Зарин Андрей Ефимович - Двоевластие

bsp;   - Нынче зван я был, государыня милостивица, в молитвах заступница, до царской палаты и лицезреть удостоился, пес смердящий, холоп твой Андрюшка, пресветлые лики государей наших.

   - На Руси один государь, - сухо перебила его Марфа.

   Дьяк спохватился.

   - Истинное слово молвила, государыня. Сдуру и перепугу сбрехнул. Был я зван и лицезрел государя нашего, царя батюшку, а с ним патриарха святейшего. И был мне наказ сесть за стол и писать грамоты до боярина Ивана Никитича, до князя Черкасского да до боярина Шереметева о том, что государь-батюшка хочет сыск чинить о болезни девицы Хлоповой, и с ним им быть на сыске том.

   Дьяк выпалил все это быстрой скороговоркою и опять стукнулся лбом.

   - О Хлоповой? - вскрикнули разом Салтыковы и побледнели.

   - Так, - задумчиво произнесла Марфа, - ныне и такие дела без меня зачинаются!

   Она скорбно вздохнула и обратила свой взор на икону.

   Старица Евникия повалилась на лавку и застонала.

   - Ох, беда неминуемая! Чует мое сердце, чует, бедное! Сынки мои родные, будет на головы ваши опала великая, как Ивашка Хлопов в силу войдет!

   - Не будет этого! - грозно сказала вдруг Марфа. - Сыском пусть тешатся, а я не допущу сына жениться на девке недужной. Прокляну!

   И от ее голоса стало страшно.

   Действительно, инокиня Марфа сделала не одну попытку помешать затеянному делу, она Даже вызвала к себе сына-царя и всеми способами старалась добиться у него клятвы не жениться на Марии (Анастасии) Хлоповой, однако энергичная воля патриарха Филарета и в этом случае одержала верх, и был назначен допрос всех лиц, замешанных в дело Хлоповой.

   Мягкосердный царь Михаил Федорович испытывал великое стеснение, видя перед собою наглые лица Михаила и Бориса Салтыковых, своих недавних приспешников. Безвольный и добрый, он еще не избавился окончательно от их влияния, и ему казалось, что в его поведении есть нечто недоброе.

   Он сидел в одной из малых дворцовых палат в высоком кресле на возвышении, под балдахином; рядом с ним, с выражением неуклонной решимости, сидел его отец-патриарх, а у ступеней, в креслах с невысокими спинками, находились боярин Шереметев и князь Черкасский. Пред государями в непринужденной позе стояли братья Салтыковы. Их лица были бледны, глаза воспалены от бессонницы, но они дерзко и смело глядели в лица своих судей, и по их губам скользила наглая усмешка.

   - За лучшее поначалу врачей опросить, - сказал сухим голосом патриарх. - Боярин, позови дохтура!

   Шереметев встал и вышел. Стрельцы отпахнули двери и снова закрыли за ним. Через минуту боярин вернулся в сопровождении доктора Фалентина. Последний был одет в черный камзол и короткие брюки, на его ногах были чулки и башмаки с серебряными пряжками, волосы были собраны в косицу. Он был высок ростом, рыжий, с горбатым носом и глазами навыкате. Войдя он стал на колени и трижды стукнул лбом царю, потом столько же патриарху.

   - Опроси! - тихо сказал царь князю Черкасскому.

   - Встань и подойди ближе! - громко приказал князь, встав и низко поклонившись царю.

   Доктор поднялся и осторожно, подгибая колена, приблизился к трону.

   - Тебя звали наверх, - спросил князь, - лечить царскую невесту, Анастасию Хлопову? Скажи, что у нее была за болезнь и прочна ли она была царской радости?

   Доктор переставил ноги, кашлянул, пытливо взглянул на Салтыковых, на боярина Шереметева, на патриарха и тихо заговорил, стараясь правильно выговаривать русскую речь.

   - Что я знаю? Я мало знаю! Меня звали наверх...

   - Кто звал?

   - Я звал! - отозвался Борис Салтыков.

   - Ну?

   - Ну, я и был! Смотрю, желудок испорчен, слабит желудок. Это - пустяки! Я давал лекарство и уходил!

   - Кому лекарство давал?

   - Ее отцу, Ивану Хлопову, давал и уходил...

   - Так, - с трона сказал Филарет, - что ж эта болезнь опасна для родов, к бесплодию она?

   Доктор поднял руки.

   - Кто говорит? Пустая болезнь... два дня - и здорова! Никак ничему не мешает!

   Михаил вспыхнул и с укором взглянул на Салтыковых. Те опустили головы, но Михаил Салтыков быстро оправился и шагнул вперед.

   - Дозволь, государь, слово мол...

   - Молчи! - резко крикнул на него патриарх. - Твои речи впереди! Боярин, зови другого врача!

   Шереметев поднялся и ввел другого.

   Лекарь Бальсыр, одетый, как и его товарищ, лысый, с крошечным красным носом, толстый и круглый, как шарик, вкатился в палату, добежал почти до трона и тут бухнулся в ноги, звонко стукнув лбом о пол.

