Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Когда рушатся троны...

Его Величество и Пандурию! - эхом откликнулись матросы.

   Судьба "Лаураны", этой ветхой пассажирской посудины, кое-как переделанной в канонерскую лодку, была решена, как решена была судьба горсточки героев-патриотов, сроднившихся с ней. Под национальным пандурским флагом смело и гордо пойдет она в ночную неведомую даль, пойдет туда, где сходится море со звездными небесами.

   Пусть они все, те остальные, забыли и присягу, и совесть, и честь, пусть на их мачтах развеваются красные тряпки... Пусть упиваются они вероломной предательской победой своей. Пусть...

   Начались спешные лихорадочные приготовления к отплытию, протекавшие, однако, в образцовом, отчетливом порядке. Уже поднят был якорь, уже разведены были парьс уже задышали металлической грудью своей машины, как где-то совсем близко защелкали выстрелы - это старый гайдук приводил в негодность дверь подземелья - и через минуту все покрыл своим голосом Джунга:

   - Друди,Друди...

   Где король - там и Джунга, особенно же в такие опасные минуты. Юный лейтенант знал это хорошо и, воспрянув духом, загоревшись, увидев на берегу несколько силуэтов, бросился к шлюпке. И когда старый Зорро расправился по-своему, по-гайдучьему, с первыми двумя матросами, лейтенант Друди приближался к берегу с четырьмя гребцами, быстро гнавшими лодку.

   Ни изумляться, ни расспрашивать, ни даже пламенеть безумной нечеловеческой радостью не было времени. Дорога была не только каждая минута, но и секунда.

   Уже взбунтовавшиеся миноносцы сделали то, с чего им следовало начинать.

   Они нащупывали своими ослепительными прожекторами и всю Бокату, и предместья, и море, к великому счастью, не в том направлении, где находилась "Лаурана". О, эти страшные прожекторы, настигающие все и вся с молниеносной быстротой, быстротой света своих белых, длинных, в несколько километров, лучей... И, как будто резвясь, играя, скользили по воде эти лучи. Не ушла бы незамеченной даже крохотная рыбачья душегубка.

   "Лаурана" удаляется и удаляется...

   Уже разместились в каюте капитана. Заботливый Друди устроил у себя обеих королев и принцессу. Боровшаяся между забытьём и безразличной ко всему явью, лежала на узенькой, твердой койке Памела. На двух табуретах сидели измученные, погасшие, с отяжелевшими полузакрытыми веками Маргарета, машинально державшая на коленях драгоценный саквояж свой, и Лилиан. И мать, и дочь столько пережили, переволновались - вместе с физической усталостью ими овладела такая сонная, тягучая апатия...

   Если бы грозила сейчас новая смертельная опасность, вряд ли они пошевельнулись бы даже...

   Мужчины сгруппировались на капитанском мостике. Смотрели на Бокату, горевшую переливчатыми огоньками.

   Ночью с моря Боката, живописно разметавшаяся на холмах, была особенно красива со своим хаотическим амфитеатром и своими огнями, - синеватые, желто-белые и красноватые гигантские светлячки.

   А сейчас в этой красоте было еще и какое-то недоброе, жуткое очарование. И уже совсем были зловещие моменты, когда одержимые демоном разрушения, потерявшие голову, пьяные, обезумевшие, выбрасывали миноносцы все новые и новые очереди снарядов. И вспыхивали пламенем жерла пушек, чертили на небесах огненный след свой пролетавшие снаряды, и тотчас же грохот оглушительного разрыва и дьявольский смерч огня и дыма словно вырывался из-под земли.

   Адриан не мог отвести глаз. И все молчали, затихшие кругом, молчали, понимая, что творится в душе короля, и это самое творящееся больно переживали вместе с ним. Несколько часов назад он был повелителем страны, от которой удалялся с каждой секундой.

   Был монархом, любимым, желанным... Была территория, почти равная Франции, была армия, была власть, настоящая власть. Были почет и блеск, блеск тысячелетней династии, создавшей народ, создавшей воинственно-славное королевство.

   И вот мятежная толпа изменников и продажных негодяев смела все... Надолго ли - это другой вопрос, однако же смела, и вчерашний король-властелин уже беглец, и вся территория его - зыбкая, - один меткий снаряд пустит ее ко дну, - по всем швам трещавшая "Лаурана". Все подданные, вся его армия, весь его флот, над которыми он еще не утратил своей власти, - пятнадцать человек экипажа.

   Адриан вздохнул, отвернулся от сиявшей огоньками столицы и спросил лейтенанта Друди:

   - Куда мы идем?..

   - В Феррату, Ваше Величество, - кратчайшая прямая между Бокатой и Трансмонтанией.

   Друди удачно выбрал первое прибежище для своей "Лаураны" с ее царственными пассажирами.

   Феррата - большой приморский город и стоянка военных кораблей соседней страны.

   Помолчав, король обратился уже ко всем:

   - В Феррате мы отдохнем денек-другой, обзаведемся штатским платьем и выясним дальнейшее. Не думаю, чтобы нам пришлось там засидеться. Хотя король Филипп, тесть мой, несомненно, не откажет нам в гостеприимстве, но сам он связан по рукам и ногам своими социалистами. Они обрадуются случаю поднять травлю и потребуют нашего удаления из пределов Трансмонтании.

