Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Когда рушатся троны...

род, Ваше Величество? Армия?..

   - Народ всегда пассивен, даже если и был доволен свергнутым режимом. Относительное довольство... Полного никогда не бывает. Что же касается армии, если она сплошной военный лагерь, подчиненный близкой, единой, осязаемой воле, тогда другое дело. Если же она разбросана по всей стране, один какой-нибудь верный кавалерийский полк опоздал на четверть часа - и свершилось уже непоправимое. Четверть часа и мало, и бесконечно много. Не опоздай на четверть часа в Варение преданные королевские гусары, Людовик XVI не был бы казнен и жил бы за границей. Не опоздай на четверть часа Груши со своим конным корпусом во время Ватерлооского боя, и карта Европы была бы совсем другая, и Тюильерийский дворец не был бы сожжен, и правила бы из него династия Бонапартов. Согласны вы или нет?..

   - Вполне, Ваше Величество, вполне. Все это для печати?

   - О, на этот раз далеко не все. Об Америке, Испании, Болгарии, Югославии и Радиче - пожалуйста. Что же до переворотов, пусть это между нами. Будь я частным лицом, - отчего же? Но согласитесь, неудобно же королю доказывать легкость революционных свержений, да еще эту самую легкость снабжать каким-то чуть ли не руководством... Есть у вас еще вопросы?

   - Ваше Величество, я хотел бы коснуться прошлого... Несколько эпизодов войны, где вами проявлено было столько героизма.

   - Во-первых, героизм ли это, милый ротмистр? À, во-вторых, если и так, кому нужно теперь героическое? В наш век торгашей лионским шелком, подобно Эррио, и бисквитом, подобно Макдональду... Война! - задумался Адриан. - Сколько тяжелых воспоминаний! Несколько лет не знал я того, что зовется радостью, солнечным счастьем. Несколько лет вычеркнутой молодости. Зато я постиг изнанку жизни, и какой жизни! Слезы вдов и сирот, перевязочные пункты, лазареты с тяжелым запахом гниющего человеческого мяса, горы трупов на позициях... Многое узнал и увидел многое, включительно до голода... страшного, звериного, пожирающего все внутренности.

   - Вашему Величеству приходилось голодать?.. Мне казалось, что коронованные особы подвергаются таким лишениям только во время революции, все и вся сметающей...

   - Война тоже сметает обычные условия жизни. Раз я не имел крошки хлеба во рту на протяжении пятидесяти двух часов. Это - когда отступал вместе с армией... Ах, это отступление. Что это был за кошмар! - и набежала какая-то тень на лицо Адриана. - Мы шли глубокой осенью по голым каменистым кручам на такой высоте, где уже орлы вьют свои гнезда... Эти орлы поживились тогда человечиной... Весь путь наш устилался отставшими, изнуренными голодом. Еще у живых людей крылатые хищники выклевывали глаза и так громко долбили клювом по обмерзающему черепу, добираясь до мозга... - эти удары эхом откликались меж скал. И до того безразличие с голодной апатией ко всему овладевала еле бредущими от голода солдатами, - ни воли, ни желания, ни даже сил не хватало вскинуть винтовку и пристрелить орла, в какой-нибудь сотне шагов терзавшего свою жертву... Я видел, как мои солдаты за кислую лепешку отдавали свои винтовки. С точки зрения воинской они совершали преступление, но разве можно было их винить? Когда возмущенные офицеры докладывали мне о таких случаях, я им отвечал: "Оставьте. Подкрепившись, он кое-как добредет и получит новую винтовку... А если он упадет здесь со своим оружием, - он погибнет, а винтовку подберут местные жители". Да, это школа! Это были сверхчеловеческие испытания, это было страшнее войны. После этого уже трудно удивить, поразить чем-нибудь...

   Король умолк, умолк во власти обступивших его призраков, словно забыв о своем собеседнике. Молчал и Калибанов, боясь вспугнуть затаившееся настроение классной комнаты. Калибанов смотрел на маленький глобус и почему-то обратил внимание на лежащую у африканского берега зазубренную полоску Мадагаскара.

   Вдруг он встрепенулся и привскочил, ощутив такое же сильное рукопожатие, как и вначале. Обаятельная улыбка, два-три слова, и Адриана уже не было в комнате.

   Вошел усатый, массивный Джунга.

   - Поздравляю, ротмистр, с милостивой аудиенцией. Его Величество изволил беседовать с вами тридцать две минуты.

   - Неужели? - изумился Калибанов, - а мне показалось, что это был один миг. Только во сне так быстро бежит время. Да это и был для меня сон. Дивный, чарующий сон человека, лишенного своей Родины и своего Государя...

  

  

   Русские эмигрантские газеты делятся, и делятся весьма резко, на два лагеря не только в партийно-политическом отношении, но и в "имущественном", и даже в расовом. И все это вместе: партийная сторона, имущественная и расовая имеют свою последовательность.

   Газеты в самом прямом, настоящем, значении слова - русские, а не только печатающиеся по-русски, националистические, обслуживаемые русскими людьми, перебиваются с хлеба на квас, ютятся в подвалах при типографиях, которые, в свою очередь, ютятся еще при чем-нибудь... Их никто не субсидирует, а если поддерживают сочувствующие единомышленники, то в таких аптекарских дозах - где уж, куда уж, чего уж...