   - Здравия государям! - прошептал он.

   - Встань и отвечай! - сказал князь Черкасский, и, продолжая допрос, предложил ему те же вопросы.

   - Был зван, был зван, - мотая головою, затараторил лекарь, - звал меня Михаил Михайлович наверх. Говорил, занедужилась царева невеста. Я бегом к ней, наверх. Пришел я, осмотрел ее, невесту-то, вижу, что у ней желтуха, я говорю: "Желтуха". Но Михаил Михайлович говорит: "Можно ли ее исцелить и будет ли она государыней?". А я говорю: "А почем я знаю? Разве это - мое дело? А что исцелить, так легко можно. Желтизна в глазах малая, опасного нет". - "А будет ли, - говорит, - она чадородива? А будет ли долговечна?". На это я говорю: "Того я не знаю, о том у доктора спросить надо". Вот и все! Не вели казнить! - и он снова упал царям в ноги.

   - Встань, встань! - закричал Шереметев.

   Лицо царя Михаила выразило страданье. Он обратился к Михаилу Салтыкову и сказал с упреком:

   - Ты мне говорил, что доктора смотрели болезнь Марьи Ивановны и сказали, что болезнь та опасна и она недолговечна.

   - Дозволь слово молвить! - вспыхнув, рванулся Салтыков.

   - О чем говорить будешь? - тихо произнес царь и опустил голову.

   Патриарх презрительно взглянул на Салтыкова. Тот торопливо и сбивчиво заговорил:

   - Что же я? Я, что дохтура говорили, то и сам. Лекарств не давал, а какие они, то в книгах записано. И опять спрашивал я, будет ли она мне государыней? Так то спрашивал по приказу государыни великия старицы инокини Марфы Ивановны. В чем вина моя?

   - В том, что облыжно мне показывал! - с горечью воскликнул Михаил. - Что меня в затмении держал, правды не сказывал!

   - Я - не лекарь!

   - Что говорить! - прервал разговор патриарх. - Для правды надо Хлоповых позвать. Все узнаем! Боярин, что князь Теряев приехавши?

   Шереметев встал и поясно поклонился.

   - Вчера, государь, по твоему приказу прибыл он.

   - Заказать ему сегодня в Нижний ехать и Хлоповых привезти, Ивана и Гаврилу вместе, и не мешкотно! Так ли, государь? - обратился патриарх к сыну.

   - Так, государь-батюшка! Спосылать! - ответил царь.

   - А пока и дело отложим! - окончил патриарх, вставая и широким крестом благословляя присутствующих.

   Как ветер, несся князь Теряев, торопясь выполнить царское поручение.

   Не думали, не гадали опальные Хлоповы, что их дело вдруг снова поднимется, и перепугались, увидев царского гонца; но князь успел успокоить их и без передышки погнал назад.

   Снова в той же палате царь, патриарх и ставленные бояре слушали дело о Хлоповой.

   Отец невесты, Иван, только сказал, поклонившись государям:

   - Дочь моя была всегда здорова и, живя немалое время во дворце, не имела никаких болезней. Вдруг приключилася с нею рвота и была три дня, а потом снова через неделю. Как лечили ее, того не знаю, ибо Михаила Салтыков всем распоряжался и меня не подпускал. Одно знаю, как сослали мою дочь с верха, так и стала она совсем здорова!

   - Врешь, собака, что я тебя до дочери не пускал! - закричал Салтыков.

   - Истинно, как пред Богом говорю! - ответил Иван Хлопов и перекрестился.

   - Облыжно показывает, государи, - пробормотал Михайла.

   - Ну а ты что скажешь о племяннице? - обратился Филарет к Гавриле Хлопову, не слушая Салтыкова.

   Гаврила бойко выступил, стукнул лбом и сказал:

   - О болезни племянницы ничего не знаю, а при крестном целовании расскажу государям все, как было.

   - Давай клятву!

   Шереметев вызвал священника. Стоя у аналоя, Гаврила Хлопов дал клятву и в том целовал крест, а потом стал рассказывать горячо, задорно, сверкая глазами на Салтыковых:

   - Когда государь изволил взять к себе на двор племянницу мою, тогда позвали меня с братом вверх, на сени. Борис и Михайла Салтыковы, встретя нас там, проводили к государю. Государь объявил нам, что изволил взять для сочетания браком Марью Хлопову, и нам, людишкам, повелел служить при своем лице. Когда племянницу мою нарекли царицею и назвали Настасьею, то жили при ней в хоромах мать ее, Марья Милюкова, и бабка, Желябужская, а мы с братом хаживали к ней наверх челом бить. Когда государь отправился с государыней в Троице-Сергиев монастырь, то и мы в том походе были, а по возвращении в Москву начали жить вверху и ходить ежеденно к царице. Вскоре после сего пошел государь единожды в оружейную палату, взял с собою Михаилу Салтыкова, меня, Гаврилу Хлопова и брата. - Гаврила перевел дух, гневно взглянул на Салтыкова и, тряхнув головою, продолжал: - Здесь поднесли государю турецкую саблю и начали оную хвалить, а Михаила Салтыков говорил, что и на Москве такую сделают. Тут спросил меня государь, как я думаю, а я сказал: "Сделают, да не такую". С тех слов Михаила Салтыков осерчал, вырвал у меня саблю и стал поносить меня.

