Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Когда рушатся троны...

Абарбанель, со всеми твоими миллионами, банками, лесами, углем и нефтью.

   Но каково же было удивление тридцатидвухлетнего богача, когда баронесса, приветливо ему кивнув, дала знак остановиться. Абарбанель с чрезмерной для его большой, полной фигуры поспешностью и быстротой, выскочив из своего "лимузина", разлетелся к ручке Зиты.

   - Дон Исаак, вы меня совсем забыли... это нехорошо, - и она слегка погрозила ему.

   Он с полминуты ничего не мог ответить. Ну, можно ли так издеваться над человеком? Давно ли она его так коварно выгнала. А сегодня вдруг: "Вы меня совсем забыли..."

   Освободившись, однако, от одеревенелого состояния, Абарбанель, сообразив, что подули какие-то новые ветры, овладел собой. Тотчас же к нему вернулась обычная для него наглость избалованного человека.

   - Я все эти дни был очень занят. Да и теперь... Но по одному мановению ваших волшебных пальчиков, баронесса, я готов забросить все дела и...

   - И поэтому я жду вас сегодня от 5 до 6. Приезжайте, будем пить чай... поболтаем...

   - О!.. - только и мог воскликнуть дон Исаак.

   Поощряющий блеск лучистых глаз. Мелькнула затянутая в перчатку миниатюрная ручка, и дон Исаак остался один посреди набережной. Зита была уже далеко...

  

  

   Шеф тайного кабинета, сорокалетний румяный молодой человек с бегающими глазами и с бритой головой, Артур Бузни делал обычный утренний доклад свой премьер-министру.

   - Близится высокоторжественный день, милый Бузни. Уже отовсюду съезжаются гости. Во дни таких торжеств эти революционеры всегда выкидывают какую-нибудь гадость... - в лучшем случае, в худшем же - совершают какое-нибудь очередное злодейство. Я всецело полагаюсь на вас, на вашу энергию, на ваше чутье и умение ориентироваться в обстановке...

   - Постараюсь оправдать лестное для меня мнение Вашего Сиятельства. У меня будут повсюду глаза, уши и ловкие опытные молодцы, одинаково владеющие как боксом, так и браунингом. Но все же, не скрою, мы не гарантированы от сюрпризов. К нам в Пандурию с каждым днем просачиваются под разными псевдонимами и паспортами большевицкие агенты. Мы их вылавливаем на границе, вылавливаем на территории королевства... Но сколько ни вылавливай, они, эти негодяи, как клопы, плодятся. Я уже докладывал Вашему Сиятельству, что Третий Интернационал, имеющий свою штаб-квартиру и базу в Москве, особенно заинтересован коммунистическим переворотом в Пандурии. Для этого Зиновьев-Апфельбаум располагает крупной суммой, вырученной от продажи сокровищ императорской короны. Часть денег ловкий проходимец и жулик прикарманил, а часть...

   Граф Видо закрыл лицо руками.

   - Боже, до чего это противно и мерзко! И зачем я еще живу? Отчего я еще не умер? Лучше бы мне умереть несколько лет назад, умереть, когда король Адриан после войны въехал в Бокату и народ в безумном радостном исступлении, в энтузиазме падал на колени и целовал его стремена...

   - Помню, помню, Ваше Сиятельство. Незабываемая картина... Я, как вы изволите сами знать, натура далеко не сентиментальная, не романтическая, но и я не мог удержать слез... Но я внесу маленькую поправку, маленькую... Народ - вы сказали. А я скажу - толпа... Но в том-то и вся трагическая загадка, что она, толпа, умеет быть с одинаковой легкостью, одинаковой экспансивностью и народом, целующим стремена вождя или монарха-освободителя, и чернью, способной через месяц, через год, - не все ли равно? - так же стихийно броситься и жечь, и грабить королевский дворец, и требовать голову своего монарха, монарха-победителя, национального героя... И так - всегда... Толпа всюду и везде одинакова... Мгновенно воспламеняется и гораздо чаще бывает буйной хулиганствующей чернью, нежели патриотическим народом. Первое гораздо легче и, кроме того, если даже честные, умные люди в толпе теряют голову и волю, глупеют, звереют, чего же требовать от тех, которые были и останутся подлецами и дураками?.. Если я расфилософствовался, прощу меня извинить... Я вот о чем хотел посоветоваться, вернее, спросить инструкцию Вашего Сиятельства. Сегодня был у меня с предложением своих услуг знаменитый русский террорист Савинков.

   - А, этот... профессиональный убийца русских министров и великих князей, - поморщился Видо, - какое он произвел на вас впечатление?

   - Внешне - безусловно понравился. Совсем не похож на этих грязных, лохматых русских революционеров. Он корректен и, я бы сказал, даже вылощен. Вылощен в речи, в манерах, в одежде, в белых выхоленных руках. Когда он курил в моем кабинете, я смотрел на его красивые пальцы и мне чудилась на них кровь. Смотрел на его ширококостый, упрямый, волчий лоб и на его львиный профиль.

   - Любопытное сочетание, - заинтересовался Видо.

