Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Когда рушатся троны...

ustify">   Адъютант, он же и министр финансов, и казначей своего короля, бросился к письменному столу, вырвал "с мясом" боковой ящик и в маленький туалетный несессер бросал белые колонки золотых монет и пачки иностранной и пандурской валюты. Вслед за деньгами - ордена и бриллиантовые звезды. Туго набив несессер и с трудом захлопнув, Джунга ткнул его Бузни.

   - Несите! У вас свободные руки...

   Зорро дал Джунге карабин.

   - Иду за королевой...

   Когда сын в первый раз вошел в спальню матери, зажег электричество и, разбудив королеву, посвятил ее в готовящееся нападение, Маргарета, почти не волнуясь, встретила ошеломляющую новость

   - Я давно готова ко всему... С тех пор, как начались войны... А тебе ничего не грозит, мои мальчик?..

   - О да, разумеется! - ответил сын, избегая смотреть на мать. - Самое большее - потребуют отречения и выезда за границу. Переворот будет бескровный для нас. Одевайтесь, бегу к Лилиан и Памеле...

   Королева нажала звонок, проведенный в комнату Поломбы. Громкий дребезжащий треск был способен разбудить и мертвую. Но вот минута, другая, а Поломбы нет как нет. Обыкновенно же она, сорвавшись, через пять-шесть секунд одетая появлялась на первый зов своей госпожи.

   Маргарета, накинув японский халат, прошла к Поломбе.

   Комната горничной пуста, кровать не смята.

   Где же Поломба? В десять часов вечера она была еще здесь, и, как всегда, помогала королеве в ее ночном туалете.

   За долгое время - это первый случай отсутствия Поломбы, за которой не водилось никаких романов.

   Неужели? Неужели? Маргарета верить не хотела, да и никаких оснований не было. Однако же невольная мысль о вероломстве Поломбы, ее обдуманном предательстве - закралась. И вполне логически шаг к шкатулке с драгоценностями. Открывая ключом массивную железную шкатулку, увидела царапины вокруг скважины. Пытались добраться до королевских бриллиантов, но безуспешно. Все цело, все на своем месте...

  

  

   Королева Памела и принцесса Лилиан - каждая по-своему - встретили то обжигающую, то леденящую новость.

   Лилиан менее всего жила для себя и более всего для других. При первых же словах брата она не подумала, что будет с ней, а мучительно заработала мысль, что будет с Адрианом, с матерью, особенно с этой бедной Памелой? Сегодня еще лейб-акушер советовал оберегать королеву от самых малейших волнений.

   И вот Адриан говорил и спешно бросал лаконические, убийственно-понятные фразы. А Лилиан слушала, не спуская глаз, этих кротко сияющих "звезд", с Памелы, затерянной под одеялом на громадной широкой постели. Вся Лилиан так и дышала тревогой за Памелу.

   Но и лейб-акушер, а за ним и Лилиан ошибались. С каким-то изумительным безучастием отнеслась Памела к надвигающимся, - они уже надвинулись, - событиям ночи. Может быть, и не слышала, забывшись той дремой, которая бывает почти наяву с открытыми глазами?

   Нет... Слышала все от слова до слова. Оттуда, с возвышения, из-под тяжелых драпировок балдахина слабо, чуть-чуть доносилось:

   - Чего же они медлят... скорей бы... хотя...

   И больше ничего... Так же вяло и так же коротко, так же безучастно несколько веков назад встретили такие же, как и Памела, бледные, узкоплечие инфанты весть об открытии Колумбом Америки.

   А когда через пять минут вновь прибежал Адриан и торопил готовиться к бегству, Памела и на этот раз проявила то, что с одинаковым успехом можно было бы назвать и кретинизмом, и поистине олимпийским величавым отношением к муравейнику бренной человеческой жизни. Вернее, пожалуй, это было соединение одного с другим.

   Памела с усилием произнесла:

   - Я не дойду...

   - Дорогая, ты ни о чем не думай...

   Вопреки ожиданию сына, вопреки своему собственному ожиданию, королева-мать как-то не обрадовалась перспективе бегства, а следовательно, спасения и полной свободы. Сейчас, только сейчас, впервые за долгие годы романа своего с ди Пинелли, почувствовала, что он необходим ей не только лишь как мужчина, любовник, но и как преданный человек и верный друг. Каждый день виделись они, создалась, привычка, такая властная, сильная, сильнее всего на свете - и вот разлука, такая внезапная, с таким тревожным настоящим и таким неведомым будущим. Что с ним? Вряд ли эти бандиты пощадят камергера и секретаря Ее Величества.

   Всегда владевшая собой и учившая этому других, на этот раз королева изменила себе. Ее пальцы дрожали, и она долго не могла открыть тяжелую шкатулку с бриллиантами, чтобы наспех уложить их в ручной саквояж.

   А грохот морских орудий и щелканье винтовок все нарастали. Врезалось еще спешное, захлебывающее таканье пулеметов. И мало-помалу прибавлялось еще и более страшное, чем пулеметы и орудия. Это - сначала неясные, как гул прибоя, а потом все нарастающие, как огонь, вой и рев толпы...

