Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Когда рушатся троны...

аятельной улыбкой здоровался Адриан с дипломатами, министрами, дамами, подходившими к его руке с глубокими реверансами, и с живописной группой представителей пандурского селячества, мусульманских общин и горных областей.

   Король узнал старика-горца, высокого, худощавого, с медалями и крестами и за минувшие войны, и за последнюю. Король знал его как бойца на фронте и как охотника, - вместе с ним бил в горах диких кабанов. Адриан пожал ему руку и обласкал, вспомнив какой-то случай, уже забытый горцем. Старик не выдержал, и слезы покатились по сухому, обветренному лицу с двумя шрамами, - следы рукопашных схваток с албанцами и турками.

   Увидев короля, Зита густо, горячо вспыхнула, терзаясь, как может один сплошной комок нервов терзаться. Она ожидала встретить убийственно-презрительный взгляд, а встретила ту же самую чарующую улыбку, что за минуту пленяла сенаторов, посланников, крестьян тучных равнин и горцев неприступных заоблачных твердынь. И стало еще больнее Зите, и, целуя похолодевшими губами руку Его Величества, она подумала с острой накипью горя:

   "Это равнодушие ужаснее, чем ненависть..."

   Панджили в тяжелом, как кираса, от золотого шитья вицмундире, за который еще не было заплачено портному, улыбками, поклонами, церемониймейстерским жезлом своим приглашал всех в тронный зал. И вот там-то проявил он вовсю свой профессиональный гений. В несколько минут воздвиг маркиз вдоль всего зала чудесные человеческие шпалеры. Широкий, словно по ниточке, проход вел от дверей к ступеням трона под пышным балдахином. Ничего не упустил маркиз Панджили. По обычаям пандурского двора, стало у тронного кресла восемь гвардейцев с обнаженными саблями и палашами. Восемь самых рослых молодых людей во всем королевстве. Два кирасира в касках, два гусара в меховых шапках, два улана в киверах, два мусульманина в фесках. Генералитет, сановники, дипломаты, епископы и кардиналы, - для них этот высочайший выход был далеко не первый, - знали свои места. Но, хотя и знали, все же маркиз, как мастер, кладущий на законченную картину насколько последних вдохновенных мазков, "одухотворил" и украсил эти и без того красивые нарядные группы, кой-кого выдвинув, кой-кого отодвинув, кой-кого медовым вкрадчивым голосом и нежным прикосновением пальцев попросив взять чуточку вправо или чуточку влево.

   Дисциплинированнью мужчины беспрекословно повиновались, а вот с дамами труднее было, не с придворными, нет, а с теми, что впервые или почти впервые очутились во дворце. Каждой непременно хотелось быть ближе к трону и быть в первом ряду человеческой стены, мимо которой проследует Ее Величество.

   Но с этими дамами церемониймейстер не "церемонился". Вместо вкрадчивых просьб и увещеваний, нежного прикосновения пальцев, - задушенные окрики сквозь стиснутые зубы, злые глаза и еще нетерпеливые толчки жезлом, толчки в грудь, заставлявшие пятиться. И все это проделывалось с такой жонглерской стремительностью, так поразительно ловко, что никто ничего не замечал со стороны.

   Неумолим был маркиз в соблюдении иерархической лестницы. Неумолим, но есть ли правило без исключения? Такое исключение - Абарбанель. Встретив умоляющий взгляд банкира и вспомнив, что завтра он дополучит с него еще 25 тысяч, маркиз пристегнул дона Исаака к группе сенаторов.

   Уже на своих местах ярко одетые в своих национальных костюмах крестьяне и еще более ярко одетые горцы с кинжалами и револьверами за широким матерчатым поясом. И горцы, подобно мусульманам, имели право оставаться в своих круглых черных шапочках с красным, вышитым золотом верхом.

   Окинув последним взглядом, церемониймейстер, довольный собой, исчез. Затихло все. Шепот смолк. Напряженное состояние, скованы и мысль, и желание, и воля четырехсот человек. Восемьсот глаз повернулись к дверям, где исчез маркиз Панджили... Так прошло две-три минуты, показавшиеся целой вечностью.

   И вот вновь появляется маркиз Панджили и стучит о паркет своим жезлом.

   Эти короткие удары как-то значительно отозвались в сердце тех, чье сердце и так учащенно билось...

   Плавно, изгибаясь, как балетмейстер, показывающий па менуэта, двинулся вперед, словно в священном экстазе каком-то, маркиз Панджили. Хотя дверь с парными часовыми в кирасирских чешуйчатых латах давно уже приковала всеобщее внимание, однако же никто не мог объяснить себе, как это он проглядел королеву.

   Ее увидели, когда она уже проходила мимо селянских и горских депутаций.

   Еще никогда она не была так молода, свежа и прекрасна. Лицо, фигура, все существо - один сплошной вызов: смотрите, смотрите все! Я не только не скрываю своих лет, я сказала на весь мир, что мне минуло уже полвека!.. Смотрите же, завидуйте, восхищайтесь!..

   И действительно, было чем восхищаться...

   Сшитое по рисунку знаменитого художника, зеленое, как изумруд, бархатное платье с античными складками, сохраняя царственное величие стройного тела, подчеркивало его моложавую гибкость и плавность.

