высыпал по тревоге. Строиться не было времени. Я сказал моим уланам, вернее, прокричал, что королевская семья в опасности и наш долг защищать ее и родину... Тотчас же все кинулись по эскадронным конюшням седлать. То же самое происходило по соседству - у гусар. Но тут начались уже попадания. Двумя тяжелыми снарядами разворотило конюшню первого эскадрона. Конюшня третьего эскадрона загорелась. О, Ваше Величество, какое это было зрелище! Ужасней, чем на войне... Искалеченные лошади, - у некоторых вывалились дымящиеся внутренности, - выбегали из конюшни во двор, давя и опрокидывая людей... Началась паника. Уже с десяток улан было ранено и убито вместе с лошадьми во время седловки. Выйти большой конной группой нечего было и думать. Дорога обстреливалась на всем протяжении... Но оставаться в неизвестности было мучительно невыносимо... Я выслал разъезд под командой лейтенанта Ковако, приказав ему мчаться напрямик, без дорог в Бокату, произвести разведку и немедленно вернуться с донесением. Но ни Ковако, ни пятеро улан, бывших с ним, - никто не вернулся... Потом обнаружилось, что они все были убиты, нарвавшись на матросскую заставу с пулеметом... У гусар были еще большие потери, чем у нас. Два их разъезда постигла такая же участь... Наконец, когда огонь как будто начал утихать, ближе к рассвету, мне удалось успокоить людей, построить эскадроны. Еще две-три минуты, я их повел бы, но мы были атакованы броневыми машинами и несколькими орудиями. Нас засыпали картечью. Один броневик почти въехал в ворота. Из всадников и лошадей получилось какое-то кровавое месиво. То же самое творилось и у наших соседей. Мы очутились в самом беспомощном положении, в каком может очутиться только конница. Я был ранен в голову из пулемета и упал без сознания. Очнулся уже утром в какой-то хате на отшибе предместья. Меня спасли штаб-трубач и Гулев, улан первого эскадрона. Им удалось скрыться со мною во время суматохи. Они унесли меня, когда победители-матросы кинулись грабить офицерские квартиры и погреб собрания. Потом за офицерами охотились, как за дичью... Трубач и Гулев переодели меня в эти... в этот костюм и... Кафаров осекся, увидев, каким невыразимым страданием искажено было лицо Адриана.

   - Моя гвардия... Моя славная гвардия! - с тоской, глухо повторял он. И, озаренный какой-то надеждой, хватаясь за нее, желая услышать возражение, спросил:

   - Но... но потери не так велики?..

   У Кафарова не хватило ни духу, ни воли ответить. Покачав головой, он как-то безнадежно махнул рукой...

  

  

   Описанное Кафаровым было ужасно, хотя самого ужасного не видел Кафаров, потерявший сознание после ранения в голову. Он не видел, как ворвавшаяся в казарменный двор вслед за броневиками, перемешанная с матросами чернь добивала офицеров, глумилась над ними, над их полуживыми трупами. Гонялись за метавшимися по двору лошадьми, породистыми, холеными, щеголевато заседланными, и с улюлюканием, с торжествующим гоготанием расстреливали, неумело рубили тупыми саблями сухие мускулистые ноги.

   В самом деле, разве не один и тот же шаблон у всех революций? Осуществляются так называемой "интеллигенцией", подхватываются же и углубляются самой что ни на есть преступной и темной сволочью.

   Так протекала восемь лет назад в России "великая бескровная". Так протекала восемь лет спустя в Пандурии если и не великая, то далеко не "бескровная".

   Абарбанелю, Шухтану, Мусманеку хотелось республики. Абарбанелю - потому, что при монархии Панджили не мог устроить ему камер-юнкерское звание и он не мог быть министром финансов. Шухтану безумно хотелось быть пандурским Гамбеттой, а Мусманеку - забраться в королевский дворец, где полгода назад он во время юбилейного ужина тайком наполнял задние карманы своего фрака дюшесами и шоколадными конфетами...

   Но им только хотелось прогнать короля и не хотелось резни. Помимо их желания, сама собой, получилась резня, да и не могла не получиться...