   Обыватель сидел в страхе, забившись у себя в четырех стенах, а чернь, та чернь, содействие которой учитывал полковник Тимо, высыпала на улицы, густо усеивая доступы ко дворцу и держась позади атакующих, вдоль решетки городского сада.

   Тимо не рассчитал своих сил, уверенный, что совсем не трудно овладеть дворцом, имея отряд из пятидесяти человек. Правда, к нему стекались подкрепления, правда, уже десятки "сознательных" рабочих вливались в жиденькие цепи нападающих, но все же небольшой королевский конвой, эта горсть мусульман, предводимых Алибегом, оказалась твердым орехом, который не так-то легко разгрызть, а дворец оказался крепостью.

   Алибег часть солдат расположил на крыше. Оттуда, как на ладони, была видна вся площадь вместе с городским сквером. Под прикрытием труб защитники довольно метко, насколько позволял мрак ночи, поражали нападающих.

   У Тимо были уже и раненые, и убитые, и у самого была прострелена офицерская фуражка, - впервые после отставки надел он свою форму.

   Не желая терять отборных людей, он привлек к участию в штурме теснившуюся позади толпу.

   - Товарищи, вперед, вперед! Вперед, славные, доблестные, кто желает свергнуть засевшего там со своими янычарами Адриана. Вперед!

   Озверелая, опьяненная выстрелами чернь бросилась к воротам, - нижняя половина сплошь железная, верхняя - гирлянды железных цветов с просветами. Появились откуда-то бревна, и десятки рук таранили этими бревнами обе створки, осуществляя план Тимо. Пусть это "пушечное мясо" отвлечет на себя огонь противника. Пусть!

   И, действительно, мусульмане били без промаха это скучившееся у ворот человеческое месиво.

   Наконец усилия увенчались успехом, ворота распахнулись, задние толкали передних, и весь человеческий клубок, шумный, горланящий, хмельной и жестокий ввалился во двор, этот запертый двор, всегда пустынный, сиявший чистым ровным асфальтом. Притаившийся у главного подъезда пулемет встретил незваных гостей свинцовым "веером", валящим с ног, косящим, режущим пополам человека.

   Отхлынуть, увернуться, разбежаться - поздно было. Где уж отхлынуть, когда Тимо и его друзья, как и он, такие же недовольные королем, саблями, прикладами, рукоятками револьверов гнали все вперед это "пушечное мясо".

   Противников отделяла друг от друга какая-нибудь сотня шагов. Пулемет уже накосил кучи трупов, уже по твердому асфальту текла черная дымящаяся кровь, черная даже при свете молочных электрических фонарей. На смену упавшим - все новые и новые любители похозяйничать во дворце. Подлая плебейская жадность преодолела животный шкурнический страх...

   А Тимо, холодный, презирающий всю эту сволочь, гнал ее на пулемет, гнал и саблей, и заманчивым обещанием:

   - Смелей, товарищи, смелей! Доберитесь только, а там уже все ваше!

   Пользуясь живым человеческим прикрытием, разбив свой отряд на две части, он приказал обеим этим частям атаковать с крайних флангов засевший в подъезде конвой, атаковать возможно стремительней, чтобы понести наименьшие потери и от пулеметного огня, и от стрелков, бивших сверху.

   Маневр удался, и уже под портиками главного подъезда кипел рукопашный бой. Мусульмане, занимавшие позиции на крыше, не видя больше регулярного противника, бросились вниз выручать своих. Схватка достигла крайнего ожесточения. Сплетались грудь с грудью. Уже нельзя было пустить в ход прикладов, не было где и как замахнуться саблей. Нападающие колотили по головам рукоятками револьверов. Мусульмане защищались и атаковывали кривыми турецкими ножами. Удары, колющие и рубящие, были ужасны. С малолетства этим оружием владевшие конвойцы одним взмахом легко отхватывали голову, отсекали щеку, а то и половину лица, распарывали весь живот снизу до самой грудной клетки. Яростные крики нападающих смешивались с гортанными возгласами мусульман, как смешивалась кровь и тех, и других.

   Сцеплялись до того вплотную - уже и коротким оружием нельзя было действовать. Выцарапывали глаза, откусывали носы, вгрызались в горло...

   Маленький Алибег, весь окровавленный, в мундире, висевшем клочьями, с затекшим багровой опухолью глазом, охрипший, исступленно работал своим кинжалом, окровавленным, как и он сам. Две силы - бешенство и безграничная преданность королю - удерживали его еще на ногах. Он уложил пятерых, а дальше, дальше уже не считая, колол и рубил в каком-то горячем, туманном экстазе.

   Перед ним вырос Тимо в разорванном мундире, с полуотрубленным ухом.

   - А, собака! Предатель!..

   Алибег уже слабеющей рукой вонзил ему кинжал в плечо, а Тимо в упор обжег, физически обжег его голову выстрелом из револьвера. Алибег упал, и последним впечатлением были мириады огненных кругов, с горячечной быстротой завертевшихся в его гаснущих глазах...

   Сопротивление под портиками - сломлено. Защитники - все полегли. Раненые побежденные хватали за ноги победителей и, свалив коротким хищным движением, кусали и душили...

