Зарин Андрей Ефимович - Двоевластие

   Начало формы

  -

  - Андрей Ефимович Зарин

  -

  - Двоевластие

  -

  - ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  -

  - БОЖИЙ СУД

  -

  - I

  - СКОМОРОХИ

  

   Князь Теряев-Распояхин едва женился, сейчас же отстроил усадьбу в своей любимой вотчине под Коломной. Быстрая речка омывала ее с задней стороны, на которой раскинулся огромный сад. Передней стороной усадьба выходила на проезжую дорогу и казалась маленьким острогом, так высок и плотен был частокол, так массивны были ворота со сторожевой башенкой. В неспокойное время строился князь - в то время, когда поляков и хищные войска самозванца сменили придорожные разбойники, когда грабеж и убийство творились и на проезжей дороге, и на городских улицах, и в самих домах. Нередко по службе царской князь Теряев отлучался из дома на долгое время и, дорожа покоем жены и своего маленького сына, выстроил прочные хоромы.

   Тотчас за воротами был еще огород, а за ним уже шел широкий двор с мощеной дорогой к теремному крыльцу. По сторонам были разбросаны служилые избы для охранной челяди, во главе которой стоял любимец князя и княгини, Антон. Дальше за ними размещались строения бани, конюшни, кладовок, погребов, повалушек {Повалуша - летняя спальня.}, а терем в два этажа с башенной пристройкой, крепкими дубовыми стенами, толстой дверью, тяжелыми ставнями стоял посреди крепких избушек, как богатырь во главе своей рати, и князь, выстроив его, с довольством бахвалился:

   - Сам пан Лисовский наедет, так и от него со своими людьми отобьюсь.

   В лето 7128-го по счислению того времени, а по нашему - в 1619 году, в жаркий полдень 11-го июня молодая княгиня Анна Ивановна вышла на заднее крыльцо терема посидеть на крылечке, подышать чистым воздухом и полюбоваться своим сыном - семилетним богатырем, который резвился на заднем дворе с сенными девками.

   Крылечко было широко и просторно. Молодая княгиня сидела на верхней ступеньке на толстом ковре; подле нее стоял жбанчик холодного кваса, и она наслаждалась тихим покоем счастливой женщины.

   Молода она и красива, даже дородной стала, и не намилуется с ней князь, когда дома. Думала ли она, внучка бедного мельника, в такой почет попасть? Чего Господь не делает! И она с умилением обвела кругом взглядом. Разгорелся ее Миша, распарился, черные волосенки, подстриженные кружком, сбились на лоб и завесили его сверкающие радостью и весельем глазки. Молодые, здоровые девки с веселым смехом гоняются с ним, играя в горелки, и летает он, соколом гоняясь за ними. Огромная радость для матери любоваться своим первенцем.

   Для полного счастья молодой княгине не хватало только ее любимого мужа. Великое дело совершалось для всей Руси в это время; радость наполняла сердца всех, любящих своего царя. Из тяжкого польского плена возвращался Филарет Никитич, великий подвижник за свою родину, отец царствующего Михаила. Вся Русь делила радость своего царя, первого из Дома Романовых, и князь Терентий Петрович был отозван ради того случая в Москву. Любил его царь Михаил за его воинскую удаль, за смелые речи и решительный нрав. Любя, пожаловал он его в окольничьи и скучал без него, несмотря на то, что сильные братья Салтыковы всячески очернить его старались.

   Мягкий царь Михаил, хотя и склонялся под волею своей матери и ее приспешников Салтыковых, а все же не мог не ценить того, кто, не щадя живота своего, от молодой жены и сына-малютки ходил имать Маринку с Заруцким, и донского атамана с его шайкою, и всяких других разбойников, никогда не отказываясь от ратного дела.

   Чувствуя вражду против себя царских клевретов, князь Теряев много раз говорил жене:

   - Перейдем жить в Москву, там я палаты выстрою!

   Но княгиня каждый раз отказывалась.

   - Не привыкла я к городской жизни, князь, - говорила она, - не неволь меня. Люблю я простой обычай, да и сам знаешь, мне ли, глупой, угнаться за боярынями. Слышь, они и брови чернят, и щеки сурмят, и лицо белят. Где мне тягаться с ними? Только посмех всем будет!

   И князь покорялся ей, находя в ее словах немало правды, и таким образом делил время между Москвою и Коломною.

