Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Когда рушатся троны...

justify">   Адриан выявлял поистине царственное благородство по отношению к злобному ненавистнику своему и пасквилянту. А этот ненавистник и пасквилянт с прямолинейной жестокостью требовал "королевской головы".

   Вот и сейчас заговорщиками был поднять вопрос, как поступить с династией, если переворот удастся.

   - Мы не большевики и не последуем их кровожадному примеру. Они зверски убили царскую семью, мы же арестуем Адриана с матерью и сестрой и, когда все утихнет и республика укрепится, мы их отправим подальше куда-нибудь от этих мест, - свеликодушничал Шухтан, сам умиленный этим своим великодушием...

   - Да, мы их вышлем, - как эхо повторил Мусманек. Он вообще был "эхом" Шухтана.

   И они искали сочувствия и у обоих офицеров, и у Макса Ганди. Искали, но не встретили.

   Редактор социалистической газеты улыбнулся нехорошей улыбкой. Пергаментное лицо пошло морщинами, и вместе с деснами обнажились зубы, длинные, желтые, как изъеденные червями клавиши детского, игрушечного пианино

   - Я требую крови тиранов! - свирепо отозвался Ганди, убежденный, что в этот момент он совмещает в себе Марата, Дантона и Робеспьера, всех трех вместе взятых. После некоторой паузы он повторил с еще большей свирепостью:

   - Я требую крови тиранов!..

   Проще, без фальшивого революционного пафоса отнесся наполеоноподобный Тимо.

   - Адриан мертвый нужнее нам, чем живой...

   - Верно! - поддерживал своего друга Ячин. - Очутившись вне Пандурии, он своих позиций не сдаст. Начнет мутить... У него много приверженцев... А так, так будет гораздо спокойней. Не сочтите меня, товарищи, за какого-нибудь кровожадного монстра, но я того мнения: когда выжигают раскаленным железом ядовитую рану, нечего жалеть мяса... Заодно уничтожим и королеву Памелу...

   - Она же на пятом месяце! - воскликнул Шухтан.

   - Вот именно, именно потому, что на пятом месяце, - решительно сдвинул свои подведенные брови Ячин... - А если она разрешится сыном? Не угодно ли? Наследник, претендент... Какая благодатная почва для всевозможных реставрационных авантюр... Нет, милые товарищи, нельзя революцию делать в перчатках... Товарищ Шухтан осудил только что русских большевиков, а я их одобряю. Они следуют моему принципу раскаленного железа... Молодцы! Так и надо!..

  

  

   Довольный своей "непримиримой жестокостью", Ячин подсел к роялю и, тряхнув головой, взял несколько бурных, стремительных аккордов...

   Развалившийся на диване с подмятой жирной короткой ногой, Шухтан, поблескивая в полумраке стеклами своего пенсне, мечтал вслух:

   - Итак, роли уже намечены. Я - премьер и ведаю иностранными делами. Дон Исаак Абарбанель - министр финансов, в министерстве путей Сообщения останется Рангья, это желание Абарбанеля. Внутренние дела любезно согласился взять на себя товарищ редактор, - благосклонный кивок по адресу Ганди, - что же касается постов начальника штаба и военного министра, я думаю, товарищи Тимо и Ячин, так сказать, полюбовно между собой...

   - Позвольте, товарищ, - перебил Мусманек, очень редко позволявший себе такую непочтительность по отношению к Шухтану, - позвольте... Как-никак, мы делим шкуру еще не убитого медведя, мы еще не знаем, не уверены - удастся ли переворот, удастся ли нам раздавить ненавистную тиранию династии Ираклидов? Мы с вами, товарищ, люди штатские, и поэтому...

   - И поэтому угодно вам сказать, - ловко, по-жонглерски подхватил Шухтан, - авторитетное слово за теми, кто носит или носил ботфорты со шпорами. Да, да, ибо перевороты обыкновенно совершаются не нами, адвокатами в пиджаках, - мы приходим уже на готовое, - а вот кем! - плавный, немного льстивый жест по направленно Тимо, прямо вытянувшегося на стуле, и Ячина, сидевшего за роялем в позе готового импровизировать маэстро, - и, хотя мы уже неоднократно касались этой темы, однако же весьма хотелось бы услышать, что нам скажут эти люди военного... военного искусства, люди шпаги. Товарищи Тимо и Ячин, я вам ставлю вопрос, верите ли вы в успех задуманного? И если да, как технически намерены вы это, задуманное, осуществить? Пожалуйста, за вами слово! - Это "за вами" относилось к одному только Тимо.

   Тимо не сразу ответил. Весь план был уже давно готов в его лобастой голове, но Тимо вообще медленно думал и медленно говорил, как бы выжимая из себя каждую мысль, каждое слово. И это сообщало ему впечатление сильного духом и волей человека.

   - Здесь минуту назад решалась судьба королевского дома. Я присоединяюсь к мнению Ячина... Ираклиды, и в первую голову - Адриан, должны быть уничтожены! Я не заглядываю вперед как политик, а живу сегодняшним днем как солдат. В данном случае политику надо подчинить стратегии. Как солдат, знающий армию, говорю вам: первый наш шаг - это расправа с теми, кто сидит во дворце. Когда их не будет и когда армия этим будет поставлена перед совершившимся фактом, - мотив для гражданской войны отпадает. Армия, солдатская масса присягнет новой власти. Что же касается тех офицеров, которые остались бы верными памяти Его Величества, мы с ними сумеем...

