Зарин Андрей Ефимович - Двоевластие

ны славно рубятся, поглядим, как пьют.

   - Дело говоришь, Михеич! - весело отозвался другой стрелец, помоложе.

   Мальчишка поставил на стол муравленый {Покрытый глазурью зеленого цвета.} горшок, наполненный водкой, и небольшой ковшик. Михеич разлил им водку по стопкам.

   - Откуда рубец у тебя, немчин? - спросил он.

   - Этот? - спросил Эхе, - ваш русский побил, в Москве когда были.

   - Эге-ге, - усмехнулся Михеич, - может, и мой бердыш. Я тогда с князем Пожарским у Никитских ворот с немцами бился.

   - Жарко было! - сказал Эхе. - Кругом горит, все кричат... тут русский воин, там русский... и меч, и смола, и камни.

   - А ты что ж думал, немчин, что мы матушку-Москву вам, псам, отдадим? - подходя пьяной походкой, спросил ярыжка.

   - Я ничего не думал. Я служил у генерала Понтуса Делагарди, а он - у генерала Гонсевского служил!

   - Ну, вот и намяли бока! - захохотали кругом.

   Эхе покраснел.

   - Потому что поляк глуп, - сказал он.

   В эту минуту у играющих поднялся спор, потом - драка. Кружки опрокинулись, вино разлилось, дерущиеся повалились на пол. Их окружили и поощряли веселым смехом:

   - Бей его, жидовина!..

   - Под микитки ему!.. Так его!

   - За усы тяни! Завоет! - кричали зрители.

   Дерущиеся поднялись с окровавленными лицами.

   - Схизматик {Схизматик - здесь: неправославный.} поганый.

   - Лях!

   - Я те заткну глотку!

   - Смиритесь, почтенные! - вмешался и тут ярыжка, - поцелуйтесь, православные! Будем снова играть!

   Один из дерущихся словно охладел.

   - А откуда у тебя деньги, ежели ты крест пропил! - спросил он.

   - А вот он! - засмеялся ярыжка, показывая зажатые в кулак алтыны.

   - Братцы, ограбил он нас!.. - закричал тот, - пока дрались, он денежки уволок. Мои алтыны! Держи!

   Но уже было поздно: ярыжка скользнул за дверь и мчался по двору так, что его подошвы хлопали, словно лошадиные копыта.

   - Ну, подожди, окаянный, я тебя сцапаю! - прохрипел ограбленный.

   - А ты подерись еще малость!

  

   Не ходи кума на мост,

   Там провалишься, -

  

   раздалась пьяная песнь скоморохов, и они пустились в пляс.

   Одна из женщин затопталась на месте, махая платком, сорванным с головы.

   - Люблю! Отхватывай, Аленка! - закричал захмелевший молодой стрелец.

   В это время Эхе заметил кривого рыжего и его товарища. Они пили и о чем-то спорили. Эхе перешел на другое место и сел подле них, все думая услыхать имя хорошенького мальчика.

   - Волчья сыть! Пять рублей кожею дал, - сказал рыжий.

   - Себе и бери ее, а нам серебро отдай, - ответил раскосый.

   - Нет, брать все пополам. Кожу пропьем, а эти разделим. Эй, Аленка! - закричал рыжий.

   К нему подбежала толстая женщина.

   - Пить будем! Тащи красоулю!

   - Важно, ой, важно! - вскрикивал купчик, глядя на пляшущих скоморохов, и, вдруг взвизгнув, сам пустился притоптывать.

  

   Я в кусточки пошла,

   Добра молодца нашла!

  

   Стены затряслись от топота ног.

   - Вот как у нас, немчин! - кричал купчик отплясывая, - умеешь так?.. Уф! - И он упал на лавку, вытирая грязной рукою вспотевший лоб. - Будет плясать! - сказал он, - пить станем. Всех пою! - Молчаливый до времени, он стал теперь амфитрионом {То есть предводителем.} и, разливая всем по кружкам водку, заговорил с каждым. - Пирование теперь у нас будет... Эх!

   - Закурим! - отозвался угрюмый подьячий.

   - Чай, и вы за тем сюда пришли? - спросил Михеич скоморохов.

   - Вестимо, за тем же, - ответил раскосый - товарищ рыжего, - теперь, говорят, на площадь-то мед, пиво выкатят, на три дня гулянка!

   - Слышь, из тюрем выпустят!

   - Всем ярыжкам награда будет!

   - Ну?

   - Кому плетью, кому просто тычком!

   Все засмеялись.

   - Что же будет завтра? - спросил начинавший хмелеть Эхе.