   - А ты не лаялся? - не утерпел Михаил Салтыков.

   - Что же, мне в долгу быть у тебя, что ли? - ответил Хлопов и продолжал: - От сего времени начали меня с братом ненавидеть Борис и Михайла, а вскорости занемогла и государева невеста. Когда созвали собор, чтобы свести племянницу с верха, я челом бил обождать недолго, ибо болезнь эта краткая, да не послушали меня. А Борис с Михайлом смеялись и говорили: "Подожди, скоро и тебя с Ивашкой оженим!"

   Гавриил Хлопов низко поклонился и отошел в сторону.

   Некоторое время все молчали. Всем вдруг стало ясно, что неспроста заболела царская невеста, и Салтыковы в молчании чувствовали для себя гибель.

   Царь поднял на них укоризненный взор.

   - Чую, что вороги вы мне злые, - сказал он, - да не хочу суд скорый делать, пока всего не узнаю. Князь Терентий Петрович! Боярин Федор Иванович!

   Теряев и Шереметев быстро опустились на колени.

   - Возьмите святого отца архимандрита Иосифа да трех дохтуров с собою, - приказал царь, - поезжайте в Нижний и на месте опросите Марью Ивановну, а те дохтуры пусть о ее здоровье мне доложат. До того времени суд откладываю!

  

  

   С пышностью царских вельмож, хотя и спешно, ехали князь Теряев, Шереметев и архимандрит Иосиф. Шереметев взял с собою знаменитых того времени докторов, голландца Бильса и англичанина Дия, и до семидесяти слуг, а впереди скакали гонцы, заготовляя подставы и устраивая ночлеги по дороге.

   На другой же день по приезде в Нижний Новгород Шереметев стал опрашивать царскую невесту.

   В маленькой горенке, чисто убранной и красиво украшенной шитыми полотенцами да ширинками {Ширинка - кусок холста, отрезанный по ширине ткани.}, сидел за столом боярин, рядом с князем и архимандритом, а пред ними, потупившись и от смущения краснея, что вишня, стояла русая красавица. Высокая ростом, полная, с покатыми белыми плечами, с высокой грудью и чистым, ясным лицом, Марья Хлопова тихо, прерывающимся голосом говорила:

   - Не иначе, как от супостатов, от зелья какого. Была я здорова-здоровехонька, вот как посейчас, а тут вдруг затошнило, нутро рвать стало, моченьки нет, живот опух. А там, как лишили меня царской милости, свели с верхов, так и опять поздоровела я, хоть бы что! Так и скажите царю-батюшке: неповинна я в своей хворости! - и закрывшись рукавом, она горько заплакала.

   - Не плачь, Марья Ивановна! - взволнованно сказал Шереметев. - Еще все поправиться может. Приказано нам сызнова звать тебя Настасьей!

   Боярышня взглянула из-под рукава и улыбнулась.

   Бояре встали.

   - А пока, прости, еще одно от тебя надобно - докторам нашим покажь себя.

   Хлопова вспыхнула, словно зарево, и потупилась.

   - Как маменька.

   - Царский указ! - строго сказал боярин.

   - Что же, я в вашей власти!

   Боярин позвал докторов.

  

  

   Кажется, не дни, а минуты считал царь со времени отъезда своих послов. Он отрешился от дел, сказываясь больным, боялся встречи с матерью, и только патриарх имел к нему свободный доступ.

   "Злые люди, - думалось царю, - что им в моей радости? А испятнали ее, лишили меня покоя".

   И в эти мгновения ему становилось так себя жалко, что на его глаза навертывались слезы и он тяжко вздыхал.

   Наконец приехал архимандрит Иосиф из Нижнего. Царь встретил его, наскоро принял из рук его благословение и велел тотчас созвать думу и послать за Салтыковыми. Почти тотчас же собрались бояре и, с патриархом во главе, выслушали донесение Иосифа.

   - И ты, отче, видел ее своими очами? - весь дрожа от волнения, спросил царь, забыв свой сан. - И во здравии она? И доктора то же говорят? И она говорит - от зелья, от супостатов? Так, так! - и вдруг его гнев вспыхнул внезапно, как долго тлевшее пламя. Он выпрямился в кресле, грозно взглянул на Салтыковых и, протянув руку, громко сказал: - Злодеи и супостаты! Я ли не жаловал вас, а вы моей радости и женитьбе учинили помешку, и ту помешку - изменою. Казнить вас, воры, за это!

   - Смилуйся, государь! - закричали братья, падая ниц.

   - Холопы, псы смердящие с матерью своей психой! - царь резко отвернулся и сказал ближним боярам: - Взять их именья в казну! Послать их: Бориску в Галич, Михаила в Вологду, а мать их, змею подколодную, в Суздаль!

