Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Когда рушатся троны...

ак и свои, пандурские. Если фронт дрогнет, они должны остановить бегущих пулеметным огнем и обратно загнать на позиции. В поле красные не выйдут, да их и не выпустят, боясь измены. В поле не удержишь под пулеметами всех этих "железных бойцов революции".

   - А с моря?

   - На береговую полосу, Ваше Величество, они не обращают никакого внимания. Десанта им опасаться нечего. Они знают, что у нас нет перевозочных средств. А к тому, что Друди время от времени обстреливает их, они привыкли, хотя всякий раз эта легкая бомбардировка и вызывает у них панику.

   Адриан молча склонился над картой, молча вглядываясь в береговую полосу. Поднял глаза, с обычной светящейся улыбкой своей молвил:

   - А мы им приготовим сюрприз! Одновременно с тем, как будем рвать фронт, мы высадимся у них в тылу, захватим Бокату, поднимем восстание и освободим томящихся в тюрьмах, чтобы эти негодяи в последнюю минуту не успели перебить своих заложников... Я думаю, с Божьей помощью и при содействии авиации это удастся... Кафаров, как вы полагаете?

   - Ваше Величество, я думаю, что ротмистр Алибег, пожалуй, прав, говоря, что у нас нет перевозочных средств.

   - Как нет? Десять больших фелюг найдется...

   - Да, но какой же это будет десант? Триста, самое большее, четыреста человек?..

   - И не нужно больше! Триста лучших, отборнейших людей, половина из них офицеры, - вполне достаточно!.. Друди со своей подводной лодкой будет прикрывать их... Все это мы разработаем сегодня же. Сегодня что у нас? Среда? Просто не верится. Всего только в воскресенье в Мадриде я смотрел бой быков, а сегодня... Итак, среда... - соображал Адриан, - четверг, в ночь с четверга на пятницу... - и хотя король не кончил, но все поняли, что в ночь с четверга на пятницу он поведет войска на прорыв...

   И словно какой-то невидимый ток пронизал сидящих за столом, и все встрепенулись и замерли с напряженными лицами. В этом напряженном чувстве - и сознание громадной важности того, что надвигается, и смутная, необъяснимая тревога, и вера в своего вождя, и беспредельное какое-то любование этим своим вождем... Действительно, прав мулла, - именно как Сын Солнца, спустился Адриан в самый грозный, самый решительный для всей Пандурии момент. Оставшись вдвоем с Джунгой, король сказал ему:

   - Попросите ко мне архиепископа Бокатского и вместе с ним имама Хафизова.

   Через минуту Адриан усадил против себя двух князей церкви, - христианской и магометанской.

   - Монсеньор, - обратился он к архиепископу, - сколько здесь, в Трагоне, священнослужителей?..

   - Сейчас доложу, Ваше Величество... Три епископа...

   - Только? - удивился Адриан, - а остальные девять?

   - Там, Ваше Величество! - скорбно поднял вверх глаза архиепископ. - Все до единого расстреляны. Все... После жесточайших пыток...

   - Какой ужас, - прошептал Адриан, сжав лоб рукой и проведя ею по лицу. - Дальше?

   - Затем одиннадцать священников и восемнадцать монахов.

   - Три, одиннадцать и восемнадцать. В общем - тридцать два! Скажите, монсеньор, могут ли эти служители Господа привести к исповеди в течение двадцати четырех часов весь первый корпус?.. Я поведу его после исповеди и святого причастия и желаю, чтобы все последовали моему примеру.

   - Ваше Величество, вы поистине христианский монарх, - умилился архиепископ, продолжая тотчас же другим, уже деловым тоном, - двадцати четырех часов вполне достаточно.

   - Имам, - обратился Адриан к неподвижно сидевшему Хафизову, - ваша магометанская религия включает исповедь?

   - Включает, Государь, но не в такой обрядовой форме, как у христиан. Исповедь у нас - всеобщее моление, по-арабски называемое истишфар. Происходит истишфар так: мулла читает вслух молитву, а все верующие повторяют ее за ним, стоя на коленях... Мысленно же каются в это время во всех своих прегрешениях.

   - А молитва как таковая тоже покаянного характера?

   - Нет, Государь, она вмещает в себя семь отдельных молений. За Господа Бога, за ангелов, за пророков, за все священные книги, за блага загробной жизни, за милостивый Страшный Суд и за то, чтобы каждый правоверный с одинаковой покорностью воспринимал как добро, так и зло, ниспосланные Богом...

   - Имам, я вас прошу привести к истишфару весь мусульманский корпус...

   Мулла ответил низким поклоном.

  

  

   Макс Ганди, он же Дворецкий, он же Кирдецов, бывший дезертир императорской армии, потом шпион австрийской разведки, потом большевицкий агент и редактор социалистической газеты в Бокате, потом министр внутренних дел в демократическом кабинете Шухтана и, наконец, видный член красного правительства, - как сыр в масле катался в пандурской Совдепии.

   Прошедший каторжный стаж в Москве и Петрограде, он перенес оттуда всю налаженную систему грабежей, моральных и физических истязаний, убийств и прочих коммунистических гнусностей. Эта плюгавая, худосочная мразь с красными глазами кролика, с дряблой старческой пергаментной кожей и выпирающими вперед желтыми, как будто изъеденными червоточиной зубами, очутилась на первых ролях здесь, в этом сплошном театре ужасов. Совдепская комиссарская мелюзга, в Пандурии он развернулся вовсю. Теперь ему приказано было состоять при Штамбарове, приказано самим Гришкой Апфельбаумом, он же Гришка Зиновьев.