   Ниспадавшую вниз с плеч и далеко тянувшуюся горностаевую мантию несли четыре мальчика, одетых средневековыми пажами.

   Эта пышная мантия составляла как бы неотделимое продолжение Ее Величества. Над белым чистым челом королевы горела бриллиантовая полудиадема-полукорона.

   Вслед за пажами шли две принцессы - Лилиан и Памела. А дальше за ними принцы, князья, герцоги. Инфант Луис-Евгений, брат Памелы, принц Павел Карагеоргиевич, румынский престолонаследник, герцог Абруццкий, Кирилл Болгарский и двое принцев пандурской династии, живущих постоянно за границей.

   Это зрелище, такое величавое и гармоничное, в меру пышное и в меру блестящее, чтобы не походить на пышность и блеск восточных дворов, а также балетных и оперных постановок, победило воображение социалистических депутатов даже помимо их воли.

   Бледные, позеленевшие, отравленные классовой ненавистью, глотая слюну, с перекошенными лицами, смотрели они на это шествие, а слова осуждения, злой критики и вообще демократической пошлятины, изрыгаемой в таких случаях - все это застревало в горле.

   У самых ступеней трона сын склонился к руке матери, первый поздравил ее, помог взойти и помог сесть. Четыре маленьких полупажа-полухерувима, еще не кончившие своих обязанностей, двумя парами стали на нижней ступеньке тронного возвышения.

   Мы не будем утомлять читателя описанием поздравлений, без малого целый час длившихся. Дальнейший церемониал изложен был на следующий день во всех правых и даже левых газетах. А еще подробнее всяких газет рассказывал о юбилейном торжестве в дневнике своем маркиз Панджили.

   Отметим то разве лишь, что было вскользь отмечено газетами и совсем не было отмечено маркизом Панджили.

   Особенной сердечностью, наивно-трогательной, отличались поздравления крестьян и горцев, поздравления дрожащими от переполнения чувств голосами. По грубым щекам катились слезы. Эти простые, немудреные земледельцы, скотоводы и охотники видели родное что-то, близкое и понятное в своей королеве, тонкой, рафинированной женщине, тридцать три года назад приехавшей сюда юной, чужой принцессой соседней великой державы...

   И вот, без всякой манерности, без всякой фальши, сумела она сделаться понятной, доступной и любимой, сумела добиться того, чего не могли и не хотели понять парламентские левые.

   Ведь они, эти тупые болтуны, думали, иначе не умели думать, что раз у нее на голове корона, а на плечах мантия, значит ни о каком объединении с народом не может быть и речи.

   Как негодующе изумился бы каждый из этих Мусманеков, - они все Мусманеки, - если бы ему сказать, что королева с ее горностаями, ее царственным величием, ее породой, ее аристократизмом - демократичнее каждого из них в широком, благородном, а не в узком, партийном значении этого слова.

  

  

   Опустел тронный зал, и лишь потускневший, утративший сияющую зеркальность свою паркет говорил о том, что происходило здесь каких-нибудь полчаса назад.

   Обворожительная королева, королева-монархиня, превратилась в не менее обворожительную королеву-хозяйку. Каждый гость, каждая гостья, независимо от положения, обласканы были одинаковым приветом, одинаковой улыбкой, одинаковым вниманием.

   В ожидании, пока пригласят в концертный зал, гости группировались в декорированных Тундой покоях. Сам Тунда уже успел слегка "наконьячиться". Где и как, - это была его тайна, его да еще старого камер-лакея.

   Министр изящных искусств в орденах и звездах восемнадцати государств чувствовал себя отлично. Сияло морщинистое лицо. Поблескивали добрые, веселые глаза. Его артистическая душа была вполне удовлетворена всей парадной стороной так удавшегося великолепия. Сейчас он думал, как бы подобрать себе для ужина поинтереснее компанию. Тем более, Их Величества, принцы и высшие чины дипломатического корпуса будут ужинать, согласно этикету, отдельно. Все же остальные, без рангов и чинов, разместятся, с кем кто желает, - за сорока двумя круглыми столами. Предусмотрительный Тунда уже подбирал "свой стол". У него два условия: должно быть весело и должны быть интересные женщины. Без них, как без хорошего вина, - какое же веселье?

   Согласием Тамары Карсавиной, знаменитой балерины, приехавшей из Лондона в Бокату на один вечер, по личному приглашению королевы, - он уже заручился.

   Тунда, несколько лет назад написавший большой прекрасный портрет Карсавиной, был горячим поклонником и почитателем великой артистки.

   Он говорил о ней:

   - Карсавина - из тех редких, очень умных женщин, в чьем обществе не только не скучно, а даже совсем наоборот. Она может написать книгу, - да и писала, - о пластическом искусстве, о литературе, о балете, но она ничуть не "синий чулок", а вся такая нежная, тонкая, женственная...

   - Ну, хорошо, - дальше соображал Тунда, - возьмем старую греховодницу Мариулу Панджили. А раз она будет, нельзя обойтись без этого бесплатного приложения к ней - герцога Альбы. Он молодой дипломат, и за королевский стол его не посадят. Дальше! Дальше, - мигая набухшими веками, соображал Тунда... Его взгляд упал на проходившего мимо с озабоченным видом шефа тайного кабинета.

   - Ба, разумеется, Бузни должен быть вместе с нами!.. За одним столом с Мариулой, - это будет пикантно!..