   - Смилуйся! - закричали снова Салтыковы.

   - Вон с глаз моих!

   Даже патриарх подивился и с радостью взглянул на своего сына, впервые видя в нем царя с грозною волею. Бояре испуганно потупились. Грянула гроза из чистого неба и ударила по супостатам, как Божья кара.

   Сразу повеселел царь и вверху заговорили:

   - Поженится на Хлоповой!

   Иван и Гаврила Хлоповы стали в почете, и их, что ни день, звали бояре на пирование.

   И вдруг все разом изменилось. Пронеслась весть, что великая старица Марфа Ивановна больна и зовет к себе сына.

   Торопливо снарядился царь, послал за отцом, и оба они поехали в Вознесенской монастырь.

   Их провели в покои Марфы-игуменьи. И вдруг она вышла к ним здоровая и бодрая, с грозным лицом. Царь упал на пол. Она подошла к нему, подняла его, потом поясно поклонилась и поцеловалась с ним. С застывшим суровым лицом она исполнила приветственный чин с патриархом и, видимо сдерживаясь от вспышки, сказала кланяясь:

   - Садитесь, гости дорогие! Спасибо тебе, сынок, на милости, что приехал мать свою хоть в болезни проведати. И тебе, отче святый.

   - Не на чем, матушка, - смущенно проговорил царь.

   Патриарх глядел на свою бывшую жену недоверчивым, испытующим взглядом и строго молчал. Марфа перевела свой взор; их глаза встретились и разом вспыхнули: у нее - ревнивою злобою, у него - презрительным негодованием. Она тотчас отвела свой взор и заговорила с сыном:

   - Прости уж меня, государь, старую, что обманом завлекла тебя сюда. Не по чину, да и не по годам лукавить мне...

   - Матушка, - просительно проговорил царь, - мне прости: неотложное дело государево было!

   - Не по чину лукавить мне, - продолжала, не слушая его, Марфа, - да не хотелось материнское право грозным делать, сынок! А что до государева дела, то прежде ничего не вершил ты, со мной не обговоривши, а ныне - вот! Не только своих верных слуг караешь, а даже мою старицу, что для меня душевной была, и той не помиловал, от родной матери отвернувшись!..

   - Матушка! - умоляюще воскликнул царь и беспомощно взглянул на отца.

   Тяжелые пытки были для него укоры матери. Его лицо побледнело, на кротких глазах выступили слезы.

   Патриарх нетерпеливо стукнул посохом и вмешался в беседу.

   - Не кори его, мать! - сказал он. - Государь он тебе и крамолу карает, а эта крамола подле тебя гнездо вила, тебе на срам.

   Казалось, только этого и ждала старица. Она выпрямилась во весь свой маленький рост, ее глаза запылали, и она гневно заговорила:

   - Так, святой отче, учи сына, что мать его крамолу таит, ворогов посылает, гибель ему готовит! Ты сам - вор и крамольник! - крикнула она, забываясь и делая шаг вперед.

   Патриарх встал в гневном изумлении. Царь в ужасе закрыл лицо руками.

   Между тем Марфа, забывшись, продолжала:

   - Ты! Ополячился там, наголодался и сюда, к нам, смуту принес. Никогда не знали мы печали да горя, а что теперь? В разоренную землю вошли мы и целили ее, а ты что сделал? Всяк ропщет, всякому не под силу твое державие. С воза берешь, с лотка берешь, с сохи, с водопоя; на правежах люди весь день по всей земле стонут, а лихие целовальники с твоего патриаршего благословения народ спаивают, ярыжек по Руси разводят...

   - Молчи! - гневно сказал патриарх.

   - И царь не радостен! - продолжала гневно Марфа. - А таков ли был он? По церквам не ездит, народу не кажется, верных слуг разогнал.

   - Крамольников, воров, - перебил ее патриарх и пылко сказал: - А что до дел государственных, то не твоему уму судить про это! Не унижения царя, а величия хочу я, не гибели Руси, а прославления!

   Царь сидел, закрыв лицо руками.

   - И вот зазвала вас я за словом моим! - вдруг обернула разговор Марфа в сторону. - Слуг ты разогнал ради девки Хлоповой...

   Царь нервно вздрогнул.

   - Говорят, хочешь царицей ее сделать, а я говорю теперь тебе: прокляну! - Она, вытянув руку, прошипела эти слова. - Супротивница она мне, супостатка, девка негодная. И даю зарок тебе, сын: нет на сей брак моего благословения. Умру, из могилы запрет налагаю.

   - Матушка! - падая в ноги, взмолился царь.

   - Прокляну! Прокляну! - твердила Марфа.

   Филарет недвижно стоял и, чувствуя свое бессилие пред материнской властью, только нервно сжимал в руках посох.

   Царь сотрясался от горького плача. Марфа грозно стояла над ним. Наконец он смирился. Тяжело вздохнув, он выпрямился и кротко сказал:

   - Прости, матушка! Не пойду против запрета твоего!

