Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Когда рушатся троны...

нственных пиратах, - кто они такие и на чем совершают свои неотразимые молниеносные нападения.

   Наши морские власти мечутся в панике... Мечется Вероника Барабан, мечется здоровенный матрос, - забыла его кличку, - произведенный Вероникой чуть ли не в товарищи морского министра.

   Многие посольства встретили переворот более чем сдержанно. Таковые: болгарское, испанское, итальянское, сербское, бельгийское и венгерское. Остальные же заискивают перед красными тряпками. Особенно отличается вежетальных дел мастер мосье Пино. До сих пор пребывает в восторженно-глупом состоянии. Надо видеть эту красную вульгарную физиономию типичнейшего француза Третьей республики!..

   В трагическом положении очутились русские, без вины виноватые во всем этом сумбуре. Боюсь, что начнутся гонения... Да и уже начались. Русская газета, симпатичная по своему направлению, - закрыта. Типография и помещение разгромлены, а сотрудники бежали... Социалисты терпеть не могут всех, кто против большевиков. Ведь они же сами большевики, только более трусливы, менее решительны и более лицемерны, чем преступники, избравшие московский Кремль своей цитаделью.

   Социалисты начали ухаживать за мусульманами. Пожалуй, напрасные усилия. Эти пергаментные люди в фесках - загадочны, как вообще загадочен Восток. Они слушают, качают головами, причем наш европейский положительный кивок у них - знак отрицания, пьют свой кофе, курят свой кальян и, в конце концов, подняв свои мечтательные глаза к небесам:

   - Аллах все знает... В Коране все написано...

   Митингами их не возьмешь, и социалистическим седлом не оседлаешь мусульманского коня.

   Кстати, профессор Тунда пишет в мусульманских кварталах свои этюды. А когда президент хотел заказать ему большой семейный портрет, славный старик отклонил от себя эту честь, сославшись на полное отсутствие вдохновения. И действительно, самое пылкое вдохновение погаснет при одном виде папаши, мамаши и дочери...

   Кажется, Тунда упорхнет со дня на день в Париж. Отказать же ему в заграничном паспорте неудобно. Как-никак - европейская знаменитость.

   Кончаю. На днях напишу еще. Думаю, будет чем поделиться.

  

   Зита заклеила письмо, запечатала и, позвонив в испанское посольство, вызвала герцога Альбу.

   - Милый герцог, когда вы отправляете вашего курьера?

   - Сегодня вечером, баронесса... У вас есть какая-нибудь корреспонденция?

   - Письмо. Вы не откажете в любезности?

   - Помилуйте, я сам заеду за письмом. Когда прикажете?

  

  

   Зита хорошо подметила, - вообще она многое хорошо подмечала, - что захватившие власть революционеры охраняли себя куда тщательней, чем королевские министры. Давно ли Мусманек и Шухтан смеялись над Бузни и его агентами? Давно ли? А теперь сами окружали себя удесятеренным количеством агентов. И действительно, в обширном вестибюле роскошного абарбанельского дворца дежурит взвод юнкеров. Дон Исаак несколько дней назад телефонировал начальнику военного училища:

   - Только, пожалуйста, генерал, не присылайте мне юнкеров в сапогах, пахнущих кожей. Терпеть не могу этого запаха...

   Генерал, стиснув зубы, выслушал приказание министра финансов, и на следующий день юнкера, несшие караульную службу в передней богача-эспаниола, были все в лакированных сапогах.

   Юнкеров угощали вином, кормили вкусными обедами, какие и по праздникам никогда не снились в училище, но всю эту молодежь угнетало сознание своего унижения.

   В самом деле, они, будущие офицеры, как наемные ландскнехты, вынуждены охранять великолепную особу революционного министра финансов.

   Им внушено было вскакивать и вытягиваться при его появлении. Обыкновенно дон Исаак не замечал юнкеров, но сейчас, вернувшись от Зиты, счастливый, безумно счастливый, он удостоил этих "дворянских сынков" благосклонной улыбкой и таким же благосклонным поклоном.

   Очутившись у себя в кабинете, он вынул из черного готического восьмисотлетнего шкафа потемкинский султан и колье Марии-Антуанетты. Перед тем, как вручить драгоценности маленькой Зите, он хотел полюбоваться ими в последний раз, и не без тайного сожаления. Таких дорогих вещей он еще никому не дарил.

   Налюбовавшись, с подавленным вздохом закрыл оба футляра.

   Счастье душило его. Изнемогающий, он хотел с кем-нибудь поделиться своей с таким трудом вырванной победой.

   - Приезжай сейчас же! - позвонил он Бимбасаду.

   Через десять минут Бимбасад-бей очутился в объятиях своего друга.

   - Что за телячий восторг?

   - Хотел бы я тебя видеть на моем месте?!. Сегодня вечером она будет моей!

   - Кто?

   - Глупый вопрос! Она, и только она! И никто, кроме нее! Зита!..

   - Ааа... разве?.. - усомнился Бимбасад-бей

   - Сама только что сказала... - Что же она сказала?

   - Что позволит себя целовать... И, представь, чудачка! За исключением губ...