   Такова доля правых буржуазных газет, "приверженцев царских генералов, помещиков и капиталистов".

   Совсем иначе живут и работают левые газеты, поддерживающие демократию.

   Помещаются эти редакции в особняках, а не при типографиях, потому что типографиям с их мощными машинами самим тесно в громадных, залитых электрическим светом "манежах".

   Сотрудники, творящие демократическую политику в комфортабельных кабинетах с кожаной мебелью, все сплошь жгучие "финикийцы", и только благопристойности и приличия ради в этот шумный финикийский табор вкрапливается какой-нибудь "свой собственный" Милюков.

   Сотрудники оплачиваются не грошами, как в "капиталистических" газетах, а самой добропорядочной валютой, имеющейся в изобилии в несгораемых шкафах "демократических" органов. Если сотрудник, перебежчик из белого стана, с холопским усердием ренегата готов этот самый белый стан облить помоями и грязью, такого сотрудника оплачивают уже не построчно, а в зависимости от удельного веса покупают в рабство - временное или постоянное. Специализировались на этом уловлении душ финикийские "Последние новости". Они купили голодного полусумасшедшего Львова, чтобы он очернил светлую память Корнилова и канонизировал при жизни Керенского. Ими куплен был за триста франков гадкий мальчишка-проходимец Вонсяцкий для очередного плевка по адресу "монархической Добровольческой армии".

   А мрачный Дю-Шейля, "донской казак", иезуит, масон, француз, все что угодно, кувыркающйся вместе с Магдалиной Радзивилл на радушных столбцах тех же "Последних новостей", доказывая в поте лица, что Сионские протоколы сочинил "царский охранник" Рачковский. А паж Его Величества и конно-гренадер Воронович, нанятый в керенские "Дни" на амплуа профессионального клеветника, чернящего белое движение, белую армию, белых генералов?

   Откуда же деньги на покупку всех этих, если и не мертвых, то, во всяком случае, презренных душ?

   Темными принято называть эти деньги. Напрасно! Они такие ясные, такие определенные и так легко почти всегда указать источник. Разве Керенский за время недоношенной семимесячной власти своей не успел перевести за границу несколько миллионов рублей золотом? Он потребовал их из Государственного банка запиской на клочке бумаги. Разве часть сибирского золотого запаса с каплями крови на нем, святой колчаковской крови, не попали в цепкие жадные лапы товарищей-эсеров? Мало разве передавал Стамболийский народных болгарских денег трубадуру своему Лебедеву, этому швейцарскому адмиралу?

   Разве нет уже пороха в пороховницах, и разве мало денег у Животовских, Высоцких, Шкаафов, Залшупиных и разных других банкиров, одной рукой субсидирующих левую эмигрантскую печать, а другой обделывающих гешефты с хищными кремлевскими стервятниками?

   Демократические газеты выходят сразу и, как грибы в дождь, растут. Газету "буржуазную, капиталистическую" надо выстрадать, выносить, и еще как выносить, в мучительных, иногда прямо-таки безнадежных муках.

   На эту же тему шла беседа в крохотной, из двух клеточек, редакции русской газеты в Бокате. Говорили двое, - их только и было двое в редакторском кабинете. Это больше для красоты слога и по традиции - кабинет. На самом же деле - пять шагов в длину и три с половиной в ширину.

   За "редакторским" столом - еле-еле одному примоститься. Тут же бок о бок стучала барышня на пишущей машинке с тремя недостающими буквами "К", "С", "П". Эти пробелы в стройных рядах нанизанных букв производили впечатление выщербленных зубов. Почему, трудно сказать, но это именно так.

   Барышня, грациозная, тонкая, хотя и казалась барышней, на самом же деле четыре года назад большевики расстреляли ее мужа-полковника и георгиевского кавалера. Если хорошенько всмотреться, - в темно-пепельных волосах заметно серебрились настоящие откровенные седины.

   В редакции она была не только машинисткой. Она вела театральный отдел, переводила из французских и английских газет, писала под диктовку и сама выстукивала на узеньких полосках адреса иногородних подписчиков.

   Редактор, полный мужчина, - полный, хотя питался весьма умеренно и отдавал газете добрых 17 часов в сутки, - одет был в люстриновый пиджачок, до глянцу лоснившийся и спереди, и со спины, и у протертых локтей. Он был не только редактором, он писал фельетоны, передовицы, вел обзор печати и чего-чего только еще не писал и не вел! Звали его Евгением Николаевичем, а барышню - Любовью Андреевной.

  

  

   - Ба! - спохватился Евгений Николаевич, - да ведь с минуты на минуту должен вернуться с королевского интервью Калибанов. Вот будет сенсационный номер! Цитировать будут вовсю! Наши правые - с почтительной дружественной завистью, "товарищеская" же печать поднимет змеиный шип... Я дам это на первой полосе и так разверстаю... Да вот и он сам - наш герой. Смотрите, Любовь Андреевна, так и сияет!.. Золотистый нимб над головой... Ну, скорее же, скорей, Калибанов!..

   - Дайте отдышаться, - упал на табурет Калибанов.

   - Устали?

   - Физически - нет! А вот и душа, и сердце, и голова переполнены! Я в опьянении каком-то...