   Лицо Марфы осветилось улыбкой, она кинула взгляд на патриарха, и в этом взгляде было торжество упоенного тщеславия. Потом она нежно наклонилась к сыну.

   - Желанный мой, не от худа говорила тебе это, а добра желаючи! Тебе ли, солнцу красному, не найти красавицы в своем царстве!

   Уныл и печален возвратился царь в свои покои. Снова на миг прорвавшиеся тучи сдвинулись грозной завесой, и уже не видел он сквозь них никакого просвета.

   Вначале страх смерти от руки подосланных поляками убийц, потом голод и разорение государства, разбойники и воры, поляки и шведы. У самых ворот московских бились с ляхами!.. И снова оскудение казны и тяжкая тревога... и дом без радости, и сердце без отрады, без близкого друга, грозен отец, грозна матушка.

   - Господи, ты - моя охрана, мое прибежище и зашита, мой покой и отрада! - и, заливаясь слезами, упал царь пред своей образницей и бился лбом об пол, печалясь о своей горькой, сиротливой доле.

   А на другой день царский гонец спешил в Нижний Новгород и вез грамоту боярину Шереметеву и князю Теряеву; в той грамоте велено было передать Хлоповым, что Марью Хлопову взять за себя царь не изволит, а самим им - боярину и князю - после того немешкотно ворочаться в Москву.

  -

  - XI

  - ПРИЗНАНИЕ С ДЫБЫ

  

   Шереметев и Теряев быстро исполнили царское повеление и поспешили обратно в Москву.

   Царь принял Шереметева с глазу на глаз и долго расспрашивал его о всякой подробности: и как была одета Марья Ивановна, и какие слова говорила, и была ли лицом радостна, а потом много ли печалилась; и боярин по чистому сердцу отвечал ему на все вопросы. Здорова она была совершенно, красой расцвела еще больше, краснелась много, когда ей допрос чинили, а велика ли кручина ее была, того не видел он, боярин. Больно ему стало за ее девичью честь, и он Ивану Хлопову царское слово передал.

   Михаил Федорович закрыл лицо руками и долго сидел так не двигаясь, а потом вздохнул и сказал:

   - Матушка зарок с меня взяла. На все Божья воля! Все же спасибо тебе, Федор Иванович! Передай спасибо и князю Теряеву, скажи, что в окольничьи его жалую!

   Со смущенным сердцем вернулся домой боярин и тотчас послал гонца к князю Теряеву, находившемуся в своей усадьбе.

   Через день прискакал князь бить челом царю.

   Михаил Федорович встретил его ласково.

   - Люб ты мне, - сказал он, - люб и батюшке моему, а нас сторонишься. До сих пор в Москве дома не поставишь, гостем живешь!

   - С завтра строиться, государь, начну!

   - Ну вот, так и лучше будет. А там в нашу думу садись!

   Князь низко поклонился.

   Давно не было на душе у князя такой радости.

   - Эх, князь, князь! - сказал ему Шереметев. - А уж как бы всем было легко и радостно под державием царя нашего, ежели бы он крошечку побольше царем был!

   Князь, не понявши, воззрился на боярина.

   - Да как же! Суди сам! Поначалу, когда я у всех дел стоял, что было? Надумаешь доброе, всем на пользу, глядь, мать царя-батюшки вступится, братаны Салтыковы посул возьмут и все дело испортят. Разве такой мир мы с Сигизмундом, королем польским, заключили бы? Разве так со шведами расстались бы? А дома что?.. Я в делах был не властен, почитай, все матушка царя решала, а у нее за спиной всеми купленные братья Салтыковы. - Боярин глубоко перевел дух. - Вернулся патриарх, взял бразды в руки и, пожалуй, того хуже стало. Положим, порядок словно бы и есть, а беды да лютости пуще. Теперь, смотри, с кого поборов не берут? А крестьян и совсем к земле прикрепили. Слышишь, Годунов, может, из-за того Юрьева дня сгинул, а патриарх его еще пуще закрепил. Смотри, что ни день, на правеже по десяти, по двадцати человек вопят. Везде пристава с налогами ездят, а монастырское добро пальцем ни-ни! Множится оно, а народ вопит. Так-то, князь! А царь наш добр и милостив, тих, что агнец, прост, что ребенок, и словно за это все ему поперечь! Надобны, князь, царю прямые люди.

   - Я за него всей жизнью, - пылко ответил князь.

   В горницу вошел дворецкий.

   - Что тебе?

   - Да вот за князем Терентием Петровичем засыл.

   - От кого?

   - От боярина Колтовского!

   Теряев быстро встал и вышел в сени, оттуда на крыльцо. У низа стоял стрелец. Увидев князя, он низко поклонился ему.

   - Будь здоров, князь, на многие годы! Боярин Яков Васильевич заказал кланяться тебе да сказать, что вор тот, Федька Беспалый, у него в застенке сегодня с утра! Не соизволишь ли заглянуть!