   Ворвались в обширный вестибюль. Но там с площадки мраморной лестницы мусульмане, уже последние, осыпали градом пуль, как на учебном плацу, стреляя с колена...

  

  

   Давно ли эта широкая лестница вся была в тепличных растениях? На площадке рыцарями средневековья стояли два кирасира в полной парадной форме. И мимо этих пальм, мимо этих неподвижных гигантов в чешуйчатых латах красивой нарядной волной плыли и плыли туда, вверх, гости Их Величеств.

   Обнаженные плечи, бриллианты, яркие кавалерийские мундиры, расшитые золотом дипломаты всех стран, ленты, фраки, звезды и вслед за этой человеческой волной такая же волна тонких духов.

   А сейчас - огоньки, щелканье выстрелов, звон разбитых вдребезги стекол, зеркал, падающие куски отстреленных барельефов, окровавленные тела, проклятия, нечеловеческое рычание и пороховой кисло-приторный запах...

   Эта лестница, эта площадка - последняя агонийная судорога...

   Мусульмане успели разрядить по два патрона, и уже нельзя было стрелять, уже разъяренный и этой неожиданной помехой и новыми потерями человеческий клубок подкатывал снизу к площадке. И опять и свои, и чужие так переплелись, так смешались - нельзя было пустить в ход приклады. Опять кривые ножи... Опять револьверы заменяли кастеты. Опять схватывались друг с другом в последнем смертельном объятии и, вгрызаясь в лицо и в горло противника, скатывались по беломраморным ступеням...

   Взяли численностью. Раздавили погибших на площадке восьмерых конвойцев и, шагая через их трупы, добивая раненых и полуживых, хлынули дальше...

   И тогда только рядом с Тимо, шатающимся, растерзанным, окровавленным, появился майор Ячин, выбритый, свежий, с аккуратно подведенными бровями, в новенькой, с иголочки, форме и с обнаженной саблей, девственно блестящей, никого не зарубившей. Ячин, не желая подвергать себя случайностям, благоразумно держался в тылу и, уже ничем не рискуя, нашел нужным вместе с полковником Тимо разделить и вкусить сладость победы... Из всего отряда только двое они бывали здесь и знали расположение дворца. Но еще лучше знали они Адриана и его характер - смелый, гордый.

   - Куда он девался? Убежать не мог, а если он здесь, он встретил бы нас на площадке вместе с янычарами. Где же он? - спрашивал Ячин.

   - Да, да, сам не понимаю... - слабо отвечал Тимо, только страшным напряжением воли державшийся еще на ногах. Вначале опьяненный боем, не ощущал ни потери крови, ни своих ранений, а сейчас его охватила непреодолимая слабость, кружилась голова, тошнило...

   За победителями ворвалась шумная, стучащая сапогами, разнузданная многоголосая чернь. Щелкали выключатели, электричество заливало ярким светом гостиные, белый концертный зал, тронный. В портретном зале Тимо опустился на золоченый стул под изображением короля Бальтазара. Подоспевшая со своей сумкой социалистка-фельдшерица начала перевязывать Тимо.

   - Воды! Скорей воды! - потребовала она пискливым, неприятным голосом.

   Несколько человек бросилось за водой. А Тимо сказал Ячину, откидываясь на спинку стула и закрывая глаза:

   - Возьми людей... Отыщи Адриана... Отыщи всех... Убей его... И женщин.

   - Ха, кровопийца! Наверное, забился куда-нибудь под маменькину кровать, - загоготал какой-то неведомый тип, уже почувствовавший себя хозяином в этом дворце.

   - Болван, - осадил его Ячин. - Адриан не из тех, которые забиваются под кровать. - И, вложив саблю в металлические ножны и взяв револьвер, Ячин приказал кучке офицеров: "За мной!"

   - Погоди... - остановил его Тимо, - сначала расставь везде патрули... пока... пока подойдут с миноносцев подкрепления...

   Но матросы уже валили гурьбой с винтовками и красными бантами. Камеристка Ее Величества Поломба тоже с ними и тоже с красным бантом. Ей было очень весело, она хохотала, обнажая редкие зубы, и в их широком оскале было что-то крокодилье. Недаром профессор Тунда назвал ее "крокодилкой".

   - Товарищи, за мной! - приглашала матросов Поломба. - Я вас поведу к этой старой ведьме! Мы ей покажем! Мало еще надо мной измывалась. Довольно! Теперь на нашей улице праздник! Доберемся до ее шкатулочки. Полным-полнехонько бриллиантов...

   "Шкатулочка" вдохновила матросов, и, все ускоряя, ускоряя шаги, они бежали за Поломбой сквозь длинные анфилады покоев.

   Бежали, спотыкаясь, как на льду, на паркете тронного зала, где на возвышении под балдахином уже развалился на троне какой-то оборванец с бутылкой.

   Издали Поломба крикнула ему, сделав ручкой:

   - Товарищ, наша взяла!..

   Матросы попутно кололи штыками портреты, картины:

   - Сволочи! Все наше, трудовое!..

   Еще несколько больших комнат, коридор, площадка лестницы, и вся ватага под предводительством Поломбы очутилась на частной половине королевы Маргареты.