   - Что ж, Карсавина, Альба, Мариула, Бузни, я - и довольно. Хотя, нет, не довольно... Зита еще... Зита, она прелестна! Только без супруга и без этого Абарбанеля. Пусть они оба за какой-нибудь другой стол...

   Уже полон концертный зал. Нескольких рядов кресел и стульев далеко не хватило для всех. Большинство зрителей толпилось сзади.

   Знатные гости, впервые посетившие дворец, восхищались занавесом кисти профессора Тунды. Мифологические богини и боги, сплетаясь в гирлянды, летели в облака, мчались на колеснице и, трудно сказать, чего больше было в этой сложной композиции: яркой, богатой фантазии или такого же яркого мастерства. Целая оргия ослепительно сочных красок и пятен.

   После музыки и пения - Карсавина с кавалером своим Владимировым. Это была восточная пляска, сочиненная самой Карсавиной и не похожая ни на баядерку, ни на индусский танец. Это было что-то совсем новое, томное, легкое, воздушное, как солнечный сон, сон где-нибудь в тропических джунглях.

   И декорации, написанные Тундой специально к выступлению Карсавиной, действительно напоминали какие-то первобытные чащи, ярко-густо-зеленые, горящие фантастическими цветами нестерпимого зноя и блеска. И было впечатление грациозно резвящихся наивных и чистых подростков на лоне этой мощной природы.

   За дирижерским пюпитром сидел Кусевицкий, одним только видом своим вдохновлявший музыкантов королевского оркестра. Мелодии, жалобные, тихо-заунывные, журчащие, сменялись чем-то бурным и страстным, увлекающим подобно вихрю...

   Полуприкрытые звериными шкурами, полунагие Карсавина и Владимиров то носились по всей сцене, то, создавая пластические моменты изумительной красоты, замирали в объятиях, то молодой, сильный танцовщик, в победном упоении мужчины, подымал высоко над головой хрупкую балерину с ногами таких линий, таких форм, каких никогда еще не было во всем русском Императорском балете.

   В один из последних таких моментов, когда, напрягши все мускулистое тело свое, тело юного Геркулеса, Владимиров на вытянутых руках держал Карсавину, медленно стал опускаться занавес, расписанный языческими богинями и богами.

   Две-три секунды затаившегося немого очарования, и - аплодисменты королевы были сигналом. Весь зал, все кругом застонало, задрожало от безумных, неистовых рукоплесканий. Занавес приостановился...

   Было впечатление живой скульптуры, неизъяснимо-прекрасной, и чудилось, что Владимиров целую вечность продержит высоко над собой одну из величайших танцовщиц на свете.

   Занавес скрыл от зрителей это великолепное живое изваяние. Новые рукоплескания, новые восторги. Теперь уже взявшись за руки, балерина и танцовщик, низко кланяясь королеве, отвечали на благосклонные аплодисменты Ее Величества. Королева сделала знак одному из адъютантов. Он прошел за кулисы, через минуту вернулся под руку вместе с Карсавиной и подвел к королеве.

   Встав с кресла, она поцеловала артистку, и сняв со своей руки перстень, - осыпанный бриллиантами и изумрудами, - надела его на палец Тамары Карсавиной. Владимиров же получил от короля Адриана жемчужную булавку.

  

  

   Ужинали в нескольких гостиных. В одной из них, убранной под шатер мавританского калифа, Тунда занял столик поближе к окну. Хотя на дворе уже глубокая осень, - вечера теплые, - окна гостиной были распахнуты настежь.

   И вместе с мягкой ночью вливался в эти окна из города неясный гул народной толпы, под открытым небом справляющей юбилей королевы Маргариты.

   Знаменитый художник собрал всех тех, в чьем обществе ему хотелось поужинать. Мило, с той особенной светскостью, что дается лишь частым и долгим общением с людьми самых разнообразных кругов, держала себя Карсавина, в меру веселая, чтобы не казаться вульгарной, в меру тонная, чтобы не казаться чопорной, в меру умная, чтобы не казаться сухой. С любопытством изучала прекрасными живыми глазами своими сидевшую визави маркизу Панджили. Артистка много слышала о ней, - скандальной репутации маркизы было тесно в Пандурии, она бежала далеко за границы королевства, - но видела эту женщину, прозванную "белой негритянкой", впервые.

   Никакие ухищрения косметические не могли скрыть увядающее лицо Мариулы, не могли затушевать морщин возле ушей, возле губ и на подбородке. Но все же в этом лице со вздернутым носом, с вывороченными губами,- красивым оно никогда не было, - так много было животной развращенности... Отлично сохранившаяся грудь Мариулы обнажена была до тех крайних пределов, за которыми уже начинается неприличие.

   Сидевший рядом с ней Тунда попивал коньяк, моргая своими глазами-живчиками. Вообще, самый вид Мариулы вызывал у него игривое настроение.

   - Маркиза, помните Константинополь? - не удержался Тунда. - Хорошее было время. Уже потому хотя бы, что мы были молоды...

   - Что это такое - мы? - возразила Панджили, - говорите о себе... А я... я и сейчас молода...

   - Верно! Простите мне эту гаффу. Вашу ручку! Да, кстати, маркиза, где теперь Кампо Саградо? - вспомнил профессор тогдашнего сезонного любовника Мариулы.