   - По-твоему, - чудачка, а по-моему, ты ей неприятен как мужчина. Впрочем, это уже ваши интимные дела. А только я не вижу из этих скромных условий, что ты возьмешь ее или она отдастся тебе, что одно и то же...

   - Ну, так я же не наивный мальчик! - игриво и весело подмигнул дон Исаак. - Козла только пусти в огород, а уж он сумеет полакомиться капустой... Ах, Бимбасад, Бимбасад, - мечтательно закатил глаза дон Исаак, - сколько времени эта капуста не дает мне покоя!..

   - Что ж, в добрый час. Лучше поздно, чем никогда! - философски заметил Бимбасад-бей. - А на каких условиях?

   - Не спрашивай!..

   - Хм... значит, дорогая капуста?

   - Не говори этого слова... Оно бьет по нервам. У меня уже темнеет в глазах...

   - Ты меня только за этим вызвал?..

   - Только за этим! Ты же мой первый друг.

   - Спасибо за доверие и до свидания! Приятного аппетита...

   - Выйдем вместе. Я подвезу тебя. У меня заседание совета министров.

   Заседание совета министров не было посвящено расстройству как-то уж очень быстро пришедшего в упадок железнодорожного транспорта, не было посвящено голоду, начавшемуся в отдаленной горной провинции, не было посвящено прямо-таки чудовищному превышению бюджета, грозившему банкротством, а было посвящено выработке мер борьбы с контрреволюцией. Между прочим, было решено упразднить общежитие инвалидов - эту империалистическую затею Адриана, и учредить общежитие для детей, дабы они могли там воспитываться в социалистическом духе.

   Дон Исаак еле высидел эти два с половиной часа. Он испортил несколько листов бумаги, рисуя женские груди, женские бедра и ноги...

   Вернувшись домой, облачившись в смокинг, вдев в петличку орхидею, пообедав без всякого аппетита и захватив оба футляра, поспешил к Зите.

   Он предвкушал уже, как она встретит его, вся просвечивающаяся, в чем-то легком, воздушном, и был весьма разочарован, увидев ее забронированную в глухое серое английское платье. Но был еще клочок надежды: она помучит его, а потом...

   - Вот... Я привез...

   - Покажите!..

   Дон Исаак раскрыл оба футляра.

   Эффект получился в буквальном значении ослепительный. Султан, как живой, трепетал, и, как живые, горели сотни украшавших его бриллиантов. Он затмевал собой колье, хотя и оно было царственно прекрасно.

   Зита не обнаружила особенного восхищения.

   - Что? Вам не нравится? - воскликнул дон Исаак с яростью отчаяния.

   - Нет... отчего же...

   - Но... но вы их принимаете? - как-то неуверенно спросил Абарбанель.

   - Принимаю... - и чуть-чуть дрогнула линия губ, а глаза вдруг стали синие-синие из серо-зеленых.

   Все это было для дона Исаака изрядной порцией ледяного душа. Он двинул в бой последний резерв.

   - Что же касается трех миллионов швейцарских франков, эту сумму я приказал моему банку перевести на ваше имя в Париж на дом Ротшильдов, улица Лафит... Я честно выполнил все мои обязательства...

   - И удивились, застав меня так, как я есть... Вы хотели бы меня видеть более "транспарантной", не так ли, дон Исаак? Я угадала?..

   - Это не трудно было угадать, - глухо ответил он, потупившись, покраснев и тяжело дыша.

   - Дон Исаак, вы имели дело с капризными женщинами?..

   - Никогда! Они подчинялись моим капризам!.. До сих пор... Вы же, вы первая...

   - Вот видите, как это интересно! По крайней мере, не банально... Так вот, дон Исаак, исполните мой последний каприз, и тогда я буду для вас - "транспарантная".

   - Чего же хотите еще? - с полуотчаянием, полумольбою спросил он.

   - Хочу иметь обе короны...

   - Опять? Ведь я же вам докладывал, что цена их вовсе уж не так велика! За стоимость этих двух принадлежащих вам футляров можно иметь целую дюжину таких корон.

   - Я хочу иметь только две...

   - Угодно вам получить их либо чеком, либо в драгоценных камнях? Только оставьте в покое эти короны...

   - Вот именно, я не хочу оставить их в покое! Каприз! Каприз иметь у себя эти священные реликвии, одухотворенные, облагороженные веками... Каприз!.. И наконец, дон Исаак, вы же человек не глупый... Вы понимаете не хуже меня, еще месяц - два, скажем, три... Большевики выгонят вас, выковыряют из этих корон все самоцветные камни и, как краденое, будут продавать их в Амстердаме или Брюсселе... А я сумею лучше их сберечь, и у меня они будут в большей сохранности, чем в бронированной кладовой государственного банка, который большевики первым делом бросятся грабить...

   - Вы считаете неизбежным их приход к власти?

   - А вы - разве нет? Вы только сами себе не желаете сознаться в этом. Итак, господин министр?

   Дон Исаак беспомощно развел руками.