   Еще немного, и Поломба увидит бледную, дрожащую Маргарету, насладится ее испугом, расхохочется ей в лицо, униженной, беззащитной...

   - Товарищи, в этой голубой гостиной она занималась пакостями со своими любовниками. Ай-ай, чего-чего я только здесь не насмотрелась! А вот ее спальня. Ну-ка, выходи, паскудница...

   Но никто не выходил. Никого не было в освещенной спальне. Поломба бросилась к драгоценностям, и сразу погасла вся. Шкатулка раскрыта, и на самом дне только забытая безделица какая-то.

   - Товарищи, что же это такое?.. Не может быть. Вот ведьма... вот...

   Поломба не успела договорить. Ближайший матрос закатил ей оплеуху.

   - Обманывать, стерва! Так ты заодно с ней...

   - Ей-Богу, нет... Ей-Богу, товарищ... Давайте искать ее, найдем и бриллианты... Давайте...

   Начали искать. Кололи штыками постель, подушки, нащупывали под кроватью. Осмотрели уборную, ванную и квадратную комнату без окон.

   - Вот здесь, здесь, товарищи... На этом самом диване...

   Сегодня еще днем причесанная, вымытая, в строгом темном платье - это была горничная, - королева следила за ее опрятностью, - а сейчас - это уже растрепанная уличная девка, наглая, разухабистая, полная дикой, непонятной ненависти к своей поверженной благодетельнице, которая баловала ее всячески и у которой она таскала духи, тонкое белье, шелковые чулки и чего-чего только не таскала...

   Убеждаясь, что нет ни Маргареты, ни драгоценностей, матросы не на шутку начали свирепеть. По взглядам, бросаемым на нее, бывшая горничная королевы почуяла, что эта буйная ватага может ее зверски избить до полусмерти за свои обманутые надежды. И глупая, но хитрая животным инстинктом, Поломба поспешила рассеять скопляющиеся над ее головой грозные тучи:

   - Ах, товарищи, я и забыла... Ликеры у нас - первый сорт!.. Дорогие!.. Шкапчик целый...

   Расселись в голубой гостиной. Поломба выкатила на стол целую батарею бутылок и раскупоренных, и запечатанных.

   Матросы, отбивая горлышко, пили прямо из бутылок и заставляли пить Поломбу.

   - Пей, сволочь, сука...

   Угодливо хихикая, она не заставляла повторять...

   Чем больше пили матросы, тем гуще багровели их грубые скуластые лица и тяжелой мрачной злобой наливались глаза.

   В несколько минут от голубой гостиной, такой изысканной, одухотворенной тонким вкусом, - ничего не осталось. Картины Ватто и портрет королевы были сорваны со стен и растоптаны. Даже рамы, и те были изломаны в щепы. Мягкую мебель пороли штыками, а когда больше нечего было портить и когда вконец опьянили матросов и непривычный ликер, и дьявол разрушения, им захотелось женщин.

   - Баб давай сюда, баб! - наступали они на Поломбу.

   - Где же я возьму, товарищи? Где же я возьму? - еле ворочала она языком.

   - А это видишь? - и красный, потный кулак угрожал ее красной, потной физиономии.

   - Э, да чего там с ней долго канителиться! Тащи, ребята!- и несколько рук, схватив Поломбу, начали ее с таким похотливым жестоким бешенством тискать, мять, что она в истерике хохотала, визжала. Это еще больше подхлестнуло возбужденных горилл в матросской форме...

  

  

   Майора Ячина с его маленьким отрядом постигло такое же разочарование, как и Поломбу с ее матросами. Смятая постель королевы Памелы и Адриана в кабинете, - обе эти еще теплые постели, выдвинутые ящики письменного стола и безнадежность самых тщательных поисков, - все это говорило об исчезновении королевской семьи.

   - Но ведь нет же у них шапок-невидимок и не могли же они умчаться на ковре-самолете? - недоумевал Ячин, и его слегка подрумяненное лицо омрачилось тревогой... - А что, если с помощью каких-нибудь маскарадных переодеваний им удалось выскользнуть, пробраться в кавалерийские казармы и он вернется во главе своих гусар и улан и жестоко расправится с восставшими?

   Ячин высказал эти невеселые мысли одному из офицеров-сообщников.

   Тот, усмехнувшись, покачал головой:

   - Это невозможно...

   - Почему невозможно?

   - Ты гораздо больше музыкант и штатский кавалер, чем солдат. Ну, посуди сам. Допустим даже чудо... Невзирая на все наши заставы и дозоры, ему посчастливилось прорваться в казармы. Допустим... А дальше что? Попробуй-ка вывести и построить эскадрон под таким артиллерийским огнем. Но допустим и это... Допустим, что Адриан повел конную бригаду на восставшую Бокату. В наших же руках броневики. Мы так расчесали бы всю эту великолепную конницу - ничего бы не осталось. Нет, друг мой, нет! Адриан слишком неглуп и слишком понимает в военном деле, чтобы пуститься в такую плачевную для него авантюру... А, вот что скажу! - Счастье наше, что мусульманский батальон находится сейчас в трехстах пятидесяти километрах и подготовляется к горным маневрам. Будь он здесь, наше предприятие не удалось бы.