   - Это общее рассуждение, - кивнул Шухтан, - меня интересуют детали... Конкретные детали...

   - Конкретных деталей вам хочется? Извольте! У меня будет триста человек.

   - Так мало? - изумился, даже испугался Шухтан.

   - Вполне достаточно. В таких переворотах лишние люди всегда являются помехой, вредным балластом. Все дело в качестве сообщников, а не в их количестве. Крепко сжатый кулак всегда бьет больнее... Рыхлые же массы всегда пассивны... Итак, триста человек. Двести пятьдесят занимают главный телеграф, аэродром, телефонную станцию, гараж, броневые машины, арестовывают генералов и министров. С пятьюдесятью я беру дворец.

   - А королевский конвой? Эти янычары Его Величества?

   - Мы нападем ночью, врасплох. Мы превратим их в лохмотья мяса и костей ручными гранатами. Смелость и стремительность - залог успеха. В это самое время оба миноносца создадут панику, начав обстреливать кавалерийские казармы. А так как кирасирский эскадрон, гусары и уланы, самые верные Адриану части, расквартированы за городом, то, во-первых, не пострадает мирное население, а во-вторых, и это гораздо важнее, бомбардируя казармы и шоссе, мы таким образом помешаем этим верным полкам двинуться на защиту короля и правительства... Начатое нами завершат восставшие рабочие и городская чернь. Что касается рабочих, они, как вам известно, имеют оружие в изобилии... Снабжение шло непрерывно и два-три случая конфискации, вроде имевшей место вчера... Этот юный, слишком ретивый лейтенант...

   - Ах, этот дрянной мальчишка! Вы послушайте несколько строк... Они будут посвящены ему завтра в моей газете, - прервал редактор к неудовольствию как самого Тимо, так и остальных. Он вытащил из кармана статью, отбитую на машинке, - я вам пробегу один маленький кусочек... И, захлебываясь, с пузырьками слюны в уголках рта, Ганди прочел:

   ...Да, увы, наша пандурская конституция лежит растоптанная во прахе под грубым солдатским сапогом того, кто первый так торжественно присягал этой самой конституции. Что же мы видим? Мы видим полицейское самоуправство. Видим произвол, царивший в императорской России. Неистовствуют вовсю разнузданные драгонады не только на суше, но и на море!.. Печальная действительность подарила нас еще одним возмутительным, вопиющим фактом. Командир полицейско-жандармского парохода "Лаурана" лейтенант Друди совершил бандитский набег на мирный поселок Сан-Северино. Лейтенант оскорбил действием двух пограничных солдат, исполнявших свой долг и, терроризировав нескольких граждан, издевался над их человеческой личностью, грозя их убить...

   - Довольно, мы уже имеем понятие. Довольно! - уже входя в свою роль премьер-министра, свысока бесцеремонно положил Шухтан конец дальнейшему чтению.

   - Но я же еще не кончил, - обиделся Ганди.

   - И не надо! Вообще, по-моему, этого не следует печатать. Как вы думаете, товарищ Тимо?

   - Да почему же? Почему? - не сдавался Ганди. Статья казалась ему такой удачно-хлесткой, бичующей...

   - Потому, что на другой же день последует официальное опровержение, - пояснил Тимо. - Правительство напечатает, как они, эти самые "граждане", признались в сокрытии оружия, как это оружие с их же помощью было конфисковано, и вас привлекут за распространение заведомо ложных сведений...

   - Пусть привлекают!.. Пусть!.. Я хочу пострадать... Я хочу...

   - Товарищ Ганди, я призываю вас к порядку! - уже начал раздражаться Шухтан, - вы нарушаете революционную дисциплину и... простите меня, суетесь с пустяками, когда мы решаем в этот исторический вечер наше "быть или не быть". Товарищ Тимо, я возвращаюсь к вашему плану. Вы уверены в этих двух миноносцах?

   - Вполне! Команда распропагандирована, как один. В ночь, когда мы выступим, они перевяжут своих офицеров и будут господами положения...

   - Великолепно! Да, вы сказали - чернь? Удобно ли выпустить из клетки этого многоликого зверя?

   - Не только удобно - необходимо. Надо же инсценировать гнев освободившегося народа. Необходимо бросить кость этой черни. Пусть она пограбит. Она внесет этим больше сумятицы, больше замешательства... Потом же, потом мы загоним ее опять в клетку и, если надо будет, возьмем в перекрестный огонь пулеметов во имя демократического порядка...

   - Вы сказали - пограбить? Вы понимаете, будет уже совсем неловко, если они бросятся на дворец Абарбанеля, полный бесценных сокровищ.

   - Да, это было бы не совсем удобно, - согласился Тимо, впервые за целый вечер улыбнувшийся, - я это предвидел. У меня уже намечен патруль. Он даже и близко не подпустит чернь ко дворцу дона Исаака...

   - Однако до чего у вас все предусмотрено! - вырвалось у Шухтана, скорее неодобрительно, чем поощрительно. Он уже боялся мрачного полковника. Всматриваясь в это бритое лобастое лицо, лицо фанатика, лицо солдата железной воли и спокойного холодного мужества, ярче сознавал он свою штатскую беспомощность и мягкотелость. Закрадывалась тревога...