   Плотно покушала княгиня за обедом, сластей наелась, и теперь ее брала измора; то и дело прикладывалась она к жбанчику, чтобы освежиться. Но глаза уже начали слипаться, и княгиня поднялась, тяжело вздыхая. Вдруг до ее слуха донеслись звуки волынки и резкое бряцанье накр {Накры - ударный музыкальный инструмент типа парных литавр.}. Анна Ивановна приостановилась и окликнула одну из девушек:

   - Матреша, сбегай до ворот! Глянь, никак потешные шумят.

   Девушка стрелою помчалась на передний двор и через минуту вернулась, весело крича:

   - Скоморохи идут!

   Княгиня улыбнулась. Сон на время оставил ее.

   Девушка подбежала к крыльцу и, едва переводя дыхание, быстро заговорила:

   - И уж что за занятные. Почитай, полтора десятка будет. Медведя ведут с козою, а у других сопелки, домры, накры. Один с куклами, а другой с гудками. Старый-старый!.. Повели позвать.

   - Повели позвать, княгинюшка! - смело заголосили сбившиеся в кучу девушки, а Миша, вбежав на крыльцо, обнял колена матери и запросил тоже:

   - Повели, матушка! Золотце, прикажи!

   И самой княгине хотелось развлечься. Она улыбнулась и кивнула головою.

   - Ин быть по-твоему! - сказала она, гладя черную головку Миши, и приказала той же Матреше:

   - Вели им к нам сюда идти!

   Матреша вспрыгнула козою и скрылась за зданиями.

   Княгиня снова опустилась на верхнюю ступеньку крылечка, маленький Миша сел и прижался к ее коленам, а девушки столпились у крыльца. Через несколько минут послышались шум шагов, осторожный говор, бряцание цепи, и из-за угла терема вышла толпа скоморохов. Они подошли ближе, остановились в почтительном отдалении - и земно поклонились княгине.

   - Встаньте, встаньте, прохожие люди! - ласково сказала княгиня.

   Скоморохи встали и выпрямились, держа в руках войлочные колпаки и гречишники {Гречишник - валяная войлочная шляпа.}.

   Их было человек двенадцать, и они казались шайкою разбойников - так дерзок и лукав был их внешний вид. Впереди всех стоял поводырь с медведем. Огромный, с рыжей бородою, с одним глазом и черной дырою на месте другого, в сермяге и с босыми ногами, он производил отталкивающее впечатление. Рядом с ним, держа в поводу козу, стоял маленький паренек в пестрядинной рубахе, с лицом, изъеденным оспою, с жидкими волосенками на остроконечной голове; его раскосые глаза бегали во все стороны, а тонкие, бескровные губы растягивались до самых ушей. За ним стоял чудашник - высокий, слепой старик с угрюмым лицом, и рядом с ним мальчик, державший гудок старика. А дальше стояла толпа рыжих, черных, белых оборванцев с беспечными лицами и наглыми взглядами.

   - Куда путь держите? - ласково спросила княгиня.

   Рыжий поводырь тряхнул кудрями и ответил:

   - На Москву, государыня-матушка, слышь, там на три дня от царя веселие заказано...

   - Так, так, - сказала княгиня, - к нашему царю-батюшке его батюшка ворочается.

   - Дозволь потешить! - проговорил тот же поводырь.

   - Что же, потешьте! Чем тешить будете?

   - А что повелишь нам, смердам. Есть у нас и гудошник - песню споет, есть и куклы потешные, и медведь наученный, и коза-егоза, и плясуны, и сказочники. Что повелишь, государыня?

   Девушки умоляюще взглянули на княгиню, и она, сразу поняв их желания, сказала:

   - Ну, кажите все по ряду!

   Рыжий великан поклонился и дернул медведя за цепь. Тот зарычал и поднялся на задние лапы, девушки с визгом сжались, как испуганное стадо. Миша прижался к коленам матери, да и сама княгиня побледнела, услышав страшный рев.

   - Ну, ну, Мишук, поворачивайся! - грубым голосом заговорил косой поводырь. - Покажи на потеху честным людям для смеху, как лях кобенится, на красну девку зарится!

   - А ты, коза-дереза, пляши для веселия, как смерд с похмелия! - загнусил его товарищ, дергая козу за рога.

   В это время загремел деревянный барабан, зазвенели накры (род теперешних тарелок), затрубил рожок, и началось представление. Коза с усилием поднялась на задние ноги и завертелась на месте, а медведь, рыча, поджал передние лапы, словно в бока, и, откинув голову, стал важно ходить взад и вперед.

   Лицо княгини озарилось улыбкою, девушки, поджав руками животы и перегибаясь, звонко смеялись.

   - А покажи теперь, как этот лях до лесу утекает, - продолжал поводырь.