   - Сочетание я бы сказал - символическое. Дерзок и смел, пожалуй, как лев, и кровожаден, как волк, и как волк, способен на подлость. Душа волчья! Если бы он не был предателем, если бы ему можно было верить, я без колебания взял бы его к себе в ближайшие помощники. Но, во-первых, он может продать, а во-вторых, он слишком влюблен в себя, чтобы удовлетвориться маленькой ролью. В самом деле, господин этот мечтал сделаться мужицким царем в России, и вдруг - помощник шефа тайного кабинета в Пандурии...

   - Однако же этот честолюбец явился к вам.

   - Да, потому что, как бы вам сказать, - выдохся! Уже ни французы, ни поляки, ни чехи - никто не дает ему больше денег на его политические авантюры. А деньги нужны. Последним отказал ему, - Савинков из Рима только что, - Муссолини... Вот он и разлетелся к нам попытать счастья.

   - Что же он предлагает?

   - Предлагает создать свою частную антибольшевицкую агентуру. В конце концов, и сам этот Савинков, и большевики - все же это крысы одного подполья... Многих большевиков-эмиссаров, пользующихся нашим... нашим гостеприимством, - улыбнулся шеф тайного кабинета, - он знает лично. И я нахожу, если за ним следить в оба, он может быть полезен. До поры до времени и... постольку поскольку, - прибавил Бузни, - в случае же чего-нибудь, в случае двойной игры на оба фронта, его всегда можно арестовать или выслать за границу... Словом - обезвредить... Но не использовать его я считал бы...

   - Попробуйте...

   - На первое время он получит десять тысяч франков. А дальше будет видно по работе...

   - Он приехал один?

   - С любовницей и с ее мужем... Неразлучное трио.

   - А как же обещанная им агентура? Где же его агенты?

   - Кой-кого он выпишет, а кой-кого навербует из находящихся здесь русских. Итак, Ваше Сиятельство...

   - Я же вам сказал, - попробуйте! Но следите за каждым его шагом.

   - О, в этом отношении будьте спокойны...

   В час дня шеф тайного кабинета завтракал у Рихсбахера с первым секретарем польской миссии. Этот молодой человек, немного манерный, немного томный, значительно пополнил сведения Артура Бузни о Савинкове.

   Благодаря своей дружбе с Пилсудским, - их связывало революционное прошлое, - Савинков создал в Польше нечто подобное государству в государстве. У него были не только свои адъютанты, была не только своя контрразведка, но были даже свои "министры", свои генералы. И те, и другие часами дожидались в приемной, пока "властелин" соблаговолит их принять.

   Савинков направо и налево швырял деньги, деньги польской государственной казны. Вся столица говорила о савинковских кутежах. Савинковские сбиры хватали неугодных своему господину русских офицеров и граждан, и те в двадцать четыре часа высылались за пределы Польши.

   Самоуверенность Савинкова не знала границ. Однажды министерством иностранных дел перехвачено было письмо Савинкова, адресованное в Париж на имя "дедушки" русской революции Чайковского. В письме этом Савинков хвастался "дедушке", что идет со своим генералом Балаховичем на Москву и при одном имени его, Савинкова, встанет вся Россия, как один человек. Попутно в своем горделивом послании Савинков чернил Врангеля.

   Поход на Москву оказался блефом. Дальше Мозыря и Пинска новый тушинский вор не продвинулся. В одном из этих городов благодарное население преподнесло ему еврейскую шубу.

   Молча, с неустанно бегающими глазами, слушал все это Бузни. Потом спросил:

   - А что-нибудь об его деятельности в России царского периода и тотчас же после революции? Предупреждаю, почти все террористические акты, совершенные им, известны мне...

   - А известно Вашему Превосходительству, как он в Севастополе бросил бомбу в адмирала Неплюева?

   - Об этом не слышал,..

   - Как же, это очень... очень интересно... Сам Неплюев остался жив и невредим, но бомба, чудовищной разрушительной силы, - это был парад возле церкви,- разорвалась в самой гуще выстроившихся воспитанниц епархиальной школы. В результате 98 жертв. Девочки в белых платьицах превращены были в какое-то кровавое месиво... Оторванные головы, руки, ноги застряли в листве деревьев, очутились на крышах соседних домов...

   - Какой ужас, - проговорил Бузни.

   - А дальше; уже в период революции, он присоединился к генералу Корнилову, чтобы раздавить Керенского, но, в конце концов, перебежал к Керенскому, чтобы раздавить Корнилова. Он привык играть чужими головами. Но ему не повезло на этот раз. Социалисты-революционеры выгнали его из своей партии, а Керенский выгнал из военных министров. Выгнал, хотя накануне этот же Савинков сделал большую ему услугу, предательски, через занавеску, застрелив доблестного генерала Крымова... Так говорили... в Петербурге.

   В семь с половиной вечера Бузни обедал с Савинковым, тоже у Рихсбахера, но не в общем зале, а в кабинете.

   Сверкал белоснежный воротничок. Сияли лакированные ботинки. Голова с волчьим лбом, переходившим в лысину, вымыта была душистой эссенцией. Вылощенные ногти. Вылощенный весь, самоуверенный, надменный. Но сквозь эти самоуверенность и надменность Бузни опытным полицейским глазом своим угадывал озабоченность Савинкова - дадут или не дадут ему несколько тысяч франков.