   Этого, пожалуй, не купить должностью военного министра. Зачем ему получать военного министра из рук Абарбанеля и Шухтана, когда, имея в своем кулаке сотню-другую отчаянных головорезов в офицерских мундирах, он может, - кто помешает ему? - объявить себя диктатором.

   "Ах, эти люди - в сапогах со шпорами! С ними надо держать ухо востро, - думал Шухтан, - только бы он совершил переворот, только бы, а уж потом надо будет от него избавиться и чем скорее, тем лучше"...

   А Тимо точно вслух развивал мысль Шухтана:

   - В революции важно использовать все и вся для достижения цели. Например, мы не большевики и большевизировать Пандурию вовсе не собираемся, но это нисколько не мешает нам пользоваться советским оружием и советскими деньгами. Мы с ними кокетничаем до поры до времени, пока не очутимся у власти... А дальше... дальше мы им наклеим нос. Не правда ли, товарищ Шухтан?

   - Но как бы не вышло наоборот? - усомнился Шухтан.- А что, если мы приготовим для них триумфальное шествие, как это сделал в России Керенский?

   Тяжелым, как свинец, тяжелым взглядом посмотрел на него Тимо.

   - Это возможно, лишь когда во главе армии стоят болтуны в пиджаках, подобные Керенскому... Тогда и армия превращается из армии в банду. А у меня армия будет вот где! - и с этими словами полковник медленно выпрямился и так же медленно сжал сильный, костистый кулак вытянутой руки...

   Жирное тело будущего премьера съежилось, и холодной струйкой пошел озноб. Шухтан уже не видел перед собой отставного офицера в дешевеньком потертом костюме, он увидел его в красивом пандурском мундире с обнаженной саблей. Увидел стройные колонны идущих за ним солдат, спаянных дисциплиной...

   Да, этот не побоится большевиков и сумеет скрутить их в бараний рог. Но от этого будет ли нам всем приятней и легче?.. Шухтан задал себе этот вопрос, не решаясь ответить. Он машинально обратился к Тимо с первым попавшимся:

   - А как вы думаете, Савинков с его организацией будет нам полезен?..

   Тимо отрицательно покачал головой:

   - Ни в каком случае! Его песенка спета. Он выдохся - это раз! При всех его способностях - Савинков революционный шулер, это два, а в-третьих, этот вечный ренегат уже ведет переговоры с большевиками. По моим сведениям, Бузни со дня на день собирается выслать Савинкова за границу вместе с его любовницей и ее супругом...

   Тимо опять сел, прямой, жесткий, не сгибающийся, но готовый спружиниться, как хищник.

   Шухтан заерзал на диване, вдруг показавшемся ему твердым. Ганди, оскалив вместе с деснами свои желтые зубы-клавиши, черкал что-то в записной книжке, а Ячин вспугнул тишину каким-то новым бравурным аккордом...

  

  

   Еще осенью, в дни юбилейных торжеств, король Адриан и Памела, принцесса Трансмонтании, были помолвлены.

   Маргарета спешила ковать железо, пока оно горячо, пока на душе сына свежа и остра еще нанесенная маленькой Зитой рана.

   Успех превзошел ожидания...

   Мать не сомневалась, что придется уговаривать, убеждать сына. Маргарета мобилизовала все свое красноречие, все свое обаяние матери.

   Но с первых же ее слов Адриан согласился, с такой покорностью - сначала даже подозрительным показалось. Но нет... Было это вполне искренно. Теперь ему уже все равно...

   Каких-нибудь две-три недели назад мысль, одна мысль о возможности брака с Памелой приводила его в ужас, а теперь он так ясно и просто решился назвать своей женой эту бледную, высокую, болезненную девушку с узенькими плечами, с некрасивой, но очень породистой головкой.

   С каким-то безразличием, - в иных условиях оно могло бы показаться даже "великолепным", - представлял себе Адриан, как он будет в силу необходимости целовать это отмеченное вырождением тонкое лицо, как он будет обнимать вытянутое узкое тело с узкими плечами и бедрами, увы, не обещающими здорового счастливого материнства...

   И вместе с этим он уже не сходил с ума, опьяненный страстью, млеющий от вожделения при одной мысли о Зите.

   Зита умерла для него, умерла вся - и со своим гибким умом, и со своей душой, и со своим точеным, упругим телом, давшим ему столько наслаждений. Той Зиты уже не было больше. Была другая Зита, экс-любовница короля, жена министра путей сообщения, баронесса Зита Рангья, которую видели с Абарбанелем.

   Ни одна живая душа во всей Бокате, во всем королевстве, не сомневалась в их связи.

   Сомневались только двое. Это сама Зита и сам дон Исаак Абарбанель.

   До сих пор он думал только о своих делах. О женщинах дон Исаак не думал. Они думали о нем. Он покупал их. Легко, до скучного легко, отдавались ему самые красивые, самые "модные" женщины.

   Так было до сих пор. А вот со встречи с Зитой, когда она позвала его к себе, позвала, накануне только лишь указав на дверь, с этого дня понял дон Исаак, что такое думать о женщине.