   - А ты находишь, что оно удалось?

   - Как видишь, мы победители...

   - Победители? А где его труп, Адриана? Вот если бы мы его пристрелили...

   - Что делать... Нельзя же требовать полной удачи во всем... Но будь спокоен, король не иголка - найдется...

   - Увидим, увидим, - усомнился Ячин, - а пока вернемся к Тимо с докладом...

   Тимо, уже обмытый, перевязанный, лежал на диване с полузакрытыми глазами, морщась от физической боли в отяжелевшей голове и в плече.

   Увидев Ячина, встрепенулся.

   - Нашли? Прикончили?..

   Ячин развел руками.

   - Представь себе - исчезли!.. Всем августейшим семейством исчезли!

   - Как! Что такое? Я прикажу перерыть всю Бокату! - вскочил Тимо. - Я, я... - и, не договорив, откинулся на диван в бесчувствии.

   План его был выполнен в точности. Высший генералитет, министры, сановники арестованы были на своих квартирах.

   Рочано не удалось арестовать.

   В халате и с заряженным револьвером вышел военный министр к заговорщикам.

   - Меня? Меня арестовать? Да как вы смеете? Кто вы такие?..

   - Генерал, бесполезны всякие пререкания. Вы в нашей власти, как и весь город, как и королевский дворец... Потрудитесь следовать за нами, если не...

   - Мерзавцы! Мятежники! - застрелив двух офицеров, третьей пулей Рочано размозжил себе череп.

   Героически кончил старый солдат, верный своему королю.

   Совсем в другом жанре, комическом, разыгрался арест маркиза Панджили. Церемониймейстер, без парика и вставных челюстей, безмятежно почивал у себя в спальне. Когда ворвались к нему заговорщики, он, с голым черепом и в полосатой пижаме, зашамкал беззубым ртом:

   - Я ничего... ничего... Я лоялен... и... подчиняюсь новой власти...

   - Но все-таки мы должны вас арестовать...

   В этот момент в спальню мужа величественно вошла Мариула в легком кружевном капоте.

   - Господа, я всегда была республиканкой... Еще в детстве... Я, маркиза Мариула Панджили, даю вам слово, что бывший церемониймейстер Высочайшего двора действительно будет лоялен по отношению к новой власти. Он слаб здоровьем и уже не первой молодости...

   Апломб Мариулы имел успех.

   Офицеры откланялись.

   К графу Видо тоже ворвались в спальню. Потрясение было велико. Древнего годами премьер-министра мгновенно разбил паралич.

   Шеф тайного кабинета избежал ареста. Да и не только ареста. Тимо приказал не выпустить его живым. Была схвачена супруга, заподозренная в содействии к бегству.

   Единственный из министров не ложился и встретил нежданных гостей, как если бы они вовсе не были для него нежданными. Это министр путей сообщения.

   - Вы арестованы, господин министр!..

   - Я к вашим услугам... Исполняйте ваш революционный долг... Но сначала соблаговолите ознакомиться вот с этим... - и с хитрой улыбочкой на своем носатом левантийском лице он протянул сложенную вчетверо бумажку.

   Она возымела магическое действие. Заговорщики, откозыряв, удалились, а Рангья с той же улыбкой сказал им вслед:

   - Я - вне политики. И в монархии, и в республике одинаково не обойтись без железнодорожных, шоссейных, воздушных и всяких иных сообщений.

   Рангья с легкостью ренегата превратился из монархиста в республиканца. Вернее, этот господин с тяжелыми, набухшими веками никогда не был ни тем, ни другим. В данном же случае переворот был ему весьма по душе из личных соображений, чуждых всякой политике.

   И если в эту ночь под грохот пушек, "таканье" пулеметов и гул высыпавшей на улицу черни Его Величество Адриан перестанет жить, - левантинец так и подумал, - а, может, и "перестал" уже, - он, министр путей сообщения, почувствует себя отомщенным.

   С тех пор, как он узнал про связь своей жены с королем, он возненавидел его. Если это была ревность, то, во всяком случае, совсем особенная какая-то...

   Например, почтенный левантинец не только ничего не имел, чтобы Зита сделалась любовницей Абарбанеля, но даже злился, зачем она "медлит"?

   Там - ревность. Здесь - полное отсутствие таковой. Что это значит? А вот что: он знал, каким большим чувством любит она Адриана. И вот именно этой самой любви отвергнутый муж никак не мог простить. Что же касается Абарбанеля, к нему Зита немногим разве лучше относилась, чем к мужу. И вот на их связь Рангья смотрел бы как на выгодное предприятие, как на небольшой капитал, дающий, однако, чудовищные проценты.

   Хотя господин министр не мог пожаловаться. Он прямо-таки изнемогал под непрерывным потоком сыпавшихся на него абарбанелевых щедрот и благодеяний. И это теперь. А что же будет потом, когда Зита выбьет у себя из головы дурь?

   Многие мучительно переживали эту ночь. Жирный Шухтан холодным потом обливался у себя, в своем кабинете с дребезжащими от орудийных выстрелов окнами. А что если Тимо, этот "бонапартик", окажется не на высоте и проиграет ставку?.. - Не поздоровится тогда и ему, Шухтану... И адвокат, метящий в председатели совета министров Пандурской республики, уже рисовал себе мрачное tête-à-tête {Один на один (фр.).} с Бузни, а дальше, дальше - и рисовать боялся...