   - А ведь верно. В глазах у вас томный блеск. Дружище, я боюсь за вас: вы, можно сказать, в таком экстазе, поди, толком ничего и не запишете... А интервьюировать коронованных особ с блокнотом и карандашом не полагается.

   - Минуточку... минуточку, погодите... Все расскажу. - И в самом деле глаза ротмистра были томные, счастливые, блаженно усталые и такая же блаженно-счастливая улыбка на бритом жокейском лице. Он немного отдышался. - Теперь я к вашим услугам...

   Вспыхнувшая Любовь Андреевна спросила:

   - Какие у него руки?..

   - Ай да Любовь Андреевна! Женщина, всегда женщина! - воскликнул Евгений Николаевич. - Нас интересует, что он сказал, а вас - какие у него руки?..

   - Нет, отчего же, - вступился уже овладевший собой Калибанов, - интересно какие руки у того, чьи предки тысячу лет творили Пандурию и кто сам сейчас ею правит, а не сидит во дворце декоративным манекеном, подобно Виктору-Эммануилу и английскому Георгу... Отвечу я вам, Любовь Андреевна, следующее: руки у него сильные, мужские, не маленькие, но породистые, с длинными пальцами. Руки монарха, но такого монарха: в случае заминки где-нибудь на позициях поможет солдатам вытащить увязшее в болоте орудие. На пальце - узенькая полоска обручального кольца и рядом железное... Я обратил на них внимание сразу после того, как при пожатии оба эти кольца надавили мне...

   - Стоп, Калибанов! Уже пошла беллетристика, - перебил Евгений Николаевич. - Когда вы будете описывать Его Величество в романе, тогда все эти штришочки с успехом найдут себе место. А сейчас - ближе к делу. Сначала рассказ, а потом все это вы продиктуете Любови Андреевне, и пошлем в набор.

   - В набор, милый Евгений Николаевич, еще рано. Поставлено условие: личная цензура Его Величества и премьер-министра.

   - Гм, жаль... Задержка на несколько дней... Хотя да, да, конечно. В таком случае, мы сделаем вот что: Любовь Андреевна переведет на французский язык, и вы уже сами займитесь этим.

   - Я отнесу полковнику Джунге.

   - Вот. А сейчас... России и русским уделено, разумеется, немало?

   - Как вам сказать...

   - Что же это вы так? - покачал головой Евгений Николаевич.

   - Вам легко, сидя в редакции, а побыли бы вы на моем месте! Мысли, как молнии, вспыхивали, погасали, теснили одна другую... Надумаешь вопрос и тотчас же его забудешь. Моментами овладевало что-то умилительное - хотелось и плакать, и смеяться, и лепетать какую-то детскую восторженную чепуху. Вот, Любовь Андреевна меня понимает...

   - И я вас понимаю, - сказал Евгений Николаевич. - Сам готов нести умилительную чушь... В лице вашем этот светлый король обласкал всех нас, бесприютных скитальцев. Сегодня нам есть чем гордиться.

   - Да, - вспомнил Калибанов, - ваш упрек? Едва я немного освоился и хотел задать еще несколько вопросов, аудиенция кончилась. Тридцать две минуты промчались, как мгновение... А вы сердитесь.

   - Ну, ну ладно...

   Калибанов обстоятельно рассказал все, и едва ли еще когда-нибудь в своей жизни имел он таких внимательных слушателей, какими были сейчас Евгений Николаевич и Любовь Андреевна. Он уже кончил, уже хотел диктовать, вошел Сумцов, другой сотрудник газеты, красивый, плечистый, загоревший, высокий.

   - Можно поздравить с успехом?

   - А то как же! Интервью на 12 баллов, - похвастал Евгений Николаевич. - А у вас что?

   - Интересные новости!..

   - Да?! Садитесь ко мне поближе... Не будем мешать, пусть диктует...

   Проворные пальчики Любови Андреевны забегали по круглым клавишам-буквам сухо щелкающей машинки. Сумцов выкладывал свои новости.

   - Савинков-то, Савинков! Появились большие деньги...

   - От Бузни?

   - Бузни уже больше месяца не давал ему ни сантима. Да и давал-то он пустяки. Нет, источник другой.

   - С большевиками снюхался? От этого мерзавца...

   - Большевики-большевиками, а снюхался еще и с Шухтаном, у Шухтана же денег куры не клюют.

   - Свои?

   - Откуда свои? Он, правда, немало зарабатывает своей адвокатурой, но чтобы он поделился с кем-нибудь, это уж извините... "Абарбанель-банк" - вот вам Эльдорадо, посыпающее золотом почтенного Бориса Викторовича... Шухтан же - посредник, честный маклер. Я встретил в кафе князя Ленко Магалова. Мы с ним в Дикой дивизии вместе служили. Он здесь метеором на несколько дней из Парижа, по делам. Так вот, Ленко Магалов говорит, что в Грузии к началу осени предполагается восстание. Савинков держит связь с грузинским комитетом. Он им предложил такую комбинацию: вы, мол, поднимите у себя восстание, а я проберусь в Совдепию и, одновременно с вашим выступлением, постараюсь изнутри взорвать большевиков.

   - Что же, комбинация недурная... Если б... если б только этому господину можно было верить. Но в том-то и дело, что нельзя ему верить, нельзя! Типичный кондотьер от революции. Кто больше даст, тому готов служить и своими бомбами террориста, и своим окровавленным ножом убийцы. Не так ли?..