   Он растерянно бросался от одной догадки к другой, но не находил ни ответа, ни успокоения.

   Душевное состояние дона Исаака лучше всего выливалось в откровенных беседах с его другом Бимбасад-беем. Дон Исаак рос вместе с Бимбасадом, вместе воспитывались они в Вене и почти не имели тайн друг от друга.

   Вот что они говорили между собой в начале весны:

   - Понимаешь, Бимбасад, этот золотистый дьяволенок вот у меня где сидит! И здесь, и здесь, и здесь - показывал дон Исаак на голову, на грудь и на поясницу, что должно означать: в печенках.

   - Ой, в скольких же местах зараз! А еще где сидит? Где? Скажи? - игриво допытывался Бимбасад-бей.

   - Тебе смешно, а мне, ей-Богу, не до смеха. Я никогда и в мыслях не имел, что женщины... Помнишь, еще в Вене... Помнишь, Бимбасад, я мальчишкой отбивал шикарнейших, красивейших любовниц и содержанок у австрийских эрцгерцогов? И не потому, что я был неотразим, как Адонис, - я и тогда, в девятнадцать лет, был увальнем с брюшком, - а потому, что я швырял деньги и в этом отношении не мог за мной угнаться ни один эрцгерцог...

   - Ближе к делу, - торопил Бимбасад.

   - Это и есть дело. Это необходимо как вступление. Когда она выгнала меня, я был ошеломлен. Когда она вдруг поманила меня пальцем, я был тоже ошеломлен, но уже не так. Я сказал себе: "Видишь, Исаак, сначала эта Зита держала фасон, а потом решила сдать позиции... Может быть, у нее вышло что-нибудь с Адрианом - почем я знаю? А может быть, нашла, что он для нее уж чересчур бедный любовник?"

   - Так оно и есть, - пожал плечами Бимбасад. - Откуда же у Ираклидов могут быть большие деньги? Хотя, хотя помнишь клад, найденный на его земле? Золото в глиняных кувшинах?

   - Ну, так он же, дурак, почти все это золото всадил во дворец для инвалидов... Но не в этом дело... Я так думал... Признаться, у меня закружилась голова. Я уже считал себя триумфатором. Отбить такую любовницу! Да еще от такого красавца! Да еще от красавца с короной на голове. Это же чего-нибудь да стоит...

   - Да, это лестно для самолюбия, - согласился Бимбасад, - ну, и что же?

   - А вот я спрашиваю тебя сам, ну, и что же? Я у нее бываю, мы вместе катаемся, ездим в театр и...

   - И больше ни-ни! Бедный Исаак! Я тебе сочувствую. В общем это, разумеется, странно, даже больше, чем странно. Скажи, пробовал ты делать ценные подарки?..

   - Еще как пробовал! Но ничего из этого не выходит...

   - Хм... Смотря что за подарки. Если какое-нибудь банальное колье, она, чтобы самой не показаться банальной, могла его тебе вернуть...

   - Что такое? Банальное колье? - горячо задетый за живое, перебил дон Исаак. - Слушай же! За день, как сейчас помню, до отъезда короля в Трансмонтанию, где, наконец, он женился на этой несчастной дегенератке, я командировал своего главноуправляющего Медину в Париж, чтобы он, не щадя затрат, купил мне что-нибудь особенное, какую-нибудь из ряда вон выходящую драгоценность.

   - Ну, ну! Это становится, право же, интересным...

   - Ну, и мой Медина купил в советской торговой миссии Потемкинский султан...

   - Что такое? - почти испугался Бимбасад.

   - Потемкинский султан! Потемкин, знаменитый временщик Екатерины Второй, носил этот ее царственный дар на своей шляпе. Только русская императрица могла делать сказочные подарки. Вообрази себе: я тебе покажу - увидишь! Сто пятьдесят довольно крупных, чистейшей воды бриллиантов, необыкновенно артистически, - это не ювелир, это бог! - вделанных в тончайшую платиновую оправу. Этот султан вечно дрожит. Получается прямо-таки волшебная игра камней. Я ничего подобного в жизни своей не видел. Недаром этот султан был гордостью Императорского Эрмитажа в Петербурге! Оценка ему была в мирное время - два с половиной миллиона рублей золотом!

   - А ты сколько дал? - загорелся Бимбасад.

   - Миллион франков.

   - Так дешево? Счастливец! Это же почти даром!..

   - Что значит дешево? Это же крадено! А большевикам нужны деньги. Но я хотел ее поразить. Такой диадемы не сыскать ни у одной королевы, ни у одной миллиардерши, ни у одной женщины в мире... И вдобавок, еще какая историческая реликвия!..

   - И она не взяла... Так ее же надо прямо в сумасшедший дом...

   - Я уже теперь не знаю, утратил всякое представление, кто же из нас двоих сумасшедший в конце концов - я или она? Я ничего не знаю... Посоветуй, что мне делать.

   - Он спрашивает, что ему делать? Не раскисать из-за какой-то девчонки! Я на твоем месте взял бы хороший хлыст, и она сразу оставила бы все эти фокусы и капризы.

   - Бимбасад, ты дурак...

   - Что?..

   - Ты дурак, говорю. На моем месте... Да у тебя рука не поднялась бы... Один взгляд этой маленькой женщины убивает и волю, и рассудок и превращает в телеграфный столб.