   - Ах, ты, немчин, немчин! - с укором сказал купчик, - завтра наш царь-батюшка своего батюшку встретит. Из полона вызволил его, от ляхов поганых {Филарет (до пострижения - Федор) Никитич Романов в сане митрополита ростовского был отправлен под Смоленск вместе с другими послами к польскому королю Сигизмунду просить сына его на всероссийский престол с тем, чтобы он принял православие; но Сигизмунд, раздраженный этой просьбой, отправил его в плен в Польшу, где он и пробыл девять лет. (Примеч. авт.)}!

   - Нас-то завтра по всей дороге вытянут. Стой! - гордо заявил молодой стрелец.

   - А вы, чай, к Федьке за ребятишками? - спросила тем временем толстая баба у рыжего.

   - Вестимо, не без этого, - ответил он, - калечных надо да плясунишку.

   - Есть у него, есть! - сказала та, - намедни он их штук шесть купил. Жмох!

   - Уж это как быть должно!

   Компания хмелела. У Эхе уже слипались глаза. Размалеванная женщина шептала ему:

   - Возьми с собой в клеть!

   - Идем! - ответил Эхе и встал, шатаясь от выпитой водки.

   Купчик хотел с ним поцеловаться, поднялся, но тут же покачнулся, упал под стол и моментально захрапел.

   Женщина провела капитана в клеть, что стояла особняком в глубине двора, но Эхе не мог заснуть, несмотря на выпитое им. Он снял тяжелые сапоги и латы, отвязал меч, но из осторожности не снимал кушака и камзола. Ему было невыносимо душно в тесной клети, он вышел на двор, обошел избу и вошел в сад, тянувшийся позади нее. Бродя по саду, он наткнулся на большой деревянный сарай с маленькими оконцами.

   Чем-то таинственным, мрачным веяло от этого здания, запрятанного в чаще, особенно теперь, среди ночной тишины и мрака. Эхе, положив руку на нож, осторожно обошел вокруг сарая и уже хотел уйти, как вдруг в стороне послышались шаги. Он спрятался за дерево и увидел Федьку Беспалого. Тот вел за руку мальчика и говорил ему:

   - Ну, ну, не хнычь! Здесь много таких же мальчишек... и девчонки есть. Тебе весело будет!

   - Мамка моя! Мамка моя!.. Не хочу тут быть! - тихо воскликнул мальчик, задыхаясь от слез.

   - И мамка сюда придет! Ну, иди, что ли! - и, отворив дверь сарая, Федька толкнул туда мальчика и снова запер дверь висячим замком. Эхе вышел из засады, когда Федька удалился, и неохотно побрел в свою клеть. В своей походной жизни он видел всякие виды и приучился не вмешиваться в чужие дела, но этот мальчик и его участь как-то интересовали его помимо воли. Он вошел в клеть, но спать уже не мог и беспокойно ворочался с боку на бок. Наконец он встал, надел латы, взял шлем, опоясался мечом и вышел на двор, а потом на пустынную улицу.

  -

  - III

  - КНЯЖЬЯ РАСПРАВА

  

   Князь Теряев-Распояхин во время своего пребывания в Москве всегда гостил у Федора Ивановича Шереметева, начальника вновь основанного аптекарского приказа, с которым сдружился после неудачного похода под Новгородом против Делагарди; тогда князь был ранен и лечился через него у Дия.

   Федор Иванович души в нем не чаял, отчасти чуя в своем друге могучую силу и недюжинный ум, и отвел ему две горницы в своем доме в Китай-городе.

   Сейчас, после разорения, построил ему эти хоромы немец из слободы. Затейливо они были выстроены: с теремами, с башенками, с клетями и холодушками, с расписными печами внутри и затейливыми балясинами снаружи. На обширном дворе раскинулись еще добрый десяток изб да бани, да сараи, потому что Федор Иванович держал до полутысячи человек челяди, как подобало в то время знатному человеку.

   Князь Теряев не чувствовал у него ни малейшего стеснения и, случалось, даже не видел своего хозяина по нескольку дней, но теперь они все время были неразлучны.

   Царь Михаил любил их, отличал пред прочими; они в совете помогали составлять порядок встречи возвращавшегося Филарета Никитича, и царь поручил князю Теряеву оповестить его о приближении высокого пленника к Москве.

   С раннего утра уезжали князь и Шереметев из дома: один - в приказ и боярскую думу, как единственный государственный человек, другой - к царю для беседы; сходились они лишь за обедом и тут говорили о делах государских.

   Оба они одинаково радовались возвращению твердого, решительного, смелого умом Филарета.

   - Конец царевым приспешникам, - говорили они, - будет! Посидел царь-батюшка под бабьим началом, теперь в другие руки владычество перейдет!

   И эту радость смутно делили с ними все русские.