   Бузни впервые наблюдал такого террориста. С иголочки одет. Манеры надушенного бонвивана, знающего толк в кухне и винах. Смакуя, пил Савинков шамбертен, сетуя, что вино скорее теплое, чем холодное. Бузни, глядя на его белые, холеные руки, вспомнил Севастополь, вспомнил детские ножки и головы на крышах и на деревьях...

   - Мы воспользуемся вашими... вашей опытностью... - пообещал шеф тайного кабинета, - завтра же вы получите обусловленную сумму...

   Сквозь бесстрастную внешность революционера-денди угадывался, по-актерски проглоченный, вздох облегчения.

   "А деньги тебе до зарезу нужны", - подумал Бузни.

   Уже в конце обеда, в дыму сигар, Савинков сделал новое предложение.

   - Располагай я крупными деньгами, я послал бы верных людей в Москву ликвидировать Троцкого и Зиновьева. Пока эти господа живы, не будет покоя в Европе, а, следовательно, и у вас, в Пандурии. У меня уже разработан план... Успех гарантирован...- и холодные, с твердым блеском, жестокие глаза нащупывающе уставились на собеседника.

   - В принципе отчего же? Ничего не имею против, - пожал плечами Бузни, - но мы еще успеем вернуться к этому... Сначала я должен увидеть вашу работу здесь, на месте...

   Савинков ничего не ответил, только чуть прикусил нижнюю губу. Этот "шеф" третирует его, как простого агента, и надо молчать, надо, потому что нужны деньги.

   Давно ли он, Савинков, "учил" Мильерана, Ллойд Джорджа, Керзона, учил, как надо спасать Россию, и они его слушали, вернее, делали вид, что слушают. Так или иначе - давали деньги. А теперь этот шеф тайного кабинета в маленьком королевстве щелкнул его по самолюбию, и он вынужден молчать, стиснув зубы. И еще спрашивает:

   - Какими духами вы душитесь?

   - Английскими - "Шипр" Аткинсона, - должен был ответить Савинков...

   Прекрасные дни Аранжуеца, где вы?

  

  

   Уже съехались гости.

   Из Трансмонтании - принцесса Памела с братом-престолонаследником. Святейший отец послал от своего имени кардинала Звампу, архиепископа в Болонье. Кардинал Звампа считался одним из красивейших мужчин во всей Европе. Вместе с ним в качестве адъютанта приехал папский гвардеец маркиз делла Торетта, герцог ди Лампедуза. И своим гигантским ростом, и своим раззолоченным мундиром, и своей каской греко-римского типа, и своим громким двойным титулом он производил весьма внушительное впечатление.

   Испания была представлена миниатюрным, бледным, женоподобным инфантом Луисом. Болгарский двор - князем Кириллом. От сербской династии Карагеоргиевичей - принц Павел. Из Бухареста прибыл румынский престолонаследник Кароль.

   Виктора-Эммануила заменял герцог Абруццкий, английского короля - принц Баттенбергский. От Франции - ее слава и гордость - маршал Фош.

   Еще не наступил самый праздник, а настроение было уже праздничное. Оживилась и принарядилась столица, расцвеченная флагами.

   С утра до вечера носились по всем направлениям дворцовые автомобили и экипажи, увозя, привозя и катая высочайших и титулованных гостей. И городская толпа как-то подтянулась. Мужчины и дамы, выходя на улицу, одевались, как в день собственных именин. Да каждый и сознавал себя именинником.

   Церемониймейстер Двора, жеманный, потасканный маркиз Панджили, манерами своими напоминающий версальского петиметра, с ног сбился, не знал ни покоя, ни отдыха. Он делал визиты приезжим гостям, устраивал для них загородные прогулки, - окрестности Бокаты славились своей живописностью. Он обязан был помнить и помнил, у какого подъезда и к какому часу должен стоять автомобиль для принцессы Памелы, для маршала Фоша, для кардинала Звампы, Для тех или других герцогов, князей, принцев и графов.

   Но церемониймейстер был счастлив. Он чувствовал себя в своей родной стихии и об одном жалел, почему сутки имеют двадцать четыре часа, а не сорок восемь?..

   Далеко не в таком блаженном упоении был шеф тайного кабинета. В глубине души он проклинал и этот юбилей, и этот съезд высочеств, светлостей, сиятельств, высокопревосходительств... Он был, как на раскаленных углях. Каждый стук в дверь кабинета, каждое появление секретаря, каждый телефонный звонок - все это бросало его в холод и жар.

   Он знал, что темные подпольные силы собирались омрачить юбилей "террористическим актом". По самым последним агентурным сведениям, готовилось покушение на генералиссимуса Фоша. Этим думали зараз убить двух зайцев. Во-первых, уничтожить великого вождя французской армии, обезглавить ее, что было бы весьма на руку большевикам и немцам, а во-вторых, скомпрометировать Пандурию в глазах Франции.

   Бузни до собственного изнеможения охранял особу маршала, и тем труднее это было, что сам Фош убедительно просил не заботиться об его охране.

   Еле-еле хватало агентов, и в конце концов совсем не хватило. Волей-неволей Бузни должен был прибегнуть к содействию частного бюро детективов. А когда и этот резерв истощился, шеф "мобилизовал" Савинкова, а Савинков, в свою очередь, мобилизовал около двадцати безработных эмигрантов. Он их знал лично, и с ними в 1921 году пошел "на Москву".