   - Что же, выходить Медуза какая-то...

   - Хуже, чем Медуза! Там, по крайней мере, Персей, отрубивший ей голову, - помнишь, мы еще в гимназии учили, - а вот хотел бы я увидеть Персея, осмелившегося поднять руку на Зиту.

   - Хм... если так, право же, не знаю, что и посоветовать. Уезжай куда-нибудь. Плюнь на всю эту канитель и вырви эту женщину изо всех мест, где она у тебя засела.

   - Не могу! - и полное лицо дона Исаака, влюбленного впервые за всю свою жизнь, исказилось настоящей, наболевшей мукой.

   - А не можешь, тогда оставь меня в покое и не лезь, чтобы я давал тебе приятельские советы! - раздраженно выкрикнул Бимбасад-бей.

   За последнее время дон Исаак, чтобы хоть немного отвлечься и развлечься, окунулся в политику. Но и это было так или иначе связано с маленькой баронессой. Почем знать, быть может, после переворота, когда он, Абарбанель, займет видное положение в республике, вернее она, республика, станет в его руках игрушкой, а король, умерший для Зиты духовно, как любовник, умрет еще и физически, быть может, она отнесется тогда к нему, Исааку, уже по-другому, совсем иначе?..

  

  

   Подготовляя революцию, Шухтан налаживал для нее благоприятную почву. На деньги Абарбанеля покупал продажных левых депутатов парламента, а немногих убежденных фанатиков - взвинчивал демагогией.

   Парламент и "товарищеская" печать все настойчивей требовали смены кабинета, ухода реакционного правительства вместе с главой его графом Видо.

   Сам Видо умолял Адриана отпустить его:

   - Ваше Величество, я ни одной минуты не цепляюсь за власть. Мне давно уже пора на покой... Я не хочу быть...

   - А я не хочу уступать нелепым требованиям кучки социалистов, менее всего выражающих волю народа.. Вас, во-первых, некем заменить, во-вторых, всякая замена была бы во вред, а не на пользу, а в-третьих, эти господа на полдороге не остановились бы... Через месяц они потребовали бы, - они только и умеют требовать, - нового министерства, еще более соцалистического, потребовали бы полного признания Совдепии, и так в два-три месяца мы сами докатились бы до большевизма. Мои предки не для того на протяжении тысячи лет создавали Пандурию, чтобы я отдал ее во власть тех же самых международных убийц и преступников, которые в шесть с половиной лет превратили Россию в страну людоедов и нищих рабов. Граф, мы переживаем очень тяжелый момент. К нашему кораблю подступают волны, увы, кровавые, быть может. Я вам приказываю остаться на капитанском мостике и продолжать вести корабль, назьшающийся "Пандурией"... Ни малейших уступок! Мы и так выходим далеко за пределы нашей либеральной конституции и отдаем повод, вместо того чтобы собрать его. Довольно! Мы видим Трансмонтанию, - к чему привели слабость, побуждаемая уступками и уступки, побуждаемые слабостью?

   Голос Адриана звучал твердо, и так же тверд был взгляд его темных, обыкновенно мягких, добрых миндалевидных глаз.

   Граф с поклоном произнес:

   - Благо родины и приказ Вашего Величества - для меня священны..

   Трансмонтания упомянута была королем весьма кстати. Династия шаг за шагом сдавала там свои позиции. На другой же день услышал это граф Видо из уст посланника Трансмонтании барона Оливето.

   В трансмонтанской миссии друг против друга сидели седобородый, тяжеловесный, с лысым черепом, Видо и барон - сухой старик, типичный дипломат прежней складки с пробритыми посередине баками и ровным английским пробором через всю голову. Надушенный, отлично вымытый, расчесанный - волосок к волоску, только что вышедший из рук своего камердинера, Оливето был печален.

   Видо, знавший барона больше тридцати лет, никогда не видел его таким, его, артистически умевшего носить дипломатически-светскую маску.

   - Господин министр, несмотря на наши добрососедские отношения, за последнее время ставшие еще более дружественными после того, как наши династии породнились, я, однако, буду принужден выступить с энергичной нотой по адресу королевского правительства. Уже более года является Трансмонтания базой, откуда к нам идет самая злостная большевицкая агитация вместе с оружием. Это недопустимо. В моей ноте я предложу королевскому правительству обратить на это самое серьезное внимание и, соответственно, озаботиться принятием самых решительных мер к пресечению и полной ликвидации очагов коммунистической заразы, плывущей к нам от ваших берегов. Во имя долголетней нашей приязни, господин министр, я счел своим долгом поставить вас в известность...

   Видо все с большим и большим удивлением смотрел на Оливето и, в конце концов, удивление возросло до настоящего изумления, когда он увидел слезы на ресницах барона. Да, это не был обман зрения. Это были самые настоящие слезы. Оливето плакал. Не мог удержаться... Он, дипломат с двадцати двух лет, дипломат, чья корректность и выдержка были известны по всей Европе... И вот, на его таком благообразном, таком симметрично-правильном, каменно-непроницаемом породистом лице - слезы...

   Момент сильного душевного перелома. Это уже не был чопорный дипломат, всю жизнь носивший маску, державший под семью замками свои сокровенные мысли и чувства.