   Еще чуть брезжило утро, когда Влас скорее свалился, чем сошел, с коня пред домом Шереметева и стукнул кольцом.

   - Кто стучит? - спросили его.

   - Господи Иисусе Христе, помилуй нас! Власий, смерд князя Теряева!

   - Аминь! - послышался голос, и калитка отворилась.

   - Куда коня поставить? В доме ли князь-батюшка? - спросил Влас.

   - Коня-то во двор, там коновязь есть, - ответил сторож, отворяя ворота, - а что до князя, то оба только обедню отслужили и тотчас наверх {То есть во дворец.} поехали.

   Влас видимо ожил:

   - А стремянной его, Антон?

   - Тот здесь. Вот четвертая изба под ваших людишек отведена. Там и коновязь.

   - Прости, Христа ради! - сказал Влас и, ведя коня, с непокрытою головою пошел по указанному направлению.

   - С Богом! - ответил сторож, затворяя тяжелые ворота.

   Влас дошел до большой, просторной избы и, привязав коня, стукнул в дверь.

   - Господи Иисусе Христе, помилуй нас.

   - Аминь! - ответили изнутри.

   Влас отворил дверь и вошел в избу. Охрана Теряева - большей частью бывшие шиши в Смутное время - сидела за столом и хлебала любимое толокно из большой мисы. Увидев Власа, все радостно загалдели:

   - Влас! Али в гонцах? Здорово! Садись с нами! Какие вести? С чем радостным? Али княгинюшка?

   Влас истово помолился в правый угол и потом отвесил всем общий поклон.

   - Хлеб да соль! - сказал он.

   - Садись к мисе-то, - ответил ему за всех Антон, - речи после будут. Чай, умаялся.

   Влас присел, взял ложку, перекрестился, и жадно принялся за еду.

   Только когда очищена была вся миса и Влас положил ложку, Антон спросил:

   - Ну, с какими вестями? До князя?

   Влас, вздохнув, ответил:

   - До князя! А как сказать - и в ум не возьму. Гневлив он и лютый во гневе-то.

   - А что за вести? - снова спросил Антон.

   - Вести-то... такие вести... Одно слово: кнут вести.

   - Да не томи нас-то, - крикнул Антон. - Говори!..

   - Что говорить-то! Князюшку нашего скоморохи скрали, а матушка-княгиня вне себя в бане лежит, воет.

   Антон вскочил, но тотчас опустился на лавку и словно остолбенел.

   - Что ж, погоню-то нарядили? Как выкрали-то? - послышались вопросы.

   Антон залпом выпил целый ковш кваса и оправился.

   - Ох ты, Господи, беда какая! - сокрушенно сказал он.

   Влас сумрачно зачесал в затылке.

   - Теперь и рассуди, каково мне князю эту весть принести. Убьет, как есть убьет!

   - Ну, - вставая с лавки, сказал Антон, - ложись спать и не думай. Я сам князю про его горе расскажу, а ты после придешь, позову!

   Влас вскочил и поклонился Антону, коснувшись руками пола.

   - По гроб тебе спасибо, Антон Дементьевич! - сказал он с чувством.

   Все полегли отдохнуть, только Антон не мог заснуть после полученной вести и сумрачный ходил по двору, поджидая своего любимого господина.

   Князь веселый въехал во двор и, сойдя с коня, легко взбежал на крыльцо. Шустрый домашний отрок подбежал к Антону.

   - Иди, твой господин вернулся!

   Антон вздрогнул, словно от удара, и нехотя пошел в горницу.

   Князь, приветливо улыбаясь, кивнул ему головою и спросил:

   - Что людишки наши?

   - Живем твоей милостью, батюшка-князь, - ответил Антон и, переминаясь, прибавил: - Влас с вотчины твоей приехал.

   - Влас? - встрепенулся князь, - зови его. С какими такими вестями? Али худо? - Он взглянул на Антона, и его тревога усилилась. - Знаешь? Говори! - сказал он, подходя к Антону.

   Тот упал ему в ноги.

   - Ох, батюшка-князь, дурные, черные вести! Не доглядели твои слуги верные.

   Князь тяжело перевел дух.

   - Что случилось? - тихо спросил он.

   - Сына твоего скрали скоморохи! Княгинюшка...

   - Сына! Скоморохи! - не своим голосом вскрикнул Теряев.

   Антон взглянул на него и испугался - так от гнева перекосилось лицо князя.

   - На конь! В погоню! Зови Власа! - вдруг закричал князь, быстро схватывая шлем и меч.

   - Куда заспешил, Терентий Петрович! - послышался дружеский веселый вопрос, и Шереметев вошел в горницу.