   - Так. Но я внесу маленькую поправку. Видите ли, кондотьер - это, пожалуй, для него много чести. Кондотьеры, как тигры, бросались первыми в бой впереди своих наемников и ландскнехтов. Некоторые сделались владетельными герцогами, твердо усевшись на троне, подобно миланским Сфорца. А кондотьер Калеоне, увековеченный резцом Вероккио, - одна из лучших статуй во всем мире! Помните, в Венеции... Нет, какой же Савинков кондотьер. Проститутка, социалистическая проститутка... Да, так Магалов его видел вчера в Альгабаре. Кутил со своей Дерентальшей. Туалет - умопомрачительный, вся в бриллиантах. А он, бледно-каменный, с физиономией убийцы и с четырехвершковой сигарой. Этакий Сарданапал эсеровский... Шампанское, устрицы, угодливый метрдотель, целая свора лакеев.

   - Шампанское, устрицы, - задумчиво повторил Евгений Николаевич, - на чьей крови, на чьих слезах отзовутся это шампанское и эти устрицы?.. Но, дорогой мой, раз товарищ Савинков здесь так пышно расцвел, значит, в воздухе пахнет если даже и не гарью, то чем-нибудь жареным, во всяком случае...

   - Я сам это думаю. У нашего брата, пережившего и падение Скоропадского, и падение Новороссийска, и падение Крыма, и десятки мелких падений и эвакуации, выработался прямо-таки собачий нюх. Более чем собачий - дьявольский. И...

   - И? - подхватил редактор.

   - В одно совсем не прекрасное, довольно кислое утро мы можем очутиться в объятиях куда менее приятных, чем правительство короля Адриана...

   - Возможно ли это? - вмешался Калибанов. - Ведь показало же первое мая, что власть крепка... Пусть относительно даже, но не станете же вы отрицать - тверда...

   - Можно свергнуть и твердую власть, особенно же теперь, в наши дни.

   - Господи милостивый... Неужели опять скитания? - вздохнула Любовь Андреевна.

   - Хорошо еще, если скитания, - подхватил Сумцов. - Эта сволочь может нахлынуть к нам и потребовать наших скальпов...

   - Не печальтесь раньше времени, - успокаивал Евгений Николаевич.

   - Потом уже будет поздно печалиться,- заметил Сумцов.

   - Полноте, Сумцов! Ничего еще нет и, пожалуй, ничего и не будет. А мы с вами не будем заглядывать вперед, будем жить сегодняшним днем. Иначе же, право, с ума сойдешь...

   "На наш вопрос относительно последней войны, Его Величество изволил ответить..." - продолжал диктовать Калибанов, дымя папиросой.

   Щелкающими, сухими, торопливыми звуками стучала, содрогаясь, машинка, под быстро-быстро бегающими пальчиками Любови Андреевны...

  

  

   Молодая королева тяжело и очень болезненно переносила свою беременность. Она и так была бледная, прозрачная, слабая, а материнство, мощно призвавшее к творчеству весь ее организм, все здоровые соки, - их было очень мало, - всю здоровую кровь - ее было еще меньше, - подкосило этот тепличный цветок, чуть-чуть державшийся на своем тоненьком стебле.

   Трансмонтанская династия, замкнутая, гордая, в течение столетий роднилась только в своем семейном, хотя и успевшем сильно увеличиться, кругу.

   Отсюда пошло и вырождение, такое же, какое в XVI веке отметило уже роковой печатью своей испанских Бурбонов и Габсбургов, создав медлительных, усталых, не живших, но пресыщенных жизнью королей и худеньких бледных инфант, увековеченных бессмертной кистью Веласкеса.

   Они, эти слабенькие, со стеариновыми личиками девушки-подростки, были как-то трагически беспомощны в своих тяжелых одеждах, с твердыми "колокольчиками" робронов.

   Молодая королева Пандурии напоминала одну из этих инфант, но, к сожалению, в нашем XX веке дамы не носят робронов, сумевших бы скрыть заметную беременность Памелы, слишком заметную при ее длинной и плоской фигуре.

   И, сознавая, что ее фигура стала ужасна, королева куталась в широкие просторные складки, скрадывавшие предательскую выпуклость живота. Она мало двигалась, больше лежала и сидела, что одинаково было вредно в ее положении.

   Готовясь быть матерью, она сама, как ребенок, во всем подчинялась принцессе Лилиан. Эта девушка с лучистыми глазами-звездами трогательно ухаживала за молодой королевой и потому, что любила ее, и потому, что она стала близким существом Адриану и даст жизнь его сыну, непременно сыну, и потому еще, наконец, что Лилиан по натуре своей должна была о ком-нибудь благотворить.

   Ежедневно присаживалась на полчаса у изголовья Памелы и королева-мать, проявляя максимум того внимания, на которое она была способна.

   Глядя на истощенное личико с грустными запавшими глазами, на худенькие, острые плечи Памелы, плечи недоразвившегося подростка, думала королева-мать с грустью и с каким-то бессознательным эгоизмом:

   - Бедняжка, она вдвое моложе меня, а ведь старуха-то она, а не я....