   - Благодари боярина на доброй вести! - взволнованно сказал князь. - Я сейчас буду! Да и тебе спасибо! Лови!

   Князь кинул стрельцу из кошеля, что висел у пояса, толстый ефимок {Ефимок - русское название серебряного талера.} и крикнул дворецкому:

   - Коня мне!

   Полчаса спустя Теряев снова был в знаменитом Зачатьевском монастыре и, сидя с боярином Колтовским в избе, с нетерпением расспрашивал его о Федьке. Боярин опять прихлебывал из сулеи, на этот раз вино аликантское, опять заедал его добрым куском буженины и объяснял все по порядку.

   - Ишь ведь горячка ты, князь! Сейчас что сказал? Да ведь я же Федьки, этого вора, еще и не допрашивал вовсе; как обещал тебе, так и сделал. Чини сам допрос, а меня потом каким ни на есть добром отблагодаришь. Слышь, ты ныне при царе близок.

   - Снял-то ты Федьку откуда? - спросил князь.

   - Да вот поди! Людишки-то мои везде толкаются, опять и средства тут у нас разные есть. Потянули это мы как-то одного скоморошника, а он и укажи: в Ярославле, дескать, теперь Федька этот, там рапату держать собирается. Ну, там его взяли и сюда. Что ж, пойдем, поспрошаем?

   Боярин поднялся и кивнул князю. Тот пошел за ним.

   Они перешли грязный двор и вошли в застенок.

   Обстановка и убранство внутри сарая были те же, что и в рязанском застенке, только сарай был побольше, да заплечных мастеров число тоже больше. Мастера стояли у нехитрых снарядов, приказный дьяк сидел за столом.

   Боярин Колтовский перекрестился на образа, пролез за стол, указал место князю и сказал дьяку:

   - Князь Теряев вместо меня допрос чинить будет, а ты пиши, да в случае что - указывай!

   Дьяк поклонился князю и снова сел, готовя бумагу и перья. Его изрытое оспой, широкое лицо с огромным синим носом и крошечными глазками, с жиденькой бороденкой и толстыми губами приняло омерзительно подобострастное выражение. Он прокашлялся и сказал мастерам:

   - Федьку, по прозванию Беспалый!

   Один из мастеров скрылся. Князь нетерпеливо повернулся на месте. Минуты ожидания показались ему часами. Наконец послышалось бряцание цепей, скрипнула дверь, и в сарай ввели Федьку.

   Он был жалок, опутанный цепями; невыразимый ужас искажал черты его лица. Войдя, он упал на колени и завыл:

   - Пресветлые бояре, кому что худо я сделал! Разорили тут меня посадские да ярыжки, ушел я в Ярославль, от греха подальше, и там поймали меня сыщики и сюда уволокли. По дороге поносили и заушали {Били по щекам.}, в яму бросили, а чем я, сиротинушка, пови...

   - Молчи, смерд! - закричал на него вдруг князь, - ты - Федька Беспалый? Отвечай!

   - Я, бояр... - начал Федька, но, взглянув на князя, побелел, как бумага, и не мог окончить слово.

   - Знаешь, кто я? - грозно спросил Теряев.

   Федька собрался с духом.

   - Как не знать мне тебя, князь Терентий Петрович! Когда я с вотчины князя Огренева в Калугу вору оброк возил, ты там при князе Трубецком немалый человек был. В Калуге в ту пору всякий русский...

   - Молчи, пес! Знаешь - и ладно! Ответствуй теперь, для чего, по чьему наговору или по собственной злобе или корысти ради моего сына ты наказал скоморохам скрасть, а потом заточил его?

   Федька сделал изумленное лицо.

   - Смилуйся, государь! - завыл он. - Никогда я твоего сына в очи не видел, ведом не ведал.

   - Брешешь, пес! Говори по правде!

   - Дыбу! - коротко сказал дьяк, кивая палачам.

   Федьку вмиг подхватили под руки, в минуту сняли с него цепи, еще минута - и уши присутствующих поразил раздирающий душу крик.

   Трудно сказать, взяли ли мы с Запада (через Польшу) всю целиком систему допросов с "пристрастием" и весь инвентарь дьявольского арсенала или дошли до него сами, только печать нашей самобытности несомненно лежала и тут. Известно, что от татар мы взяли только кнут да правеж, но ко времени описываемой нами эпохи у нас был так полон застеночный обиход, что впору любой испанской инквизиции. Правда, все у нас было проще: вместо знаменитой "железной девы", которая резала жертву на сотни кусков, оставляя живым сердце, у нас имелись две доски, утыканные остриями. Жертву клали на одну доску, прикрывали другой, и для верности на нее ложился заплечный мастер. Вместо не менее знаменитой механической груши, разрывавшей рот, у нас забивали напросто кляп с расклиньем, вместо обруча надевали на голову простую бечевку и закручивали, пока у пытаемого не вылезали глаза; ну а клещи, смола и сера, уголья и вода практиковались у нас с тем же успехом, хотя и без знаменитых сапог. Рубили у нас головы, четвертовали, колесовали, жгли и, в дополнение, сажали на кол и зарывали в землю. Несомненно, все это осталось в наследие от Ивана Грозного добрым началом нашей культурности.