   - Возможна ли такая наглость, Ваше Величество? - вырвалось у шефа тайного кабинета, не расстававшегося с несессером, два часа назад сунутым ему Джунгой.

   - Милый Бузни, теперь, именно теперь настало время самой беспредельной человеческой наглости. Да, - спохватился король и уже другим тоном, - если будет погоня, я не решусь подвергнуть и обеих королев, и сестру новым моральным пыткам... - И, хотя Адриан больше ничего не прибавил, но все поняли недосказанное и, подавленные, молчали, избегая смотреть и на короля, и друг на друга.

   "Лаурана" шла со скоростью, на какую только способен был ее дряхлый изношенный организм. Превышение этой выносливости могло повлечь за собой катастрофу.

   Ночь уже переливалась в сизо-молочный зябкий рассвет, и на бледнеющем небе звезды становились из золотых и серебряных молочными. Уже раздвигалась все шире и шире, светлела и редела обступавшая "Лаурану" со всех сторон мгла. Уже просыпалось море, потягиваясь утренней зыбью. Проснулись и дельфины, следуя за пароходом и выбрасывая сбитое упругое лоснящееся тело свое.

   Уже бледно и вяло забытые, ненужные, догорали фонари на мачтах. Уже ясно были видны бессонные, усталые, посеревшие лица мужчин. Друди протянул свой бинокль Адриану:

   - Виден берег, Ваше Величество...

   Пока еще туманная смутная береговая полоса разметалась без конца-края вдоль горизонта между морем и небесами.

   - Сколько еще пути?

   - С небольшим час, Ваше Величество...

   - А я мыслями там! - опять ко всем обратился Адриан, и задумчивой грустью звучал его голос. - Я не могу себе простить, никогда не прощу и всегда будет тревожить меня и мою совесть образ несчастного Алибега. Он сложил за меня свою голову. Видит Бог, я не хотел этого... Ах, Джунга, зачем.

   Адъютант ничего не ответил, и только свирепо зашевелились два крысенка над его верхней губой.

   У Бузни уже была готова сорваться какая-то галантная утешительная фраза, но она замерла у него на губах, да и все кругом на мгновение замерло...

   Друди всем своим существом ушел в бинокль, но уже не по направленно берегов Трансмонтании, а туда, где скрылась давным-давно родная, своя Пандурия.

   - Нас преследует "Бальтазар". Если мы не успеем войти в трансмонтанскую зону, мы погибли!.. Они нас пустят ко дну...

   Адриан выхватил у него бинокль. Друди бросился вниз в машинное отделение. Старушка "Лаурана" заскрипела, закряхтела и, собрав последние силы, еще ускорила и без того максимальный для себя ход.

   Да, это был "Бальтазар" - быстрейший из двух миноносцев. Адриан, как и Друди, узнал его по глубокой посадке, узнал по силуэту. Сближение шло с быстротой, на воде мало ощутимой, в действительности же убийственной для бедной "Лаураны".

   Не прошло и двух-трех минут, король уже различал в бинокль средь ясного утра целые оргии красных тряпок, покрывавших и всю палубу, и все снасти "Бальтазара". А еще через две-три минуты донесся грохот, сверкнуло коротким огнем одно из орудий, над головами пронесся с противным металлическим визгом снаряд, и в полутысяче шагов впереди "Лаураны" с новым грохотом высоко взметнуло из моря фонтан вспененных волн и густого-густого дыма...

  

  

   Тимо очнулся...

   Сначала, в первый момент, не сообразил, где он и что все это значит. Он так сжился со своей меблированной комнатой, а здесь, с этих стен, глядят на него величавые портреты. С потолка смотрит плафон, перевитый гирляндами лепных золоченых барельефов.

   Вырос щеголеватый, высокий, нарумяненный Ячин.

   - Ну, что? - привскочил Тимо, забывший и свой обморок, и свои ранения.

   - Как сквозь землю! И не только он, а и мать, и жена!.. все!..

   Ячин хотел еще что-то прибавить, но был страшен Тимо. И это впечатление усугублялось еще забинтованной головой. Это не был гнев. Это было бешенство.

   - Если он исчез, если он избежал нашей мести... Даю тебе слово, слово Тимо, - я застрелюсь!..

   - Не говори глупостей... Ты потерял много крови... у тебя повышена температура...

   Тимо подошел к нему вплотную. Черты его исказились, и он как-то шипяще бросил прямо в чисто выбритое, с подведенными глазами лицо Ячина:

   - Молчи!.. Ты ничего не понимаешь!..

   А не понимал "музыкальный майор", да и не мог понять творившегося в сердце Тимо. Злоба эта и бешенство, захлестнувшие Тимо, были не столько против Адриана, сколько против самого же себя. Случилось то, чего он никак не предвидел. Адриан скрылся и объявится где-нибудь уже недосягаемый, неуязвимый. Неужели стоило затевать всю эту резню, весь этот ужас? Для кого и для чего? Чтобы пустить к власти Абарбанелей, Мусманеков, Шухтанов? Да будь они трижды прокляты! Он, Тимо, ненавидит Адриана, ненавидит, но, по крайней мере, уважает и как монарха, и как солдата, а этих господ и не уважает, и презирает.