   Как и в России при Керенском, в первые же дни его "власти" неизбежным явились кровавые дни Кронштадта, Гельсингфорса и Выборга, так в самом начале пандурской керенщины неизбежно логическими были ужасы в кавалерийских казармах и вообще во всей столице, где разбушевались почуявшие полную безнаказанность разжигаемые и направляемые коммунистами человеческие отбросы.

   Если бы не Тимо, и в революции оставшийся суровым, любящим порядок и дисциплину солдатом, без сомнения началась бы поголовная резня всех тех, у кого белые, мягкие, а не мозолистые руки.

   Вообще, с самого же начала Тимо убедился, что ему не по дороге ни с вдохновителями революции, ни с ее углубителями. Он очутился в положении кавалериста, настигающего неприятельского всадника, которого он во что бы то ни стало должен зарубить. И вот они сблизились. Он уже занес саблю, и вдруг всадник мгновенно тает в воздухе, и страшный удар сабли приходится впустую. Преследователь, разочарованный, взбешенный, потеряв баланс, едва не падает с коня.

   Тимо пошел с кучкой революционеров во имя личной мести, желая уничтожить, физически уничтожить короля, нанести ему давно взлелеянный, обдуманный удар. Король ускользнул, и удар пришелся по воздуху...

   И тогда только отрезвевший Тимо сознал, ощутил всем существом своим весь ужас того, что свершилось, и без него, Тимо, не могло бы свершиться. До сих пор отрава мести убивала в нем патриота, сына своей родины, но теперь, когда месть, во имя которой он пошел на все, не удалась, он с холодным отчаянием понял всю необъятность, всю чудовищность своего преступления...

   И хотя ненависть к Адриану далеко еще не погасла в нем, но презрение к Мусманекам и Шухтанам было больше и глубже этой ненависти. До того больше и глубже - являлось страстное желание, чтобы катастрофа оказалась недобрым сном, как сон, растаяла, и все очутилось бы на прежнем месте нетронутым, непоколебленным...

   Совсем по-другому чувствовал и мыслил его приятель Ячин. Революционный вихрь захватил и увлек его, но не как идея, а как возможность играть заметную роль, обогатиться.

   Отставной майор, произведенный в революционном порядке новой властью в генералы, с красным бантом на груди, объезжал казармы нейтральных полков. Он создавал себе популярность митинговыми речами и самодовольный, подрумяненный, с подведенными бровями, жадно упивался дешевыми лаврами дешевых аплодисментов.

   Еще такая недавняя дружба с Тимо в несколько дней зачахла, поблекла. Ячин заискивал у новых вершителей судеб с тайной надеждой самому поскорее сделаться одним из "вершителей". Он был уже своим человеком и во дворце Абарбанеля, и в бывшем королевском дворце - теперь президентском, куда поспешил переехать Мусманек, выбранный главой государства "волей народа", народа, которого никто не спрашивал.

   Из крохотной тесной квартиры где-то на грязной улице переехал Мусманек с женой и дочерью в наскоро приведенный в мало-мальски сносный вид королевский дворец.

   Наскоро была замыта кровь на мраморных ступенях широкой парадной лестницы. Наскоро сняты были изрезанные штыками картины и вынесены осколки разбитых вдребезги дубинами и прикладами мраморных бюстов и зеркал. Все делалось небрежно, как-нибудь, лишь бы скорей, скорей.

   Хотя и старался Мусманек убедить себя, что "избранник народа" не только может, но и обязан жить во дворце, - в первое время он чувствовал себя, как лакей, забравшийся в роскошный барский особняк. Вот-вот, казалось, войдет кто-то сильный и властный, даст коленкой пониже спины, и "народный избранник" скатится кубарем с лестницы, освященной героической кровью последних защитников, павших за своего короля и за свою династию.

   Но человек, особенно же беззастенчивый, свыкается со всякой обстановкой. Так и вчерашний адвокат без практики "свыкся" со дворцом, но не как господин, а именно как лакей, поселившийся в расчете на долгое, очень долгое отсутствие господ.