   Федьку подтянули на дыбу, дюжий мастер повис у него на ногах, и руки, хрястнув в предплечиях, мигом вывернулись и вытянулись, как канаты. Другой мастер сорвал с Федьки рубаху и замахнулся длинником.

   - Спустите! - тихо приказал дьяк.

   Веревку ослабили. Федька упал на пол. Мастер плеснул ему в лицо водой из ковша.

   - Скажешь? - коротко спросил Федьку дьяк, когда тот очнулся.

   - Ох, батюшки мои, скажу! Ох, светики мои, все скажу! - простонал Федька. - Все скажу!

   - Знал, что мой сын? - глухо спросил Теряев.

   - Ох, знал! Знал, государик мой!

   - Сам скоморохам наказывал?

   - Ой, нет! Просто привели, я и признал... да!

   - Сына-то? Что ты брешешь? - не утерпел боярин.

   - Подтяни! - сказал дьяк.

   Блок заскрипел.

   - Ой, не надо! Ой, милые, не надо!

   - Ты так говори, стоя! - с усмешкой пояснил дьяк.

   Федьку поставили на ноги и слегка приподняли его руки; одно движение мастера, и он уже висел бы над полом.

   Федька стал давать показания.

   Приезжала к нему баба-колотовка из Рязани, Матрена Максутова, прозвищем Огневая. Была она красавицей, ныне ведовством занимается. И привезла она ему наказ от воеводы рязанского, Семена Антоновича Шолохова, чтобы он извел щенков князя Теряева; а за каждого получила сорок рублев, а в задаток полсорока. Бил он, Федька, с ней по рукам, а потом послал в княжью вотчину скоморохов, сговорившись на десяти рублях. Привели князя-мальчика к нему как раз накануне въезда патриарха в Москву от плена польского; он спрятал ребенка, но на другой день рапату разбили, сожгли, и мальчика он бросил. Только это ему и ведомо!

   Князь Теряев сидел, сжавши голову руками, и, казалось, ничего не слышал. Признание Федьки изумило его и совершенно сбило с толку. Боярин Шолохов, воевода рязанский... Был он в думе на Москве, потом был послан на воеводство... Вот и все. Не было ни ссор, никакой зацепы. С чего ему?

   - Что Матрена тебе говорила, для чего воеводе мое сиротство нужно? - наконец спросил князь Федьку.

   - Не сказывала, светик мой, не сказывала. Ой, не тяните! Как пред Богом говорю, не знаю!

   Князь махнул рукою и встал. Колтовский вышел за ним.

   - Ну, вот, князь, и дознались! Теперь ищи со своего ворога...

   - Все мне вороги!

   - Что ты? Кто все?

   - Воевода этот, Матрена, Федька, скоморохи... Всех изживу!

   Боярин усмехнулся.

   - Ну, Федьку я на себя возьму. Поспрошаем его насчет казны, а там и на виселицу! Этого воеводу с Матрешкою, может, ты и сам доймешь, ну, а скоморох... - боярин развел руками, - много их больно, князюшка!

   - Травить псами у себя на вотчине приказал, а сам бью их!

   - Не перебить всех! - засмеялся боярин и сказал: - Однако не помяни лихом. Здравствуй, князь, а я пойду по Федькину душу казны искать! - и, хрипло засмеявшись, он пошел в застенок.

   Князь вскочил на коня и поехал в дом Шереметева.

   Пылкий князь рвал и метал в нетерпении, горя местью к воеводе рязанскому. На другой же день, ни свет, ни заря, поехал он во дворец, чтобы бить челом царю, и вдруг узнал, что царь с матушкой своей поехал к Троице, а оттуда на Угрешь на богомолье. А там столь же неожиданно для всех поехали бирючи {Бирюч - глашатай, объявляющий волю царя.} клич кликать, девиц на царские смотрины собирать. Потянулись вереницею по Москве возки, колымаги, забегали царские слуги, размещая всех. Приехал царь, начались смотрины, не до того царю было.

   Кинулся князь Теряев к патриарху, тот принял его ласково, но ответил:

   - Бей челом царю на том, чтобы он выдал тебе воеводу рязанского головою, а я в стороне. У меня дела государские.

   А тем временем дочь боярина князя Владимира Тимофеевича Долгорукова, княжну Марию Владимировну, на верх взяли и царской невестой нарекли.

   Не медлил царь, и скоро была назначена свадьба.

   Поскакал бы на Рязань князь Теряев и с глазу на глаз переведался бы с воеводою, если бы не удержали его Шереметев да жена. Для исхода своей тревоги взялся он за постройку и стал выводить палаты на Москве-реке, недалеко от Немецкой слободы. Из слободы вызвались помогать ему чертежник да кровельщик, и действительно на удивление всем строились пышные хоромы князя. В три этажа выводил немчин терем, а за ним смыкалась церковь маленькая, а там летник да бани, да службы, да клети, да кладовки, да подклети. Наконец садовник, тоже из Немецкой слободы, наметил богатый сад с прудом и фонтаном.