   Вот что огненным вихрем пронеслось в его отяжелевшей голове. Но что сделано - сделано, кровь пролита... много крови! Павших уже не воскресишь, зверь выпущен из клетки. Он здесь, близко, он кругом - этот зверь... Гогочет, рычит, упивается королевским вином и возможностью невозбранно бесчинствовать, грабить.

   Ячин знал своего друга Тимо. В такие моменты необходимо нажать какой-то клапан и, подобно пару, выпустить излишек того, что клокочет внутри.

   - Слышишь, Тимо? Ворвалась чернь... Совсем то же самое, что было в Петрограде в Зимнем дворце...

   - Что? Я им покажу Зимний дворец! За мной! - и, выхватив свою с густо запекшейся кровью саблю, Тимо бросился разгонять ворвавшуюся улицу.

   - Вон отсюда, негодяи, канальи! Вон, сволочь! - и, не глядя, он бил плашмя по головам, по рукам, по спинам, по чем попало, бил, не разбирая, всех-и агитирующих "интеллигентов", и каких-то темных прохвостов, "загримированных" рабочими, и визжащих баб, и матросов, обвешанных красными бантами, пулеметными лентами и ручными гранатами.

   Он - один. Ячин благоразумно держался поодаль, - а их десятки, сотни, - здоровенных, опьяневших, обнаглевших, разнузданных... Они, особенно матросы, щелкали зубами и, огрызаясь, хватались за револьверы. Но никто на смел не только броситься на Тимо, а даже ослушаться. Так тигр, одним взмахом лапы могущий превратить своего укротителя в бесформенные клочья мяса, боится его и, пятясь к железным прутьям клетки, спружинивается для гигантского прыжка... А в конце концов, подгоняемый хлыстом, прыгает сквозь цветной обруч.

   Войдя во вкус производимой им дезинфекции, играя с огнем, бессознательно упиваясь сладким ядом власти над этим двуногим зверем, Тимо подвигался все дальше и дальше, очищая один за другим и тронный зал, и концертный, и анфилады гостиных. Но чернь успела уже везде и повсюду напакостить. Разорванные картины, обломки мраморных бюстов, срезанные драпировки, залитая вином и еще чем-то мягкая, гобеленами обитая мебель.

   Какой-то запыхавшийся черноглазый молодой человек, уже с красным бантом, уже с красной повязкой на рукаве бархатной куртки, уже самозваный углубитель революции, нагнал Тимо:

   - Товарищ полковник, уже все собрались!.. Ждут вас...

   - Где собрались? Кто ждет?..

   - Скорей, товарищ! Я приехал за вами... Нас ждет машина...

   - Да вы сначала отвечайте на мой вопрос, черт вас дери совсем! - прикрикнул Тимо.

   - Виноват, сами знаете, - спешка... Там, у Абарбанеля... Уже собрались... Мусманек, Шухтан, Ганди, Савинков... Признавший революцию министр Рангья... и еще... Скорей же, товарищ!..

   - Пусть подождут! Видите, я очищаю дворец от хулиганья... А вы... не теряйте меня из виду.

   - Товарищ, это совсем невозможно... И затем - такие меры... Вы вооружаете против себя демократию...

   - Еще одно слово, и я прикажу вас арестовать...

   "Углубитель революции" понял, что с этим "солдафоном" шутки плохи, сократился и с выдавленной улыбочкой поджал хвост.

   Вершители судеб пандурской демократической республики только тогда отважились собраться у Абарбанеля, в его роскошном особняке, оберегаемом офицерским патрулем, когда выяснилась победа по всему фронту.

   Когда было известно уже, что дворец захвачен, хотя и ценой больших потерь, когда выяснилось, что весь город уже в руках восставших, а на всякий случай к кавалерийским казармам, и без того терроризированным огнем морских пушек, двинуты броневые машины и артиллерия...

   Только тогда, узнав самую последнюю новость, что жандармерия и полиция разоружены, пришли в себя и Шухтан, и Мусманек, и Ганди, и холодный липкий страх, такой подлой животной дрожью колотивший этих трусов, стал понемногу улетучиваться.

   Собрались в готическом, разделенном на две половины острой готической же аркой, кабинете Абарбанеля. Кроме хозяина, Шухтана, Мусманека и Ганди, был еще министр путей сообщения барон Рангья, был Савинков, бледный, важный, почти священнодействующий, со своим волчьим лбом. Он выглядел каким-то колониальным охотником.

   Английский, ловко сидящий китель, к этой ночи специально сшитый. Два ремня крест-накрест на груди, ремень вокруг пояса, и на нем - тяжелый маузер. Защитные галифе, желтые кожаные гетры, желтые ботинки. Едва Савинков успел войти, кабинет наполнился запахом аткинсоновского "Шипра".

   В эту ночь Савинков успел проявить большую активность. Что-то делал, кого-то арестовывал, куда-то ездил, кого-то расстреливал. Он хотя и молчал, дымя сигарой, предложенной Абарбанелем, но всем своим надменно холодным видом говорил: "Все вы здесь - жалкие, мокрые курицы! Забившись по своим щелям, выжидали. А я, старый бомбист и революционер, не прятался, не выжидал, а действовал, и, если бы не я, еще неизвестно, какой бы все это приняло оборот..."

   "Историческое" совещание, - оно должно войти в историю, - не клеилось как-то. Все еще не могли прийти в себя, и даже дон Исаак, менее всех скомпрометированный и более всех забронированный. Шухтан, Мусманек и Ганди пытались говорить, но ничего не выходило.