   Чем дальше, тем озабоченней становился Адриан. Что-то будет? Какие роды сулят ближайшие месяцы? Во имя интересов династии он разбил свою личную жизнь, обвенчавшись с этим созданием, кротким, милым, но чужим и чуждым ему...

   Дорогая цена! Дорогая! Но если б он купил ею право стать отцом нормального, здорового ребенка - он не посетовал бы, не пожалел бы.

   А если, если, не дай Бог, ничего не будет, или, еще хуже, будет жалкий, хилый дегенерат? Какой ужас...

   С мягким, но страстным упреком он обратился однажды к Маргарете:

   - Мама, если уж так нужно было, отчего же выбор ваш остановился на Памеле? Я вижу, да и раньше видел, что делать это слабенькое существо матерью - это идти против Бога, против самой природы, больше - это варварство... Варварство, мама!..

   - Увы, дитя мое, ты прав, но не было выбора. То есть, он был, но не такой, как нам надо. Это в мирное время Виктор-Эммануил мог позволить себе роскошь жениться на принцессе крохотного нищенского княжества...

   - Какие у них крепкие, здоровые дети! Последний раз, что я был в Риме, я любовался ими! - с жаром подхватил Адриан.

   - Сын мой, ты раньше времени приходишь в уныние. Может быть, твоя кровь и сила Ираклидов победят, как победила там у них в Квиринале здоровая, свежая славянка. Ведь, в сущности, наша Памела и маленький, кривобокий, кривоплечий Эммануил стоят друг друга.

   - Да, пожалуй... Дай-то Бог, дай-то Бог...

   Советовались с лейб-акушером, сухоньким старичком, длинноволосым, носатым, с листовской внешностью...

   - Полагаю, что роды будут мучительны, хотя далеко не безнадежны, - успокаивал он. - Я бы совсем смело глядел вперед, если б не этот чрезвычайно узкий таз Ее Величества...

   Двадцать восьмого мая, - запомним этот исторический, во всех отношениях неудачливый день, - сильно не в духе был Адриан. Так уже одно к другому, другое - к третьему, четвертому...

   Прежде всего - здоровье молодой королевы ухудшилось. Она лежала пластом, вконец обессиленная. Даже по ночам Лилиан ее не оставляла, накоротке, тут же засыпая в кресле.

   Это - одно. Потом - не ладилось с дворцом инвалидов. Вернее, сам-то по себе он даже очень ладился, этот пятиэтажный гигант, в несколько месяцев выросший в пятидесяти километрах от Бокаты среди живописной местности, на берегу судоходной реки. Но смета - сама по себе, а осуществление - само по себе. Чтобы довести все начатое до конца, создать и оборудовать при общежитии большую библиотеку, ремесленные мастерские и домашний театр, словом, чтобы пустить в ход громоздкий и сложный механизм дома, рассчитанного на две тысячи инвалидов, не только не хватало тех миллионов франков, что принесла реализация древнего клада, откопанного в имении короля, но предвиделись расходы еще и еще...

   Из своих личных средств король не мог ничего выделить уже по той простой причине, что средства его были весьма ограничены. Урезанный парламентом "цивильный лист" едва позволял сводить концы с концами.

   Этот же самый парламент, еще не разъехавшийся на летние каникулы, ни за что не утвердил бы даже самых мелких кредитов. Социалисты воспользовались бы удобным случаем, - для них всякий случай удобный, - с три короба наговорить с демагогическим пафосом о милитаристических затеях того, кто, поощряя профессиональных убийц, - с точки зрения социалиста, каждый военный - профессиональный убийца, - ищет популярности среди героев войны, ищет на деньги, потом и кровью добытые трудящимися...

   Адриан меньше всего раскаивался в данном русской газете интервью, но последствия этого интервью превзошли все ожидания. Перепечатанное многими десятками больших европейских и американских газет, оно произвело большое впечатление. А так как добрых девяносто процентов мировой печати находится в руках тех, кто не мог питать симпатий к королю Адриану уже за то лишь, что он король, то и выпадов была тьма-тьмущая по адресу "венценосного фашиста".

   В этих же самых газетах появились и карикатуры в духе следующей, помещенной на столбцах крупного парижского буржуазного органа, который с поистине воровской щедростью субсидировался большевиками.

   Пандурия была изображена в виде загородки, обнесенной высоким, зубчатым частоколом, кишмя кишевшей истерзанными, истощенными людьми. Жиденькой цепочкой выходили они, попарно скованные цепями, из своею "чистилища", подгоняемые длинным плантаторским бичом. Этот бич держал в руке Адриан, одетый полуковбоем, полуофицером. На голове - широкополое сомбреро, у шеи - повязанный платок, на ногах - кавалерийские бриджи и гусарские сапоги с розетками и чудовищными шпорами.

   Бузни хотел конфисковать этот номер газеты, не допустить к продаже. Но король, усмехнувшись, возразил:

   - Отчего же, пусть смотрят! Пусть... Карикатура так нелепа, что не только на нее нельзя обидеться, а наоборот, она производит как раз обратное впечатление на всех тех, для кого предназначалась.

   - Но, Ваше Величество, вы изволите забывать о крайних элементах! - возразил, в свою очередь, Бузни.

   - Крайние элементы? Они и без того вопят на всех перекрестках, что я - коронованный палач, рабовладелец, а народ мой - все сплошь несчастные белые негры...