   Это был старик, надломленный, побежденный долго точившей его болезнью, ищущий утешения и поддержки у такого же, как и он сам, старика. Эти слезы давно уже накипели, и нужен был лишь толчок, чтобы они вышли наружу.

   Толчок был дан графом Видо.

   - Ваше Сиятельство... Ваше Сиятельство!.. - дрогнул его голос, и вместе с ним дрогнула нижняя челюсть с седыми надушенными баками, до глянца пробритыми на красноватом старческом подбородке, - на днях исполнится 45 лет моей дипломатической карьеры. Я честно и верно служил четырем королям, но последние годы для меня - сплошные годы унижения, самого тяжкого... И не только унижения личного - с этим я примирился, но и моего народа, моей Трансмонтании, моей династии, которой я был и останусь верным слугой и которая была для меня, была и останется до самой смерти святыней... Я более, чем кто-нибудь, разделяю ваше возмущение, понимаю ваше желание обратиться к королевскому правительству с самой решительной нотой, но что мы можем сделать? Наш ответ будет жалким, роняющим нашу державность ответом, будет робкой канцелярской отпиской. Мы бессильны - власть наша призрачна. Кучка парламентских крикунов, опирающихся на низы населения, делает что хочет... Невежественные бездельники - это и есть фактическая, реальная власть. Они развратили рабочих, развратили деревню, развратили армию. Страна большевизирована, пока еще тихо, бескровно. Шло на уступки правительство, шел на уступки Его Величество, и вот - мы докатились... Мы на краю бездны... Мы в том самом положении, в каком была Россия в октябре 1917 года, в каком еще недавно была Италия, за несколько дней до того момента, когда Муссолини со своими чернорубашечниками взял Рим и разогнал этих негодяев, уже захвативших заводы, частные палаццо и только потому не захвативших королевских дворцов, что сам король им уступил 28 замков...

   Вы читаете наши газеты, полные угроз и похвальбы смести все, когда этого пожелает демократия? Газеты полны самых наглых выкриков, самых грубых издевательств по адресу Его Величества. Они требуют, чтобы не осталось камня на камне от прежнего. Они требуют разгрома нашего дипломатического корпуса. Во главе заграничных посольств "должны" стоять рабочие и социалисты. Незнание этими господами иностранных языков их нисколько не смущает, "мы наймем переводчиков", - говорят они.

   По требованию парламента посланник наш в Вашингтоне смещен, и вместо него назначен какой-то бывший кооператор. За две недели до выезда в Америку этот кооператор засел за французский учебник Марго.

   - Почему же за французский?..

   - Да потому, что об английском языке и речи никакой быть не могло... Он поедет с несколькими десятками французских слов и комнатных фраз. В переводчики дали ему развязного еврея из политических эмигрантов, много лет промышлявшего в Америке чуть ли не торговлей живым товаром. Очередь за мною. Уже намечен какой-то бывший типографский наборщик. Я сам давно хотел уйти... и, если бы не милостивое отношение ко мне Его Величества... я давно... я нахожусь... Je suis au bout des forces... {Я совершенно выбился из сил (фр.).} О, как все это ужасно! Зачем Господь послал мне испытание дожить до этих страшных дней, увидеть их собственными глазами?..

   Барон умолк, поникнув головой. Молчал и Видо. Что он мог сказать? Что? Не было чем ободрить бедного старика. Не было ни одного слова утешения...

  

  

   Желтое крохотное лицо. Такое впечатление, что не хватило высохшего пергамента обтянуть это лицо, и кожа вот-вот лопнет. Прежде выбивались из-под нее чахлая бороденка и такие же чахлые усы.

   Потом он стал бриться "под англичанина", под "Максимилиана Гардена" и взял псевдоним - Макс Ганди.

   Его газета печаталась в нескольких тысячах экземпляров; не имела подписчиков; раздавалась бесплатно; а редакция помещалась в громадной квартире на главной улице - проспекте Бальтазара.

   Кабинет редактора был светлый, обширный, "министерский". Тяжелая мебель монументальной внушительности.

   Проникнуть в кабинет Макса Ганди было вовсе уж не так легко.

   Два секретаря с большим разбором и с опытностью сыщиков фильтровали посетителей.

   Чаще всего посетители уходили ни с чем, и лишь немногим удавалось попасть к тому, кто в виде особой милости разрешал сесть на низкое холодное кожаное кресло.

   Макс убедил Шухтана и вырвал у него позволение напечатать статью о "неконституционном" поведении лейтенанта Эмилио Друди.

   - Выйдут неприятности... Между нами говоря, ведь вы же написали заведомую ложь, - пытался, хотя и слабо, противиться Шухтан.

   - Не беспокойтесь, товарищ! Не беспокойтесь! Я знаю, что делаю. Теперь, накануне событий, особенно важно для нас разжигать благородный священный гнев демократии. А если это, как вы говорите, ложь, или, по-чиновничьи, "не соответствует действительности", то ведь говорят же французы: "Клевещите, клевещите: всегда что-нибудь останется". Нет, я уверен, это произведет эффект. Получится бум. Вот увидите!

   И в самом деле, "эффект" и "бум" не только обогнали все ожидания самовлюбленного редактора, но еще приняли оборот, никак не предусмотренный Максом Ганди.