   - Ничего с вами не поделаешь, вы способны убедить кого угодно и в чем угодно. Завтра я сложу к вашим маленьким очаровательным ножкам обе короны династии Ираклидов. А вы, вы завтра будете "транспарантная"?!

   - Я уже сказала...

   - И без всяких новых капризов?

   - Без всяких но... и без всяких новых капризов!

  

  

   - А теперь давайте посплетничаем... Что нового в большом свете? Я так теперь далека от всего... Как поживает премьер-министр?

   - Ах, он по уши влюблен в свою Менотти.

   - Танцовщицу из "Варьете?"

   - Да.

   - Интересная?

   - Очень! Красивые ножки, и она вся такая гибкая, пластичная... Маленькая хищница...

   - Маленькая?

   - Да. Приблизительно вашего роста. Разве немного повыше. И тело такое же, точеное...

   - Вот как! И что же, Шухтану этот хищный зверек обходится недешево?

   - Он тратит на нее безумные деньги...

   - Разве он так богат? - с наивным личиком спросила Зита.

   - Что такое - богат? - пожал плечами дон Исаак. - В распоряжении премьер-министра громадные суммы... Но вот на днях был любопытный трюк... После "Варьете" он кутил с Менотти у Рихсбахера. Менотти подвыпила и с такой милой шантанной развязностью говорит ему:

   - Ну вот, мой друг, ты теперь у власти и можешь все. Дай мне титул маркизы... Это красиво заучит - маркиза Менотти! И ты понимаешь, мой милый, - тут она кошечкой прыгнула ему на колени и поцеловала, - имея титул маркизы, я буду везде получать выгодные ангажементы. За мной будут охотиться. Я закажу себе диадему с короной... У меня везде будут короны - и на кровати, и на дверцах автомобиля и... на... ну, да ты знаешь, на чем...

   - Нет, это действительно забавно, - смеялась Зита.

   - Слушайте дальше! Бедный Шухтан, как на иголках, слушает, слушает эту болтовню и, наконец, собравшись с духом, говорит:

   - Дорогая моя, ты знаешь, как я тебя люблю... Требуй, чего хочешь, но только не этого!..

   - А я хочу быть маркизой! - упрямо твердит она, болтая ногами.

   Он пытается объяснить:

   - Видишь ли, у нас республика, а в республике не принято жаловать титулы...

   - Врешь, во Франции тоже республика, а сколько там графов, маркизов, герцогов!..

   Хохот кругом гомерический.

   Взбешенная Менотти вскакивает, выплескивает несчастному Шухтану в лицо шампанское и, топая ножками, кричит:

   - А, вот как! В таком случае... Je m'en fiche de toi et de ta republique, sacrebleu!.. {Я не буду фишкой для тебя и для твоей республики, черт побери!.. (фр.).}

   - Она положительно прелестна, эта Менотти. У меня явилось желание ее посмотреть. Свезите меня в "Варьете". Сегодня же, сейчас же! Поедем? Я буду готова в десять минут.

   - Видите ли, мадам Рангья, в моем положении... как вам сказать... Не совсем удобно. Это раньше можно было, а теперь: общий зал, смешанная публика.

   - Зачем же общий зал? Сядем в боковую ложу, и нас никто не увидит. В котором часу выступает Менотти?

   - В одиннадцать...

   - Вот видите! Еще бездна времени. Посидите, поскучайте, а я переоденусь...

   Двухъярусные ложи внизу и наверху так были устроены, так наглухо задергивались драпировками, - можно было видеть и наблюдать все, что делается на сцене и в публике, самому оставаясь незамеченным...

   Перед каждой ложей было нечто вроде маленького вестибюля с зеркалом и с диваном. Впечатление кабинета. Особенно, если драпировки были плотно задернуты, горело электричество, а в металлическом ведре покоилась бутылка шампанского, стиснутая льдом.

   Так и в данном случае. Но кроме шампанского дон Исаак потребовал еще конфет и фруктов. Он лелеял тайную надежду подпоить маленькую баронессу, и, почем знать, быть может, здесь повезет ему больше, чем везло до сих пор в казенной квартире министра путей сообщения?

   Кем-то когда-то проделана была в вишневой портьере круглая дырочка. Прильнуть к ней глазом и - ничто не укроется. Так и сделала Зита. Прежде всего бросилась ей в глаза ложа vis-a-vis {Напротив (фр.).}. Драпировки там были полураскрыты. Свет не горел, и в полумраке белело пятно жилета. Над этим жилетом: баронесса скорее угадала, чем увидела, большое жирное лицо Шухтана с блестевшими стеклами пенсне. Тут же, рядом, сияли золотые генеральские погоны Ячина.

   - А ведь они и в самом деле неразлучны, - заметила Зита, не отрываясь от наблюдательной дырочки.

   - Шухтан каждый вечер таскает его за собой, чтобы не было скучно. Сам же он, по приказанию Менотти, является сюда, как на службу. И куда аккуратней, чем в совет министров... Но пейте же ваше вино, баронесса...

   Маленькая ручка в длинной замшевой перчатке протянулась назад, и министр финансов бережно поднес плоский бокал - чашу с искрящимся холодным шампанским.