   Им чудился мерный конский топот, чудился Адриан во главе своих лихих-эскадронов, и слова застревали в горле, а зубы предательски выбивали дробь... Министр путей сообщения сопел из-под крашеных усов и вытирал покрывшееся испариной лицо

   - Мы подождем главного виновника... торжества, - хотел сказать Абарбанель и поправился, - событий...

   И все обрадовались этому предлогу помолчать еще каких-нибудь четверть часа, и все, кроме Савинкова, поспешили отозваться:

   - Да, да, конечно...

   И потянулись неприятные, неловкие минуты в готическом кабинете. Выстрелов почти уже не было, но все же за этими узкими стрельчатыми окнами в свинцовой пайке с цветными пажами и принцессами притаилось что-то взвинчивающее нервы, необъяснимое, жуткое. Еще не было времени осмыслить умом и понять свершившееся...

   И чем больше цеплялись одна за другую медленно ползущие минуты, тем больше дон Исаак внешним возмущением маскировал внутренний страх свой:

   - Что же это Тимо не едет? Это безобразие прямо! Раз я послал за ним...

   Наконец, когда всем наскучило ждать, молчать и рассматривать гигантские, как алтари, восьмисотлетние резные шкафы черного дуба с тысячами фигур животных, людей и птиц, вошел солдатской тяжелой поступью Тимо.

   В этот кабинет, с глушащими шаги бесценными коврами, вошел он, высокий, худой, с забинтованной головой, с перевязанным плечом, в разорванном мундире; в эту атмосферу миллионов и безмятежной размеренной роскоши внес он вместе с собой только что отгоревший кровавый кошмар схваток грудь с грудью, выстрелов в упор, сабельных ударов, последних проклятий...

   И, никому не кланяясь, он опустился в кресло в обычной для него, неудобной для других и удобной для себя позе. А свою саблю положил поперек на колени, держа ее обеими руками, и - так и застыл.

   Он был похож на конквистадора, завоевавшего с горстью таких же, как и сам, авантюристов неведомую страну. И вот, вернувшись, он положил ее к ногам правительства... Но пусть это правительство не забывает, что он, конквистадор, знает хорошо цену и себе самому, и своим авантюристам, и своему тяжелому мечу, который он держит на виду, крепко держит обеими руками...

   И все сразу поняли, что перед ними в этом кресле с высокой спинкой - диктатор. Поняли, что приказывать и говорить будет он, а они будут исполнять и слушаться...

   Но еще не успел Тимо собрать мысли, как за дверями кабинета послышалась какая-то возня. Кто-то кого-то не пускал, кто-то хотел прорваться. Все переглядывались в испуге, все, за исключением Тимо, окаменевшего в позе конквистадора, и Савинкова, выхватившего свой маузер.

   Распахнулись массивные дубовые двери, и вошли два матроса, - один вооруженный, другой весь в крови и в наспех сделанных перевязках.

   - Они все бежали на "Лауране"... Все... Товарищ видел... Зорро его подстрелил... и он дополз... и все рассказал...

  

  

   А там опять вспыхнуло огоньком орудие, но уже не так явственно донесся противный металлический визг. На этот раз не перелет, а недолет, и тоже, примерно в полутысяче шагов от "Лаураны", мощно взметнулся фонтан воды, пены и густых клубов дыма.

   Все чаще и чаще... Миноносец бил из нескольких орудий, бил, к счастью, прескверно, и напрягавшая последние силы "Лаурана" бежала, будучи как бы центром широкого кольца разрывов. Боже, сохрани и помилуй, если это кольцо начнет смыкаться... Лейтенант и король в один голос решили:

   - Да они все там пьяны...

   И действительно, другого объяснения быть не могло. Слишком уж беспорядочен и не меток был огонь "Бальтазара". Угадывалось отсутствие офицеров-артиллеристов. Да и откуда же им взяться, если все они сидели под арестом, согнанные в одну каюту, и хозяином положения была остервеневшая, пьяная от успеха и от вина матросня...

   А далеко, где-то на линии встречи морской глади с небесами, всплыл оранжевый диск таких больших размеров - получалось впечатление театральной декорации, а не настоящего солнца. Не было еще ослепительного сверкания. Был ровный, четко и ясно отмеченный крут, словно вырезанный из цветной бумаги.

   Уже больше, чей наполовину, плыл этот круг над водой и, зажегши морскую зыбь косым, длинным снопом оранжевых лучей, следил за обстрелом изнемогающей "Лаураны". И при свете солнца еще фантастичнее были разрывы, нежно окрашиваемые и в золото, и в жемчуг, в опал и перламутр.

   Но тем, кто был на "Лауране", тем было не до эстетики. Все заметней и заметней сближение... Преследователям уже незачем тратить снаряды. Зачем, когда "Бальтазар" через несколько минут настигнет "Лаурану" в виду берегов Трансмонтании, уже из призрачных ставших реальными, настигнет и...

   - И что произойдет потом? - высказал Друди. - Они возьмут нас в плен или, по крайней мере, то, что было нами, - наши трупы. Но мы дорого продадим себя. У нас есть "гочкис" и два пулемета...