   Одетый во все кожаное и с маузером у пояса, Ганди-Дворецкий с гордостью носил кличку "Глаза Москвы".

   Этот глаз Москвы поспевал везде и всюду. Он помыкал Штамбаровым, этим черномазым кумиром горничных и проституток. Он руководил внешней и внутренней политикой, он контролировал чрезвычайку, допрашивал видных "белогвардейцев", тут же собственноручно расстреливая их.

   Он инспектировал Красную армию, назначая и смещая командиров, и чего он только не инспектировал и кого только не назначал и не смещал! Снабдив Ячина крупной суммой денег, он отправил его в Париж для "уничтожения" Адриана. Мы уже знаем, что эта командировка завершилась уничтожением самого Ячина.

   Такой неожиданный финал поверг товарища Дворецкого в бешенство. Его глаза еще более налились кровью и еще более сделались кроличьими. В течение двух суток он рвал и метал, брызжа слюной, разносил такую же комиссарскую мелюзгу, какой еще недавно был сам, и в припадке острой и дикой жестокости расстреливал из своего маузера несчастных белых рабов.

   Но еще более сильным, еще более горьким ударом была весть для него, что король не только жив и невредим, но находится уже среди повстанцев.

   К бешенству присоединился еще и подлый страх ничтожного трусишки, и это чувство поглощало первое, было сильнее его. О том, что Адриан прилетел из Парижа в Трагону, Дворецкому стало известно раньше всех. Штамбаров еще ничего не знал. Дворецкий помчался к нему на бывшем автомобиле Маргареты с громадной красной тряпкой.

   Во дворце полупьяный Штамбаров вместе с одной из своих любовниц, женой одного красного министра, увы, дамой из общества, рассматривал только что проявленные снимки, изображавшие его и даму в откровенных, ничем не прикрытых позах.

   Стремительно вбежавший Ганди остановился на пороге и затопал ногами, - это относилось к "даме из общества".

   - Убирайтесь вон! Оставьте нас вдвоем!

   - Позвольте, на каком основании? - тяжело приподнимаясь, вступился Штамбаров за очередной предмет своего сердца,

   - Вон! - повторил Ганди чекистским жестом, вынимая маузер.

   Дама, подхватив горностаевый палантин и набросив его на свои чересчур обнаженные прелести, мигом вылетела из комнаты.

   - В чем дело? В чем дело? - захлопал глазами Штамбаров, недовольный, что Ганди так бесцеремонно прервал его интересное времяпрепровождение.

   - В чем дело? А в том, черт вас возьми, что Адриан прилетел в Трагону и с часу на час поведет против нас сюда этих своих головорезов.

   - Чепуха! Не может быть! Вам наврали!..

   - Раз я говорю, значит, это именно так! У меня самая точная информация. Понимаете?! Горцы стекаются к нему отовсюду, несут золото. Громадный подъем...

   Штамбаров отрезвел вдруг.

   - Будь же он проклят! И в огне не горит, и в воде не... Что же нам делать?..

   - Что делать? Защищаться! У него - горсточка, а у нас - целая армия. У него нет артиллерии, - у нас двести орудий. У нас укрепленные позиции, и, я уверен, белогвардейские банды расшибут об них свой лоб.

   Штамбаров, этот здоровенный бык, давно имел зуб против Дворецкого. Как-никак он, Штамбаров, у себя дома. Как-никак он - пандур, и вот им, пандуром, помыкает плюгавый, нахальный господин, и даже не свой, местный, а присланный из Москвы. Сейчас этот господин оскорбил и выгнал его, Штамбарова, даму, выгнал, как самую последнюю девку...

   И захотелось уязвить одетого с ног до головы в кожу господина, посбить с него нахальство и спесь. Грузно опершись на стол, втянув кудластую голову свою в плечи и тяжело глядя исподлобья, он спросил ядовито:

   - Товарищ, чего же вы так волнуетесь? Чего дрожит у вас голос, как овечий хвост, и сами вы настолько потеряли самообладание, что... уж не знаю, право, как все это назвать... Раз у него, Адриана, горсточка, а у нас целая армия, раз у них две-три каких-нибудь несчастных горных батарейки, а у нас целые сотни тяжелых орудий, раз вы уверены, что. они разобьют себе лоб и подступы к нашим укрепленным позициям будут могилой для этих королевских банд, - так чего же впадать в истерику? Надо ликовать, радоваться, что мы расколошматим в пух и прах не какого-нибудь генералишку, а самого Адриана, который считается одним из лучших полководцев в Европе. И тем более, честь этой победы, успех, триумф - будут всецело принадлежать вам... Вы - штатский человек, и вы вдруг победитель венценосного генерала...

   - Что вы смеетесь надо мной? - спросил Ганди, потерявший как-то сразу весь свой апломб.

   - Товарищ, не до смеху мне, не до смеху именно мне! - с ударением повторил Штамбаров. - В случае провала всей этой нашей авантюры, вы сумеете удрать, исчезнуть, а уж я-то, наверное, буду болтаться на фонаре...