   Медведь стал на четвереньки, жалобно замычал и поспешно побежал под ноги своему хозяину, а коза то опускалась на передние ноги, то вновь поднимала их и опять вертелась. Показал медведь, как девки горох воруют и как баба в кабак идет похваляется и, из кабака выйдя, по земле валяется.

   Потом его сменили плясуны. Четыре парня под музыку затеяли пляску.

   Подробного описания тогдашней скоморошьей пляски до нас не дошло, но, по словам Олеария, срамота этих плясок была неописуема. И с ним можно согласиться, судя по тому рисунку, который он сделал, изобразив одну из "фигур" двух пляшущих скоморохов. Современный писатель не решается описать этот рисунок, но в тогдашнее время понятия о приличном и неприличном были иные, и теремные девушки без всякого зазора потешались скоморошьим плясом.

   После плясунов выступил мужичонка с куклами. Он надел на себя нечто вроде кринолина, потом вздернул его выше головы и образовал таким образом некоторое подобие ширмы, из-за которой стал показывать кукол, говоря за них прибаутками (некоторое подобие современного Петрушки).

   Девушки покатывались со смеха, Миша не отрываясь смотрел на кукол загоревшимся взором, и княгиня милостиво улыбалась скоморохам...

   А потом выступил гудошник и, перебирая струны гудка, запел заунывную длинную песню о том, как Шуйские погубили славного Скопина, как пришел он на пир и жена его дяди подносила ему чару зелена вина, как замутилась голова его с того зелья, что было подсыпано в вино, и как привезли его умирающего домой, где горьким плачем и воплями встретила его тело молодая жена.

   Затуманились все, слушая заунывный, гнусливый речитатив под скорбное гудение струн, и по белому лицу княгини скатилась слеза. Но скоро грусть, навеянная песней, сменилась истомою, и княгиня поднялась с крылечка.

   - Ну, люди добрые, потешьте девушек, - приветливо сказала она, - а я пойду.

   Она хотела уйти, но вдруг приостановилась.

   - Дуня, - сказала она, краснея, - принеси ломоть хлеба, да посоливши.

   Девушка побежала, а поводырь, быстро сообразив в чем дело, дернул медведя и подвел его к самому крыльцу.

   - Вещун он у меня, - вкрадчиво сказал он.

   Дуня принесла ломоть. Княгиня боязливо подала медведю хлеб, и тот, взяв его, глухо замычал от удовольствия.

   - Замычал, замычал! - закричали девушки.

   - С князинькой! - нагло сказал поводырь, низко кланяясь.

   Княгиня вспыхнула, как маков цвет, и сказала, обращаясь к пожилой девушке:

   - Мишу наверх отведешь, немного погодя, а их Степанычу накормить вели, да пиво пусть выставит! - и она вперевалку пошла в покои, где было полутемно и прохладно.

   - Ну что вам, девушки, любо? - совершенно меняя тон, спросил рыжий. - Сплясать, что ли?

   - А хоть спляшите, а там опять кукол, - бойко отозвалась Матреша.

   Пожилая девушка села подле Миши и ласково обняла его. В это время Миша вдруг вскрикнул. Ему показалось, что слепой старик стал зрячий и пристально смотрит на него.

   - Что ты, родимый? - встревожилась девушка, но Миша уже оправился и смотрел на скомороший пляс, а в это время слепой гудошник под грохот нестройной музыки сказал рыжему:

   - Как его ты возьмешь, Злоба? Ишь сколько девок вокруг. Какой вой подымут!

   - Не бойся! - ответил Злоба. - Коли Поспелко взялся, так ногу из стремени скрадет, не то что! - И он толкнул в бок раскосого поводильщика козы.

   - Удумал, Поспелко?

   Тот ухмыльнулся.

   - Беспременно заночевать надо, - сказал он.

   До самого заката солнца потешали скоморохи всю дворню и так уважили, что Степаныч, княжий дворецкий, не только отпустил им пива, но даже выставил красоулю {Красоуля - кружка, чаша.} крепкого меду. Поздним вечером сошли сверху и сенные девушки, и много времени продолжалось бражничество в княжеской усадьбе среди дворни и скоморохов.

   Рыжий стал расспрашивать Степаныча:

   - Чья усадьба-то будет?

   - Князя Теряева-Распояхина, - коснеющим языком ответил Степаныч. - Первеющий князь! Теперь у царя, у батюшки, в окольничих. Во-о! - И он поднял вверх корявый указательный палец.

   - Один сынок-то?

   - Как перст. Теперь княгинюшка опять понесла. Пошли ей Бог здоровья!