   Внизу - белые, четкие квадраты столов. За ними сидели и военные, и штатские со своими дамами, и мусульмане в фесках, тоже в обществе дам, но не мусульманок, оставшихся в гаремах, а веселых, покладистых европейских женщин.

   Программа уже началась. Клоунов-эксцентриков в широчайших клетчатых панталонах, длинных, худых, у которых дыбом вставали рыжие волосы и вспыхивала на конце носа синяя электрическая лампочка, сменил балет, в свою очередь смененный дрессированными собаками. Еще несколько номеров, и выпорхнула на сцену Менотти в пышном ярком манто и в головном уборе из больших страусовых перьев.

   Под музыку она прощебетала бойким речитативом, что сейчас "будет иметь честь продемонстрировать почтеннейшей публике офицеров итальянской, французской, германской и пандурской армий".

   Она упорхнула за кулисы. Оркестр огласил театр задорными, стремительными звуками марша берсальеров, а через минуту у рампы уже очутился "берсальер" Менотти в шляпе с петушиными перьями и в коротеньком мундире, плотно охватывавшем талию, красивый небольшой бюст и бедра. Менотти, напевая марш, пробежала несколько раз вокруг сцены типичным гимнастическим шагом берсальеров, согнув руки в локтях и делая ими резкие движения.

   Аплодисменты, овации. Особенно старалась ложа министра-президента.

   - Она прехорошенькая, и все это у нее так грациозно выходит! - молвила Зита, желая прибавить еще что-то, но у своего затылка она ощутила горячее дыхание Абарбанеля.

   - Дон Исаак, мне так неудобно... Сядьте подальше.

   - Но я... я не могу...

   - Тс... смотрите лучше...

   Оркестр уже играл "Мадлон", уже в сверкании ярких прожекторов появилась Менотти. Расшитое золотом, лихо сдвинутое набекрень кепи, синий мундир, красные штаны, лакированные ботинки и трехцветный флажок в руке. И вместе с оркестром Менотти пела "Мадлон"...

   Легкомысленного француза сменил тяжеловесный германский кирасир в каске, латах и высоких ботфортах. Выпячивая грудь, с моноклем в глазу, покручивая воображаемые усы, Менотти, широко расставив ноги и опершись на длинный палаш, что-то насмешливо болтала берлинской картавой скороговоркой. Это имело наибольший успех.

   Взрыв шумных рукоплесканий не давал ей уйти со сцены.

   Вопреки всеобщим ожиданиям, и Зиты в частности, Менотти, напоследок имитируя пандурского офицера, вышла без красного банта и в полной парадной форме королевских гвардейских гусар. Меховая шапка, чешуя на подбородке, бутылочного цвета доломан в белых бранденбургах, красные галифе, сапоги с розетками.

   Это было очень смело, хотя бы уже потому, что республика упразднила гвардию, а также гусар и улан, оставив лишь драгунскую конницу и сочинив для нее простую "демократическую" форму.

   Зите понравилось это. Менотти овладевала ее симпатиями.

   Публика сначала была в недоумении, как встретить этот ее смелый "монархический" жест. Но мусульмане бешеными аплодисментами положили конец недоумению, и зарукоплескал весь театр. В общем гуле как-то бессильно и жалко потонули одиночные шиканья и свистки.

   Занавес опустился в последний раз. Программа кончилась. На особой эстраде черные лоснящиеся негры в смокингах заиграли что-то дикое, оглушительное, свое...

   Зита и дон Исаак видели, как в ложу Шухтана быстро вошел офицер - адъютант министра-президента. Шухтан и генерал вскочили изумленные, потрясенные...

   А через минуту внизу по всем столикам бежала сенсационная, многообещающая новость:

   Тимо только что убит. Брошена ручная граната, разорвавшая его в куски...

  

  

  

   Приехали в Париж ясным солнечным утром. На душе же и на сердце далеко не было ясно и солнечно.

   Настроение короля и королевы-матери передавалось их маленькой свите, а настроение Их Величеств не могло быть радужным.

   Мать и сын вспомнили свой предпоследний официальный приезд в столицу Франции. Это был шелест склоняемых знамен. Это были балконы в коврах. Это был весь Париж, расцвеченный пандурскими флагами. Это были драгуны в касках и сияющих кирасах впереди и позади королевского экипажа. Это были роскошные апартаменты в отеле Крион с уже развевавшимся над ним пандурским штандартом. Это были завтраки, обеды, рауты и в Енисейском дворце, и в министерстве иностранных дел, и в пандурском посольстве. Это были Мильеран, Пуанкаре и специально примчавшийся из Лондона Ллойд Джордж, околдованные неувядаемой чародейкой Маргаретой и обаятельным Адрианом. Это были живые шпалеры экспансивных парижанок и парижан:

   - Vive la reine, vive le roi! Vive la Pandourie! {Да здравствует королева, да здравствует король! Да здравствует Пан-дурия! (фр.).}

   Это были смотры, парады пехоты, конницы, артиллерии. Это было окончание маневров, когда мимо трибун с президентом республики, генералитетом и высочайшими гостями в течение двух часов, салютуя, проходили церемониальным маршем белые и колониальные войска. Пандурский гимн чередовался с "Марсельезой".