   - Да вы откуда, с луны явились? Разве не знаете, что Кампо Саградо умер?..

   И это все с таким завидным, небрежным спокойствием. Нет, ее ничем не прошибешь. Поэтому, именно поэтому хотелось мальчишески-задорному Тунде "прошибить" Мариулу. Он видел перед собой румяное, как под слоем грима, лицо с быстрыми, словно чужими, глазами, лицо, принадлежавшее шефу тайного кабинета. И в сердце Тунды закралась надежда...

   - Милый Бузни, отчего вы не пьете? Впрочем, виноват, забыл... Ах, этот Бузни! Всегда при исполнении служебных обязанностей. Скучно... А вот я - я наоборот. Я и на службе забываю, что я министр... Да, Бузни, я слышал, что музейная ваша коллекция обогатилась одним... одним почти невесомым шедевром... Скажите, это должно быть очень забавно?.. А? - и Тунда, посмеиваясь дробным смешком, уставился на Мариулу с фамильярной, поощряющей ласковостью.

   Герцог Альба, вместе с Мариулой давший возможность шефу обогатить его, шефа, коллекцию, так вспыхнул, - покраснели лоб и шея, оттеняемая белоснежным воротничком.

   Мариула, погрозив пальцем бритоголовому Бузни, бесстыдно расхохоталась.

   - Смотрите, Бузни, я только и жду удобного случая, чтобы вам отомстить!

   - Помилуйте, за что же, маркиза?..

   - За то, что вы куда не следует суете длинный ваш нос...

   У Зиты Рангья было тяжело на душе. Ни к чему не прикасаясь, она смотрела и слушала, ничего не видя, не понимая, ко всему безучастная, целиком ушедшая в свое горе.

   Но даже и ее вывел из оцепенения, даже и ее поверг в изумление хохот Мариулы и какой-то забронированный цинизм ее.

   Зита знала, - весь город знал, - каким "шедевром" обогатился музей тайного кабинета.

   - Маркиза, я всегда был вашим поклонником! Всегда! - воскликнул Тунда, - сейчас же, сейчас я у ваших ног и... даже в самом буквальном смысле слова, - добавил художник, уронив салфетку и нагнувшись за ней.

   - Господин министр, это моя нога, а не салфетка... - со смехом отодвинулась Панджили.

   - Но, маркиза, у меня же нет на руке глаз... Это, во первых, а во-вторых, будь мне столько же лет, сколько, например, герцогу Альбе, вы, наверное, воздержались бы от замечаний...

   Легкомысленный беспечный жуир Тунда был мягок и чуток. И если никто не угадывал переживаемой Зитой драмы, Тунда инстинктом художника чувствовал ее...

   Он готов был отдать свою старую голову на отсечение, что Зита не могла увлечься ни самим Абарбанелем, ни его богатством. И упершийся в какую-то пока еще для него загадку, - Тунда с нежным отцовским сочувствием посматривал на Зиту. Ловя на себе эти его взгляды, она отогревалась как-то, сознавая себя менее одинокой, менее несчастной...

   А с соседнего стола доносился самодовольный смех успевшего стать багровым почтенного супруга Зиты. Он ужинал в обществе двух крупных чиновников с их женами и Абарбанеля, за которым ухаживал с тем подобострастием, какое всегда внушал ему денежный мешок.

   Абарбанель принимал это как должное, рассеянно слушал министра и почти не спускал влажных, как оливки, глаз своих с Зиты.

   Зачем она не вместе с ним, эта маленькая мучительница, так не на шутку захватившая дона Исаака и не позволяющая ничего, кроме поцелуя руки?

   В глубине гостиной ужинали парламентские социалисты. Они и здесь устроились партийным кружком своим, развязностью заглушая смущение и бесцеремонным отношением к прислуге заглушая свою робость перед важными, бритыми лакеями.

   Эти важные, бритые лакеи обносили их громадными блюдами с холодной рыбой, фазанами, артишоками.

   Артишоки ставили в тупик демократию. За исключением Шухтана, самого светского социалиста, никто не решился начать есть, пока не увидели, как обращается с горячими, дымящимися артишоками герцог Альба. Демократы, в особенности жадный Мусманек, таскали с высоких серебряных ваз апельсины, груши и яблоки и украдкой наполняли ими задние карманы своих фраков. А когда в конце ужина лакеи стали обносить гостей ящиками гаванских сигар, каждый социалист, презирающий чужую собственность, спешил захватить две-три сигары, а то и целую горсть.

   У дворцовых лакеев это вызвало презрительные улыбки.

   Маркиза Панджили спросила Тунду уже после кофе:

   - Что, разве Их Величества не будут обходить, по обыкновению, своих гостей?

   - На этот раз - нет!

   - Почему же?

   - Чтобы не оказывать своего монаршего внимания милостивым государям, которые этого ни в какой мере не заслуживают, являясь врагами короны... - и Тунда покосился при этом на господ с отяжелевшими и разбухшими от королевских фруктов фалдочками фраков.

   - А... Ну, конечно... Конечно! - согласилась Мариула. - Что ж, в таком случае, можем вставать?.. - приподнялась она и все последовали ее примеру.