   Каждый по-своему был озабочен.

   Министр изящных искусств, взявший на себя декоративное убранство парадных апартаментов, еще за неделю до праздников перебрался совсем во дворец.

   Целая армия садовников, плотников и обойщиков подчинялась ему. Ни одна мелочь не ускользала от него. Он видел все артистическим глазом своим, хотя пил коньяк рюмку за рюмкой и спал три-четыре часа в сутки, наспех прикорнувши на диване. Наиболее казенного вида гостиные Тунда превратил в уютные, очаровательные уголки с тропической зеленью. Фон для этой зелени - пышные складки богатых тканей и восточных ковров. Получались какие-то сказочные шатры сказочных мавританских калифов. Часть этих драпировок и тканей - боевая добыча воинственных пандуров в эпоху воин с турками, часть же - собственность самого Тунды, вывезенная им во время скитаний по Ближнему и Дальнему Востоку. Он разгромил на эти дни свою мастерскую, и все самое яркое, пышное, ласкающее глаз, снятое со стен, вынутое из сундуков - перекочевало во дворец.

   Он поражал всех своей энергией, этот маленький старик с маленьким морщинистым лицом и с шапкой седых волос. Заметив, что обойщик без надлежащего вкуса собрал складки материи где-то высоко у потолка, Тунда сам быстро поднимался по лестнице и собственноручно, с молотком и гвоздями добивался необходимого эффекта.

   Живой, как ртуть, с вечной сигарой в зубах, он успевал балагурить, острить, напевать шансонетки, успевал попотчевать коньяком угодивших ему драпировщиков, успевал подразнить чем-нибудь маркиза Панджили, успевал сказать ласковое слово пробегавшей мимо Поломбе, называя ее "крокодилкой".

   - Ты куда бежишь, "крокодилка"?

   Действительно, в белых редких и острых зубах камеристки Ее Величества было что-то крокодилье, особенно когда она улыбалась.

   Непременной обязанностью маркиза Панджили как церемониймейстера было приготовить списки всех званых гостей. Сюда входили чины дипломатического корпуса, министры, сановники с их семьями, депутаты парламента, сенаторы, кое-кто из именитого купечества, делегаты округов и областей. Списки предлагались на утверждение Их Величеств, вернее - Ее Величества, ибо Адриан всецело предоставлял это матери.

   Дон Исаак Абарбанель мучительно хотел попасть во дворец, но до сих пор для него были закрыты королевские двери. Он знал, что маркиз Панджили весь в долгах - и сам по себе расточитель и мот, и вдобавок еще супруг Мариулы, не знающей счета деньгам и несколько раз в год обновляющей в Париже и свои туалеты, и свою увядшую красоту.

   Дон Исаак подъехал к маркизу. Вернее, даже не подъехал, а с цинизмом богача заявил:

   - Господин церемониймейстер, я ассигновал на это дело пятьдесят тысяч франков. Половину сейчас, половину после бала...

   Маркиз схватился за этот случай если и не поправить, то, во всяком случае, заштопать свои расстроенные финансы. Зная Маргарету, он был уверен, что она вычеркнула бы фамилию богатого парвеню-эспаниола. Но маркиз надеялся на одно лишь: королева просто-напросто не заметит Абарбанеля среди списков из 432 фамилий.

   Но Панджили ошибся. Он задрожал и побледнел потасканным лицом своим. Карандаш Ее Величества задержался против имени дона Исаака. Одно движение магического карандаша, и маркиз будет ограблен. Прощай 25 тысяч! Да и за первые 25 придется унизительно отчитываться.

   - Это что такое? - спросила королева.

   - Это... Ваше Величество... Это дон Исаак Абарбанель...

   - Ну, милый маркиз, это уж слишком! Его миллионы еще не дают ему права...

   - Ваше Величество, это весьма достойный молодой человек, безгранично преданный династии: дон Исаак большой патриот. Во время войны он так много жертвовал... Ваше Величество соблаговолит вспомнить... Если Ваше Величество его вычеркнет, он... он готов на самоубийство. Да, да, он такой, я его знаю! - вдохновенно импровизировал церемониймейстер.

   Королева поглядела на него с умной, пытливой улыбкой.

   - Вы непременно хотите меня напугать. Я не имею основания сомневаться в его преданности нам, но сомневаюсь, чтобы он лишил себя жизни от огорчения. Скажите откровенно, маркиз, вам очень хочется, чтобы этот ваш протеже несколько часов потолкался во дворце в день моего юбилея?

   - Лично я не заинтересован ничуть... Но для достойных Вашего Величества подданных в этот счастливый, знаменательный день...

   - Словом, я оставляю вам вашего Абарбанеля... - и карандаш, не задерживаясь, двинулся дальше.

   Невыносимая тяжесть свалилась с плеч маркиза. Дон Исаак спасен, и вместе с ним спасены 25 тысяч.

  

  

   Несколько дней назад всего Адриан с гордостью любящего сына думал о пятидесятилетии своей неувядаемой и прекрасной матери. Он ждал этого дня, как ждут волнующего праздника, полного красок, движения, блеска, новых впечатлений и радостей.