   - Домой, в вотчину! - отрывисто ответил князь.

   - С чего? Или попритчилось что?

   - Притчиться {Притчиться - здесь: казаться, чудиться.} мне не может, а просто сына скрали... наследника моего, сердце!.. - И он сжал руки так, что они хрустнули.

   Лицо Шереметева сразу изменилось.

   - Ах, горе какое! Ах, беда какая! Как же так?

   - Скоморохи!

   - А завтра тебе в ночь на встречу ехать!

   - О, эта встреча! - воскликнул князь. - Ну как мне радоваться с ними, когда такая тоска в сердце? А? Что же ты, смерд? - крикнул он вдруг на молча стоявшего Антона.

   Последний кубарем вылетел из горницы и, ворвавшись в избу, заорал благим матом:

   - Вставайте, что ли, черти! На конь все, живо! Князь на вотчину едет!

   Через несколько минут все было готово к отъезду.

   Словно спасаясь от врагов, мчался князь на своем аргамаке, и за ним едва поспевала его малая дружина. Бурей пролетели они через деревни, встречавшиеся на пути, вздымая облака пыли, и мужики, бросив свои работы, пугливо шептались:

   - Видно, опять воры или ляхи на нас идут: ишь как князь Терентий Петрович промчал!

   - Борони Боже! Может, на его вотчину наехали!..

   На пятидесятой версте Антон, задыхаясь, сказал князю:

   - Князь-батюшка, дадим коням передых. Неравно зарежем таким угоном!..

   Князь словно очнулся и взглянул на своего коня. Кровавая пена летела с него клочьями, бока судорожно вздымались, и, когда князь сдержал его бег, видно было, как дрожали ноги коня.

   - Твоя правда, - ответил с досадою князь, - передохнем часа с два времени. Коней отводить, потом вытереть досуха и напоить. Ишь, замаялись! А ко мне посланца зови!

   Князь сошел с коня у дороги и, войдя на опушку леса, стал взволнованно ходить взад и вперед. Антон принял его коня. Дружинники друг за другом подъезжали к месту стоянки на измученных конях и облегченно вздыхали, с трепетом косясь на сумрачного князя.

   - Иди к князю! - сказал Антон Власу, когда тот подъехал.

   Влас взглянул в сторону князя и обомлел, но все же сделал несколько шагов и, не доходя до князя, упал на колени и пополз к нему, воя и причитая:

   - Будь милостив, князь-батюшка! Неповинен я, подлый смерд твой, в беде твоей. Послали меня, раба твоего недостойного, умишком скудного, до твоей милости, чтобы всю правду тебе сказать, как перед Богом!

   Он медленно подползал, ежась от страха, и выл все жалобнее, надрывая душу. Князь остановился, взглянул на него, и у Власа на миг онемел язык - так грозен показался ему его владыка.

   Высокий, широкий, с сухим, острым лицом, обрамленным черными, как смоль, волосами, с горящим взглядом, князь в своем золоченом шлеме со стрелкою, в сверкающих латах, с мечом у бока действительно олицетворял в эту минуту властную силу, не знающую преград в своем гневе.

   - Говори, смерд, все, как было! Откуда скоморохи взялись?

   - На Москву шли, царь-батюшка; по пути зашли, по пути!

   - Кто позвал?

   - Княгиня-матушка зазвала. Скуки ради, чтобы потешить ее, матушку, и князюшку.

   - Днем?

   - Днем, батюшка, сейчас, почитай, после обеда.

   - А потом ушли и увели?

   Антон осторожно подошел к князю и положил на землю высокое седло. Князь в изнеможении опустился на него.

   Влас задрожал при его вопросе.

   - Не так, батюшка! Они у нас заночевали, а в утро...

   - Ночью бражничали?

   - Не смею грех утаить! Было!

   - Ну, ну!.. И как увели?

   - Под утро. Ушли это они - и все. А потом князюшка с сенными девками в сад убег, в прятки, слышь, играли. Он и сгинул. Пошли искать, а из тына-то целая тычина вынута, а подле той тычины княгинюшка опоясок нашла и обмерла.

   Князь вскочил.

   - И княгиня больна?

   - Ой, больна, батюшка! Меня девка Наталья к тебе погнала, а Ерему - за бабкой повитухою, а Акима - в погоню. Может, и нагнал злодеев-то!

   Князь схватился руками за голову. И Анна больна, может - умирает: ведь она на сносях была. И, не будучи в силах сдержать нетерпение, он снова приказал седлать едва передохнувших коней.

   Садясь на коня, он вдруг словно вспомнил.

   - А ты бражничал тоже? - спросил он Власа.

   Тот упал ему в ноги.

   - Согрешил окаянный! Как и все!