   - Невероятная гнусность! - воскликнул Бузни.

   - Вот с этим я вполне согласен! А разве не гнусность, что мосье Тиво, вежеталем которого и я мою свою голову, требует у Эррио морской демонстрации учащих берегов? Друг мой, все кругом сплошная гнусность, и я уж давно перестал возмущаться и негодовать...

  

  

   Этот день, вернее, эта ночь с 28 на 29 мая была исторической не только для Пандурии, но и вообще.

   Уже чуть-чуть за полночь, раздетый, лежа на турецком диване в своем кабинете, - он перекочевал сюда с тех пор, как обострилось недомогание жены,- Адриан читал воспоминания генерала Людендорфа в переводе на французский язык.

   Но книга с первых же страниц разочаровала его сухостью изложения и материалом, лишенным того захватывающего значения, какого можно было ожидать от главнокомандующего армиями двух империй. Это - само по себе, а кроме того, не читалось как-то. В смысл людендорфовских строк врезывались другие, посторонние мысли.

   В безмолвии летней ночи за дверями кабинета вздыхал в старческой бессоннице семидесятивосьмилетний Зорро.

   Гайдука Зорро вся Пандурия знала, да и не могла не знать. Сухой, цепкий особенной цепкостью горца. Костистое резкое лицо и седые усы, спускавшиеся на грудь. И это лицо, и выносливое, закаленное тело старика все сплошь было в штыковых уколах, в кинжальных и сабельных ранах.

   Зорро служил трем королям - четвертый был Адриан, и со всеми четырьмя делил походы и войны.

   На его душе много было турецких, сербских, греческих, австрийских, мадьярских и всяких иных неприятельских голов. В семидесятых годах прошлого столетия их было двести, а там он уже и сам потерял всякий счет.

   При жизни короля Бальтазара седоусый гайдук Зорро был его неофициальным телохранителем - отголоском восточных нравов, занесенных Ираклидами в Европу. И так уже было заведено: Зорро к ночи раскладывал свои матрац у дверей королевской опочивальни и, как преданная собака, стерег своего господина, охранял его ночной покой.

   С кончиной отца то же самое по традиции перешло, как бы по наследству, вместе с Зорро и к сыну.

   Так же раскладывал старый горец свой матрац у дверей, за которыми спал Адриан, и так же в чуткой старческой дреме проводил ночь одетый, с чалмой на выбритой голове, с двумя кинжалами и громадным кольтовским револьвером за матерчатым широким поясом, двенадцать раз охватывавшем его тонкую, как у женщины, талию.

   Порой Адриана тяготила, даже стесняла, эта преданность, выражавшаяся в таких отживших, азиатских формах. Но удалить Зорро на покой, запретить раскладываться со своим матрацем, - сохрани и помилуй Бог. Это значило бы смертельно обидеть, оскорбить старика, значило бы отравить его последние годы, - немного уже оставалось их.

   Адриан отложил увесистый том Людендорфа, услышав чей-то голос вперемешку с сердитым, хриплым голосом Зорро.

   Это Бузни пытался проникнуть в королевский кабинет.

   - Ты же меня знаешь, Зорро! Экстренное, государственной важности дело к Его Величеству.

   - Знаю тебя, хорошо знаю, а только не пущу! Спит, натомился, ездил целый день. Какие такие дела ночью? Для этого утро есть... Понимаю, еще если бы война была, а раз нет войны...

   - Хуже, чем война, Зорро...

   - Пусти, Зорро! - откликнулся из глубины кабинета Адриан.

   Ворча что-то в свои длинные усы, Зорро оттащил матрац, пропустив шефа тайного кабинета.

   - Ваше Величество, простите... В такое неурочное время осмелился нарушить... Но нельзя терять ни одного часа... - Бузни был, как никогда, взволнован и, как никогда, бегали глаза на его лице, загримированном самой природой.

   - Садитесь, в чем дело? - приподнялся на локте Адриан, застегивая ворот мягкой белой рубахи, обнажавшей мускулистую, выпуклую грудь.

   - Только что в мои руки попали нити заговора. Смело и дерзко задумано... В одну из ближайших ночей решено сделать переворот...

   - Кем и как? - спросил Адриан.

   - Всей технической частью ведает полковник Тимо...

   - А, раз Тимо, значит, это, в самом деле, серьезно... Фанатик, отчаянная голова и ненавидит меня... Тимо из тех, которые умеют мстить... Да и вообще он выкован из того самого железа, из которого ковались прежде конквистадоры, а теперь выковываются диктаторы... Жаль, что Тимо не со мной, а против меня... Дальше, Бузни, дальше!..

   - Тимо с несколькими стами своих людей берет штурмом дворец, занимает Бокату, оба миноносца поддерживают его с моря огнем, высаживают десант... Ваше Величество, спасти положение могут лишь самые энергичные меры, без малейшего промедления. Всякая нерешительность будет пагубной, гибельной, как для династии, так и для народа... Или они, или мы - выхода нет...

   - Да, речь идет о наших головах. Я хорошо знаю Тимо. Начнем действовать, но сперва еще один вопрос... Кто эти люди?..

   - Ваше Величество изволит спрашивать об идейных заговорщиках, или заговорщиках-убийцах?