   Дымя сигарой, своей собственной, - эта гаванна была ароматнее и лучше тех, которыми обносили лакеи, - стоял у окна министр изящных искусств, вдыхая прохладу ночи и глядя на звездное небо. Столица рокотала неясными, смягченными завесой ночи звуками. Обыкновенно в такой поздний час - глубокая немая тишина кругом...

   Теперь же вся Боката еще на ногах, празднуя юбилей своей королевы...

  

  

  

   Минуло месяцев шесть.

   Молодой лейтенант королевского флота Эмилио Друди получил донос. Примерно в полночь возле городка Чента Чинкванта, уже застроенного, успевшего оправиться после катастрофы, должна произойти контрабандная выгрузка ящиков с весьма подозрительным содержимым, по всей видимости, с оружием.

   Двадцатидвухлетний Друди был чрезвычайно горд как полученными сведениями, так и всем тем, что должно произойти.

   Друди командовал канонерской лодкой. Ее прямая обязанность - следить за морским берегом от Чента Чинкванты до поселка Сан-Северино. За последнее время участилась доставка контрабандным путем оружия из Трансмонтании, где свила себе гнездо крупная организация эмиссаров, агентов и шпионов Совдепии.

   Надо было смотреть во все глаза.

   Командир канонерской лодки лейтенант Эмилио Друди, - как это звучит красиво, - исполнял честно свой долг в пределах, увы, сомнительной быстроходности своей "Лаураны".

   Некрупный и довольно изношенный пассажирский пароход, много лет обслуживавший берега самым мирным, самым глубоко штатским образом. Но вот когда большевицкая агитация, проникшая повсюду, начала проникать и в Пандурию, не только в виде тюков с литературой, но и в виде ящиков с револьверами, винтовками, ручными гранатами и пулеметами, скромный "штатский" пароход вынужден был принять воинственный вид. На его носу как-то по-игрушечному засверкал новый полуторадюймовый "гочкис", а на палубе маленькими стальными приземистыми хищниками спружинились два пулемета.

   Неряшливо одетый, разухабистый "экипаж" и капитан его, с седой, прокуренной бородой, сменились щеголеватым лейтенантом с десятью молодцеватого вида матросами.

   Старой, почти отслужившей свой век "Лауране" как-то не к лицу были и "гочкис", и пулеметы, и Друди в золотых погонах, и матросы в ловко сидящей форме с боевыми патронами в кожаных сумках у пояса.

   Что и говорить, не к лицу, но - ничего не поделаешь! Истощенная, разоренная тяжкой войной Пандурия, испившая до дна чашу тяжких испытаний, не могла тратить больших денег на флот.

   Морской бюджет задыхался под бременем расходов, вызванных покупкой в Аргентине двух миноносцев.

   Правда, Пандурии, в награду за понесенная ею жертвы, была обещана часть неприятельского флота, но дальше обещаний не двинулось дело.

   Мудрено ли, что для борьбы с усиливающейся контрабандой приходилось домашними средствами вооружать такие одряхлевшие посудины, как "Лаурана".

   Но - дело мастера боится. Командуя "Лаураной", лейтенант Друди сумел захватить большой парусник, прижав его к берегу, разоружить и сдать в военное министерство несколько ящиков с автоматическими пистолетами. В другой раз моторную лодку, пытавшуюся бежать, он пустил ко дну.

   Не было туч, были звезды, но было темно. Казалось, прибрежные горы куда выше и таинственнее, чем днем, и сходятся с небесами Бог знает на какой недоступной человеку заоблачной крутизне.

   В этом благодатном уголке природу поделили между собой две стихии - мощные живописные скалы, днем серые, аспидные, фиолетовые, а сейчас такие мрачные, темные, и море - днем зеленое, как малахит, синее, как бирюза, а сейчас такое черное, пугающее, уходящее без конца-краю.

   И если много ярких трепетных точек в густо вызвездившихся небесах, то очень мало их на фоне гор. Кое-где мигают слабые-слабые огоньки, - и совсем их нет на воде. Фонари освещали палубу и капитанский мостик "Лаураны". Однако уже с половины одиннадцатого лейтенант Друди приказал их погасить, а окна в нижних каютах завесить непроницаемо-плотно. Если б не эти проклятые искры, бесовским хороводом каким-то вылетавшие вместе с дымом, было бы совсем хорошо.

   Выйдя в открытое море так, чтобы иметь под наблюдением всю береговую полосу вправо и влево от Чента Чинкванты, поглощенная мраком, затаилась "Лаурана".

   Лейтенант Друди бросил несколько отрывистых слов с капитанского мостика в рупор вниз, в топку полуголым кочегарам, - они выглядели, как полунегры, - и тотчас же начал стихать валивший из трубы дым и погасли задорные искры "бесовского хоровода".

   Друди не отрывал глаз от длинного, тяжелого морского бинокля. Как одаренный сверхъестественным зрением, видел он перед собой всю морскую гладь и в длину, и в ширину на несколько километров, видел зазубренную линию берега, видел контуры скал или, по крайней мере, их главные морщины. А появись там человеческий силуэт, увидел бы и его.

   Но - ни человеческого силуэта, ни движущейся точки. Тихо, глухо и сонно. Спал городок, только-только залечивший свои раны после раздавивших его чудовищных глыб. Спали береговые батареи, спали казармы артиллеристов, все кругом спало, кроме Господа Бога в далеких небесах. Он бодрствовал один за всех.