   - Двадцать батогов! - сказал князь Антону и вскочил в седло.

   И снова началась бешеная скачка.

   Мрачные мысли заполнили голову князя. Скрасть его наследника, его гордость! Не иначе тут, как чей-то злой умысел. Слов нет, крадут детей скоморохи, но еще слышно не было, чтобы из княжьей усадьбы увести осмелились. Может, и дома где-нибудь гнездится измена.

   - Я покажу им! - почти вслух произнес князь, и в его глазах словно сверкнули молнии.

   Наконец показалась усадьба. Князь вынесся вперед, оставив всех далеко за собою, и, подлетев к воротам, быстро соскочил с коня. С наворотной башенки его заметили еще издали, и, едва он подъехал, как настежь распахнулись ворота.

   Мрачнее тучи вступил князь на свой широкий двор и почти не взглянул на челядь, что стояла на коленях позади Степаныча, растянувшегося плашмя.

   - Где княгиня? - спросил он, ни на кого не глядя.

   - В бане, князь-батюшка, - ответило несколько робких голосов.

   Князь отпоясал тут же на дворе свой меч, снял шлем и латы, отдал их Антону и в одном шелковом кафтане пошел прямо в баню, стоявшую на заднем дворе, недалеко от сада.

   - И будет вам ужо! - сказал Антон перепуганной дворне.

   Князь вошел на крыльцо бани и несколько мгновений простоял, собираясь с силой; потом он разом толкнул дверь и вошел в первую горенку. Там сидели высокая, сухая, с желтым, сморщенным лицом старуха и несколько сенных девушек. Увидев князя, они взвизгнули и повалились ему в ноги. Одна старуха не стала на колени и смотрела на князя живыми черными глазами.

   Князь пытливо посмотрел на нее и спросил:

   - Ты и будешь бабка-повитуха, что из Коломны?

   Старуха отрывисто поклонилась князю в пояс и ответила:

   - Истину, батюшка, молвил. Я и есть!

   - А звать тебя?

   - Звать, батюшка-князь, Ермиловной с Сорочьих.

   - Ты же и княгиню пользуешь? Что с ней?

   - С испуга выбросила, батюшка. Согрешила! Ты уж не будь к ней немилостив, - бойко проговорила она, снова отрывисто кланяясь.

   Князь сверкнул на нее взором, но она не потупилась.

   - Ведь не с охотки, - продолжала она. - Я к тому, что теперь она в расслаблении. Напугаешь ее, руда {Кровь.} бросится и не заговорить мне... Помрет!

   Князь вздрогнул и отступил.

   - Помилуй Боже! - сказал он смиряясь. - А заглянуть можно?

   - В щелочку! Подь сюда!

   Девки все время стояли на коленях и давались диву, как сумела смирить Ермиловна грозного князя. Воистину привороты всякие знает.

   - Посмотри и иди! - сказала тем временем старуха, - а я подготовлю ее, болезную... После придешь.

   - Ладно, старая, - ответил князь и осторожно заглянул в щелку.

   В предбаннике, прямо на полу, на пышной перине лежала молодая княгиня в полубесчувственном состоянии. Бедная! Как побледнела она: лежит, что плат, белая. Лицо - осунулось, нос и подбородок заострились, а вокруг глаз легли темные круги. Сердце князя сжалось тяжелым предчувствием. Он обернулся к старухе:

   - Умрет княгиня - не видать тебе Коломны!

   - Зачем умирать! Жить будет, - ответила старуха. - Иди пока что, а то еще по голосу признает, всполохнется.

   Князь осторожно вышел, прошел в дом, вошел в молельню, всю завешанную образами, и упал на колени пред иконою Николая Чудотворца. Некоторое время он лежал молча, прижавшись лбом к полу, потом поднял голову и, широко крестясь, заговорил:

   - Святый угодник и чудотворец, вразуми и наставь! Да не знает мое сердце злой неправды, да не опустится рука моя на невинного. Владыко и чудотворец, не оставь милостью: помоги сына найти, а я за то воздвигну храм имени твоего. - Он обернулся к иконе Варвары-великомученицы. - Пошли, угодница, здоровья княгинюшке. Закажу паникадило чистого серебра в три пуда!

   Он встал и приложился к образам; после того он, успокоенный, вышел на крыльцо и позвал Антона.

   - Зови Степаныча! - сказал он, садясь на крыльцо.

   Не подошел, а подполз, как раньше Влас, к нему старший ключник.

   - Ну, мой верный слуга, расскажи-ка мне, - начал с суровой усмешкой князь, - как ты скоморохов господским добром угощал да всю ночь с ними, старый пес, бражничал?