   И вот погасли краски, еще не успев загореться, погасли впечатления, еще не успев вспыхнуть, и казалось, что нет и не будет никакого движения, как нет и не будет новых людей, новых впечатлений и радостей.

   И всему виной эта миниатюрная женщина с золотистым сиянием вокруг своей хорошенькой головки, с переменчивой игрой глаз, то синих, то голубых, то серых, и с капризной линией детского рта. Адриан встречался с Зитой на краю города на маленькой вилле, уютной и простой, павильонно-охотничьего стиля. Да и вправду, как охотничий домик, поднималась она острой крышей своей из глубины сада. Вилла эта, - гнездо их любви, - куплена была на имя королевского адъютанта Джунги.

   В течение трех с лишним лет, изо дня в день считала Зита часы и минуты, когда будет вдвоем со своим возлюбленным на этой вилле... И вот уже два дня Зита не давала никаких признаков жизни. Впервые, впервые за весь долгий роман их король позвонил ей, позвонил в часы, когда муж бывает в министерстве.

   Подошла Христа, верная Зите горничная.

   - Христа, дома баронесса?..

   - Дома, только не могут подойти к телефону. Нездоровы... Лежат...

   Таков был ответ, но Адриан почему-то не поверил недомоганию Зиты. С чего это вдруг она заболела? Она, отличавшаяся исключительным здоровьем? Она, чутьем влюбленной женщины угадывавшая его телефон и ревниво поджидавшая в своем будуаре, когда затрещит маленький, из черного сверкающего металла аппарат, чтобы с так шибко забившимся сердцем прильнуть нежным, розовым ухом к трубке...

   Это было в полдень, а в третьем часу, после завтрака, Адриан вместе с военным министром и Джунгой ехал на аэродром на испытание полученных из Франции новых аэропланов.

   На полпути повстречался автомобиль, возвращавшийся в Бокату. Сидели в нем баронесса Рангья и грузный, упитанный молодой человек, низко и угодливо снявший шляпу шагов за двадцать, пока успели поравняться автомобили.

   Вся кровь, кровь горячих Ираклидов, густо залила разгневанное лицо Адриана. Было ощущение смертельной обиды, смертельного оскорбления. Ему показалось, что военный министр подавил насмешливую улыбку, что усы Джунги как-то особенно зашевелились. Показалось, что даже шофер и выездной лакей в треуголке с петушиным плюмажем как-то многозначительно переглянулись.

   И лишь когда после этой встречи оставили за собой полкилометра, вспомнил Адриан, кто такой спутник Зиты... Вспомнил его имя. Это банкир Абарбанель. Он оборудовал на свой счет во время войны большой госпиталь, и, когда король посетил раненых, этот Абарбанель представился ему вместе с врачами.

   Овладев собой, Адриан обратился с каким-то вопросом к военному министру.

   На аэродроме стаей исполинских полуптиц, полунасекомых выстроена была эскадрилья новых аэропланов. Мощные моторы блестели на солнце.

   Король поздоровался с летчиками: своими, пандурскими, в защитной коричневой форме, и с французскими, в небесного цвета мундирах. Они привезли аппараты и сдали их, сделав несколько пробных полетов. Сейчас будут еще испытания уже в присутствии Его Величества.

   В том и ужас весь, что король непременно пожелает лететь.

   Маргарета вызвала утром к себе военного министра.

   - Генерал, вы сопутствуете королю на аэродром?

   - Так точно, Ваше Величество.

   - Что эти... аппараты надежны?

   - Вполне! Результаты вчерашних испытаний - выше всяких похвал...

   - Но я все же не хотела бы... Он и так слишком много летал... Король не должен подвергать себя риску. Генерал, я надеюсь на вас...

   - Ваше Величество, я сделаю все, что могу... Но в данном случае могу-то я очень мало. Король - единственный военный в стране, единственный, которому я не смею приказывать...

   И надо было бы видеть растерянное, умоляюще-испуганное лицо военного министра, когда, невзирая на все его увещевания, король, сняв фуражку и надев кожаный шлем, сел в аппарат с лично ему известным капитаном-пилотом Дукато. Гигантская птица, сделав три плавных круга и поднявшись метров на 800, полетела к Бокате, все уменьшаясь и уменьшаясь.

   Военный министр и все оставшиеся на аэродроме пережили беспокойных и неприятных сорок две минуты, ибо сорок две минуты продолжался полет Его Величества.

   Люди воздуха, люди, летающие в заоблачных высях, - это уже не люди, а полубоги. Все оставшееся внизу кажется сверху таким ненастоящим, таким бездушно-игрушечным, жалким.

   Природа, самая живописная, величественная, перестает быть природой, а стелется под ногами цветной рельефной географической картой.

   Люди перестают быть людьми, превращаясь в насекомых, в оловянных солдатиков. И какая-то безграничная отчужденность создается у парящего в небесах полубога ко всему, что пришито к земле, будь это человек, дерево, будь это храм или музей, полный сокровищ.

   Так и Адриан, оторвавшись от земли, почувствовал себя сверхчеловеком. Душа наполнилась не безразличием, нет, а какой-то ясной, безмятежной радостью олимпийских богов.