   Господа "мешали" ему. Портили кровь. Они смотрели на него из широких золоченых рам, потускневших от дыхания времени. Мусманек сжился под презрительными, гордыми взглядами королей, королев, принцев и принцесс, веками создававших Пандурию, ее благосостояние и ее мощь. Мусманек сначала велел завесить портреты густой марлей, но и сквозь марлю ему не давали покоя глаза Ираклидов. Тогда он приказал снять все портреты и сложить их в какой-нибудь нежилой и непроходной комнате.

   Он сделал то же самое, что было сделано во всех министерствах, во всех казенных учреждениях. Этим новая революционная власть как бы зачеркивала, вернее, пыталась зачеркнуть всю тысячелетнюю историю Пандурии, пыталась объявить ее "не существующей". А вот, мол, с конца мая тысяча девятьсот двадцать четвертого года начинается уже подлинная, настоящая, демократическая Пандурия.

   И в этом - все по шаблону. В таком же духе другой адвокат, Керенский, зачеркивал тысячелетнюю Россию вообще и трехсотлетнюю романовскую в частности. А когда Керенский сбежал, переодетый бабой, оставив баб, одетых по-мужски, защищать Временное правительство, большевики вычеркнули вдобавок еще и самого болтуна-дезертира с его постыдным семимесячным недоношенным правлением...

   Взамен погибшего королевского конвоя Мусманек завел свой собственный, президентский, куда более многочисленный. Адриан в исключительно торжественных случаях выезжал, сопровождаемый конвоем из мусульман, одетых в восточную форму и великолепно сидевших на светло-серых арабских лошадях, заседланных стильными азиатскими седлами. Мусманек ежедневно везде и повсюду разъезжал с конвоем. Сам в коляске, в сереньком пиджаке и в шляпе-панаме, а спереди и сзади на рысях - два полуэскадрона кавалеристов, плохо остриженных, в плохо пригнанной драгунской форме, плохо сидевших на плохо вычищенных лошадях.

   Конвой был в полной гармонии с президентскими пиджаком и панамой.

   Иногда президент выезжал со своей супругой и с дочерью Альмой. Обе - некрасивые, костлявые. У обеих лица в красных пятнах. Мать - давным-давно увядшая, дочь - увядающая старая дева.

   Президентша с дочерью поселились в апартаментах королевы Маргареты. Вместе с тупой злобой к Маргарете, изящной, неувядаемой, величественной, у них была такая же тупая зависть к ней, зависть, ежедневно подогреваемая ежедневным смотрением в зеркало. Они изнывали от жажды походить на ту, которую ненавидели и которая теперь, когда они засели в ее дворце, скитается где-то по Европе.

   Они хотели разыскать Поломбу, знавшую все туалетные ухищрения и секреты своей госпожи. Но Поломба куда-то исчезла. Зато не исчезла массажистка - мускулистая высокая молчаливая шведка. Ее стальным пальцам вверили мать и дочь свои твердые, обтянутые кожей скелеты.

   Добросовестная шведка пыталась возражать:

   - Но мадам, мадемуазель!.. Массаж вам не принесет никакой пользы... - взгляд голубых скандинавских глаз договаривал остальное, - у вас обеих кости да кожа, у вас обеих не груди, а какие-то серые чулки с опущенной медной монетой...

   - Мы не спрашиваем ваших советов. Делайте все то, что вы делали с ней... А платить мы вам будем вдвое больше, чем платила она...

   Скандинавская дева, закусив улыбку, доводила до изнеможения своих новых пациенток. Особенно доставалось им, когда массажистка растирала их волосяной перчаткой, смоченной уже не разбавленным водой одеколоном, как было при королеве, а дорогими французскими духами...

   Научила шведка их пользоваться паровой электрической ванной для лица. Ее они еще выдерживали кое-как, но перед сильными душами холодной воды были вынуждены капитулировать.

   Мать и дочь набросились на тонкое, нежное белье королевы и чуть не поссорились, деля его между собой. Что же касается туалетов, они нашли платья королевы слишком скромными для себя. Им нужен был последний крик моды, и за этим "последним криком" от Дусе и Пекена посылались в Париж аэропланы.

   Одного не могли простить они Маргарете, что все свои бриллианты она успела взять с собой. Но Мусманек утешал жену и дочь:

   - Погодите! Вот поеду в Париж с визитом к Эррио и Думергу, - я вам привезу такие бриллианты, перед которыми спрячутся все эти Маргаретины побрякушки...