   Это было тогда - такое красивое, декоративное, величественное, а теперь - такое далекое, щемящее. Лучше и не вспоминать, чтобы не было еще тяжелей на сердце как у самых венценосных героев, так и у автора, так и у тех читателей, которые готовы оплакивать крушение не только своей монархии, но и чужой и которые от всей души презирают республику - это "правление адвокатишек", по меткому определению великого Наполеона.

   Явно, официально, их никто не встретил на вокзале. Неофициально же, тайно, было командировано несколько агентов. Им вообще поручено было кабинетом Эррио следить за эмигрировавшей династией, неприятной и неугодной тем левым партиям, которые постепенно губили Францию через своего большевицкого и германского наймита - самодовольного коротенького человечка с плебейской внешностью и с чисто керенской болтливостью.

   Остановились в "Континентале", а в течение нескольких дней снимут где-нибудь в Пасси небольшой особняк, где Памела могла бы спокойно разрешиться от бремени и где вся маленькая группа беглецов разместилась и жила бы почти как у себя дома, почти, ибо настоящий, свой, незаменимый дом остался позади, далеко, оплеванный и поруганный.

   Кумир поверженный - все же бог. Низложенный король - все же король. Потерявший в глазах социалистического правительства, он продолжает интересовать и волновать широкие круги общества. Этим кругам любопытно видеть его изображение на первой странице газеты и под этим изображением прочесть интервью с ним. А пойдя вечером в кинематограф, посмотреть на экране хотя бы, как бывший монарх Пандурии, быстро выйдя из-под портиков гостиницы, садится в автомобиль...

   Вот отчего фотографы и операторы, пользуясь колоннами аркад "Континенталя" как надежным прикрытием, с особенным профессиональным терпением часами выжидали кого-нибудь из королевской семьи, чтобы сделать два-три моментальных снимка и "крутнуть" несколько метров фильмы.

   Фотографам и операторам, нападающим внезапно и с молниеносной быстротой, неизмеримо легче дается успех, нежели интервьюерам. Попытки этих последних проинтервьюировать кого-нибудь из высочайших эмигрантов были тщетны. Адриан, Маргарета и Лилиан никому не давали никаких интервью. Французским, английским, американским и всяким иным журналистам и корреспондентам приходилось довольствоваться в конце концов беседами с Бузни и с Джунгой, хотя из такого свирепого на вид адъютанта вообще трудно было что-нибудь выжать...

   Привлекал всех воинственной суровой живописностью своей старый гайдук с неизменным кинжалом и кольтом за поясом, но разговориться с ним никак нельзя было. Во-первых, и это самое главное, Зорро не знал ни слова по-французски, во-вторых же, он никогда не отличался особенной словоохотливостью.

   Но так или иначе, и его портреты появились в журналах и газетах с текстом со слов Бузни, текстом, которому никто не верил, но который был самой настоящей действительностью. И не виноват же Зорро, что какая угодно фантастика бледнела перед его правдивым жизнеописанием.

   Быстро, быстрее, чем думалось раньше, таяли деньги. Уже королева-мать продала через Бузни часть своих драгоценностей, уже не осталось ни золота, ни валюты, захваченных второпях Джунгой из письменного стола в момент бегства, и он, этот же самый Джунга, ликвидировал уже парочку бриллиантовых звезд.

   Нельзя сказать, чтобы тратили на себя много. Наоборот, жили очень скромно даже, но приходилось помогать бежавшим из Пандурии чиновникам и офицерам. Одни бежали от неминуемой смерти, другие от республики, которой не хотели служить.

   Как первые, так и вторые, богатые еще вчера, сегодня очутились на парижских панелях нищими. Все трое - королева-мать, король и принцесса - оказывали этим людям самую широкую помощь...

   Правда, в Лондонском банке лежало сто тысяч фунтов - приданое Памелы. Но, во-первых, это ее личные деньги, что весьма подчеркивалось в Феррате Элеонорой и Филиппом, и, во-вторых, этой суммой обеспечивалось будущее ребенка. Его появление ожидалось почти со дня на день, а грядущее, грядущее принцессы или принца в изгнании, - кого Бог пошлет, - было туманно и неопределенно.

   Дорогой отель, хотя и не такой дорогой, как "Мажестик" и "Клеридж", дорогие обеды и завтраки в этом же самом отеле, длинные, выраставшие к концу недели счета, - все это подхлестывало Бузни скорей нанять особняк. В Пасси, в двух шагах от Булонского леса, на улице доктора Бланш, почти рядом с домом русской гимназии, нанял он за полторы тысячи франков в месяц трехэтажную виллу легкого павильонного стиля, с полной обстановкой, до посуды и столового белья включительно. Здесь было много зелени, было уютно, по-деревенскому тихо. И шум, и грохот Парижа не долетали сюда. Если бы не проносившиеся мимо по вечерам с освещенными окнами поезда городской железной дороги, то нырявшие в закопченную пасть тоннеля, то мчавшиеся на уровне двух этажей, совсем было бы впечатление какого-нибудь Сен-Клю, Буживаля, Севра.