   В таком же, или почти в таком же, духе мучился неизвестностью и Мусманек, мучались остальные заговорщики.

   Но все их тревоги подлого шкурнического характера были ничто по сравнению с тем, что переживала Зита.

   Врасплох, неподготовленную, разбудила ее бомбардировка. Восстание? Революция? Никакого другого объяснения и быть не могло. Вскочив, наскоро одевшись, бросилась на половину мужа. К ее сначала изумлению, потом невольному подозрению, господин Рангья, одетый в черную визитку, не собирался спать и как-то чересчур был спокоен. Это еще тем более странно, что левантинец никогда не отличался избытком отваги. Спокойствие мужа Зита могла объяснить двояко: или Рангья посвящен во все, или и посвящать-то его было не во что, а происходят какие-нибудь ночные маневры флота с пушечной пальбой. О, как хотелось верить в последнее...

   - Что все это значит? - спросила она.

   - Мне столько же известно, сколько и вам, - пожал он плечами с той самой улыбочкой, с которой спустя каких-нибудь полчаса встретил явившихся его арестовать.

   - Революция? - вымолвила Зита дрогнувшим голосом.

   - А почем я знаю... может быть, и революция...

   - Почем я знаю? И это говорите вы, - монархист, обласканный королем? Вы, так домогавшийся баронского титула? И вдруг это циничное: "Почем я знаю"! Даже от вас, слышите, от вас не ожидала!..

   - Что делать, что делать... - как-то бесстыже повторял он, раскачиваясь и засунув руки в карманы.

   Зиты уже не было в кабинете. Она позвала к себе горничную.

   - Христа, дорогая... знаю, опасно сейчас в городе, но сделайте это для меня... Я вам никогда, никогда не забуду... Пройдите ко дворцу... спрашивайте, узнайте, смотрите... И когда узнаете все, бегите ко мне... Поняли?

   - Поняла... - и, действительно, хотя и не было произнесено имя короля, однако Христа не сомневалась, что о нем, и только о нем думает ее госпожа.

   От министерства путей сообщения до королевского дворца и пятисот шагов не было. Минут через двадцать, выросших для Зиты чуть ли не в целое столетие, вернулась запыхавшаяся Христа.

   В глазах ее были и ужас, и какой-то бессознательный восторг. Зита бросилась к ней, схватила за руки.

   - Ах, госпожа, госпожа!.. Что делается! Я была совсем близко... И страшно, и так тянет, тянет... Офицеры с полковником Тимо берут дворец... Сколько убитых...

   - Говорите же... что вы узнали?..

   - А разве узнаешь? Стрельба, суматоха.. Разное болтают... Люди как сумасшедшие... Ах, госпожа!..

   - Христа, пойдем вместе... Я должна узнать, что с ним...

   - Что вы, что вы? Да разве можно! Да вас на куски разорвут... Нет, нет, я вас никуда не пущу... Вот немного отойду только и опять побегу.

   И, оставляя Зиту мучаться в смертельной тоске, дважды бегала и возвращалась Христа.

   В последний раз она сообщила о взятии дворца, о том, что никого из королевской семьи не могут найти.

   Зита, на коленях перед висевшим у изголовья распятием, горячо, проникновенно, как никогда, молилась о спасении своего Адриана.

   Еще, уже в третий раз, побежала Христа. Отсутствие ее длилось больше часу. Вернулась на заре. Еще немного, и яркое золото первых лучей брызнет в окно.

   Измученная, бледная Зита, - глаза стали громадными, - уже не могла говорить, уже беззвучно шевелились сухие губы.

   Умоляющим взглядом вопрошала она Христу...

   - Теперь уже все знаю... Все... Убежали морем к отцу королевы Памелы... Только-только сейчас разнеслось. В погоню послали миноносец, а только, я думаю, уже не догнать...

   Тихо, медленно сомкнулись веки. Погасли громадные глаза на бледном лице. Склонилась к плечу золотистая головка, озаренная первыми лучами солнца, и Христа бережно подхватила свою потерявшую сознание госпожу.

  

  

   Как гулко отдавались шаги под каменными сводами, казалось, бесконечного коридора.

   Каждый шаг приближал беглецов... К чему? К свободе? Так ли, нет ли, но в данном случае надлежало уходить от грозящей опасности, а не дожидаться, пока она сама, как спрут, охватит клейкими щупальцами своими.

   Впереди шли рядом - подземный ход был широкий, - Адриан с электрическим фонариком и гайдук Зорро.

   Миниатюрный прожектор, нащупывая мрак, порождал фантастические трепетно-исполинские тени.

   Вообще все это шествие трех коронованных особ - четвертую нес на своих могучих руках адъютант - разве не было выхваченной из средних веков фантастикой? Да и всякое средневековье побледнеет перед этим концом первой четверти двадцатого столетия.