   - Хороша княгинюшка ваша! - ввернул свое слово косоглазый Поспелко.

   - Золото! - вмешалась Дунька. - Она из простых, вроде как мы с Матрешкой, ну, и душа с нами!

   - Ишь ты!

   - Антон сказывал, что князюшка нашего ляхи посекли, он его на мельнице укрыл, а она, выходит, княгинюшка-то наша, там за ним и ходила, раны заговаривала.

   - Ратный человек?

   - Наш-то? Первый воин. Он и ляхов бил, и Маринку изловил, а впоследях самого дьявола сымал. Вот он какой!

   - А что же у вас ратных людей нету? - спросил слепой старик.

   - Ратных-то? У нас полтора сорока {Сорок - старинная единица счета.} ратных людей, а сейчас всего десять - потому что князь их на Москву увез. Для почета, слышь!

   А пьянство шло своим чередом, и к полуночи половина пирующих лежала под лавками.

   В то время Поспелко толкнул Злобу и вышел с ним на двор.

   - Идем, что ли, - сказал он.

   Злоба даже опешил.

   - Красть?

   - Уготовиться, дурья голова, - ответил Поспелко. - Иди, что ли, мне твоя сила нужна. - Он обогнул терем, перешел задний двор и спустился в сад. Перейдя его поперек, он остановился у высокого тына и сказал, указывая на крепкий столб:

   - Расшатать да вытащить его надобно. Вот что! Мы подкопаем его, а там палку подложим, ну и подымем!

   - А для чего?

   Поспелко засмеялся.

   - Тебя на место его поставить: дубина, право слово! Зачем тын ломают? Да для того, чтобы дорогу иметь, щучья кость.

   - Ну, ну, комариный зуд, - проворчал рыжий, - и сам знаю. А зачем ход?

   - Ход-то? Слушай! Поутру мы уйдем, я кругом обегу да через это место в сад и влезу. День прокараулю и скраду его, а скравши - к вам. Вы меня в перелеске ждать будете. Понял, что ли? - и он ткнул рыжего великана под бок.

   Тот не ответил, но, судя по тому рвению, с каким он начал своим ножом копать землю, можно было сообразить, что он и понял, и одобрил план своего косого товарища.

   Темная, душная ночь покрывала их усердное дело, и только усиленное сопение свидетельствовало об их старании. В какой-нибудь час они подкопали столб, затем Поспелко сунул рыжему в руки толстую орясину, и скоро крепкий столб выдвинулся, оторвав обшивку, и грохнулся наземь.

   - А теперь и назад, - сказал Поспелко, - надо думать, что ратные люди не доглядят до завтра, а там - ищи ветра в поле!

   - И воистину ты - Поспелко, - с чувством удивления перед умом своего приятеля сказал рыжий.

   - А ты - дубье стоеросовое! - ответил, ухмыляясь, Поспелко, но тотчас же переменил тон. - Федька десять рублей обещал?

   - Десять! - подтвердил рыжий.

   - Кому говорил-то!

   - Май сказывал; опять Распута слышал.

   - То-то! А то он живо и в нетях {Быть в нетях - не явиться, скрыться.}.

   - Ну, от нас не уйдет.

   - Из Нижнего Новгорода ушел.

   - А здесь встретился!

   Они вышли на чистый двор и, отойдя от мощеной дороги, легли под дерево на траву. Подле них огромной черной тушей лежал медведь, привязанный к дереву, и тут же на длинной привязи бродила коза. Сон сковал двух приятелей, и вся усадьба погрузилась в сон.

   Едва летнее солнце взошло на небо, как все проснулось и зашевелилось в усадьбе. Сенные девушки под досмотром более пожилой Натальи принялись за свое рукоделие, Степаныч, громыхая связкою ключей, полез по амбарам и кладовушкам, отпуская то овес, то крупу, то масло. Поднялась княгиня и со своим первенцем, в домовой церковке, под гнусавое пение и чтение дьячка, жившего у них при усадьбе, стала слушать обедню. Потом она отпустила Мишу с несколькими девушками поиграть до полдника, а сама пошла в свой терем и села за пяльцы.

   - А где скоморохи? - спросила она свою постельницу.

   - Ушли, матушка-княгинюшка, чем свет ушли, - ответила та.

   В тереме наступила тишина; только слышно было, как костяная игла с легким скрипом проходит через материю да мухи с жужжанием носятся по душной горнице. Из раскрытого окна стал уже вливаться знойный воздух, когда княгиня со стороны сада услышала тревожные переклики девушек, приставленных к Мише, и вдруг вскочила, охваченная неясным предчувствием горя. Минуту спустя она стояла на крыльце, бледная, взволнованная, и ее волнение мигом передалось всей дворне.