   - Напрасно вы себе так думаете. Я сумею исполнить свой революционный долг... И если Адриану посчастливится одержать верх и он ворвется сюда со своими звериными горцами, он перешагнет через мой труп! Клянусь вам!

   Так говорил Ганди, а на самом деле у него все уже было готово к побегу в момент возможной катастрофы. Все! И фальшивый паспорт, и грим, и деньги, и маршрут. Да и Штамбаров менее всего представлял себе свою массивную неуклюжую тушу болтающейся на фонаре... И у него, как и у Ганди, имелись благоразумно припасенные и паспорт, и грим, и маршрут, и мешочек с бриллиантами, и несколько увесистых пачек валюты.

   Собирая со стола неприличные фотографии, он заговорил уже в другом, примирительном тоне.

   - Не будем ссориться перед лицом опасности. Давайте действовать дружно... Или вместе победим, или вместе погибнем. Верно, товарищ?

   - Верно! Вашу руку! А сейчас давайте обсудим наше положение... Нашу, так сказать, ситуацию. Будем действовать... Больше активности! Больше инициативы! Сейчас же едем на фронт. Сейчас же... Но сначала я хочу предложить следующее: всю буржуазию, всех белогвардейцев, сидящих в тюрьмах...

   - Расстрелять всю эту сволочь!- пылко подхватил Штамбаров, ударив кулаком по столу.

   - Нет, отнюдь нет! - воскликнул Ганди. - Расстрелять эту сволочь мы всегда успеем... Пока же, пока мы выгоним всех на работы. Всех! Мужчин, детей, женщин. Их белыми руками мы превратим нашу красную столицу в неприступную цитадель! Мы изрежем окопами весь город! Вы понимаете мой план? Допустим недопустимое, что врагу ценой страшных потерь удалось прорвать наш фронт. Допустим. Тогда наша армия, отойдя в порядке, займет город и укрепится в нем. Истощенному Адриану с его сильно поредевшими бандами придется с боем брать каждый квартал, каждую улицу, каждое здание! Да мы их всех здесь уничтожим. Гениальная ловушка, не правда ли? - И, не дожидаясь похвал своему гению, Ганди продолжал: - А пока, перед отъездом на фронт, давайте напишем воззвание к солдатам и рабочим. Я прикажу немедленно отпечатать его в громадном количестве для расклейки по городу и для отправки на позиции. Берите перо, бумагу, я вам продиктую. Это должно быть кратко и выразительно.

   И он продиктовал:

  

   Товарищи! Все в окопы! Все за винтовки! Завоевания революции трудящихся в смертельной опасности! Кровавый Адриан ведет на вас деревенских кулаков и темных горских разбойников, чтобы вновь поработить вас и отдать во власть своих генералов, помещиков и банкиров. Товарищи! Враг у ворот! Он близок! Близок этот коронованный душитель свободных крестьян и рабочих. Товарищи, крепко сжимайте мозолистыми руками винтовки! Все на Адриана! Все на остервенелую стаю белогвардейских псов!

  

   - Вот и все! Довольно. Поставьте два восклицательных знака. Даже три... Не правда ли, очень сильно?..

   - Очень! - похвалил Штамбаров.

   - Посылайте в типографию! Да, напишите сверху: "Жирный шрифт. Семьдесят пять тысяч". Едем же, едем на фронт! Да, соедините меня с главным политическим управлением. Я прикажу вызвать инженеров, согнать буржуазию и, не теряя ни одной минуты, начать окопные работы...

   - Есть, товарищ!..

   Ганди подошел к телефону.

  

  

   Раз только представляется удобный случай унизить буржуазию и как-нибудь по-новому еще поиздеваться над ней, ради этого удовольствия большевики готовы пожертвовать даже насущными интересами своими.

   Так было и в данном случае.

   Ганди-Дворецкий, с чисто обезьяньей повадкой перенимавший все трюки и гримасы сановных горилл русской Совдепии, как бездарный и тупой красный чиновник, хотел повторения в малом масштабе того, что в более крупном проделал в Петрограде его недосягаемый идеал Бронштейн-Троцкий в дни похода Юденича на Петроград. Как тогда в Петрограде, так теперь в Бокате Дворецкому казалось адски эффектным согнать всю буржуазию и всех арестованных белогвардейцев на работы по рытью окопов. Гораздо полезней для дела, казалось, было бы снять с позиции две роты солдат, сильных, привычных к тяжелой работе, чтобы под наблюдением саперных офицеров они изрезали столицу сетью окопов, если так уж очень хотелось этого великому стратегу Максу Дворецкому-Ганди.

   Но что такое солдаты с кирками и лопатами? Кто на них обратит внимание? Кого ударишь этим по воображению? Где здесь революционная политика? Совсем другое впечатление, когда за лопаты и кирки возьмутся жены и вдовы офицеров, депутатов, профессоров и сами офицеры, депутаты, профессора.