   Строилась церковка и в вотчине, и, не будь этих строек, умер бы с досады князь Теряев. Только и отвел он душу в том, что длинную отповедь в Рязань своему другу Терехову послал, моля его в то же время ни своей бабе о том не говорить, ни воеводе словом не намекнуть.

   "А коли можешь окольностью правду допытать, в кую стать он черную злобу на меня имеет, то допытай и, допытавши, отпиши. А я царю бить челом буду, чтобы выдал он мне пса смердного, и ужо правду с дыбы дознаю!".

   19-го сентября 1624 года праздновалась свадьба царя Михаила с Марией Долгоруковой. Пышная была свадьба. Весь народ московский своей радостью принимал в ней участие.

   Царь был светел и радостен, как Божий день. Молодая невеста сияла царственной красотою, и патриарх со слезами умиления на глазах соединил их руки.

   Великое ликование было по всей Москве. Царь приказал выкатить народу две сотни бочек меда и триста пива, и, в то время как пировал сам в терему, народ пил на площади, гулял и оглашал воздух радостными криками.

   В четыре ряда были поставлены во дворце столы, каждый на двести человек, а вверху стоял на особом возвышении под балдахином малый стол, за которым сидели царь с венчанной царицей и патриарх.

   Когда пир дошел до половины и был дан роздых, во время которого гостям разносили вина барц, аликантское и венгерское, молодая царица встала, поклонилась гостям и вышла из покоев.

   Пир продолжался. Время от времени стольники подходили то к одному, то к другому боярину и, поднося ему кубок с вином или блюдо с кушаньем, говорили:

   - Великий государь, царь Михаил Федорович, жалует тебя, боярин, чашею вина или блюдом.

   Боярин вставал и кланялся царю. Вставали все и кланялись отмеченному, а он в возврат кланялся каждому особняком.

   Стольник возвращался на место, кланялся царю и говорил:

   - Великий государь, боярин бьет тебе челом на твоей милости.

   Потом пир продолжался.

   Царь особенно жаловал князя Теряева то чашею, то блюдом, а к концу пира подозвал его к себе и стал милостиво говорить с ним.

   - Ну, как хоромы твои, князь Терентий?

   - Подымаются, государь!

   - То-то, стройся, чтобы ко мне ближе быть. Люб ты мне, князь, еще с того времени люб, как со мной на соколиную охоту езжал, спускать кречетов учил.

   Князь поклонился.

   - А теперь на радостях я тебя порадовать охоч. Слышал, ты все сбирался челом мне бить, да мне-то все недосуг был. Сказывай теперь, в чем твоя просьба!

   - Великий государь, на обидчика своего бью челом тебе! - и князь опустился на колени.

   - Что ты, князь Терентий, вставай скорее! Говори, кто тебя чем забидел, мы тут думой рассудим! - и царь шумливо показал на всех присутствующих.

   Князь поднялся и начал рассказ про свою обиду с того момента, как узнал о пропаже сына. Рассказал про страдания жены, про свои мучения, про напрасные розыски, потом про немцев, про то, как сына нашел, и наконец про допрос Федьки Беспалого и его оговор.

   - Что я сделал тому боярину, не ведаю; почему он за меня такое зло замыслил, не удумаю. Прошу, государь, об одном тебя: не прости ты моему супротивнику. Отдай его мне, чтобы я про него правду дознал! - и князь снова повалился царю в ноги.

   - Великое злодейство! - сказал, содрогаясь, царь. - Ну да не тужи! Выдам я его тебе головою: сам правду доведаешь. Приди завтра утром, при тебе указ припечатаю! А теперь выпей чашу во здравие!

   Пир снова пошел своим чередом.

   Далеко за полночь пошли гости по домам. Шереметев дорогою сказал Теряеву:

   - Отличил тебя нынче государь против всех! Держись теперь верху ближе; выведешь хоромы и сейчас княгиню перевози!

   - Теперь правды дознаюсь! - не слушая его, сказал князь, и его лицо осветилось злобной радостью.

   На другой день, сейчас же после заутрени, Теряев явился во дворец бить снова челом царю на вчерашнем посуле.

   Странное смятенье поразило его в покоях. В сенях князь Черкасский озабоченно говорил о чем-то с Иваном Никитичем, дядей царя. С царицыной половины спешно вышел князь Владимир Долгоруков.

   - Ну, что? - обратился к нему Иван Никитич.

   Князь скорбно качнул головою.

   - В аптекарский приказ послали.

   Князь Теряев подошел к ним и поздоровался.

   - Или что случилось? - спросил он тревожно. Князь Черкасский кивнул.

   - Царице занедужилось. Как с пира ушла, а в ночь худо ей стало, а теперь кричит.

   Все в унынии смолкли.

   Дворецкий вышел и сказал:

   - Государь князя Теряева пред очи зовет!

   Князь вышел и через минуту бил челом