   - О заговорщиках-убийцах...

   - Это все офицеры запаса. Приверженцы Тимо... Пойдут за ним куда угодно...

   - Мне только хотелось выяснить... Вопрос усложняется не в нашу пользу. Самую буйную чернь легко разогнать при помощи одного конвоя. Но раз это все бойцы, сделавшие войну, умеющие драться, необходимо вызвать гвардейскую бригаду, улан и гусар, вызвать броневики. Оба миноносца, - я сегодня проезжал мимо, - пришвартованы к молу. Если они еще не вышли на рейд, их захватит незаметным ударом эскадрон спешенной конницы. Это будет первый случай в истории внешних и гражданских войн. Спешенная конница, атакующая флот! Первый случай, - улыбнулся Адриан.

   - Он может еще улыбаться? - сам себя спросил Бузни, хотя и вспомнивший тотчас же, как изумительно владел собой Адриан в самые тяжелые моменты войны. Шеф тайного кабинета видел его и в главной квартире, куда приезжал с докладом, видел и во время отступления армии...

   И тогда таким же, как и сейчас, был Адриан, и тогда, как и сейчас, - только блеск глаз и вздрагивающие ноздри соколиного носа выдавали его возбуждение.

   Голос повелительно, твердо звучал:

   - Бузни, к телефону! Звоните в штаб кавалерийской бригады. Потребуйте от моего имени полковника Кадарро, если его нет - полковника Занно, если его нет - ротмистра ди Пинелли. Потом передайте трубку мне!.. А я пока начну одеваться...

   Зорро уже тут как тут и, бормоча себе под нос что-то свое, стариковское, подает королю сапоги.

   - Станция?.. Станция?.. - добивался Бузни. - Алло! Алло! Говорит шеф тайного кабинета! Алло! Алло! - повторяет Бузни уже неуверенно, тише, и краска сбегает с его лица. Он чувствует, как мгновенно пересох рот. Вместо обычного пискливого женского отклика, он услышал какие-то мужские голоса. И сразу понял: телефонная станция уже занята...

   - Что там такое, Бузни, у вас? Не отвечают? - спросил король, натягивая на свои длинные, сильные ноги темно-синие гусарские бриджи.

   - Ваше Величество, телефонная станция занята бунтовщиками... - упавшим голосом отозвался Бузни.

   - Так скоро?

   - Очевидно, они пронюхали, что раскрыты, и поспешили предупредить нас... Мне никто не отвечал, но меня слушали, а рядом грубые, мужские голоса... Неужели? Неужели? - повторял похолодевший Бузни и видел стынувшим мозгом своим, что катастрофа надвинулась, сердцем же отказывался верить. В самом деле, какая дикая чудовищная мысль! Так спокойно и прочно текла жизнь во дворце, в Бокате, во всей стране, и вдруг в одну ночь, в ближайшие часы, быть может, минуты - все рухнет и остервенелые банды ворвутся в это до сих пор святая святых, не знавшее никогда никаких потрясений, никаких переворотов.

   Адриан, уже надевший сапоги, поднял свою гордую голову:

   - Если нам суждено умереть, мы умрем с честью!.. Но вот в чем весь ужас... Тимо не пощадит женщин... У нас около тридцати человек конвоя... Если мы продержимся, в кавалерийской бригаде услышат перестрелку и подоспеют... Позовите сюда Джунгу и Алибега, а я предупрежу королев и сестру!.. - И, застегивая на ходу венгерку, Адриан быстро покинул кабинет.

   Только что хотел Бузни броситься за Джунгой, жившим во дворце, и за ротмистром Алибегом, командиром конвоя Его Величества, как они сами вбежали. Массивный широкоплечий Джунга с саблей и револьвером у пояса и маленький, худой, весь из нервов мусульманин Алибег.

   И хотя оба они, - о штатском Бузни и говорить нечего, - были до крайности возбуждены, внимание всех трех отвлек на минуту Зорро. Да и не мог не отвлечь.

   Он вытащил из-за пояса громадный "кольт" свой и деловито проверил барабан, все ли гнезда заряжены, а потом, не спеша, потрогал сухим пальцем отточенные лезвия обоих кинжалов...

   - Пусть сунутся только, собачьи дети, - буркнул он из-под своих длинных белых усищ и остался высокий, худой, спокойно-бесстрастный. Десятки войн и сотни кровавых стычек за 78 лет научили его быть фаталистом.

  

  

   - Где Его Величество? - в один голос спросили Джунга и Алибег.

   - Король уже знает все, - ответил Бузни. - Он пошел предупредить королев и принцессу... Что с нами будет? Что с нами будет? - хрустя пальцами, с тоской вопрошал всегда румяный, а сейчас бледный шеф тайного кабинета. - Уже не выйти, не прорваться! Мы отрезаны от всего мира, ото всех... Бедный граф Видо... Если его не арестуют сегодня ночью, завтра он проснется... нет, это ужасно, ужасно!.. Господа, вы офицеры, военные... неужели никакого спасения?..

   - Довольно, - перебил Джунга, и усы двумя крысенками зашевелились над его верхней губой. - Дворец уже в мешке... Этот мешок с каждой минутой стягивается!.. Мы готовы их встретить, готовы своей жизнью спасти королевскую семью!.. Они сюда ворвутся только по нашим трупам!.. К нам никто не подоспеет на помощь... Сейчас миноносцы начнут обстреливать кавалерийские казармы... Слышите?