   Не успел всесильный сморчок с желтыми зубами распорядиться по телефону, как через четверть часа уже по всему городу начались облавы. Чекисты и комиссары выволакивали из трамвайных вагонов мужчин, дам, подростков, хватали прохожих с криками, побоями и бранью, сгоняя в разные пункты города большие толпы, охваченные паникой, оторванные от дела, от дома и от семьи... К этим же пунктам сходились узники и узницы, выведенные под конвоем из тюрем. Бледные особой желтовато-восковой тюремной бледностью, месяцами томившиеся в духоте и вони, люди пьянели на свежем воздухе, слабея, испытывая головокружение и приступы голода, особенно мучительные после прогулки под открытым небом. Несчастные озирались, как выпущенные из клетки звери. Все было так ново, - и городской шум, и перспективы улиц, и ощущение под ногами панелей и асфальта, вместо грязных, заплеванных полов общих и одиночных камер. Главное же - новые лица, новые, хотя было много знакомых, ставших такими интересными после примелькавшихся компаньонов по заключению и опротивевших тюремщиков и чекистов.

   Оказалось, что на воле не было ни одного инженера. Всех инженеров, понадобившихся пролетарскому отечеству, дали чрезвычайки и тюрьмы. Таких набралось человек пятнадцать. Их выделили в одну группу. К ним подошел Рангья, красный министр путей сообщения, одетый в фантастическую форму с большим револьвером на животе.

   Презрительно глядя на отощавших, бледных инженеров из-под своих набухших век, Рангья обратился к ним:

   - Я знаю, что все вы злостные контрреволюционеры и саботажники! Но вы должны быть полезны как специалисты и своими знаниями послужить революции. Займитесь окопными работами. Если вы будете добросовестны, вы получите амнистию. Если же вы и теперь будете продолжать злонамеренный саботаж, тем хуже для вас! Мы беспощадно расправляемся с врагами народа.

   Кончив, повернулся спиной к "злонамеренным саботажникам", самодовольно поглаживая рукой в перчатке свои накрашенные усы.

   Буржуазия битых два часа томилась, пока доставили лопаты и кирки. Да и этих орудий хватило едва ли на одну десятую запуганного человеческого стада.

   Инженеры изо всех сил притворялись, что и в самом деле планируют окопы, и с озабоченным видом махали ослабевшими, прозрачными руками, чертили по воздуху какие-то линии.

   Прыщавый молодой офицер из красных курсантов, грозя инженерам казацкой, совсем не демократической нагайкой, исступленно выкрикивал какие-то угрозы. Больше для успокоения своей красной совести. Ибо сам ни черта не понимал в этой неразберихе.

   Какие окопы, где окопы, зачем окопы?

   Тем более, это был столь же неблагодарный, сколь и титанический труд. Привычные саперные команды, - и тех прохватил бы седьмой пот, что же говорить об этих барышнях, гимназистах, дамах, профессорах, художниках, одряхлевших, трясущихся вместе со своими фесками купцах-мусульманах, которые тяжелыми кирками должны были дробить асфальт и выковыривать из мостовой камни, чтобы потом уже заняться рытьем окопов.

   Так в этом никчемном ковырянии, в бессмысленном топтании на месте прошел весь день. Чекисты, злые, свирепые и без того, свирепели еще больше от сознания близкой, подкатывающейся опасности. Им бы удрать охота, спасая вместе с головой награбленное, а тут, не угодно ли, укрепляй рабоче-крестьянскую столицу. И они вымещали свою злобу на бесправных, беззащитных рабах и рабынях. Чуть кто зазевался или даже не так посмотрел, - обжигающий удар нагайкой по лицу, по голове, по плечам. Женщин эти мерзавцы норовили ударить ниже спины, чтобы вместе ударить и по стыдливости, больней оскорбить...

   Но как ни было запугано все это буржуазное быдло, паника улеглась понемногу, и к вечеру как-то незаметно приподнялось у всех настроение.

   Эти дурацкие окопы, плюс еще расклеенное повсюду воззвание, - лучший показатель, что пролетарское отечество по всем швам трещит... Выгнанная на работу интеллигенция, при всей забитости своей, не могла скрыть овладевших ею надежд. Блестели глаза, и даже бледные, истощенные лица вспыхивали румянцем. Боялись говорить, перешептываться, боялись перекинуться несколькими словами по-французски. И в этом не было необходимости. Выражение лиц, глаз было само по себе так красноречиво-понятно!

   Подло-преступными глазами, то жирно-свинцовыми, то убийственно-холодными, зорко наблюдали чекисты за своими рабами, скорей хищным инстинктом угадывая творящееся в душах этих белых негров...

   И там, и сям слышались угрозы:

   - Погодите, сволочи, радоваться, погодите! Придет ли сюда, не придет кровавый Адриан, - вам один конец! Пуля в затылок! - и свистели нагайки, разрывая платье, проводя багровые полосы на лицах...

   Пришла ночь. Зажгли костры. Их трепетное пламя и горячие отсветы, игра теней - все это создавало настроение чего-то полного тревоги и жути и почти красоты, почти, если бы все это не было так отвратительно.

   И чем дальше к ночи, тем более нервничали власти. Как угорелые, носились автомобили с протяжным воем сирен и с озабоченными комиссарами. А буржуазия без отдыха, без пищи и даже без воды ковыряла мостовую, вернее, делала вид, что ковыряет. Инженеры притворялись, что руководят всей этой бессмысленной, идиотской затеей. Да и само начальство в глубине пролетарских душ своих осваивалось с убеждением, что и в самом деле приказ товарища Ганди - нудная и глупая чепуха. Сам, впрочем, товарищ Ганди был несколько иного мнения.