   - Смилуйся, князь! - стукаясь лбом, заголосил ключник, - с приказа княгинюшки брагой и пивом поил.

   - Что же это она на всю ночь гульбу заказала вам всем? Не верится что-то!

   - Смилуйся, князь! - повторил Степаныч.

   Князь встал.

   - А сведи меня к месту, где татьба соделана!

   Степаныч поднялся и неуверенными шагами пошел впереди князя.

   - Тут, батюшка, - указал он на место, где из тына был выворочен тяжелый столб.

   Князь заглянул в яму.

   - Ишь, локтя два земли выкопано, - сказал он, - одному и не управиться. А кто дозором ходил в ту ночь?

   - Яшка Пузырь да Никашка, да Петька Гуляйко!

   - Позвать!

   Антон бросился к службам. Три здоровенных парня вышли и упали на колени.

   - Чай тоже бражничали? - спросил князь с усмешкой.

   - Бес попутал! - воскликнули все трое.

   - А ну! Всыпь им столько батожьев, чтобы глаза на лоб вылезли, да здесь же, у колдобины! - распорядился князь и пошел назад к крыльцу.

   Княжие дружинники по зову Антона распнули парней и начали расправу.

   - А кто с Мишенькой был? - спросил князь Степаныча.

   - Пашка да Матрешка, батюшка-князь!

   - Позвать!

   И опять, валяясь в ногах князя, завыли и заголосили две сенные девки. В знак печали они остригли свои длинные косы и разорвали сарафаны.

   Князь злобно посмотрел на них.

   - На том свете вы за раденье свое ответите, а теперь под Казань грех замаливать пойдете. Есть там у меня вотчинка, а по соседству монастырек. Туда и будете!

   Пашка без чувств упала на землю.

   Из толпы челяди выступил огромный детина и опустился на колени.

   - Смилуйся, князь, невеста просватанная. Матушка-княгиня сама благословить изволила.

   Князь нахмурился.

   - Звать тебя?

   - Аким, во псарях у твоей милости.

   - Ты погоню правил?

   - Истину говоришь. Только, что я мог? - он развел руками. - Лошаденки худые, кругом лес; опять, может, два часа, может, три спустя хватились. Они тропинками да чащей!

   - С кем ездил?

   - А тут пять людишек прихватывал.

   - Всем по двадцати батогов! - решил князь и поднялся. - А его повесить! - сказал он Антону, указывая на Степаныча.

   Стон и крики огласили усадьбу. Князь сидел в своей горнице и, сжимая голову руками, снова думал неотвязную думу.

   "Кому надо? Не иначе, как по наговору сделано. И где спрятали? Может, и найти уже поздно. Убили, искалечили!" - вспомнил он, как недавно казнили скоморохов за то, что подьячего сына скрали и очи ему выжгли, вспомнил и вскочил, словно ужаленный.

   О-о-о! И что за горемычная его доля! Что за муки-мученические!

   "Искать! Погоня! А где искать? Куда гнаться? - Он снова сел. - Ну хорошо! Завтра и эти дни много скоморохов на Москву придут. Что же, всех в застенок не перетаскаешь!.. Ах, не будь этих дней, - снова с горечью подумал он, - нарядил бы погоню во все концы, сидел бы сам подле Аннушки! А тут тоска на сердце, душа - что туча, а должен ехать и со светлым лицом делить царскую радость".

   Он заломил руки. Лестно отличие царево, да подчас ой как тяжка его великая ласка.

   - Батюшка князь! - окликнул его с порога Антон, - девка Наталья к княгинюшке тебя просит. Оповещена она.

   Князь быстро встал, отер тылом кулака глаза и пошел к ней. Все ушли и оставили их одних. Уж и целовались они, и плакали! Горе словно крепче спаяло их, и князь, на миг позабыв о сыне, думал только о ее здоровье.

   - Как выздоровлю, по монастырям пойду. Отпусти меня, господин мой! - воскликнула княгиня.

   - Да нешто я против? Молю Бога! Только сама-то ты, сама-то недолго недужься. Ты в монастыри, а я погоню наряжу да в разбойном приказе оповед {Сообщение.} сделаю, да боярину Петру Васильевичу отписку дам. Пусть он и в Рязани у себя поищет.

   И долго они говорили, утешая и лаская друг друга. Лютая злоба стихла в сердце князя и сменилась тихою грустью.

   К вечеру он простился с женою.

   - Завтра на Москве дела, а в ночь встречать нашего батюшку выеду. В почете мы! - прибавил он с усмешкою. - А ты поправляйся. Бабка-то сама по себе, а дьячку вели у нас в часовне читать все время!

   Княгиня с плачем бросилась в его объятья.

   Князь вышел и приказал Антону готовиться в дорогу.