   Дерзкая мысль, мысль, внушенная безнадежностью положения, безумием, отчаянием, осенила Друди. Он рискнет, рискнет всем и всеми, благо все кругом - сплошной риск, сплошная обреченность...

   Когда нет выбора и нет даже традиционной "соломинки", которая полагается каждому утопающему, почему же, в самом деле, не попытать счастья?

   Словом, лейтенант Друди, этот Давид со своей "Лаураной", вздумал вступить в единоборство с Голиафом - "Бальтазаром". Сблизившись на полкилометра, он прямой наводкой, одним выстрелом из своего "гочкиса" попробует пустить миноносец ко дну.

   Это было уже почти у самой Ферраты. Уже революционный миноносец, вопреки всякому международному праву, нахально ворвался в чужие воды. В морском штабе Ферраты уже слышна была пальба на море, уже в бинокль замечен был "Бальтазар", осыпающий снарядами какое-то жалкое суденышко. Уже по телефону дан был приказ двум миноносцам выйти для энергичной разведки, не исключавшей и захвата чужеземного "истребителя", осмелившегося без предупреждения и с боем ворваться в пределы - это уже ее пределы - Трансмонтании.

   Вслед за миноносцами бросилось несколько моторных лодок, подгоняемых любопытством. Корреспонденты, большевики, люди, тесно связанные с биржей, и просто те, кто имел моторную лодку и был разбужен бомбардировкой, - каждый по-своему спешил навстречу сильным ощущениям.

   Но пока задвигался, засуетился и замелькал рейд красавицы Ферраты, пока сама "красавица", словно сбросив одежды свои, в лучах солнца, нагая, разметалась рощами своими, храмами, тонкой кружевной готикой, старинными дворцами, кипарисовыми кладбищами, "Бальтазар" и "Лаурана" уже почти сблизились на ту дистанцию, какая нужна была лейтенанту Друди.

   Простым глазом отлично был виден взбунтовавшийся миноносец, весь в красных тряпках и с толпой матросов. Доносился их ликующий рев... Они уже прекратили огонь... Зачем огонь, когда сейчас же, сейчас возьмут они живьем всех беглецов-пассажиров и связанных, оскорбляемых, с триумфом доставят в революционную столицу...

   В это мгновение сам лейтенант наводил свою "игрушку", сам же и дернул шнурок. Снаряд попал в середину миноносца, в подводную часть. Разрыв с грохотом, пламенем и треском - не оставлял никаких сомнений... Друди тотчас же бросился к пулемету и начал засыпать свинцовым дождем человеческое стадо, панически заметавшееся на маленькой, узкой палубе.

   Радостный, ликующий гул сменился воплями отчаяния.

   А когда подоспели трансмонтанские миноносцы и моторные лодки, все было кончено. Им досталось одно - вылавливать раненых и здоровых матросов, смытых волной с "Бальтазара". Сам же "Бальтазар" шел ко дну, и только трубы его поднимались еще над поверхностью моря.

   Офицеры обоих миноносцев, узнав короля Пандурии, не покидавшего капитанского мостика и такого заметного в своей гусарской форм, отдали ему надлежащие почести.

   Через полчаса все вместе, целой маленькой флотилией вошли в порт. "Лаурана" и так стремительно разыгравшиеся вокруг нее события были первой весточкой для Европы и для всего света о революции в Пандурии. Все средства извещения были тотчас же использованы. Телеграф, морской кабель, телефон, радио. Стаей птиц вылетали по всем направлениям эскадрильи почтовых аэропланов. И раньше всех правительств, монархов, президентов узнала о перевороте мировая биржа, узнали международные банки. Биржа и банки, - именно то, что фактически властвует на земле.

   Потрясающая сенсация облетела Феррату, и не успела "Лаурана" пришвартоваться к гранитному молу, вся набережная уже кишела тысячной толпой. Полицейские и жандармы с трудом прокладывали в этой человеческой гуще путь для беглецов, стиснутых двумя живыми стенками. Давили друг друга, чтобы увидеть, как рослый, плечистый офицер несет больную королеву Пандурии, бывшую трансмонтанскую принцессу, увидеть Адриана в черном плаще,- этот морской плащ лейтенанта король накинул на себя, чтобы меньше бросалась в глаза его яркая форма.

   Глядя перед собой, никого не замечая, с надменно застывшим лицом шла Маргарета.

   Не было оваций, приветствий. На лучший конец, было оскорбительное, праздное любопытство зевак, на худший же - крики:

   - Поделом этим убийцам, тиранам! То же самое и со своими сделаем!..

   Так встречали местные и советские коммунисты сверженную династию Пандурии, только что вступившую на трансмонтанскую землю. Жандармы, в высоких киверах, оттесняли карабинами слишком назойливых из этой горланящей потной, раскрасневшейся черни.

   Бледный, стиснув зубы, двигался Адриан под перекрестным огнем подлых выкриков и глумлений.

   Слава Богу, путь был очень, очень короток. Сотня шагов всего какая-нибудь до отеля "Мажестик", высившегося у самой набережной эффектной громадой своих шести этажей.

  

  

   Лилиан почти никогда не пользовалась преимуществами высокого положения своего или, - это, вернее, пожалуй, - не замечала его.

   Вот и теперь, очутившись в номере гостиницы вместе с Памелой, она ушла целиком в одно: как бы под впечатлением всех потрясений, буквально с кинематографической быстротой промелькнувших, Памела не разрешилась несчастными, преждевременными родами.