  

  

   Министр финансов дон Исаак Абарбанель, успевший превратиться в недоступного олимпийца, в самом деле сильно занятый и много работающий, успевал, однако, почти ежедневно заглядывать к баронессе Рангья.

   Вот и сегодня, высокий, упитанный, затянутый в черную визитку, появился он в будуаре Зиты после того, как Христа доложила о нем и разрешено было войти.

   - Я на одну минуту, баронесса... Только на одну... Поцеловать вашу ручку и... исчезнуть.

   - Какой вы галантный, дон Исаак... - молвила Зита и дрогнула чуть-чуть изогнутая линия губ:

   Дон Исаак не понял насмешки и просиял. Да и вправду, чем же он не галантный мужчина?..

   - Садитесь, дон Исаак. Я разрешаю вам побыть минут... минут десять. Что нового в сферах?..

   - В сферах? - улыбнулся Абарбанель. - Ах, я вам скажу, это прямо для юмористического журнала!.. Представьте, супруги Панджили не выходят из дворца... Он ими превращен в какую-то... не подберу слов... академию изящных манер и светского тона. Церемониймейстер, эта общипанная старая лисица, но лисица с отменными манерами версальского петиметра, учит президентское трио, как надо ходить, кланяться, сидеть за столом, обращаться с вилкой, держать себя на аудиенциях. Панджили, утратив свое церемониймейстерство, теперь именно более, чем когда бы то ни было, - церемониймейстер...

   - И балетмейстер! - добавила Зита.

   - И балетмейстер, - покорно согласился дон Исаак.

   - А роль Мариулы?

   - Роль Мариулы?.. Она туалетмейстерша... учит одеваться мамашу и дочку...

   - Странно... Сама Панджили одевается хотя и молодо для своих почтенных лет и вызывающе, но всегда со вкусом. А между тем, вчера только я видела мадам Мусманек с дочерью... Жалко было смотреть на них... Что-то нелепое, яркое, какие-то чудовищные эспри в жанре кафешантанных звездочек, да и то далеко не первоклассных...

   Дон Исаак расхохотался от всей души. Смеялось его большое бритое лицо, смеялось мягкое, полное тело под черным жакетом.

   - Чему вы смеетесь?

   - Помилуйте! Ну можно ли не смеяться?.. Да ведь она же все это нарочно - Мариула!.. Она издевается над ними... - и опять дон Исаак заколыхался весь в припадке неудержимого смеха.

   Маленькая баронесса в упор на него смотрела, и как-то загадочно менялись ее глаза, пока Абарбанель не кончил смеяться. Эти глаза успели переменить три цвета. Из серых они стали сначала синими и наконец - зеленоватыми.

   - Вам смешно? - почти строго спросила она.

   - Смешно... - ответил дон Исаак неуверенно и как бы теряясь.

   - Вам не только смешно, вы еще и рады! Вы ликуете от сознания, что те, которые сидят сейчас во дворце, комичны, жалки и что вы, дон Исаак Абарбанель, великолепней их... Дайте досказать мне... Это не только ваше личное - это психология очень многих. Психология тех, кого приятно щекочет сознание: "Хотя они и занимают самое высокое положение, но я гораздо лучше их умею жить и вращаться в обществе". А ведь какой-нибудь месяц назад, всего месяц, и вы, дон Исаак, и те, и другие совсем иначе думали о дворце, не президентском, каким он есть, а о королевском, каким он был... Угадала я? Говорите же правду, не вывертывайтесь!..

   - Ууфф... Да вы, положительно, инквизитор! Очаровательный инквизитор... - тяжело отдышался покрасневший Абарбанель.

   - Теперь я с особенной ясностью поняла, для чего и вам, и тем, другим, нужна революция...

   - Позвольте, баронесса...

   - Опять баронесса? Опять? Республиканский министр финансов забывает, что в демократической Пандурии титулы отменены. Баронессы нет, есть гражданка... - И вновь дрогнула линия губ. - Что вы так смотрите на меня умоляюще?

   - Бар... бар... гражд... мадам Рангья, когда же наконец?