   - Да спроси челядь, кто из них лучше в лицо скоморохов помнит. Двоих на Москву возьми. Лошадей дать под них! А Пашку с Матрешкой в монастырь не надо. Пусть просто живут; на тягло их туда, в вотчину. Ну, готовься!

  -

  - IV

  - ВСТРЕЧА ОТЦА С СЫНОМ

  

   Не радостен и не светел лицом был князь Теряев, собираясь на великую торжеством встречу митрополита ростовского Филарета Никитича.

   - Ты уж не кручинься так-то! - уговаривал его Федор Иванович, - смотри, может, завтра твои людишки скоморохов выследят. Тогда живо мальчонку найдем.

   Теряев в ответ вздохнул, обряжаясь в свои лучшие доспехи. Он надел дорогой шелковый тешляй, а поверх его - легкий бахтерец {Доспехи, состоящие из плоских полуколец.} с нашитыми на плечах, спине, груди и локотниках серебряными с золотою насечкою пластинками, надел наручи и наколенники из такого же серебра, зеленые сафьяновые сапоги с серебряными подковками и подвязал меч.

   Шереметев вышел проводить его на крыльцо. Княжеские дружинники стояли нестройной толпою. Антон держал в поводу серого в яблоках аргамака.

   - Ну, пока что, прощай! - сказал Теряев, надевая на голову легкий шелом с острою верхушкою.

   Шереметев усмехнулся.

   - В полудень встренемся. Я при царе буду!

   - Ин так!

   Князь вскочил на коня и взял в руки длинное копье. Дружинники вмиг очутились тоже на конях. Ворота раскрылись, и конный отряд с князем Теряевым во главе медленно поехал по спящему городу за реку Пресню.

   Царь Михаил Федорович, чтобы почтить своего отца, выслал ему три почетных встречи: первую - в Можайск с архиепископом рязанским Иосифом и князьями Дмитрием Михайловичем Пожарским и Волконским, вторую - на Вязьму с вологодским архиепископом Макарием, боярином Морозовым и думным дворянином Пушкиным, третью - с митрополитом Ионою, князем Трубецким и окольничим Бутурлиным - на Звенигород и на полупуть - князя Теряева-Распояхина с тем, чтобы последний, увидев великого страдальца, поскакал к нему, царю, оповестить о приближении его батюшки.

   Князь проехал верст двадцать и стал станом, далеко вперед себя услав четырех конных, чтобы, взлезши на деревья, сторожили с верхушек дорогу. Сам же он, сойдя с коня, но не снимая доспехов, встретил восходящее солнце с мрачными думами и тоскою на сердце. Всюду мерещились ему то его Миша, то любимая жена. Мечется она, быть может, умирая, и в тоске кличет его, а он должен со светлым лицом оповестить царю великую радость. Видится ему Миша: тащат его лютые разбойники, каленым железом вынимают светлые глазки, бьется он в руках палачей, зовет своим голоском тятю, а его тятя должен со светлым лицом оповестить царю великую радость.

   - Горе мне, горе! - закричал не своим голосом князь и в отчаянии упал в траву ничком.

   Антон, видя отчаяние своего господина, перекрестился и вздохнув, сказал:

   - Не коснусь волос своих, пока не объявится молодой князюшка!

   Этот обет несколько утешил его волнение. Вдруг он увидел мчавшихся к ним трех всадников.

   - Едут, едут! - кричали они, показываясь в облаках пыли.

   Антон подошел к князю и тихо позвал его. Теряев поднял голову, и лицо его выражало полное недоумение, словно он только что проснулся.

   - Едут! - сказал Антон господину.

   Князь тотчас вскочил на ноги и быстро оправился.

   - Коня!

   И кони помчались, гремя доспехами, в Москву.

   Толпы народа уже запрудили улицы. Князь со своим отрядом домчался до Кремля и сошел с коня.

   На площади, от царского терема, от Красного крыльца Трубецкой двумя шпалерами ставил стрельцов в зеленых кафтанах с алебардами в руках. Увидев князя, он кивнул ему.

   - Едут, - ответил Теряев и вошел в теремные ворота.

   Во дворце шла суета. Окольничие, бояре, думные, стольные, кравчие - все, кто знатнее и местом выше, толпились в царских покоях, готовясь к выходу. В длинных парчовых кафтанах с воротами, подпиравшими их стриженные в скобку затылки, с длинными бородами, в высоких шапках, они важно ходили и стояли, не будучи в силах сделать ни одного свободного движения. Увидев князя, они окружили его.

   Князь поднял руку и сказал:

   - До царя-батюшки. Где царь?