   Когда руки, державшие тяжелый бинокль, начинали неметь, лейтенант закуривал папиросу. И было десять с чем-то коротеньких антрактов и выкурено было десять с чем-то папирос.

   Часы - браслетка со светящимся циферблатом - показывали уже пять минут второго, а темная легкая зыбь моря оставалась все такой же, как и была, и хоть бы маленькая рыбачья фелюга с гибкой мачтой и парусом оживила гладкую поверхность воды...

   Последнюю папиросу лейтенант уже не выкурил, а сжег, излив свое нетерпение и свою нервность. Да и было отчего нервничать...

   В самом деле, он вместе с "Лаураной" очутился в глупом положении. Скоро начнет светать, а контрабандисты, еще к тому же промышляющие оружием, вовсе не так наивны, чтобы выгружать свой товар в сизой дымке рассвета.

   Одно из двух: или доносчик обманут был сам, или же он с умыслом, сознательно обманул лейтенанта.

   До сих пор он показывал правильно и так же правильно получал за это деньги...

  

  

   Не будь лейтенанту двадцати двух лет и будь у него над верхней губой вместо нежного темного пушка густая, твердая щетина, можно было бы сказать:

   - Чутье "морского волка".

   Но хотя он годился настоящему "морскому волку" разве что в сыновья и плавал без году неделю, однако чутье у него было именно морское, охотничье.

   Вдруг каким-то необъяснимым, шестым чувством, осенившим его, лейтенант понял, что трудно представить более смешное положение, чем то, в котором он очутился.

   Доносчик десять раз может дать верные сведения, а в одиннадцатый изменить, спутать все карты, с выгодой для себя, перекупленный противником. У "них" больше денег, чем у ста Пандурий, вместе взятых.

   Бедный юноша готов был рвать на себе волосы и, пожалуй, и кончилось бы этим, если б не боязнь скомпрометировать свои новенькие лейтенантские погоны в глазах всего "экипажа", находившегося на палубе "Лаураны" в полной боевой готовности. А велик, велик соблазн вцепиться в собственную шевелюру, еще сегодня с такой любовью расчесанную в Бокате одной красоткой...

   Еще бы, пока они здесь выжидают неизвестно кого и чего, поблизости где-нибудь эти мерзавцы, эти бандиты преспокойно выгрузили уже свой стреляющий и взрывающийся "товар".

   Это "поблизости" рисовалось лейтенанту прибрежным поселком Сан-Северино, километрах в двенадцати от Чента Чинкванты. Дурная слава у жителей Сан-Северино. В былые времена поселок этот дал целые поколения пиратов. А когда пиратство, по крайней мере, в европейских водах обратилось в профессию, столь же рискованную, сколь и невыгодную, жители десятка домишек и лачуг, угнездившихся в ущелье двух гор, близко подошедших друг к другу, лентяи и хищники, промышляли частью контрабандой, частью же укрывательством таковой.

   Цепляясь за какую-то слабую надежду и не так цепляясь, как желая сделать все, что можно, дабы исполнить свой долг, лейтенант бросился на всех парах к Сан-Северино. Видимо же, однако, сама судьба хотела, чтобы он поспел не только к "шапочному разбору", а и значительно позже.

   В молочно-сизых далях рассвета, - он все смелей и смелей становился в своей борьбе с отгорающей ночью, - ясно была видна моторная фелюга, державшая курс от Сан-Северино к берегам Трансмонтании, до которой было часа четыре хода.

   С дерзостью отчаяния решил лейтенант преследовать "этих мерзавцев", хотя между ними и "Лаураной" было добрых три километра, - это во-первых, а во-вторых, куда же угнаться ветхой паровой посудине за моторной фелюгой? Но в двадцать два года нет никаких препятствий, никаких колебаний, сомнений, нет ничего невозможного...

   "Лаурана" гудела и вся содрогалась. Черными, зловещими клубами валил из трубы дым, застилая воздух. Бесовский хоровод искр превратился в какую-то дикую оргию. Кочегары обливались потом в своем невыносимо горячем пекле.

   Было несколько минут, когда расстояние между фелюгой и "Лаураной" как будто стало уменьшаться. Друди воспользовался этим и обстрелял беглянку.

   Заговорила новенькая, сверкающая "игрушка"-"гочкис". Короткий сноп огня, гулкий выстрел, и с металлическим визгом летел снаряд вслед за фелюгой. Лейтенант, волнуясь, наблюдал в бинокль попадания. Увы, их не было - попаданий! Слишком далека и мала быстро движущаяся зигзагами мишень.

   Сначала перелет. Еще и еще... А затем пошли недолеты, и море выбрасывало фонтаны воды после каждого разрыва уже далеко позади фелюги. Да и сама фелюга превращалась в чуть заметную точку...

   Бессонная ночь, преследование - все это взвинтило нервы молодого лейтенанта. Он уже не мог успокоиться. Хотелось сорвать на чем-нибудь или на ком-нибудь свою неудачу, явилось желание, правда мимолетное, разнести Сан-Северино, - это сплошь разбойничье гнездо, - из еще не остывшего "гочкиса".

   "Разнести" - это, конечно, слишком сильно, а вот сделать энергичную усиленную разведку - это его обязанность!