   Вот и полночь. Вот двенадцать певучих ударов. Звон старинных башенных часов, такой мелодичный, так воскресающий далекое былое, как может только воскрешать запах и звук.

   В первые дни переворота, когда Мусманек сидел уже во дворце, чернь хотела испортить башенные часы под предлогом, что и часы, и башня - пережиток кровавого, - у них все кровавое, - феодализма и что мелодичный бой курантов в течение веков услаждал буржуазные уши! Тимо, пославший офицерский караул, помешал кучке вандалов исполнить свою угрозу. А потом, потом буржуазные куранты были забыты и уже не возмущали больше демократический слух.

   Не успел растаять в воздухе последний удар, как с позиций, - они находились километрах в двадцати, - донеслись пушечные выстрелы. Сначала вразброд, в одиночку, а затем уже густыми-густыми очередями. Согнанные на работу офицеры, - артиллеристы же в особенности, - разбирались в этой орудийной музыке, безошибочно угадывая не только калибры, но и самые оттенки, - шрапнель, бризантный снаряд, гаубица, крепостное орудие, снятое с прибрежных фортов. Угадывали, что бой идет по всему фронту. Вздрагивали в соседних домах стекла. Уже вдали вспыхивали в темных небесах короткие зарева, вспыхивали, погасали, а красно-синие и голубые ракеты ослепительными тонкими дугами чертили темный фон...

   Где-то совсем недалеко решается судьба Пандурии, - останется ли надолго еще красной или к утру уже проснется монархией? Или - или...

   Ничего затяжного, длительного быть не может.

   Все судорожнее метались комиссарские машины, уже забывая сигнализировать сиренами и давя людей.

   Артиллерийский огонь скоро начал смолкать, слышались только одиночные выстрелы, беспорядочно-случайные. Обе стороны объясняли это каждая по-своему. Приободрившиеся чекисты решали:

   - Красные гонят белогвардейскую сволочь!

   Окопная буржуазия, не смея высказывать своих мыслей, думала с биением сердца:

   - Король побеждает! Король освободит нас!

   Офицеры-артиллеристы были ближе всех к истине, догадываясь: что-то произошло, чего они еще не могут выяснить, но произошло несомненно, иначе двести советских орудий не замолчали бы так странно.

   А произошло вот что.

   Адриан осуществлял свой выработанный совместно со штабом план. Этот план - демонстрация на флангах и сосредоточенный в центр "кулак" для прорыва. Две горные батареи - вся повстанческая артиллерия -открыли огонь, чтобы вызвать ответный огонь противника. И когда загрохотали все большевицкие пушки, десять белых аэропланов, снизившись на сто пятьдесят метров, переносясь от одной батареи к другой, засыпали их бомбами громадной разрушительной силы. Таким образом, в полчаса от мощной артиллерии красных уцелели жалкие недобитки, да и то потерявшие и кураж, и сердце, с терроризированной прислугой, в панике разбегавшейся куда глаза глядят.

   Исполнив одно задание, летчики с таким же успехом, так же дерзко снижаясь на сто пятьдесят метров, уже другими бомбами прокладывали хаотические коридоры в тех самых проволочных заграждениях, на которые большевиками возлагалось столько упований и о которые, по их мнению, Адриан должен был расшибить лоб...

  

  

   Несколько часов провели на фронте Дворецкий и Штамбаров. Чем они занимались там? Тем, чем могли и умели заниматься демагоги.

   В штабах начальникам дивизий, особенно, если начальники эти были не новейшего пролетарского изготовления, а королевские генералы и полковники, - грозили "стенкой".

   И при этом плюгавый слизняк Ганди размахивал револьвером у самых генеральских и полковничьих носов. Полковники и генералы опускали глаза, чтобы Дворецкий не мог прочесть в них всей накопившейся ненависти. В отрядах особого назначения Дворецкий призывал защищать революцию "до последней капли крови, до последнего издыхания".

   - Товарищи! Дорогие товарищи! - обводил он кроличьими глазами каторжные физиономии советских жандармов. - Товарищи, за наше отечество рабочих и крестьян, за идеалы трудящихся мы все ляжем костьми!

   - Все ляжем костьми! - повторяли каторжные физиономии без всякого, впрочем, энтузиазма.

   - Товарищи, если наша Красная армия побежит, вы недрогнувшей рукой встретите свинцовым ливнем этих презренных трусов!

   - Встретим свинцовым ливнем этих презренных трусов!

   С наступлением темноты Штамбарову и Дворецкому стало как-то не по себе. У этих белых бандитов имеются аэропланы, и черт с ней, с какой-нибудь шальной бомбой. Глупая, унизительная смерть не на славном посту, а... даже и названия не подберешь...

   - Нет, во дворце надежней. - И оба укатили на королевской машине в королевский дворец, приказав каждые четверть часа доносить по телефону о положении на фронте.

   Во дворе поджидало их несколько видных комиссаров, в том числе и Рангья, и Вероника Барабан, вырядившаяся неизвестно почему и зачем какой-то опереточной маркитанткой.

   Красно-желтые шнурованные сапоги подчеркивали неуклюжесть толстых ног. Короткая синяя юбка и такая же короткая синяя кофта в обтяжку. Свисающие груди, пропотевшие подмышки... На голове нечто вроде красного фригийского колпачка. Совсем одурела баба! Не хватало еще маленького бочонка, висящего на ремне сбоку.