   - В молельной! - ответили все хором, а боярин Стрешнев прибавил:

   - Сейчас из Вознесенского прибыл, у матушки-царицы - дай ей Бог многая лета здравствовать! - благословение принял.

   В это время к Теряеву подошел окольничий Борис Михайлович Салтыков:

   - Государь-батюшка в беспокойстве.

   - Иду! - ответил князь.

   Царь Михаил Федорович, окруженный слугами, перешел из молельни в свой покой и оканчивал свое одевание. Князь вошел и опустился на колени.

   - Государь, твой батюшка - да продлит Бог его жизнь - на три часа времени пути от Москвы, - сказал он и, ударившись лбом об пол, поднялся на ноги.

   Царь милостиво кивнул ему головою.

   - Спасибо на доброй вести, князь! Жалуем тебя в свои окольничие!

   Салтыковы нервно дернулись на своих местах.

   Теряев снова стал на колени и стукнулся лбом в землю, сказав при этом:

   - Жалуешь не по заслугам убогого раба своего!

   - А теперь поди, - милостиво приказал государь, - прикажи звон поднять. Уж и велика радость моя! - прибавил Михаил.

   Его молодое, несколько грустное лицо осветилось неподдельною радостью, и на карих глазах блеснули слезы.

   - А мы, государь, твоей радостью рады, холопы твои! - поспешно ответили ему Салтыковы, рабски целуя его в плечо и почтительно беря под руки, чтобы вести. Теряев вышел на Красное крыльцо и махнул рукою. И тотчас загудели колокола Успенского собора, подхватили их звон колокола, доски и била других церквей, и воздух наполнился радостным гулом.

   Тронулось шествие из Кремля с хоругвями, с крестами и иконами за реку Пресню. Народ двигался густыми волнами по улицам, напором своих боков ломая заборы, срывая ставни, давя и толкая друг друга. Все двигались к месту встречи царского отца с сыном, и скоро огромное поле было все засеяно людьми всякого звания, возраста и пола.

   Капитан Эхе терся тут же в толпе, стараясь протискаться вперед. Пыхтя и сопя, он деятельно работал локтями, словно в разгар битвы, и со всех сторон на него сыпалась отборная брань. Но капитан смело двигался вперед и наконец остановился в переднем ряду, возле какого-то дьякона. Нос у последнего был сизый, обрюзглое лицо лоснилось от пота, синие губы отвисли, и он бормотал про себя:

   - Господи Иисусе Христе, Сыне Божий!

   - Едут, едут! - гулом пронеслось по толпе.

   И действительно в облаках пыли показалось торжественное шествие. Впереди шли вершники по два в ряд, за ними целый полк стрельцов, ездивших за высоким пленником, и наконец огромная карета, запряженная восемью лошадьми цугом, а сзади - царские встречные и опять стрельцы и дружины высланных навстречу князей и бояр.

   Едва показалось это шествие, как в царском стане произошло замешательство. Заколебались в воздухе кресты, завеяли хоругви, и длинным рядом установилось духовенство по чину. Царь без шапки, с радостным, ликующим лицом пошел быстро, как юноша (ему было в то время двадцать три года), забыв о царском сане.

   Шествие остановилось. Из колымаги вышел высокого роста человек в монашеской рясе и в клобуке и двинулся к своему царственному сыну.

   После тяжкой разлуки и треволнений сын увидел своего отца, пред которым в робости привык всегда покорно смиряться. После гонений и плена отец увидел наконец своего сына, возмужавшего, окрепшего, волею народа вознесенного на необычайную высоту. И этот взволнованный отец, почитая высокий сан своего сына, упал на землю и распростерся пред ним. Сын с воплем изумления и радости упал тоже. "И оба лежали на земле, из очей, яко реки, радостные слезы проливая", - повествует летописец.

   Все поле огласилось плачем, но это были радостные слезы. С просветленными лицами поднялись разом отец и сын и бросились в объятия друг друга. Народ обнажил головы и упал на колени.

   Даже Эхе сдернул свою прилбицу и стал на колени.

   - Да, да, - бормотал он, - они должны быть очень рады!

   - Очень, очень, - передразнил его дьяк, - "и ангелы ликуют на небесех" вот; а ты, латинец, - "очень"! - И дьяк поднял вверх палец.

   Шествия сомкнулись. Отец-инок с сыном-Царем, держась за руки, вошли в колымагу, и поезд тронулся к Кремлю. Народ побежал рядом, сдавливая участников торжества. Все уже знали, что на Красную площадь выкатили бочки вина, и все спешили на даровое пиршество.

   Гул от звона и веселых кликов стоял в воздухе. Митрополит Филарет сидел, держа за руку своего сына, а другою благословляя народ, и слезы умиления катились по его суровому, и