   Был какой-то намек на пристань, но причалить к этому "намеку" можно только на лодке. И, оставив свою "Лаурану" в каком-нибудь километре, лейтенант высадился на спущенной шлюпке с шестью вооруженными матросами.

   Один из них, высокий мусульманин - они все были высокие мусульмане - рыбак, выросший, воспитавшийся на море, поведя носом, сказал:

   - Пахнет бензином, господин лейтенант...

   - Разве? Я не чувствую...

   - Пахнет, господин лейтенант...

   - Ну, так и есть: они побывали здесь, и не с пустыми руками, конечно...

   Сан-Северино упоминалось не раз в дипломатических нотах и в историях войн, до последней включительно, а между тем, если б историки и дипломаты увидели этот глухой поселок из нескольких крытых черепицей лачуг, они руками развели бы от изумления.

   Самая большая лачуга - кафан с уже курившейся жиденьким дымком трубой. На Востоке или полу-Востоке кафан - это "мозг" местности, политический, общественный клуб, газета, все что угодно.

   По ведущей в гору тропинке лейтенант со своими людьми направился к кафану.

   Прядая длинными ушами своими, стояли вспотевшие мулы с особенной седловкой, приуроченной для тяжестей.

   Это не укрылось от лейтенанта. И не укрылось еще, что для раннего утра - солнце еще не выкатилось из-за гор - было слишком много посетителей в кафане. Да и посетители все один к одному - самого что ни на есть разбойничьего вида. Были ястребиные лица, были искромсанные кинжалами и было - лицо с одним глазом.

   Все в цветных лохмотьях, в засаленных войлочных шапочках, но у каждого за поясом громадный "кольт" и кривой турецкий ятаган.

   Внезапное появление семи человек в форме королевских моряков надлежащего эффекта не произвело потому лишь, что нисколько не было внезапным. Высадка вовремя была замечена, правильно истолкована, и незваных гостей встретило в закопченном, глубоком кафане больно уж подозрительное равнодушие.

   Пившие местную водку и пившие из маленьких чашек густой кофе не шевельнулись даже.

   За столом сидели, вернее, лежали друг против друга, два мертвецки пьяных солдата пограничной стражи. На липкий грязный стол как-то унизительно для воинского звания свешивались радужно-синеватые петушиные перья клеенчатых киверов...

   Взбешенный Друди, - за них было стыдно, - хватил обоих солдат револьвером по спине. Оба вскочили, как встрепанные, еле держась на ногах и бессмысленно хлопая мутно-воспаленными глазами.

   - Канальи! Так-то вы несете королевскую службу! Так-то гордитесь своим мундиром! Под суд вас! - обрушился на них офицер.

   Это вывело из равнодушия всех остальных гостей.

   Они переглянулись между собой... О, этот юный, смуглый лейтенант с пушком над верхней губой - не желторотый цыпленок... С ним шутки плохи...

   Они убедились в этом уже на самих себе.

   - Послушайте, вы! - обратился к ним Друди, и лицо его стало новым, чужим, и чужим вдруг стал звенящий голос. - Я знаю все! Здесь была моторная фелюга. Она выгрузила оружие. Вы это оружие увезли куда-то на мулах. Если вы укажете, где оно спрятано, вы отделаетесь тюрьмой... Если же будете молчать...

   Вновь переглянулись, но уже значительнее, эти люди в живописных лохмотьях. Несколько рук неуловимо хищническим движением потянулось было к револьверам, но на полдороге застыли под шестью наведенными карабинами.

   Жуткая тишина, и вновь зазвенел голос Друди:

   - Пять минуть на размышление! Если же через пять минут вы не поведете нас туда, где спрятано оружие, я вас всех расстреляю!.. Начну с тебя! - указал он револьвером на человека с одним глазом и в самой засаленной шапочке. - А пока сдавайте моим людям все, что у вас понатыкано за поясом!

   Не прошло и двух минут, - языки развязались. Да, действительно, прибыли на фелюге какие-то тяжелые кули, зашитые в рогожу, но что в этих самых тюках, - неизвестно. Никто не говорил, никто не спрашивал. Свезены тюки в соседнюю пещеру, ту самую, где в давнишние годы пираты хранили свою добычу.

   Часа через три лейтенант отбыл из Сан-Северино в Бокату, имея на своей "Лауране" около двадцати тюков с автоматическими пистолетами, винтовками и множеством патронов. Это - мертвый груз, а живой - девять связанных контрабандистов.

  

  

   Дон Исаак Абарбанель милостиво разрешил им собираться на своей роскошной, - их было несколько у него, - вилле.

   Это надежнее всяких конспиративных квартир. За конспиративными квартирами следят агенты господина Бузни и других Бузни - помельче и поменьше.

   Но кому же в голову придет, какому шефу самого тайного кабинета, что люди, готовящиеся взорвать государство, пользуются для совещаний гостеприимством первого во всей Пандурии богача?..

   Этого не знал шеф тайного кабинета. Ни один шеф, будь он Пинкертон из Пинкертонов, не может всего знать. Так и обладатель бритой головы и лица-маски, на котором бегали чужие, словно взятые напрокат, глаза.

   Он знал, что дон Исаак Абарбанель сочувствует революции. Ему хотелось официального положения, неофициальным же он был сыт по горло. Хотелось, например, быть министром финансов, страстно хотелось, а между тем, пока здесь монархия, ему не видать министерского портфеля.