   Статья вышла утром, а в пять часов дня в редакцию явился плечистый, с тонкой талией молодой человек, почти юноша, смуглый, с нежным пушком над верхней губой и со скромным изяществом одетый в штатский костюм. Он играл камышинкой. Берейторы и кавалеристы пользуются такими камышинками, выезжая лошадей.

   В комнате для посетителей с круглым столом, графином воды и массивной пепельницей, которую нельзя положить в карман, встретили молодого человека два секретаря. Они к нему вышли из одних дверей, а на противоположных висел белый картон-прямоугольник с надписью: "Кабинет редактора. Без доклада не входить".

   - Вам кого угодно? Вы по какому делу? - спросили оба секретаря: длинноволосый в очках - типичная "редакционная крыса" и другой, менее мрачный и более культурный.

   - Я хочу поговорить с господином Максом Ганди...

   - Господин редактор сейчас занят. Он пишет важную передовую статью к завтрашнему номеру, очень просил его не беспокоить... - и оба секретаря покосились на дверь с белым прямоугольником.

   - Я все-таки хотел бы видеть его по важному для нас обоих делу...

   Секретари снисходительно улыбались. Вот, мол, чудак еще выискался! Пришел с улицы и подай ему Макса Ганди! Самого Макса Ганди, пишущего сейчас передовицу огромной политической важности!

   Длинноволосый пожал плечами.

   - Потрудитесь наконец сказать, что вам надо. Я полагаю, мы вам с успехом заменим господина редактора...

   - Нет, к счастью для вас же, вы мне его не замените, - как-то загадочно произнес молодой человек, - я должен увидеть Макса Ганди! - шагнул он к заветной двери.

   Оба секретаря поспешили изобразить собой живой барьер, но тотчас же разлетелись, хотя юноша легким, коротким движением оттолкнул их от себя вправо и влево.

   Затерянный в громадном кабинете Макс Ганди, в круглых роговых очках, сидел и писал. Он быстро положил перо и так же быстро снял очки при виде вошедшего незнакомца.

   Сначала испугался, потом решил дать отпор нахальному молодому человеку.

   - Я же приказал! Как можно так бесцеремонно вваливаться? Кто вы такой? Вообще, вообще это недопустимое безобразие! - и маленькая, короткопалая рука потянулась к электрическому звонку.

   Одним прыжком очутившийся у стола, смуглый юноша зажал эту руку в своей, так зажал, что она сразу онемела.

   - Успеете! Я не хочу, чтобы нам помешали... Кто я такой? Лейтенант королевского флота Друди, о котором вы так возмутительно налгали от первого до последнего слова...

   - Вы... вы... лейтенант Друди? - опешил редактор и уже нелепо, как-то совсем некстати спросил: - Почему же вы не в форме, а в штатском?

   - В штатском легче проникнуть в ваш кабинет... Но, милостивый государь, от вас зависит, чтобы я не повторил свой визит уже в форме, да еще с парочкой моих матросов, этаких здоровенных молодцов...

   - Чего же... чего же вы от меня хотите? Чего? - спрашивал Ганди с трусливой собачьей улыбкой, обнажив бескровные десны и зубы-клавиши, изъеденные червями.

   - А вот мы сейчас побеседуем, - ответил Друди, устраиваясь поудобнее в кожаном кресле, - ну-ка, садитесь поближе ко мне и подальше от звонка... Вообще, не советую прикасаться к нему... Не советую! - значительно повторил лейтенант, поиграв камышинкой. - Вот что, сударь. Я имею о вас куда более точные сведения, чем вы о моих действиях в Сан-Северино. Отвечайте на мои вопросы. Но с условием говорить правду, не то будет хуже...

   На столе задребезжал телефон. Макс Ганди, словно ища в этом спасения, снял поспешно трубку, но Друди с такой же поспешностью выхватил ее:

   - Алло. Редактор очень занят! Он пишет важную передовую статью и убедительно просит его не беспокоить. Что? По экстренному делу?.. Никаких экстренных дел, - и Друди с размаху опустил трубку.

   - Итак, ваше настоящее имя Лейба Дворецкий?

   - Леон Дворецкий, - поправил Ганди.

   - Пусть будет Леон. В конце девяностых годов вы бежали от воинской повинности из России в Америку...

   - Да, я уехал в Америку...

   - Затем вы поступили на службу агентом в австрийскую политическую полицию, перешли в русскую и вернулись в Петербург, занявшись журналистикой под псевдонимом Кирдецова. Не так ли?...

   - Да, Кирдецов - мой литературный псевдоним.

   - Покамест - довольно. Все ваши остальные мерзости мы оставим в покое. А теперь возьмите редакционный бланк и пишите...

   - Что писать?

   - А я вам сейчас продиктую... Готово? Пишите!..

   - Я, дезертир русской армии Леон Дворецкий, я же впоследствии Кирдецов, искупивший свое дезертирство службой...

   - Я этого не могу написать! - взмолился Ганди, кладя перо. Желтое пергаментное лицо его стало бледным.

   - А я заставлю вас! Или вы хотите, чтобы этой камышинкой я превратил вашу физиономию в отбивную котлету? Со мной шутки плохи. Возьмите же перо!..