   Совсем другое - мать и брат. И хотя оба они были такие доступные, благородно-простые, однако и власть, и почет, и блеск, окружавшие их до сих пор, - все это было для них родной стихией, было тем воздухом, которым они дышали. И в одну ночь, опять-таки с кинематографической быстротой, - нет ни власти, ни всего тесно переплетенного с ней. Даже нет клочка своей территории, а вместо дворца, тысячелетнего гнезда Ираклидов, - номер "Мажестика", быть может, вчера очищенный каким-нибудь спекулянтом.

   Оставшись одна у себя, Маргарета дала волю слезам, что вообще допускалось этой сильной, твердой женщиной в исключительных случаях. В самом деле, ничто так не портит женскую красоту и свежесть, как слезы. А мы знаем, до чего заботилась королева-мать о своей красоте и неувядаемой свежести... Она чувствовала себя такой разбитой, подавленной, такой измученной и физически, и морально. Другая на ее месте, свалившись, уснула бы тем~мертвым, тяжелым сном, который почему-то называют "свинцовым".

   Но Маргарета, позвонив опрятную, в белом чепце горничную и проведя параллель между ней и вероломной Поломбой, - к невыгоде Поломбы, - заказала едва-едва теплую ванну. Культ тела - прежде всего! С освеженным, чисто вымытым телом легче как-то переносятся все невзгоды жизни.

   В силу таких же соображений взял Адриан холодный душ и, выхватив у Зорро мохнатое полотенце, растер им докрасна мускулистое тело свое. Живее переливалась кровь, бодрее забегали мысли.

   Он говорил своему адъютанту и Бузни:

   - После такой милой встречи... Что будет дальше? Какая травля начнется! Я останусь здесь ровно столько, сколько необходимо портному, чтобы в спешном порядке одеть нас всех с ног до головы.

   - Как, Ваше Величество не желает быть гостем королевской четы?! - удивился Бузни. - Вы можете таким образом их смертельно обидеть...

   - Да?.. А мне кажется, я их гораздо чувствительнее обижу, оставшись их гостем. Да и не только их, а и себя... Безработный король, живущий во дворце у своих тестя и тещи, - это самая худшая, самая унизительная разновидность приживальщика. Ну, а затем, милейший Бузни, вы сами успели убедиться, чем здесь пахнет. Во-первых, я не желаю, чтобы коммунисты требовали моего удаления, а во-вторых, не желаю вторично попасть в переделку. Довольно. Довольно с меня Бокаты...

   - А я думал как раз наоборот, Ваше Величество... Что вам надлежит находиться поближе к Бокате.

   - Забудьте об этом! Это - затяжное... Так, академически, даже очень красиво... Проходит месяц... Народ и войска свергают узурпаторов, и под звон колоколов, на белом коне въезжает король в столицу... Нет, уж если выжидать, так лучше в Париже, где мне не будут устраивать кошачьих концертов... А пока вот что, Джунга, давайте нам скорей лучшего портного. Пусть возьмет втридорога, зато через двадцать четыре часа мы будем экипированы.

   Хотя Феррата не была столицей, но это был самый многолюдный, самый большой, самый богатый город во всей Трансмонтании. Находившаяся же в часе езды столица имела вдвое меньшее число жителей и казалась гораздо провинциальнее, чем пышная, клокочущая жизнью Феррата.

   Извещенные по телефону, приехали в автомобиле король Филипп и королева Элеонора. Сначала они прошли к Памеле. Мать осталась у дочери, а отец очутился по соседству с глазу на глаз с Адрианом.

   Филипп, высокий, худой, с маленькой головкой, был "штатский" монарх. Он почти не носил военной формы, да она и не шла к его длинной узкоплечей фигуре. В пиджаке ему было гораздо лучше, чем в мундире.

   Он пытался шутить:

   - Нет, положительно, наше ремесло с каждым днем становится... становится, как бы тебе сказать...

   Шутка не удалась. Жалостливо, беспомощно улыбался Филипп. В том, что случилось в Бокате, он видел зловещее для себя предостережение: "Сегодня ты, а завтра я..."

   Адриан молчал. Да и что мог ответить он, только что на себе самом испытавший все превратности и капризные случайности "королевского ремесла"?

   - Однако же вам здесь неудобно в этой... гостинице, - продолжал тесть. - Не бесприютные вы какие-нибудь... Мой дворец - ваш дворец... Как-нибудь потеснимся... - опять пошутил трансмонтанский король, этой шуткой маскируя тайную досадную мысль, что свергнутая династия будет для него обузой и в смысле расходов и, главным образом, в политическом отношении. Левые начнут всех собак вешать...

   Он осторожно полюбопытствовал:

   - А как же материальная сторона? Есть у тебя что-нибудь в заграничных банках?.. Успели вы захватить с собой ценности?..

   - В европейских банках ничего нет лично у меня, - пожал плечами Адриан, - мой адъютант захватил какие-то пустяки, - он указал на лежавший на столе несессер. - Что же касается мама, ей посчастливилось спасти свои бриллианты.

   - Все это очень хорошо, но ведь этого не хватит надолго...

   - Не будем думать о завтрашнем дне. Будем жить сегодняшним, - ответил Адриан. - Теперь все так хрупко, изменчиво...