   Прибывших с фронта засыпали градом нетерпеливых вопросов.

   - Ну что, как? Положение твердое?

   - Дух революционных войск выше всяческих похвал! Но мы с товарищем Штамбаровым еще подняли настроение! Пролетарские бойцы рвутся вперед и будут драться, как львы, - вдохновенно врал Ганди. - Товарищи, эта ночь будет роковой для Адриана и его реставрационной авантюры... - и еще дальше заливался бы соловьем пергаментный человечек, но его прервал мрачно сопевший Рангья.

   - Позвольте, товарищи, это все общие фразы! Каково же стратегическое положение? Наступает ли Адриан и, если да, где его силы? Надеюсь, разведкой все это выяснено? Хотелось бы знать фактическую сторону.

   - Да, да, конечно! - поспешил обнадежить Дворецкий хитрого левантинца. - Разведка установила, что Адриан двумя группами готовится ударить по нашим обоим флангам. Вы понимаете? А еще кричат: "Вождь, вождь!" Бездарность, а не вождь. Наш центр, выдвинувшись, перестроившись, зайдет этим группам в тыл и уничтожит их. Наконец, даже и без этого наша мощная артиллерия...

   Рангья, шевельнув крашеными усами своими, ничего не ответил. Он не верил ни одному слову Дворецкого, и животный шкурнический страх пронизывал тучное тело красного министра путей сообщения...

   Все сидели у телефона, дымя папиросками, и все нервничали. Лакеи приносили чай, коньяк, холодные закуски. Чай и коньяк уничтожались в большом количестве, закуски же оставались нетронутыми. Все отравлены были недоверием и во все глаза следили друг за другом. Если кто-нибудь выходил в уборную, то предупредительно заявлял об этом, дабы окружающие не заподозрили его в бегстве. У всех оттопыривались карманы, туго набитые хорошей валютой. У Вероники Барабан весь подол был превращен в "банк", и ее юбка, юбка маркитантки, была твердая, как кринолин.

   К полуночи известия, одно другого тревожней, начали поступать с фронта. Вспыхнувший артиллерийский бой усугублял тревогу и растерянность. Все, толкаясь, вырывая друг у друга трубку, жаждали собственными ушами слышать, что говорят с позиции.

   Полевой телефон жужжал:

   - Летательные машины засекают батарею за батареей, и они вынуждены умолкнуть. В нескольких местах все ряды проволоки уничтожены. Паника растет. Намерение врага до сих пор еще не выяснено, и неизвестно, что это такое - давление на фланге, демонстрация, ловушка или осуществление задуманной операции?

   Комиссары,- лица их стали серыми, чужими, - переглядывались.

   - Что же будет? Что?

   - А вы же два часа тому назад говорили, что Адриан бездарность! - с холодной, тягучей злобой наседал Рангья на Дворецкого.

   - Позвольте, товарищ...

   - Да что - позвольте! Вы объявили себя главкомом, мы вверили вам себя, свои жизни, а получается...

   - Ничего не получается, - огрызался Дворецкий.

   Но уже все кругом напирали на него с искаженными лицами, поднятыми кулаками. Того и гляди, начнут бить... Желавший отвести от себя грозу, Дворецкий нашелся:

   - Товарищи, хотя положение наше далеко еще не катастрофическое, однако мы должны принять меры в самой столице. Эти меры - прежде всего избиение всей буржуазной сволочи. Кстати, я ловким маневром почти всю ее вывел на улицу. Я сейчас отдам приказание, чтобы все буржуи, без различия пола и возраста... Я мигом слетаю на машине в главное политическое управление и сейчас же вернусь, - и Ганди уже бросился к дверям, но здоровенный матрос Казбан, комиссар по морским делам, вырос на его дороге.

   Они столкнулись, Дворецкий увидел на уровне своих глаз полуобнаженную грудь Казбана с выбритой шерстью и почувствовал ударивший ему в нос запах - смесь пота и пудры.

   - В чем дело, товарищ Казбан?

   - А в том, товарищ, - незачем беспокоиться! Вот вам телефон, звоните сколько влезет... Чего-чего, а избивать буржуев с превеликой охотой будут и по вашему телефонному приказанию. Не так ли, товарищи? - искал сочувствия Казбан у "маркитантки" Вероники, у Рангья, Штамбарова, у всех остальных.

   - Правильно, товарищ Казбан, правильно! Зачем же, когда телефон есть!

   Тщедушная фигурка Дворецкого вспыхнула благородным негодованием.

   - Товарищи, это, это недопустимо. Вы оскорбляете меня самым недостойным образом. И, наконец, я, мое положение... Я взываю к нашей революционной дисциплине.

   - Взывайте лучше в телефон, - бесцеремонно перебил его Казбан, - время зря уходит на болтовню...

   Пожав плечами с видом несчастной жертвы, Дворецкий трясущимися пальцами взялся за трубку. Но в этот самый миг вновь зажужжал полевой телефон. И все притихли. Сталкиваясь плечами и головами, потянулись к маленькому круглому отверстию, глухо жужжащему, как майский жук.

   И вместе с голосом телефонирующего врывалась в эту комнату с заплеванным, усеянным окурками старинным персидским ковром, пулеметная и ружейная трескотня.