   Ганди, холодея, чувствуя, как он проваливается в жуткую бездну, взял перо, плохо повиновавшееся дрожащим пальцам, и сделал кляксу.

   - Не набирайте так много чернил. Пишите... "службой в русской политической полиции, именующий теперь себя Максом Ганди, спешу заявить, что напечатанное мной о происшедшем в Сан-Северино и о лейтенанте флота Его Величества Эмилио Друди - все сплошное, возмутительное вранье. Все действия лейтенанта Друди были строго согласованы с понятием воинского и гражданского долга. Пограничников лейтенант Друди не избивал, а, застав в кафане мертвецки пьяными, сделал им строгий выговор. Арестовал же лейтенант Друди не мирных жителей, а контрабандистов, принимавших участие в сокрытии тайно доставленного в Пандурию большевиками оружия"... Есть?

   - Есть...

   - А теперь подпишитесь полностью: "Леон Дворецкий - Кирдецов - Макс Ганди". Есть? Давайте! - и, взяв бумагу, Друди пробежал и вчетверо сложил ее.

   Макс Ганди, весь раскисший, каким-то человеческим комочком облип в своем редакторском кресле.

   - Как вы намерены поступить с этим... этим документом? - спросил он изнемогающим голосом.

   - Напечатаю в нескольких газетах...

   - Что же мне делать?.. Вы меня губите...

   - Уложить чемоданы и покинуть королевство... Такие, как вы, не пропадают. Вынырнете еще где-нибудь, и уже под новым псевдонимом... Однако вы дешево отделались... Пока мы с вами сочиняли этот веселенький документец, мой гнев прошел... И на этот раз вашей физиономии не угрожает волшебное превращение в отбивную котлету...

   Появление в правых газетах письма, где Ганди сам себя так зло и так больно высек, было впечатлением разорвавшейся бомбы. Хотя левая печать дружно замолчала этот, в своем роде исключительный, документ, но социалисты рвали и метали от бешенства. Ганди остался в их глазах таким же, каким был, товарищем, взбесил же их трескучий скандал вокруг его имени.

   Шухтан сделал ему бурную сцену. Топал ногами, кричал:

   - Дурак! Болван! Я же вас предупреждал: не печатайте, не печатайте! Нет, взял и напечатал! А я еще хотел вас в министры внутренних дел. Такое ничтожество!..

   - Но ведь он же мог меня избить, искалечить...

   - И надо было идти на побои... На все, но не давать ему в руки такого самоубийственного документа... Какой же вы революционер, если испугались побоев? Вы подписали себе смертный приговор. Это гражданская смерть. Какую ликующую тризну справляют по вас реакционеры! Вы - посмешище города... Вы... Вы... - и возбужденный, багровый Шухтан долго еще кричал и топал ногами...

  

  

   Горяч, но отходчив был Шухтан. Сгоряча отделал Макса Ганди вовсю, а затем великодушно "амнистировал".

   Да и нельзя было не "амнистировать". Без таких ловких опытных каналий не обходится ни одна революция. А революция была не за горами, и до свержения монархии остались уже не месяцы, а недели.

   Но до революции оставалось еще первое мая. На этот красный день с его красной тряпкой - символом крови, грабежа и слез - возлагались большие надежды.

   Вот как смотрел на первое мая Шухтан, высказавший свой взгляд на одном из обычных конспиративных заседаний на вилле дона Исаака:

   - Товарищи, в этот большой для всех трудящихся день на площадях и улицах Бокаты и особенно перед королевским дворцом должна быть пролита кровь демократов. Должны быть жертвы, выхваченные из наших сомкнутых рядов... Товарищ Тимо, вы можете нас информировать, какую линию поведения выявят войска в день нашего праздника? - спросил, поблескивая стеклами пенсне, жирный Шухтан, подмявший под себя жирную, короткую ногу.

   Тимо, сидевший на стуле в удобной для него и неудобной для всякого другого позе, не спеша ответил:

   - Решено: к умеренно-социалистическим процессиям будет применена политика "стиснутых зубов". Их не тронут, "скрепя сердце", но все же не тронут. Что же до коммунистической манифестации, - ее будут разгонять весьма энергично, до применения оружия включительно...

   - Великолепно! Великолепно! - всем своим телом подпрыгнул Шухтан, и под его тяжестью зазвенели пружины. - Мы отнюдь не коммунисты, но в борьбе хороши все средства. Важно что? Накануне революции создать озлобленное настроение в массах по адресу короля и королевского правительства. А для этого необходимо выпустить толпу с самыми крайними, с самыми разрушительными лозунгами. Десяток-другой возгласов, оскорбляющих Величество, да десяток провокационных выстрелов по жандармерии и войскам, - и те и другие не останутся в долгу, - и пойдет потеха. Польется вода, товарищи, на нашу мельницу. И если, скажем, из демократических рядов будет выхвачено 6-7 жертв каких-нибудь, мы сумеем создать из этого целое избиение трудящихся королевскими преторьянцами... Ну-с, товарищ Ганди, это по вашей части... Сорганизуйте толпу в несколько сот человек, дайте каждой из этих каналий по 20 франков... Но предупреждаю, голубчик, это не должны быть только отбросы - хулиганы, воры, валяющиеся на камнях набережной, пропойцы, - словом, это не должны быть субъекты иск