   - Что?..

   - Когда же наконец вы сжалитесь над моим бедным сердцем?

   - Сердцем ли, дон Исаак? Да, вот что я хотела вам сказать... Ваша материалистическая революция, революция желудка и стяжания, как и все революции, не прошла мимо меня... Вернее, я не прошла мимо нее... Да, да... Вы не верите? Я сделалась жадной. Я хочу денег, хочу бриллиантов, драгоценностей... хочу быть безумно богатой...

   Дон Исаак внимал, полураскрыв рот... Неужели? Неужели Бимбасад прав, что нет женщины, которую нельзя было бы купить, и что весь вопрос лишь в цене? Если так, - он, Абарбанель, готов бросить к ногам этой маленькой женщины половину своих богатств.

   Пресеклось дыхание. После вынужденной паузы с усилием выговорил:

   - Приказывайте!..

   - Где ваш потемкинский султан?.. Я хочу его иметь!..

   - Он ваш!

   - Где обе короны пандурской династии?

   - Короны? - удивленно переспросил дон Исаак,- Они хранятся в бронированной кладовой государственного банка.

   - Я хочу их иметь!..

   - Это невозможно!..

   - А я хочу! - капризно топнула ножкой Зита.

   - Но, позвольте бар... мадам Рангья... Они ценны как реликвии, но особенной валютной ценности не представляют...

   - Ах вот как! А я думала...

   - Уверяю вас! В короне монарха имеется, правда, большой изумруд, но не особенно чистой воды и треснувший... Что же касается бриллиантов, уверяю вас, тоже ничего особенного! А вот я купил для вас оставшееся после графини Шамбор изумительное колье Марии-Антуанетты. Оно долго переходило из рук в руки. О, это целый роман... Роман нескольких десятков больших и прекрасных бриллиантов. Я вам как-нибудь расскажу... Сегодня вечером и потемкинский султан, и колье будут у вас...

   - Смотрите же!

   - Я человек слова, - обиделся дон Исаак, - но, мадам Рангья, я купец и банкир. Поколения моих предков были купцами и держали меняльные лавки. Я ставлю вопрос в деловой плоскости. Я не романтик и верю тому и в то, что вижу и осязаю на ощупь. Короче, мадам Рангья, что я буду иметь от вас и за потемкинский султан, и за колье Марии-Антуанетты, и за те три миллиона франков, не пандурских и не французских, а швейцарских, заметьте, каковые положу в любой из европейских банков, указанный вами?

   Впервые за все свои встречи с Зитой овладел собой дон Исаак. И не только овладел собой, но и ощутил под ногами твердую почву. До сих пор, смущаясь и робея, терялся перед этой маленькой золотистой блондинкой. Она была недосягаемой богиней заоблачных высей, разжигавшей до безумия его чувственность... Была. А сейчас, сейчас богиня, покинув заоблачные выси свои, спрашивает, сколько же ты мне дашь, обнаруживая при этом ай-ай какой аппетит! Аппетит скорее акулы, чем богини.

   Дон Исаак подсчитал: колье, султан, швейцарские франки. За все это он мог бы купить целый гарем премированных красавиц. Но зачем ему премированные красавицы, когда он желает, до сумасшествия желает, маленькую Зиту с ее капризным рисунком губ, ее переливчатыми глазами и со всем тем, что ему не дает спать по ночам!..

   - Что я буду иметь? - повторил он уже смело, как собственник, глядя на нее.

   Ответив ему таким взгядом, что он не выдержал и. опустил глаза, она молвила спокойно, почти деловито:

   - Я вам позволю меня целовать...

   - Куда? - спросил уже окончательно осмелевший дон Исаак.

   - Только не в губы...

   - Почему же не в губы? Вы брезгуете мной?! - заговорил в нем задетый самец.

   - Меня никогда еще никто не целовал в губы, и я никого не целовала и не хочу делать для вас исключения, - солгала Зита, - а впрочем, если мои условия вам не подходят...

   - Нет, нет... подходят, подходят! - заторопился Абарбанель. - Сегодня я буду у вас с драгоценностями. Мы... Вечером... у вашего мужа заседание, и мы будем одни...