   Шествие замыкал шеф тайного кабинета, несший несессер с золотом, деньгами и бриллиантовыми звездами. Первые свои звезды получил Адриан еще маленьким ребенком от султана Абдул-Гамида и персидского шаха. Кому совсем недавно еще могло прийти в голову, что и эти звезды, и остальное все заботливый адъютант уложит в несессер, дабы в трудный момент, где-нибудь на чужбине превратить эти орденские ценности в деньги?

   Сам Бузни, как выбежал из своей канцелярии с сотней франков, так и остался при них. Весь его капитал! Но не это угнетало его. Не давала покоя мысль о жене.

   Двигались молча, словно боясь вспугнуть вековечное безмолвие этих позабытых сводов, так основательно позабытых, - во всем дворце вспомнил об их существовании один только лишь седоусый Зорро.

   А сейчас опять-таки он один из всей группы думал о том, удастся ли им выйти отсюда и не явится ли двухкилометровый коридор западней с крепко заколоченной дверью на том конце. Каждый думал свое. Только Памела, лежа с закрытыми глазами в сильных объятиях Джунги, ни о ком и ни о чем не думала. Все мысли Зорро - там, впереди... Адриан вспомнил Зиту, все очарование ее тела и ласк. Почему вспомнил в такие минуты, - разве можно сказать, почему?

   Королева-мать в мыслях своих была с оставшимся ди Пинелли. Принцесса Лилиан тревожилась за судьбу своего горбатого секретаря Гарджуло. Могут расстрелять за одно лишь то, что был секретарем принцессы.

   Шли, не справляясь с часами, но шли уже минут двадцать пять. Шли в завороженной тишине, и звуки шагов не только не нарушали ее, а, наоборот, подчеркивали. И могло показаться невероятным, нелепым, что наверху, над этими сводами, там, где и земля, и небо, и люди, - кипят жестокие страсти, гремят орудия, щелкают карабины.

   Другой, совсем другой мир, словно тридесятое царство какое-то... И впервые за весь этот путь нарушил молчание Адриан:

   - Долго еще, Зорро?

   - Сейчас, сейчас...

   И действительно, сноп лучей фонарика, до сих пор низавший нескончаемый глубокий мрак, уперся в небольшую дверь - не прямоугольную, а с овальной верхней частью. У всех затаилось дыхание. Эта дверь, крест-накрест перехваченная железными полосами, - эта дверь - их свобода или плен, их жизнь или смерть...

   Она отпиралась не от себя, а к себе, и Зорро потянул за массивную ржавую ручку. Ни с места! Нагнулся, прищурив глаз свой, глаз горного ястреба - замочная скважина пустая. Прильнул ухом, - вместе со струей свежего воздуха рвется в этот склеп вольная жизнь, зовет к себе тысячами голосов и шелестом колеблемых дуновением ветра гигантских кактусов, и рокотом - всплеском прибоя волн, и неясным человеческим говором, и отголоском ружейной перестрелки, - пушечная затихла.

   Шибко, шибко строчит пулемет... Явный признак - дворец еще не взят, еще не ворвался в него Тимо...

   Зорро хотел попытаться разбить дверь прикладом, но остановил донесшийся говор... Что за люди? Не навлечь бы их на себя... А с другой стороны, не было никакого выбора. Позади - это уже верная гибель. Впереди же? Много шансов, что это не враги, а друзья... Друзья с "Лаураны".

   Джунга приблизился к королю со своей ношей.

   - Ваше Величество, подержите! - и, передав ему Памелу, сделал несколько движений затекшими, онемевшими руками. Затем оглядел хорошенько дверь и, нагнувшись, расставив ноги, зацепившись руками, начал срывать с петель эту последнюю преграду.

   Хотя Джунга считался одним из первых силачей во всем королевстве, хотя он ломал подковы и гнул медные монеты, но сорвать эту дверь с петель являлось куда более трудным делом, чем упражнения с подковами и медяками. Здесь требовались не только страшные руки, - они должны превратиться в железные рычаги, - но и поистине самсоново напряжение всех ножных и спинных мышц.

   Ничего не выходило. Джунга перецарапал себе руки и от, увы, тщетных усилий кровью налились его мощный затылок и шея. Весь уйдя в титаническую работу, он подбадривал себя и свои мускулы каким-то глухим рычанием. Так рычали первобытные люди, подкатывая к своим пещерам обломки скал.

   Пятеро человек не отрывали глаз от широкой спины и рук адъютанта.

   Помочь ему никто не мог, уже хотя потому лишь, что дверь была узка. Это раз, а во-вторых, если бы взялся помогать даже Адриан, - мужчина более чем средней силы, он только мешал бы.

   А там, на воле, на море - голоса, и такое впечатление, что и "Лаурана" собирается покинуть бухточку...

   И сознание это нервировало пленников, нервировало до искаженных лиц, до глаз, полных мучительной невыразимой тоски... Теперь уже нечего было думать, что можно привлечь на себя врагов чрезмерным шумом. Надо сделать все, чтобы не ушли друзья, не оставили беглецов на произвол Тимо и его озверевшей черни.

   - Так ничего не выйдет, - сказал Зорро, - очень крепкий замок... Надо его немного подпортить.

   - Чем?

   Зорро, не отвечая, отстранил Джунгу, всем остальным сделал знак отойти и, приложившись, из карабина всадил три пули в замок, разворотив его.