   Лет двадцать назад этот особнячок из десяти комнат, соединявшихся витыми лестничками, подарил возлюбленной своей Леле Заруцкой, одесской полуфранцуженке-полупольке, русский богач Печенежцев, служивший тогда, вернее "кутивший", в гродненских гусарах. После этого Печенежцев имел новых любовниц, которых тоже одаривал виллами, пока, наконец, не женился. А в это время Леля Заруцкая старилась и увядала в Ницце, парижский же особнячок свой сдавала внаймы, вернее, сдавал его преданный консьерж, едва ли не родственник отставной фаворитки генерала, - он теперь уже генерал, - Печенежцева.

   И вот капризная гримаса судьбы: в этой вилле, обставленной со вкусом и не кричаще, поселилась королевская семья, царствовавшая в Пандурии, а в широкой белой золоченой людовиковской кровати, где Леля Заруцкая ласкала своего покровителя, спала теперь королева Маргарета. В устных мемуарах веселящегося Парижа запротоколировано было, что пышная людовиковская кровать была некогда ложем самой Екатерины Великой. Печенежцев, при его сказочном состоянии и при его дворцах, мог позволить такую роскошь - приобрести эту антикварную редкость.

   Сначала Великая Императрица великой страны, затем одесская красотка без роду, без племени и, наконец, бежавшая на чужбину королева Пандурии. Это ли не "завитушка" переменчивой истории? Предметы и вещи куда "историчней" людей, ибо люди живут десятки лет, а вещи и предметы - века и даже тысячелетия...

  

  

   Мы сказали в этой же главе, что правящая Франция отнеслась с плохо скрытым недружелюбием к коронованным изгнанникам.

   Да, эта Франция, действующая по указке Блюма, - личного друга Макдональда и Эррио, - и по указке московских большевиков, отнеслась именно так.

   Другая же Франция, - она еще совсем недавно была правящей, - оказывала всяческое внимание низложенной династии. В первые же дни, когда королевская семья жила еще в гостинице, поперебывали с визитами и Мильеран, и Пуанкаре, и генералы Фош и Кастельно.

   В парламенте среди левых партий это вызвало едва ли не переполох. Социалисты с коммунистами, - они всегда вместе, - кричали:

   - Не успел этот король, выгнанный своим народом, приехать к нам, как уже собирает вокруг себя наших французских фашистов. Это - вмешательство во внутренние дела Франции! Его надо подвести под категорию нежелательных иностранцев и поступить, как с таковыми поступают, - выслать! С его появлением наши роялисты подняли голову. У Адриана происходят тайные заседания членов Бурбонского дома...

   Никто не умеет с таким виртуозным мастерством лгать и клеветать, как социалисты, когда "из тактических соображений" необходимо облить противников грязью, и не только одно это, а еще и сделать на них доносец кому следует.

   Разумеется, никаких тайных заседаний не было. Совершенно явно бывали у Адриана его родственники дон Хаиме Бурбонский и принц Сикст из ветви пармских Бурбонов, брат австрийской императрицы Зиты. В этом усмотрена была Кашеном и Блюмом "роялистическая опасность"... Блюм пошептался с Эррио, и министр-председатель с парламентской трибуны заявил, что не потерпит никаких выступлений справа. О том же, что он распахнул двери Франции для советских проходимцев и каторжников, хлынувших в Париж преступной и наглой ордой, об этом Эррио скромно умолчал. Разве это не было в порядке вещей, и разве не точно так же поступил в России ничтожный слизняк Керенский?..

   Из Испании приехал полковник герцог Осуна с письмом короля Альфонса, теплым сочувственным письмом Адриану.

   Герцог Осуна пояснил, вручая письмо:

   - Его Величество поручил мне передать вам, Государь, что при других политических условиях он сам бы приехал в Париж, но это невозможно в данный момент. Позиция, занятая теперешней Францией, Францией господина Эррио, тенденциозно враждебна испанской монархии и королевскому дому. Здесь находят и приют, и деньги, и оружие наши революционеры. Местные социалисты нелегально перебрасывают их на нашу территорию. Здесь сочиняются гнусные памфлеты и пасквили на благородного короля-рыцаря. Вообще, Государь, вы, вероятно, сами заметили, какая здесь нездоровая, отравленная ядовитыми газами атмосфера?! Газами берлинского и московского происхождения...

   В заключительных строках письма своего король Альфонс приглашал Адриана погостить в Мадриде. Адриан с удовольствием проехал бы на несколько дней, если бы не положение королевы Памелы, день ото дня становившешся вее тяжелей и тяжелей...

   Врачи опасались трудных родов, и опасения их, к сожалению, оправдались. Это была уже середина лета в особняке на улице доктора Бланш. Это были непрерывные, страшные физические муки. В течение двух суток вопли и крики несчастной Памелы слышны были далеко за стенами виллы. Принцесса Лилиан, без сна, все время на ногах, переживала все эти ужасы вместе с Памелой.