  

  

   Не успел уехать дон Исаак, пьяный нежданно-негаданно свалившимся на него счастьем, ног под собой не чувствуя, как Христа доложила Зите о том, что пришла к ней Поломба, бывшая камеристка Ее Величества.

   - Спросите, что надо? - поморщилась Зита. Ей было известно поведение этой мерзкой твари в ночь переворота в покоях королевы.

   - Поломба непременно хочет говорить с госпожой! - сказала Христа, вернувшись в будуар.

   - Хорошо... Только не зовите сюда... Я сама выйду к ней... в вашу комнату, - пояснила Зита.

   За какой-нибудь месяц Поломба успела превратиться в грязную, с опухшим лицом и нечесаными волосами девку, именно девку. Спереди не хватало одного зуба, вышибленного матросом. Улыбка теперь была уже совсем крокодилья.

   Поломба пыталась придать нахальным глазам своим менее нахальное выражение. Тщетная попытка.

   - Здравствуйте, баронесса!

   - Что вам угодно? - сухо спросила Зита.

   - Помогите мне... Я очень нуждаюсь...

   - Как вы смеете являться ко мне за помощью, - вспылила Зита, - вы, так подло, с такой плебейской неблагодарностью предавшая свою благодетельницу? Королева осыпала вас подарками, а чего не дарила, то вы крали у нее. Будь вы мало-мальски порядочной девушкой, ваш долг, ваша обязанность была не покидать королеву и вместе с ней уйти... А вы, зная все, что готовится, не только не предупредили ее, а скрылись, чтобы вернуться с матросами... Низко и мерзко, пресмыкательски, вы этих своих новых друзей науськивали на бриллианты королевы. Во мне все кипит... Я не могу говорить спокойно! Вы мне противны, отвратительны! Ступайте вон! Хотя нет, подождите... Меня интересует, что же, наконец, руководило вами? Тупая, беспросветная глупость или же такая же беспросветная подлость вашей хамской душонки? Что?

   - Я не знаю, чего вы сердитесь, баронесса? Что я сделала такое? Я сама несчастна... У меня забрали все вещи... Все, что имела... Надо мной издеваются... И вот я хожу без всякого пристанища.. Нет, я утоплюсь... Ей-Богу, утоплюсь... Я такая несчастная, такая несчастная...

   - А, вот как! Я очень, очень рада... Судьба вас наказывает... Видите, Поломба... Есть умные подлецы и есть глупые. Умные делают подлость ради выгоды, глупые же - только ради одной подлости и часто в ущерб себе же. Вы - именно подлая дура. Вам жилось во дворце не по заслугам... Королева была так милостива к вам. Я, например, ни за что не взяла бы к себе вас в горничные. Вы нахальны, грубы, нечистоплотны, ничего не умеете делать... Вы - типичнейшая большевичка. Ну, скажите мне, попробуйте шевельнуть вашими глупыми мозгами. За что вы ненавидите королеву?..

   - Так... Надо мстить!..

   - За что?

   - За все. Она пила нашу кровь...

   - Вашу кровь? Этому вас научили новые друзья, которые вас обобрали и выгнали. Кому нужна ваша кровь? Гнилая, вонючая кровь? Нет, вы глупее даже, чем я думала... Королева пила вашу кровь? То-то у вас была тогда краснощекая физиономия, вот-вот готовая лопнуть. А сейчас вы-желтая, отекшая, противная...

   - Ей-Богу, утоплюсь... - захныкала вдруг Поломба, сморщившись. Потекли по щекам слезы и, вынув грязный тонкий, с короной, батистовый платок, она терла глаза. Тут она закашляла, быстро поднесла грязный комочек батиста к губам и что-то противное, клейкое поползло по красно-коричневым пальцам.

   - Христа, уберите вон, уберите скорее эту гадину! - затопала ногами Зита, вся содрогаясь от отвращения.

   - Ступай, ступай, - слегка подталкивала Христа к дверям вобравшую голову в плечи Поломбу.

  

  

   Зита вернулась к себе и, запретив Христе тревожить себя, приказав отвечать на телефонные звонки, что ее нет дома, заперлась на ключ и принялась заканчивать длинное письмо. Поставив последнюю точку, а вместо своего имени какую-то неразборчивую букву, она внимательно перечитала все.