   Совсем другое - республика, особенно же если он, Абарбанель, это республиканское движение будет поощрять и субсидировать. И он поощрял и субсидировал, не жалея денег. Он их вернет с лихвой, очутившись у власти и прибрав к рукам все финансы, всю промышленность, весь кабинет министров. О, в его руках это будут картонные паяцы.

   Гостиная с белым роялем, с ковром во весь пол, с дорогими картинами, с мягкой мебелью, располагающей к ленивому кейфу, ничуть не походила на гнездо революционных заговорщиков, однако же в течение многих вечеров именно таковым и была. Шторы наглухо спущены, хотя и без этого ничей любопытный глаз не мог проникнуть на виллу, обнесенную высокой, в два человеческих роста, железной решеткой.

   Уютно в полумраке электрических лампочек, затушеванных и смягченных цветными абажурами.

   Пять человек. Двое - наши старые знакомые - жирный влюбленный в себя Шухтан с жирными навыкате глазами и с короткой шеей, вернее, совсем без шеи. Рядом с ним, - он всегда рядом с ним, - худенький, плюгавенький Мусманек, полгода назад умудрившийся унести с королевского ужина в карманах своего фрака несколько груш, яблок и едва ли не четверть кило шоколадных конфет.

   Третий, четвертый и пятый - новые лица. Двое хоть и в штатском, но сразу видна военная выправка. Последний, - худенький, вертлявенький человечек с желто-лимонным лицом. Казалось, это лицо-кулачок обтянуто не кожей, а пергаментом. Выпячивался вместе с зубами сухой рот.

   Это был редактор социалистической газеты "Все для народа", человек, трижды менявший религию, подданство и фамилию.

   Последняя кличка тройного ренегата - Макс Ганди.

   Военные - оба в отставке. Майор Ячин и полковник Тимо. Оба высокие, но Тимо более твердый, сильный и цепкий. Ячин - красивый южной красотой брюнет. Уже выцветающий красавец и поэтому слегка румянящий немного дряблые щеки. Подводит брови, чернит модные усы, подстриженные ромбиками. Тимо и лобастой головой, и бритым лицом напоминает Наполеона. Внешностью он гораздо более военный, чем Ячин, в сущности, никогда не бывший кадровым офицером.

   На войне Тимо командовал батареей, отличался в боях, а знавший языки и получивший образование в Париже Ячин исполнял поручения дипломатического характера. С пандурской военной миссией он ездил в Россию, в ставку Главнокомандующего, где удостоился чести обедать у государя императора.

   Что же бросило этих двух офицеров в объятия Шухтанов, Мусманеков и Ганди? Республиканские убеждения? Нет! Совсем другое, личное. Тимо и Ячин ненавидели короля Адриана. А возненавидели вот за что: во время войны, когда перевернулась одна из самых кровавых, самых тяжелых страниц пандурской трагедии и даже самое существование королевства, наводненного неприятелем, висело на тончайшем волоске, полковник Деметрио затеял военный переворот с устранением, физическим устранением, короля Адриана и провозглашением его, полковника Деметрио, диктатором.

   Зачинщики, - несколько горячих офицерских голов, - вместе с вождем своим по приговору военно-полевого суда были расстреляны.

   По слухам, Деметрио действовал в сговоре с главным командованием неприятеля, чтобы, сделавшись диктатором, заключить тотчас же сепаратный мир с врагом.

   Выяснилась причастность, хотя и косвенная, к заговору полковника Тимо с майором Ячином. Прямых улик не было, но, во всяком случае, оба скомпрометированные, они должны были снять мундир и выйти в отставку...

   Ячина и Тимо связывала с казненным Деметрио давнишняя, с детских лет, дружба. Тимо, пожалуй, искренно верил, что "великий" Деметрио, - он считал его "великим", - диктатурой своей возвеличил бы Пандурию.

   В своей страстной ненависти к королю Тимо и Ячин потеряли всякое чувство меры, всякую справедливость. За голову Деметрио они требовали голову Адриана.

   Они всячески старались дискредитировать династию. Ячин, владевший пером, печатал в заграничных газетах отвратительные, грязные пасквили не только на короля и королеву-мать, но и на чистую, как снег, принцессу Лилиан.

   Настроение этих офицеров было кем следует учтено, использовано, и у Ячина завелись деньги. Тимо, как был, так и остался нетребовательным, суровым солдатом. Ячин же пил вовсю из чаши удовольствий.

   Тайный кабинет открыл безымянного автора пасквилей и памфлетов в заграничной печати. Бузни сделал об этом доклад Его Величеству, предлагая выслать отставного майора в 24 часа за пределы Пандурии...

   - Мы этим ему создадим ореол мученика, - возразил Адриан с осветившей его лицо улыбкой, - и, кроме того, он будет там, пожалуй, опасней, чем здесь. Он будет целыми днями сидеть в кафе на Больших бульварах. На Монмартре будет собирать вокруг себя журналистов и лгать им всякий вздор...

   - Почему же именно на Больших бульварах, Ваше Величество?

   - Да потому, что Ячин по натуре свой растакуэр, и вне Парижа, вне общества пикантных мидинеток я его не представляю себе...