   - Да, да, конечно, - поспешил согласиться трансмонтанский король. - А вот что самое главное: твоя сестра сказала мельком в двух словах... Это же прямо чудесное спасение. Двойное! И там, и здесь, на море... Пустить ко дну миноносец одним выстрелом какого-то жалкого "гочкиса". Нет, воля твоя, Адриан, тебе повезло. Всем вам повезло... Но этот юный лейтенант! Совсем мальчик, и уже такой герой! Знаешь, я охотно взял бы его к себе на службу... Я произведу его в следующий чин и... как ты думаешь?.. Такие люди в наше время не имеют цены... Их так мало, - честных, доблестных, решительных... Как ты думаешь?..

   - Я думаю, что это невозможно. Друди очутился в таком положении... Самое лучшее для него - на время исчезнуть совсем. Ты понимаешь, сколько ненависти обрушится на него?.. И за то, что он спас меня, и за то, что пустил на дно моря целую шайку пьяных мятежников... Если бы ты даже взял к себе Друди, социалисты немедленно потребовали бы его удаления. И, наконец, поскольку я его знаю, он не кондотьер и шпагой своей вряд ли будет....

   Шум снизу, с набережной, привлек внимание обоих королей. Они подошли к окну. Со второго этажа им было видно все.

   Толпа в несколько сот человек, всё время, как лавина, увеличиваясь, над волной своих голов несла матросов с "Бальтазара", выловленных трансмонтанскими моряками. Махая флажками, еще мокрые после холодной ванны, протрезвившей их, матросы горланили что-то. И сквозь беспорядочное сумбурное "что-то" можно было расслышать:

   - Смерть Адриану! Смерть коронованным убийцам!..

   Адриан и Филипп переглянулись.

   - Видишь, как сразу обнаглела здесь чернь после переворота в моей стране... А ты еще предлагаешь мне свое гостеприимство... Сначала у меня было желание уехать вместе с мама, а Памелу и Лилиан оставить у вас. Но теперь об этом не может быть и речи. Я их возьму с собой...

   Высокий, худой, узкоплечий король, такой слабый и немощный в своем королевстве, молча поник головой. Адриан тихо сказал:

   - Тебя может спасти какой-нибудь свой собственный трансмонтанский Муссолини... Или ты погибнешь... Вы все погибнете...- и, вспомнив Памелу, такую же узкоплечую, слабую, как и отец, он мысленно добавил: "Погибнете, потому что выродились, утратив умение властвовать, и она, эта непостижимая таинственная власть, уже выскользнула из ваших дряблых рук. Вы - обреченные"...

   А с улицы сквозь гул врывалось отдельными выкриками:

   - Долой Адриана!.. Долой... Вон!..

   Буржуазия, трусливая, с заячьей, робкой душой сидела по домам, либо из кофеен и ресторанов смотрела на все эти бесчинства обнаглевших подонков.

   А если бы она вышла на улицу одной своей компактной "массой", она смела бы, развеяла бы демонстрацию черни.

  

  

   Была даже попытка проникнуть в отель "Мажестик". И проникли бы, пожалуй, если бы не четыре вооруженных матроса с "Лаураны". Их поставил Друди у подъезда отеля. Решительный вид этих сильных, отважных мусульман, - штыками встретят малейшее посягательство, - весьма и весьма отпугивал толпу, и она с бранью обходила подъезд.

   А во втором этаже у дверей королевского номера стоял Зорро, цепкий и хищный, готовый открыть самый убийственный огонь из своего арсенала - два кольта и карабин - по какой угодно коммунистической банде, если бы она посмела ворваться...

   Демонстранты, неся на плечах пандурских товарищей-матросов, отхлынули к центру, и лишь тогда королевская чета уехала на своей машине в столицу, уехала кружным путем, чтобы не пересекать города и не подвергаться оскорблениям...

   Едва печальный, готовый расплакаться Филипп покинул своего зятя, Зорро доложил о лейтенанте Друди.

   - Ваше Величество, так и чешутся руки... Я с горстью своих людей разогнал бы все это красное отребье и навел бы порядок... А сотни полицейских и жандармов, соблюдая "нейтралитет", попустительствуют безобразию. Мои четыре молодца там, внизу, производят ошеломляющее впечатление... Весь этот сброд чувствует, что с ними шутки плохи... Нет, здесь все гниет... Подальше отсюда...

   - Что вы намерены делать с собой, Друди? Я ваш должник, вечный должник... Удастся ли мне когда-нибудь...

   - О, Ваше Величество, вы меня страшно конфузите! - вспыхнул Друди. - Я ничего такого не сделал. Я исполнил свой долг. На моем месте любой верноподданный...

   Адриан пристально взглянул на него, положив ему на плечо руку.

   - Будь у меня в минувшую ночь в Бокате с ее полумиллионным населением тысяча таких верноподданных, как вы, я не сидел бы здесь, в отеле "Мажестик", в ожидании штатского портного. Да, так что вы намерены делать? Поедем в Париж, будете состоять при мне...

   - Состоять при Вашем Величестве?! Эта высокая честь - предмет моих юношеских дум и грез...

   - Но... Я чувствую, Друди, за этим скрывается какое-то "но"...

   - Так точно, Ваше Величество. У меня создался план кое-каких действий... И хотя это глубокая тайна, разумеется, у меня от Вашего Величества не может быть никаких тайн...