   И трагическое там - внизу, здесь - вверху - чудилось ему пустяком, скорее смешным, чем досадным, эпизодом. Да и разве могло быть по-другому, иначе, когда все уменьшавшийся аэродром превратился в носовой платок и когда во время полета над Бокатой королевский дворец производил впечатление карточного домика, министерство путей сообщения, где жила Зита, чуть-чуть угадывалось и вообще вся столица походила на тот план ее, который мальчишки на улице продают за 20 сантимов.

   Спуск лишь отчасти вернул Адриана к действительности. Там, на высоте 1000 метров, он забыл, что существует военный министр, а если и помнил, то как оловянную фигурку в два-три сантиметра. Сейчас же это было солдатское, блаженно-счастливое лицо в резких морщинах. Но Зита, Зита, как была в течение 42 минут кукольной фигуркой, так и осталась. Он ее не разлюбил, нет, он ее продолжал любить, но не как живую, а как мертвую. Она умерла для него. Умерла, хотя появление Зиты в автомобиле с этим Абарбанелем далеко еще не было изменой...

   И после того как он лично украсил грудь четырех французских летчиков пандурским орденом, уже возвращаясь с аэродрома в столицу, король думал о том, что через два дня Зита, сделав реверанс, подойдет к его руке. Пусть. Этого не избежать, но он и не взглянет на нее, а если даже и взглянет, то как на чужое и чуждое существо...

  

  

   А в его отсутствие произошло событие, едва не ставшее катастрофой, едва не омрачившее праздник. Маршал Фош завтракал во французской миссии. В третьем часу, когда, выйдя с адъютантом из посольства, он сел в автомобиль, два агента схватили субъекта, пытавшегося бросить бомбу. Агенты сделали это чрезвычайно ловко. Ни сам маршал, ни провожавший его французский посланник, ни чины миссии - никто ничего не заметил.

   Оба агента, предотвратившие злодеяние, оказались агентами Савинкова. Бомбист оказался русским большевиком. Бомба, маленькая, карманная, оказалась снарядом большой разрушительной силы. По словам разряжавших ее артиллеристов, будь она брошена, не только ничего не осталось бы от маршала и его свиты, но и посольство, и весь прилегающий квартал - все взлетело бы на воздух.

   Бузни лично допрашивал бомбиста, закованного в стальные наручники. Это был типичный дегенерат с перекошенным, асимметричным лицом, гнилыми зубами и с сильно развитой лобной костью с острыми надлобными дугами.

   - Какие мотивы побудили вас на совершение этого акта? - спорил шеф тайного кабинета.

   - Генерал Фош - враг пролетариата. Мы вынесли ему смертный приговор.

   - Кто это - "мы"?

   - Штаб Третьего Интернационала. Все дальнейшие вопросы бесполезны: я не скажу больше ни слова...

   - Даже если за вашу словоохотливость вас не расстреляют?..

   - Даже... Я шел на все... На самые жестокие пытки...

   - Это у вас пытают... У вас несчастная Россия - сплошной застенок.

   Бомбист молчал. Ни одного звука нельзя было из него выжать.

   Но Бузни, сделавший карьеру из небольших чиновников политического розыска, по личному опыту знал, что внешность преступника, его манеры держаться бывают обманчивы.

   Корчит из себя этакого революционного, можно сказать, Муция Сцеволу, а прижечь ему хорошенько пятки - все выболтает и еще как. И виноватых, и правых - всех в одну кучу свалит!

   Этому же гнилому слизняку довольно всыпать десяток - другой шомполов, чтобы язык у него развязался.

   И всыпали. И уже на девятом ударе бомбист с окровавленной спиной покаялся в своих прегрешениях. Назвал и свое настоящее имя, и полдюжины партийных кличек своих и выдал сообщников.

   По горячим следам были произведены аресты. Кой-кого захватили, кое-кто, испуганный провалом покушения, успел бежать. Были даны телеграммы и в глубь королевства, и на границу с описанием примет беглецов.

   Организация оказалась куда более серьезной и опасной, чем можно было предполагать. Обыски дали много компрометирующих документов, много взрывчатых веществ, оружия и много московских денег в хорошей валюте и золоте.

   Как азартный игрок, ушел Бузни весь с головой в разматывание случаем подсунутого человеческого клубка, добираясь до его сердцевины.

   Всю ночь допрашивал арестованных. К утру погас весь его румянец и, падая от изнеможения, прошел он в маленький интимный кабинет заснуть часок-другой на диване, пока доставят новую порцию сообщников бомбиста.

   Разбитый физически, он ликовал. Во-первых, от профессиональной гордости, во-вторых же, от сознания, что после разгрома нельзя ожидать никаких сюрпризов на ближайших днях, и юбилей пройдет благополучно.

   Не успел он вздремнуть, явился дежурный чиновник.

   - Господин Савинков желает видеть Ваше Превосходительство по очень важному делу.

   - Просите...

   Великий террорист был синевато-бледен в сизой дымке осеннего рассвета. Это сообщало ему сходство с ожившим разгуливающим трупом.

   - Я побеспокоил вас, господин шеф, вот по какому поводу. Сейчас вам доставят неких Черника и Садыкера. Предупреждаю вас, что это мои люди, только позавчера прибывшие из Чехии по-моему вызову.

   - Да, но на них указал этот болван! - воскликнул Бузни.

   - Еще бы не указать, - криво улыбнулся Савинков, - они же его и спровоцировали, а двое других моих людей помешали ему бросить бомбу.