   Вот оно, это письмо, по крайней мере, в самом главном, в самом любопытном.

  

   ...Вас интересует, конечно, как воспринята революция всей страной? Громадное большинство высказывает определенное неудовольствие. Особенно это чувствуется среди горцев всех трех округов. Туда брошены агитаторы и, это уже много действительней, - полки и батальоны, присягнувшие новому строю. В двух округах не обошлось без волнений. Была пролита кровь, были жертвы с обеих сторон. При всей своей воинственности, горцы вооружены плохо. У них нет пулеметов, нет организации. Во всяком случае, они монархисты. Их можно с успехом использовать при наличии денег, оружия и опытных боевых офицеров.

   Опытных боевых офицеров? Часть - перебита, часть бежала за границу, часть укрывается в диких, неприступных горах, пользуясь гостеприимством туземцев - как мусульман, так и христиан.

   Большинство же офицерства, похуже, особенно молодых, успело перекраситься в республиканцев. Не могу не отметить с удовольствием, что уже началась глухая борьба из-за власти между Тимо и всеми остальными. Тимо? Кажется, вообще с ним творится что-то. При всех своих отрицательных качествах, он все же пандурский патриот и пандурский офицер.

   Мечтает ли он о диктатуре, - сказать не могу. Но Тимо хочет прибрать к рукам армию. И приберет, если не "приберут" его, Тимо. По моим сведениям, от него желают отделаться, боясь бонапартизма! Говорят, Савинков, взявшийся уничтожить его, получил на это дело крупную сумму. Весьма возможно. Савинков ведь профессиональный убийца. А деньги нужны, так как нужно их тратить. Об его кутежах с Шухтаном и Ячиным в компании шантанных артисток говорит вся Боката.

   Сановники вновь испеченной республики легко расшвыривают легко достающиеся им деньги. Королевские же министры нуждаются и продают картины, бронзу, фарфор... А сколько на них выливалось грязи за те миллионы, которые они якобы в свое время наворовали.

   Охраняет себя республиканская власть, как и не снилось королевской. В вестибюле дворца министра финансов Абарбанеля и днем, и ночью дежурит взвод юнкеров. Юнкеров, а не солдат, ибо "аристократический" нос Абарбанеля не выносит солдатского запаха.

   Конвой Мусманека - это целый эскадрон из двухсот драгун, всегда в полной боевой готовности. Шухтана повсюду сопровождают агенты. Даже во время кутежей находятся в соседнем кабинете.

   Бедный граф Видо, разбитый параличом, свезен в больницу и там медленно угасает без языка и без движения.

   Мадам Бузни исчезла без следа в первые же дни революции. Вне всякого сомнения, ее увезли за город, прикончили, а тело бросили куда-нибудь в пропасть. Определенных улик нет, но утверждают опять-таки, что это дело рук Савинкова.

   Ди Пинелли, секретарь Ее Величества, зверски убит. Исколотый штыками, затоптанный ногами, был превращен в какую-то бесформенную массу.

   У меня такое впечатление: если Тимо будет "ликвидирован", этот единственный человек, могущий и умеющий проявить твердую власть, - все полетит. Наступит типичнейшая керенщина, и в любой момент большевики ее опрокинут одним пинком ноги. Что же, чем хуже, тем лучше. А следовательно, чем скорей Савинков съест полковника Тимо, исполняя, с одной стороны, желание Мусманеков и Шухтанов, с другой - большевиков, субсидирующих его, тем скорей дождемся реставрации. Я уверена, что коммунисты больше двух месяцев не продержатся, а республика с Тимо во главе, пожалуй, могла бы удержаться надолго.

   Да, вот еще новость: на море появились какие-то неуловимые, таинственные пираты. Они до того терроризировали республиканский флот - коммерческий, пассажирский и даже военный, что пароходы и канонерские лодки боятся выходить из портов. Они исчезают бесследно. Видимо, их сначала грабят, а потом пускают ко дну. Ни одна живая душа не спаслась... Не уцелело ни одного очевидца. Никто не может ничего рассказать об этих таи