   - Белогвардейская пехота прорвала наш фронт. Горцы с кинжалами в зубах ураганом смели две линии окопов. Отряды особого назначения еле сдерживают пулеметным огнем наши дрогнувшие войска. Разведка обнаружила, что Адриан во главе конной группы вот-вот бросится преследовать нашу бегущую пехоту. Положение почти безнадежное. Мусульмане рубят и вырезывают наших бойцов, и в окопах текут целые ручьи крови. Что делать?

   - Держаться, держаться до последнего человека! - пролепетал Дворецкий, вытирая вспотевшие лоб и лицо. Глотая слюну,- рот мгновенно пересыхал, - Дворецкий обратился к своим сообщникам:

   - Товарищи, вы... вы слышали? Вы слышали, товарищи? Мы честные революционеры, но мы же... мы не, не донкихоты... мы... мы...

   Казбан схватил его за кожаную куртку и притянул к себе:

   - Что ты мямлишь там еще! Ты губишь нас всех! Говори же, говори, черт бы тебя драл. Ну, что? Что?..

   - Товарищи, нам остается одно - спасать жизнь. Перейти на нелегальное положение и... и в Семиградию...

   - В Семиградию? В Семиградию! - передразнил его Казбан, не выпуская из своих пальцев кожаной куртки. - А ты забыл, что железная дорога отрезана и там рыщут белогвардейские патрули? Забыл, сукин сын?

   - Но нелегальное положение... нелегальное положение, - бормотал окончательно обалдевший, перетрусивший Дворецкий.

   Казбан с силой отпихнул его от себя, и Дворецкий стукнулся затылком о золоченую раму какой-то мифологической почерневшей картины.

   Все заволновались. Страх будил тупую ненависть, сковывал движения. Всем хотелось бежать, бежать подальше отсюда, бежать без оглядки, и никто не смел двинуться с места. Убьют. Набросятся и убьют... Уже судорожные пальцы тянулись к револьверам.

   Казбан разрядил сгущенную атмосферу, как самый сильный в смысле физическом и волевом.

   - Спасайся, кто может!..

   И первый кинулся прочь.

   Вероника ухватилась за его локоть, но он ее стряхнул с себя и скрылся.

   Где-то совсем близко защелкали ружейные выстрелы, и вместе с ними доносились громкие ликующие крики.

   - Так скоро? - остолбенел Штамбаров, пьяный, багровый после целой бутылки мартелевского коньяку.

   - Не может быть! - раздались придушенные возгласы.

   - Это... это или восстание в городе, или... или они вы... высадились, - деревенеющим языком догадывался Рангья с мокрыми обвисшими усами.

   Вбежал запыхавшийся Казбан.

   - Поздно! Уже во дворе! Заняли все выходы!..

  

  

   Единогласно на последнем военном совещании был одобрен план короля - согласованность двойного удара как на суше, по укрепленным позициям большевиков, так и с моря - десант, осуществить который было приказано лейтенанту Друди. Король пояснил:

   - Десант, овладев городом, спасет всех тех обреченных, с кем коммунисты при малейшем колебании на фронте немедленно расправились бы по-своему. В случае победы, при входе в Бокату нас омрачило бы зрелище трупов наших сестер и братьев. Затем весь аппарат Бокаты попадет к нам не испорченный, не разрушенный, не взорванный остервеневшими от неудач и поражений большевиками. Наконец, если бы даже на фронте у них оказалось и не так уже плохо, то весть о том, что мы находимся в тылу и мы - господа положения в столице, произведет страшную панику. Сопротивление будет сломлено, красноармейцы побегут под нашим натиском, и превратить Бокату, каждый квартал, каждый дом, в крепость, крепость, которая нам дорого обошлась бы, - им не удастся. Друди уже на подступах встретит их пулеметами. А при помощи двух аэропланов мы будем все время держать связь.

   Напутствуя Друди, король подчеркнул:

   - Как только ворветесь в город, освободите томящихся в тюрьмах и, в первую голову, - семьи военных летчиков. Будь воздушный флот у них, а не у нас, еще неизвестно, как бы все это повернулось... Надо это помнить, и да поможет вам Бог!..

   Друди из ничего набрал и сорганизовал миниатюрную флотилию для десанта. Три моторные лодки, и то самодельные, тащили на буксире рыбачьи фелюги, сидевшие очень глубоко в воде,- так они были переполнены бойцами. А бойцы - все как на подбор, испытанные, закаленные партизаны - солдаты и офицеры плюс еще матросы с "Лаураны". Всех - около трехсот. Два самолета непрерывно поддерживали связь сухопутного войска со смельчаками десанта.

   Операция выполнена была блестяще, чему способствовало также и море, на диво спокойное, гладкое в эту темную, тихую ночь.

   Аэроплан донес лейтенанту Друди, прикрывавшему флотилию своей подводной лодкой, - вся на поверхности, на виду, - что высадиться можно вполне свободно у самого мола. Набережная вымерла, пустынная, никем не охраняемая. Все отхлынуло к центру. Да и в самом деле, все коммунисты были на счету, и всех мобилизовал Дворецкий для несения караульной службы в правительственных учреждениях и патрулирования выгнанных на окопные работы нескольких тысяч буржуев.

   Еще до высадки лейтенант Друди разбил десант на восемь небольших групп, и каждая имела свою определенную задачу.