   И действительно, полуосвещенный кабинет встрепенулся от двух пушечных выстрелов. И особенно зловеще и жутко было: это свои, свои пандурские орудия били по своим же пандурским казармам. Смолкли раскаты, затихли совсем, а стекла все еще дребезжали в переплетах окон, и это было страшнее, пожалуй, чем сами выстрелы.

   Новая очередь, новые раскаты и вновь длительно дребезжат стекла.

   - Кавалерия отрезана!.. Последняя надежда... - пролепетал Бузни чужим, деревенеющим языком, окончательно пришибленный бомбардировкой. На него, штатского человека, она производила убийственное моральное впечатление. - Но хорошо!.. Есть же еще пехота... Почему же пехота?..

   - Пехота?.. - переспросил Джунга. - Эти распропагандированные мерзавцы объявили нейтралитет и своих офицеров не выпускают из казарм... Мусульманский же гвардейский батальон...

   Где-то совсем близко защелкали винтовочные выстрелы.

   - Тимо уже атакует нас! - и Алибег бросился прочь из кабинета к своим людям, уже отвечавшим на выстрелы.

   - Где же Его Величество? Где?.. - зарычал адъютант с искаженным лицом, потрясая громадными кулаками своими.

   Бах... ба-бах-бах... палили взбесившиеся миноносцы в глубь темной звездной ночи.

   - Алибег продержится час, а может, и больше... За это время... В двух километрах отсюда, в бухточке Адора стоит лейтенант Друди со своей "Лаураной". Если бы... если бы можно было добраться... через три с половиной часа Друди перебросил бы королевскую семью к берегам Трансмонтании... Проклятие, никак не выбраться из этой западни!.. Дворец окружен!.. Все выходы.

   Чья-то рука цепко сжала адъютантский локоть. Лицом к лицу Джунга увидел старого гайдука Зорро.

   - Есть ход под землей... Зорро знает... Кроме Зорро - никто...

   - Куда?..

   - К морю... как раз на Адору выходит...

   - Правда, Зорро? - и, схватив гайдука за плечи, Джунга мотал его в приливе безумной радости.

   А уже весь дворец, всего несколько минут назад величавый, сонный, ожил, заговорил... С криками метались охваченные паникой слуги, задевая и опрокидывая мебель...

   Вошел, почти вбежал Адриан, физически бодрый, - шаги звучали твердо, но невыносимо страдающий, не за себя, нет, за трех женщин, оставшихся в глубине дворца.

   - Я их обманул. Разве я мог поступить иначе? Сказал, что им не грозит... А где Алибег?

   Ответом была частая, уже перешедшая в залпы ружейная трескотня.

   - Мой долг - вместе с ними! - и, подбежав к дивану, - на нем он четверть часа назад перелистывал воспоминания Людендорфа, над ним висело огнестрельное оружие, - Адриан уже хотел сорвать небольшой карабин.

   Джунга всем мощным телом своим вырос перед королем.

   - Ваше Величество, сию же минуту, не теряя ни одного мгновения - бегите...

   - Бежать? Куда? Джунга, вы с ума сошли?

   - Зорро знает подземный ход прямо к Адоре. Там лейтенант Друди на "Лауране". Его преданность безгранична. Около четырех часов - и вы в Трансмонтании...

   - Бежать? Мне бежать? Ни за что! Из короля-главнокомандующего превратиться в короля-дезертира? В Керенского? Джунга, снимите мой карабин!..

   - Не сниму и вас не пущу...

   - Что? Вы не повинуетесь мне? Я вам приказываю!..

   - Ваше Величество, это безумие! Вы обязаны спасти и себя, и свою жизнь, и свою династию от злодейского покушения. Это ваш прямой долг, а не дезертирство...

   - Как, вы хотите моего бесчестья? Мой Алибег и мусульмане умирают за меня, а я, как трус, буду в это время удирать потайным ходом. Ни за что!..

   - Повторяю, это безумие! Подумайте об Их Величествах, о принцессе... Подумайте, что грозит им... А без вас они и с места не двинутся... Господи, время бежит... Ваше Величество, вы меня знаете... Я ломаю подковы... Если вы сейчас же не подчинитесь мне, в первый и последний раз в жизни, я вас свяжу и понесу на руках. А этого не хотелось бы, так как в моих руках нуждается королева Памела...

   Вид у Джунги был решительный, непреклонной волей звучал голос и угрожающе, ходуном ходили крысята над верхней губой.

   - Хорошо, - как-то сразу согласился король, - но я должен проститься с Алибегом, обнять его...

   - Алибегу сейчас не до вас. Слышите, какой жаркий бой?... Скорей! Пусть они возьмут драгоценности. Я понесу королеву Памелу. Если бы не это, я был бы там вместе с Алибегом... Скорей же, скорей!

   Король исчез. Шеф тайного кабинета повторял:

   - Моя жена, моя жена.

   Старый гайдук, верный принципу диких гор своих, - во всех случаях капризного бытия надо быть вооруженным до зубов,-снял со стены два карабина, в один, незаряженный, втиснул обойму и горстями сыпал патроны из сумок в необъятные карманы своих шаровар.