   - В чем же дело?..

   - Как все моряки, - я суеверен и потому... - смутившись, подыскивал слова Друди.

   - Ради Бога... Я вам верю и ни о чем не спрашиваю...

   - Верьте мне! - горячо подхватил Друди. - Скажу одно Вашему Величеству: там, - он подчеркнул это слово "там", - я буду гораздо полезнее и моему королю, и моей родине, чем находясь в Париже.

   - Вам нужны деньги?..

   - Мне лично - нет, - поспешил оговориться Друди, - но для задуманного мной дела, пожалуй, не хватит сбережений "Лаураны"...

   - Каких сбережений?..

   - За несколько часов до мятежа я захватил парусник с большевицкой литературой и ящиком золота. Гнусная литература была брошена в море, а золото - наше сбережение.

   - Друди, вы опоздали родиться этак... этак лет на четыреста...

   - Вашему Величеству угодно сказать, что из меня был бы отменный морской пират? Очень может быть. Дальние предки мои были именно таковыми. Один из них, Пиппо Друди, в XVI веке был грозой обеих Сицилии... Купеческие корабли... Но об этом как-нибудь при случае...

   - Сейчас вернется Джунга. Вы ему назовите необходимую вам... Да вот и он сам... Останьтесь, Друди, мы и вас оденем в штатское... - хотел Адриан улыбнуться, но грустная вышла эта улыбка. Снять форму не по своей воле, не для того, чтобы в любой момент надеть ее, а снять вынужденно и, кто знает, быть может, навсегда, - какая это, в сущности, драма для офицера вообще, и в особенности для монарха, уже в самом раннем детстве носившего мундир и чтившего его, как святыню, как нечто неотъемлемое, как частицу своей власти, своего могущества, своих верховных привилегий, частицу самого себя, частицу Божьей благодати, осенявшей династию...

   Джунга вошел с портным, внушительным господином южного типа с бородой-лопаточкой. Он был на седьмом небе от выпавшего ему счастья. Он прямо священнодействовал, снимая с Адриана мерку и записывая количество сантиметров.

   - Итак, Ваше Величество, две пиджачные пары, два пальто - летнее и демисезонное, жакет, смокинг, фрак... Да, еще спортивный костюм для верховой езды...

   - Что вы! Что вы! Довольно и половины! Я в Париже оденусь, как следует.

   - В Париже? Смею Ваше Величество уверить, что я, Антонио Санца, не ударю лицом в грязь перед лучшим парижским портным..

   - Как хотите... Но успеете ли вы сделать все это?

   - Успею, Ваше Величество! - пламенно подхватил Санца. - Я мобилизую всех моих рабочих, не лягу спать и под моим наблюдением...

   - Имейте в виду, - не только я. Вы оденете еще и полковника, и лейтенанта, и господина Бузни. Его сейчас нет, он сам к вам заглянет...

   - Не извольте беспокоиться, Ваше Величество... Всех оденем в тридцать шесть часов! Уже через четыре часа я буду с примеркой пиджачного костюма Вашего Величества, а еще через шесть часов костюм будет готов...

   - Феноменальная быстрота, можно разве с такой скоростью шить?..

   - Для поставщика Его Величества короля Пандурии нет ничего невозможного! - еще пламеннее воскликнул Антонио Санца. - Ваше Величество, разрешите мне украсить мою вывеску званием "Поставщика". Клянусь, я этого жажду не из коммерческих соображений... Я очень богат, у меня восемь домов... Я работаю лишь на избранную клиентуру... Но это будет для меня такое счастье, такое счастье!..

   - Милый мой, - мягко остановил его Адриан, - вы опоздали. Прежде всего это будет смешно: поставщик низложенного короля. Согласитесь, какая выгодная мишень для издевательств и по моему адресу, и по вашему адресу... А затем, это далеко не безопасно... Вы лучше меня знаете здешние настроения. Большевики натравят на вас чернь, и ваш магазин разнесут в щепы. Вы не согласны со мною?

   - Увы, это так, Ваше Величество, - загрустил Антонио Санца, - но, я надеюсь, когда с Божьей помощью вы вернетесь вновь на престол ваших предков, тогда вы не забудете Высочайшей милостью вашей верноподданного Антонио Санца. Верноподданного потому, что тогда я ликвидирую все и перееду в Бокату. Ваше Величество, могу я надеяться? - дрогнувшим голосом спросил вот-вот готовый расплакаться портной.

   - Тогда об этом не может быть и речи. Я сделаю для вас все, что могу. Но, как знать, вернусь ли я когда-нибудь...

   - Вернетесь, Ваше Величество, вернетесь!.. Это мое глубокое убеждение! Это республиканское поветрие сгинет, как нечистая сила, будь оно проклято! Народом править должны и будут править помазанники Божьи, а не проходимцы из адвокатов и из эмигрантских подполий и каторжных тюрем... Извините, Ваше Величество, я разболтался, а надо спешить и взяться немедленно за работу.

   Адриан протянул ему руку. Антонио Санца бережно подхватил ее и поцеловал.

   Пятясь к дверям с низким поклоном, восторженный Санца ушел. Адриан обратился к адъютанту и Друди:

   - Это, кажется, единственный убежденный монархист во всей Трансмонтании...

   - Ваше Величество, таких, как он - очень много