   - Значит, все это ваших рук дело...

   - Моих, господин шеф, моих! Благодаря мне захвачена вся банда. Вы можете спокойно спать. Ну, что довольны вы моим первым дебютом?

   - Очень. Хотя... вы знаете, этот путь... путь провокации...

   - Скользкий путь, угодно вам сказать. Согласен с вами... Но такое уж это грязное дело, что без провокации и шагу не ступишь...

   Светлые, холодные, как у мертвеца, застеклившиеся глаза человека с волчьим лбом встретились с карими, бегающими глазами шефа.

   Глаза очень редко лгут. Слова же - почти всегда. Вот почему взглядами Савинков и Бузни сказали друг другу правду, в словах же были притворство и фальшь.

   Бузни спросил:

   - Какими духами вы душитесь?

   - Всегда одни и те же. Английские духи "Шипр" Аткинсона, - ответил Савинков.

   На самом же деле Бузни хотел сказать: "Однако, милый мой, хотя такие, как ты, революционные кондотьеры и могут принести пользу, но еще больше - вреда. Я не сомневаюсь, что за чудесное спасение Фоша и за раскрытие коммунистической шайки ты с меня сдерешь семь шкур и, во всяком случае, сделаешь изрядное кровопускание секретным фондам моего кабинета".

   Савинков же хотел ему ответить: "Я тебе показал, что я могу и какая мне цена. Прошу это помнить... Моя шпага умеет разить с одинаковым искусством как направо, так и налево. Сегодня я играю одними головами, завтра другими..."

   - "Шипр" Аткинсона... "Шипр" Аткинсона, - повторил Бузни. - Да, так вы говорите, что одного зовут Черником, другого - Садыкером? Я их для приличия задержу несколько часов и после тихонько освобожу. Это все?..

   - Все, - губами ответил Савинков. Взгляд же его был понят шефом, как следует, по-настоящему.

   - Я смертельно измотался и просплю здесь до десяти, по крайней мере, а в 12 пожалуйте к Рихсбахеру, в тот же самый кабинет. Самая лучшая конспиративная квартира. Мы позавтракаем, и заодно я вручу вам аванс под вашу дальнейшую работу и наградные вашим агентам, арестовавшим преступника.

   Савинков ушел, оставив запах английских духов и впечатление синевато-бледного гальванизированного трупа.

   Несколько минут шефу было не по себе. Савинков подействовал ему на нервы. Этот человек блеснул талантом своим подпольного провокатора, но, увы, нельзя на него положиться. Он далеко не из тех работников сыска, скромных, добросовестных, которые так нужны для дела. Нужно тихое ровное горение вместо ослепительных, мгновенно погасающих бенгальских огней, от которых ничего, кроме вони, копоти и чада, не остается. С этой мыслью шеф крепко уснул...

  

  

   В декорированных профессором Тундой апартаментах собрались гости Их Величеств. Со времени покойного короля Бальтазара еще не было такого блестящего съезда. После войны это был первый большой прием.

   Даже левые депутаты парламента, - кой-кого из них по политическим соображениям нельзя было не пригласить, - даже они, в своих новеньких, к этому дню сшитых, дурно сидящих фраках шептались между собой:

   - Разумеется, все подобные торжества и балы, это - вопиющее преступление перед народом. Разумеется... Однако надо отдать справедливость, - эта буржуазная толпа имеет очень, очень импонирующий вид.

   Сами же социалисты неловко чувствовали себя в этой "буржуазной толпе" и напускной демократической развязностью маскировали свое смущение, свою беспомощность, - куда девать лезущие из прицепных манжет ширококостые, плебейские руки, - плебейские, хотя некоторые обладатели их учились в заграничных университетах.

   Самым непримиримым был невзрачный Мусманек, с лицом, которое забывается через пять минут, с "готовым" бантиком белого галстука, сползавшим в сторону. Вертевшийся вокруг самодовольного, одетого с адвокатским щегольством Шухтана, злой, жадный, завистливый Мусманек фыркал на все и на всех. Его возмущали туалеты и бриллианты придворных дам, их обнаженные плечи и руки, возмущали принцессы и принцы, возмущали изящные дипломаты, молодые гвардейцы, возмущало все красивое, изысканное, породистое, отмеченное вкусом и умением держаться, как дома, в этом Дворце, где сам строгий Мусманек был таким случайным, никому не нужным, никому не интересным гостем.

   Тунда, во фраке уже не первой свежести, но отлично сидящем на его подвижной фигурке, с голубой лентой, с тремя звездами и несколькими цепочками, - на них, как брелоки, висели десятки миниатюрных орденов, - говорил кардиналу Звампе:

   - Монархия - всегда монархия! Не так ли, монсеньор? Возьмем Пандурию. Небольшое королевство, бедный королевский Двор, а сколько живописного величия во всей этой картине! Мне случалось бывать на больших балах в Елисейском дворце у президента богатой и великодержавной Франции. То, да не то! Какая-то подделка, да и подделка второстепенная, не из важных. Здесь немного портит общее впечатление эта парламентская шушера с левых скамей... Но ничего не поделаешь. В наше время нельзя обойтись без взяток "его величеству хаму"...