   Чуть ли не до самого центра добежали без выстрела и, лишь занимая телефонную станцию, гараж броневых машин и дворец Абарбанеля с центральным советом рабочих депутатов, впервые открыли огонь по ошеломленным коммунистам. Они метались, бросая винтовки, пораженные почти сверхъестественным появлением врага.

   Не оказывали никакого сопротивления и те самые чекисты, что пять минут назад полосовали нагайками окопных белогвардейцев. Сейчас они поменялись ролями с этими белогвардейцами. Ободренные такой нежданной-негаданной помощью - откуда только сила взялась? - мужчины, подростки, женщины с бешенством накидывались на своих палачей, разбивая им головы кирками, заступами. Увешанные оружием, - эти ходячие арсеналы, - чекисты падали окровавленные, пытались бежать, но все попытки были тщетны. Бежать было некуда. С мертвых и полуживых палачей недавние рабы их и жертвы снимали оружие. Чуть ли не в один миг больше тысячи белогвардейцев имели револьверы, винтовки, сабли.

   Бывшие офицеры живо сорганизовались в отряд, увеличивая едва ли не вчетверо силы десанта. Мчались грузовики, автомобили, но уже не с красными, а с белыми. Уже через полчаса самые выгодные для белых подходы к столице ощетинились пулеметами и легкими противоштурмовками "гочкиса".

   А Друди со своим отрядом, самым многочисленным, охватив дворец, бросился с десятком офицеров захватить военно-революционный совет. На эту-то группу и нарвался Казбан, мечтавший унести свою буйную голову. С ужасом убедившись, что отрезаны все пути, он, как затравленный зверь, кинулся назад.

   Уже доносится топот бегущих, и вместе с ним врываются голоса, смелые, звонкие голоса людей, привычные к воздуху, открытому небу и, может быть, впервые за несколько месяцев очутившиеся в четырех стенах.

   Эти шаги и эти голоса, такие неумолимо-близкие - последняя рухнувшая надежда. Прощай, фальшивый паспорт, грим с переодеванием, прощай валюта, прощай власть, прощай все, ради чего совершали подлости, грабежи, убийства невинных.

   Сейчас трагически-смешной, жалко-бесстыдной и непристойной казалась Вероника Барабан, одетая маркитанткой, с обтянутыми боками и своей коротенькой юбкой. Вся в испарине, с крупными каплями холодного пота на похожем на стоптанный башмак носу, она загорелась чем-то сумасшедшим, несбыточным. Казбан спасет ее. Казбан обязан ей всем, всем - карьерой и теми пригоршнями краденных бриллиантов, которыми она осыпала его с щедростью влюбленной коммунистической самки.

   И она бросилась к нему и вцепилась судорожной хваткой, как если бы они вместе тонули в морской пучине.

   - Казбан!.. Казбан!..

   Казбан со злобой нанес ей такой удар в лицо, что у Вероники хлынула кровь ртом и носом, залившая весь костюм. Завыв, зашатавшись, она схватилась руками за лицо, считая себя изуродованной, ослепленной.

   А Казбан, охваченный острым бешенством, багровый, потрясай револьвером, исступленно кричал:

   - Сволочи... Трусы! Сейчас вас всех перестреляют! Даже подохнуть как следует не сумеете, - и он всех ненавидел, как ненавидел Веронику. Но все же самым ненавистным оказался Дворецкий.

   - Гадина вонючая! Вот тебе! - И Казбан выстрелил ему прямо в лоб, и тотчас же, засунув глубоко себе в рот дымящееся горячее дуло револьвера, нажал курок. Из размозженного черепа брызнули густой розоватой сметаной мозги... И, падая, Казбан прикрыл своим большим тяжелым мужицким телом тщедушного, плюгавого Дворецкого.

   В этот момент ворвался со своими Друди. Комиссары застыли, кто как был. Рангья - тот даже не сопел. С мокрых усов его черными каплями стекала краска на подбородок и на грудь. Вероника ничего не видела, размазывая пальцами кровь по щекам. Ее первую схватили, а затем уже и остальных.

   Возбужденными глазами Друди искал Штамбарова и не находил. А он здесь, должен быть здесь.

   - Где Штамбаров? Говорите же, говорите, мерзавцы!

   О, с каким бы удовольствием "мерзавцы" сами указали бы его, чтобы тут же вместе с ними он разделил общую участь. Но Штамбаров сгинул каким-то для них самих непостижимым образом. Точно невидимый, неподозреваемый люк сразу поглотил его.

   - Ищите его! Он во дворце! - приказал Друди, и началась погоня.

   Зажужжал полевой телефон. Друди схватил трубку.

   - Алло!..

   - Товарища Дворецкого!

   - Есть!..

   - Товарищ Дворецкий, все пропало! Красноармейцы бегут, бегут прямо на пулеметы заградительных отрядов. Своей массой они сметают и пулеметы, и части особого назначения. А прорыв все глубже и глубже. Уже Адриан бросил вперед свою конницу. Что делать? Что делать, товарищ Дворецкий?

   - Частям особого назначения немедленно сняться и отходить на Бокату. Уже на подступах у нас оборудованы укрепленные позиции. На них можно будет задержаться и встретить конницу Адриана убийственным огнем. Не падать духом, еще не все потеряно. Пусть каждый исполнит до конца свой революционный долг! - и, повесив трубку, лейтенант со смехом обратился к своим:

   - Мы приготовили этим красным з