   Отдохнувший Джунга вступил в последнюю борьбу с этой проклятой дверью. Что-то заклокотало у него в горле, и затылок сделался уже не красный, а багровый в лучах фонарика, перешедшего от короля к Бузни. У всех вырвался вздох облегчения. Джунга победил, сорвав дверь, и новым движением сломал поврежденный замок.

   Пахнуло струей соленого морского воздуха. Путь был открыт. Глянули прибрежные камни, глянуло черное кружево гигантских кактусов, глянуло звездное небо, глянула чудесно укрытая бухточка с потемневшей зеркальной гладью воды.

   А в каких-нибудь пятидесяти метрах от беглецов "Лаурана", уже разводившая пары, готовилась к отплытию.

   - Друди, Друди! - во всю мощь своих богатырских легких закричал адъютант.

   Его крик слился с двумя выстрелами - тут же, в нескольких шагах. И так это было неожиданно, так молниеносно, лишь через пару секунд сообразили все, в чем дело и какой они новой опасности подвергались.

   Лишь только выбрались из подземелья, шагах в двадцати вырос патруль из четырех матросов с одного из миноносцев.

   Сначала их внимание было привлечено "Лаураной", - потому-то она и спешила уйти, а затем они увидели, точно выросших из-под земли, беглецов и, конечно, узнали, - трудно было не узнать, - короля в его гусарской форме.

   Матросы уже хотели взять его "на мушку", но Зорро, всегда начеку, всегда настороже, всегда ко всему готовый, упал на землю и, выхватив свой кольт, уложил двух матросов. Двое других, ошеломленные этим отпором, кинулись наутек вдоль берега. И вот тогда только замечено было и понято случившееся... Но это еще не все. Старый гайдук сообразил: если выпустит их живыми, они поднимут тревогу, и тогда прощай "Лаурана", прощай все...

   Он побежал за матросами со своим карабином, скрылся за камнями и через минуту дал о себе весточку двумя выстрелами, а еще через минуту, когда "Лаурана" уже спустила шлюпку, вернулся с трофеями - две винтовки.

  

  

   Бухточка Адора была постоянной базой "Лаураны". Из этого небольшого, напоминающего крохотное озеро залива совершал лейтенант Друди свои вылазки и набеги на промышляющих оружием большевицких пиратов. Здесь, в этом тихом заливе с грудами береговых камней, сквозь которые мощно и властно пробивались зазубренные гущи мечеподобных кактусов, ночью застала "Лаурану" вспыхнувшая революция.

   Лейтенант Друди являл одно целое, неотделимое со своим маленьким экипажем. Одно тело, один дух, одни желания, мысли, одни политические верования.

   Мусульмане-матросы и сами по себе были преданы королю и династии, но Друди сумел воспитать в них пламенных монархистов. Когда оба "истребителя" в четырех километрах от Адоры открыли мятежнический огонь, Друди, выстроив своих матросов на палубе, сказал им звучно и громко, так, что каждое чеканное слово ясно звенело сквозь пушечный огонь:

   - Матросы Его Величества! Слышите вы? Это - бунт, бунт распропагандированных лестью, подкупом и лживыми обещаниями, бунт на море и на суше. Бунт против короля и против тех, кого он поставил править над своим народом. У нас, преданных Его Величеству, есть два выхода: первый - броситься на бунтовщиков и тотчас же погибнуть в неравной борьбе. Я знаю, вы все пошли бы за мною! Знаю! Но нашей гибелью мы не принесли бы никакой пользы делу, и я не могу и не смею рисковать вашими головами... Другой выход - сняться с якоря, уйти к берегам Трансмонтании и выжидать, чем кончится это злодейское выступление. Будет оно подавлено - мы вернемся, дабы так же верно и честно служить Родине и Его Величеству, как до сих пор служили. Если же, не дай Бог, победит революция, мы будем терпеливо ждать лучших дней на чужбине. На первое время хватит чем жить. У нас есть руки и головы, у нас есть "Лаурана" и, наконец, у нас есть хранящийся в моей каюте ящик с большевицким золотом - наша последняя добыча... Если кто-нибудь среди вас колеблется, желает остаться, пусть он выйдет из рядов и покинет борт нашей дорогой "Лаураны", с которой мы сжились и которую полюбили всем нашим морским сердцем... Я кончил, матросы!.. Решайте же, кто уйдет со мной навстречу неизвестности в чужие края и чужие воды и кто останется на этом берегу?..

   Никто не шелохнулся. Все в один голос:

   - Пойдем за вами, господин лейтенант! Ведите нас.

   Восторгом светились смуглые, мужественные лица. Энтузиазмом горели глаза.

   - Спасибо, друзья! Спасибо! Ничего другого я и не ожидал от вас... Теперь мы вместе спаяны крепко и на жизнь, и на смерть. Говорю "на смерть", потому что, если бегство наше обнаружат и будет погоня, мы сумеем умереть, исполняя свой долг. Да хранит Господь Бог Его Величество и Пандурию! - воскликнул с искаженно-счастливым лицом и засверкавшими на ресницах слезами Друди.

   - Да хранит Господь Бог