   Консилиум лучших парижских акушеров требовал немедленной операции. Только ценой кесарева сечения можно будет спасти ребенка. Консилиум, совещавшийся по-латыни, походил на жрецов-авгуров. Они, только они, знали тайну. Знали, что молодая королева будет принесена в жертву и погибнет под хирургическим ножом. Тайну эту они хранили про себя, заявив всем близким, что в удачном исходе ни на минуту не сомневаются.

   Родился, вернее, вынут был из материнского чрева здоровый крупный мальчик, весивший пять кило. Когда обмывали его красное тельце, мать, обескровленная, не приходя в сознание, скончалась под хлороформом. Эта смерть вышла какой-то незамеченной, побледнела и отодвинулась перед эгоистической радостью отца, бабушки, тетки и всей маленькой свиты и обнаружила со всей беспощадностью, что Памела сама по себе была никому не нужна, не интересна. Никому. Она сделала именно то, чего бессознательно хотели все, все, за исключением, быть может, одной Лилиан с ее кроткой любвеобильной душой...

   Она дала жизнь наследнику пандурского престола, она выполнила миссию продолжательницы династии и, выполнив, ушла, как будто сознавая, что нелюбимая, скучная, вялая, всем была в тягость и была бы в еще большую тягость после своего материнства, ибо кому, в конце концов, нужен сделавший свое дело, исчерпавший свою энергию, "отработанный" пар?..

  

  

   Лилиан все свое время делила между крохотным племянником и благотворительностью. Подъехал вырвавшийся из Бокаты, бежавший Гарджило, секретарь принцессы. Вместе с ним Лилиан отправлялась туда, где ютились в нищете семьи пандуров, таких же эмигрантов, как и сама принцесса. И Лилиан, и Гарджило брали по корзине со сгущенным молоком, сыром, хлебом, холодным мясом, со всем тем, что кажется таким вкусным голодным людям. К вечеру эти корзины возвращались пустые, а на другой день - то же самое.

   Гарджило был калека. И спереди, и со спины он имел по большому горбу и, как у всех горбунов, длинные, сухие, очень сильные руки. В самом деле, природа, обращая человека в безобразный комочек, всю силу, полагающуюся нормальному телу, отдает одним только рукам.

   Гарджило от большинства горбунов отличался выражением глаз. У большинства они злые, насмешливые, холодные, пытливые, с металлическим блеском. У Гарджило они были кроткие, влажные, мечтательно-умоляющие.

   Есть женщины, - и много, - у которых горбуны имеют успех. Грешниц тянет к ним чувственное любопытство. Добрых и нежных - сострадание. А кому не известно, что женщины, сплошь да рядом, становятся любовницами несчастных и обиженных судьбой не по темпераменту, а из благотворительности.

   Женщины, сделавшие из любви ремесло, особенно же суеверные итальянки, отдаются горбунам в надежде, что те принесут им счастье, т.е. богатую, выгодную клиентуру.

   Отношения между Лилиан и секретарем ее были таковы: он боготворил ее, не только ей, но и самому себе боясь признаться в этом. Лишь украдкой осмеливался он снизу вверх поднять на нее свой мечтательный, полный молитвенного обожания взгляд. У нее же была к нему бесконечная жалость. Бережная, хрупкая. В этом чувстве была вся Лилиан с ее трогательной, христианской заботливостью обо всех убогих, обездоленных, сирых...

   - Такие, как он, такие больше всех других нуждаются в теплой, хорошей человеческой ласке, - говорила она матери.

   А мать говорила сыну:

   - Я нисколько не удивлюсь, если в один прекрасный день моя дочь, а твоя сестра, заявит нам, что выходит замуж за своего секретаря. Она готова это сделать из своей вечной жажды подвига.

   - Это было бы больше, чем подвиг, больше, чем самопожертвование, - с улыбкой, не допускающей мысли о подобном браке, отвечал Адриан. - Слов нет, Гарджило - честнейший, порядочный человек, отлично воспитанный, из хорошей семьи, но одна мысль сопоставить их рядом - чудовищна! Лилиан - высокая, стройная, воздушная, - и этот маленький гном? Это напоминает мне сказку о принцессе и жабе... Нет, не знаю, как вы, но я своего согласия не дал бы ни под каким видом...

   На Маргарету сильно повлияла весть о трагической смерти ли Пинелли. Только теперь, когда его уже не было, оценила она во всем объеме и этого человека, и его любовь к ней. И она казнилась, вспоминая, как она его мучила и с какой изумительной кротостью переносил он все ее капризы, ее высокомерие и надменность.

   Она заказывала по нем панихиды в парижских церквах, коленопреклоненная где-нибудь в темном углу, сама вся одетая в темное, молилась, уходя целиком в себя и в свое горе...

   Было прямо какое-то желание утомить себя физически, чтобы к вечеру, без мрачных мыслей, вернее, безо всяких мыслей, без досадной бессонницы, лечь и забыться сразу. Она ходила пешком в Люксембургский музей, в сокровищницу Лувра, в "салоны" во время выставок и, не присаживаясь, переходя от одной картины к другой, пешком возвращалась обратно в Пасси. Те, кто узнавал ее, почтительно кланялись королеве пандуров, а те, кто никогда не видел ее ни в натуре, ни на снимках, угадывали в этой величавой, необыкновенно сохранившейся красавице знатную, очень знатную чужестранку.