   Красавец кардинал, такой декоративный в своей пурпурной мантии, сочувственно улыбнулся.

   - После того, как погибла Россия, вы, монсеньор, нигде такой гвардии не увидите, как у нас, - продолжал Тунда.

   И вправду же, великолепны были эти гвардейские гусары в парадных белых, опушенных соболем и расшитых золотыми бранденбургами доломанах с леопардовой шкурой за плечами. Впечатление восточной феерии или балета производили офицеры мусульманских частей и королевского конвоя. Им одним полагалось оставаться в головных уборах, - частью высокие фески, частью белые тюрбаны и чалмы. Короткие красные и голубые мундиры, старинные дедовские, осыпанные драгоценными камнями сабли. Стройные, мускулистые фигуры, хищные, цепкие движения и бледно-матовые лица, черноусые мужественные лица султанских янычар.

   А эти кирасиры в чешуйчатых доспехах и высоких ботфортах? Одна рука в перчатке до локтя держит массивную каску с пандурским орлом, другая опирается на гнутый эфес длинного, тяжелого, как рыцарский меч, палаша. Совсем ожившие рыцари, только что снятые оруженосцами со своих монументальных коней. Один из этих рыцарей - усатый гигант, склонившись, как только мог, почтительно беседует с миниатюрной и хрупкой Зитой. Кирасир, закованный в чешуйчатое железо, и крохотная златоволосая фея кукол...

   Не выдержал министр изящных искусств, художник победил сановника... Было раз навсегда приказано лакею в заднем кармане фрака оставлять небольшой альбом. Вынув альбом, забыв, что это придворный бал, хотя Их Величества еще не появлялись, забыв про собеседника своего в пурпурной мантии, - начал Тунда волшебным карандашом своим зарисовывать поразившую его своей удивительной контрастностью пару - изящную миниатюрную Зиту и ее кавалера - Исполина. Тунда не видел, не замечал вертевшихся возле этой пары господина Рангья, - твердый воротник мундира залил кровью левантийское лицо его, - и Абарбанеля. Этот тщеславный эспаниол, в первые минуты ног под собой не чуявший от прилившегося счастья, быстро уже как-то освоился, считая дворцовые апартаменты уже чуть ли не своими. Во всяком случае, его собственный дворец обставлен хотя и с гораздо меньшим вкусом, но зато и несравненно, неизмеримо богаче.

   Белые двери белого концертного зала полуприкрыты. Два камер-лакея вежливо, с глубокими поклонами, однако же самым решительном образом не пропускают туда любопытных гостей. Там идут последние приготовления. Электротехники пробуют на сцене световые эффекты.

   Чем ближе к девяти с половиной часовая стрелка, тем озабоченней становится маркиз Панджили и, глядя на него, как-то подтягивается вся эта нарядная толпа раззолоченных военных и гражданских мундиров, черных фраков со звездами, нежных точеных плеч, как из пены морской, выходящих из пены кружев и тюля. Блестят глаза, напряженней улыбки. У дам, а у мужчин серьезнее и строже лица. Запросто, без всякой свиты, выйдет король, а через четверть часа торжественный выход королевы с дочерью, с целым созвездием принцесс, принцев и знатнейших статс-дам и обер-гофмейстерин.

   Маркиз Панджили - одна прелесть. Вспоминается, - нельзя не вспомнить, - Версальский дворец короля-Солнца. И, как версальский маркиз, - Панджили то появляется, то исчезает слегка танцующей, жеманной походкой, расточая улыбки дамам и чинам дипломатического корпуса. Мелькают его икры, туго обтянутые шелковыми чулками. Церемониймейстерским жезлом он владеет, как виртуоз-дирижер своей палочкой. Подобно полководцу перед генеральным сражением, расставляющему на плацдарме свои войска, Панджили опытным глазом своим оживил пока еще пустынный, гладким паркетом сияющий тронный зал.

   В течение пятнадцати минут он успеет, должен успеть, собрать изо всех гостиных несколько сот человек и расставить их двумя группами от самого трона во всю глубину зала. Каждому из наиболее почетных и важных гостей он уже определил его место согласно рангу и положению. Никто не почувствует себя обойденным. Никто! Слишком для этого маркиз Панджили придворная косточка.

  

  

   Король вместе с маркизом еще за целый месяц установил весь церемониал. Чтобы отметить триумф матери, Адриан стушевал и отодвинул себя на второй план. Вот отчего он появился среди гостей запросто, без всякой свиты, даже без адъютанта.

   В свите же Ее Величества будет десять принцесс и принцев крови.

   И никто уловить не успел, когда, в какой момент и из какой двери вышел Адриан из своих апартаментов. Он был уже на виду у всех, - стройный, в своей излюбленной форме генерала гвардейских гусар. Благосклонная, приветливая улыбка освещала его смуглое, нежно-матовое лицо, и хотя и сверху, и со стен щедрыми потоками лилось электричество, там, где проходил король, становилось как будто еще светлее.

   Оскорбительно-жестоко нанесенная Зитой рана все еще так мучительно свежа была, но это разве лишь обыкновенные смертные могут позволить себе роскошь отдаваться переживаниям настоящей минуты. Короли должны прятать свои чувства, должны уметь носить маску. Вот почему с одинаковой, не покидавшей его лицо, светящейся, об