   Маргарета еще успела побывать на выставке весенних салонов, закрывавшихся в первой половине лета. До войны она ежегодно приезжала к первому мая в Дариж и вместе с президентом пышно открывала выставку, приобретая для своего дворца несколько выдающихся картин и скульптур. А сейчас, одинокая, в гладком темном платье и под густой вуалью, чтобы ее поменьше узнавали, ходит она среди бронзовых, бело-мраморных и гранитных изваяний. И шуршит под ее ногами сухой гравий, а высоко над головой раскинулся коричневый гигантский тент, смягчающий потоки горячих лучей июльского солнца.

   Маргарета успела осмотреть бесконечные анфилады малиновых зал с тремя тысячами картин и по широкой лестнице спустилась в этот павильон, разбитый на "улицы и кварталы" город, но город не живых людей, а металлических и каменных, застывших, неподвижных. Люди живые - гости, пришельцы здесь.

   Эти монументальные изваяния, эти героические мужчины и женщины, эти фигуры в два и больше человеческих роста, обнаженные и полуобнаженные, не сказали ей ничего. Они были грамотны, пластичны, пожалуй, но холодны, и она так же холодно проходила мимо.

   Но вот вниманием ее овладела совсем-совсем небольшая вещь: под стеклянным, в виде усеченной пирамиды, колпаком. Это - сидящий мальчик из красного воска. Хорошенький мальчик, лет восьми, изящный, породистый. В эскизной смелой лепке, широкой - и в то же время тончайшей, в обработке лица и рук угадывался свежий, сильный талант. Явилось желание купить эту вещицу. Она заглянула в каталог: "Портрет князя Леона Радзивилла. Не продается".

   - Мадам, вас интересует эта... этот маленький портрет? - услышала она близко чей-то несмелый, робкий голос и так же близко увидела перед собой молодого человека, вернее, юношу, отлично и мощно сложенного, с непокрытой головой, с орлиным лицом, гордым и в то же время наивно-прекрасным, детским.

   - Да, это очаровательная вещица! - ответила Маргарета. - А вы, мосье, вы автор?

   - Да, я... - сконфуженно ответил он, вспыхнув всем своим нежно-румяным лицом.

   - У вас большой талант! Большой! Вы так молоды и уже выставляете в "салоне", куда многие годами тщетно стараются попасть... Перед вами громадное будущее...

   Юноша виновато молчал, как пойманный на месте преступления школьник. Его живые, блестящие глаза смотрели умоляюще и, словно крылышки черных мотыльков, трепетали мягкие длинные ресницы.

   Маргарета заметила: у него такие же ресницы, как и у Адриана... Этот юный художник, такой беспомощный, конфузливый, со своей фигурой юного Геркулеса, которой было тесно в синем шевиотовом пиджаке, стал ей как-то сразу симпатичным и близким...

   - Над чем вы работаете? - спросила она, вкладывая все свое очарование и в голос, и в улыбку, чтобы хоть немного ободрить юношу...

   - Я? Ни над чем... Нет настроения... хотя... До сих пор не было... Но, мадам, если бы вы согласились... О, если бы вы согласились позировать мне для такой же маленькой статуэтки, я... я вылепил бы королеву... королеву в тихих, мечтательных сумерках...

   - Королеву в изгнании, - мысленно поправив, молвила она вслух. - Так вы хотели бы изобразить меня королевой, милый мальчик?

   - О, да! - вырвалось у него уже смелее, и он окинул ее всю загоравшимся артистическим взглядом. - Ваши линии - царственны! Я не буду утомлять вас... Пять-шесть коротеньких сеансов и...

   - Хорошо, я буду с удовольствием позировать вам. Но с условием - статуэтку я приобретаю... Она - моя...

   - Нет... зачем же... Я и так... я вам ее преподнесу...

   "Он не француз", - подумала Маргарета и спросила:

   - Вы не парижанин?..

   - Русский... эмигрант... Как все мы теперь...

   - Да, мы все эмигранты, - невольно вырвалось у нее.

   - Ах, мадам тоже русская?

   - Нет, я иностранка... Где ваше ателье?

   - Увы, очень далеко от центра... Пожалуй, это вас испугает и вы... не захотите... Пасси, улица Гро, дом 48. Мой адрес в каталоге. А фамилия моя - Сергей Ловицкий.

   - Я знаю улицу Гро... Я буду к вам приходить...

   - Как это хорошо!.. В таком случае, когда же первый сеанс? Когда вы пожалуете ко мне?.. Только, ради Бога... у меня очень скромное ателье... очень...

   - Я могу быть у вас завтра в одиннадцать утра.

   - Я буду вас ждать... Непременно? - это "непременно" было страхом, что она забудет или раздумает и не придет.

   - Непременно, - обнадежила она его.

   Юноша, боясь быть в тягость этой величественной даме, поспешил откланяться, поцеловав протянутую руку...

  

  

   Широкий в плечах, с обнаженной головой, он скрылся за группой громадных мраморных женщин, изображавших фонтан.