   - Где же, где? - повторяла в нетерпеливом томлении княгиня.

   Дуня повалилась ей в ноги и завыла в голос.

   - Матушка-княгиня, бей нас, слуг негодных!.. Упустили мы нашего сокола, найти не можем! Может - шалит, может - беда приключилася.

   - Миша! - не своим голосом закричала княгиня и вмиг очутилась в саду. - Очи мои светлые, сердце мое, Мишенька, откликнись! - стонала она, метаясь уже, как безумная.

   - Ау! - перекликалась по саду рассыпавшаяся всюду челядь.

   - Влас, тащи лодку! - кричал, стоя на берегу, кудлатый мужичонка в холщовой рубахе.

   Княгиня с чистых дорожек бросилась в кусты малинника, обрывая тяжелую материю сарафана, царапая белые руки, и вдруг закричала не своим голосом. В ее крике было столько горя и ужаса, что он словно ударил каждого слышавшего его, и все стремглав бросились к месту, откуда разнесся крик.

   Глазам всех представилась ужасная картина. С безумно горящими глазами, с растрепавшимися волосами, княгиня стояла на крошечной лужайке у реки и, потрясая золотым позументом, служившим у Миши опояской, неистово кричала:

   - Украли... скоморохи украли! Будьте вы прокляты, кто смотрел за моим ненаглядным! Миша мой! Сердце мое! Очи мои! Ослепили меня злодеи, очи мои вынули! Что я скажу князю своему? Куда побегу, где искать буду? Что вы стали? - кинулась она вдруг на толпу. - Седлайте коней, скачите за ними, вырвите сына моего!.. Расклюйте их, сюда приведите! Я им глаза выскребу! Изменники!

   Все с ужасом попятились от княгини и только теперь увидели вырванную балку из тына.

   - Миша! - еще раз закричала княгиня и рухнула на землю, хрипя и колотясь от внезапной боли.

   Все растерялись. Первой спохватилась пожилая Наталья. Она протискалась вперед и властно заговорила:

   - Чего стоите, рты разинувши, вместо того чтобы дело делать? Аким, иди сейчас, седлай коней да возьми хоть шесть человек и по всем следам погоню гоните! А ты, Влас, сейчас на коня и до князя-батюшки на Москву спеши. Не жалей коня, слышишь? А ты, Ерема, бери телегу и в Коломну гони. Слышь, там бабка Ермилиха. Ее вези! Не поедет - волоком. А вы, девушки, берите княгинюшку да в баньку ее, прямо в баньку. Ишь с ней от испуга грех приключился.

   Девушки испуганно подошли к княгине, осторожно подняли ее и понесли из сада. Расторопная Наталья, захватив власть, уже не выпускала ее, и ее голос звучно раздавался то здесь, то там, отдавая приказания.

   Словно борзые по зайцам на облаве, во все стороны рассыпались люди Теряева, ища следов ушедших скоморохов, рыская вдоль большой дороги по перелеску и по противоположной стороне быстрой реки. Не щадя конской силы, мчался Влас в Москву и, скача по дороге, казался движущимся пыльным столбом. Чуял он, что, может быть, едет на верную смерть от руки разгневанного князя, но, горя холопским усердием, не задумывался над этим и только боялся, загнав коня, не найти на подставу другого.

   Ерема трясся в телеге, торопясь в Коломну, а в это время княгиня в беспамятстве металась на широкой скамье в предбаннике, и пожилая Наталья тщетно вспрыскивала ее святою водой с уголька и читала отпускные молитвы {Молитвы о прощении (отпущении) грехов.}.

   Девушки, суетясь, раздевали княгиню, а она стонала и плакала, причитая звонким, надтреснутым голосом:

   - Соколик мой Мишенька, светик мой ясный! Сердце мое, свет очей моих! Я ли тебя не любила, я ли тебя не холила, мое золото! Взяли тебя лихие люди, тащат тебя, как горлицу, обижают тебя, моего бедного. Крикни мне, соколик, громче! Отзовись на мои слезы горькие! Уж как я полечу на них, моих ворогов, и ударю, как сокол на воронов. Вы терзайте мое тело белое, пейте мою кровь горячую, лишь отдайте князю-батюшке его первенца!

   Девушки горько плакали, а Матрешка с Дунею, как безумные, выли и колотились головами о дубовые стены. Чуяло их сердце, что не простит князь в своем гневе их вины окаянной.

   Даже княжий доверенный Степаныч, и тот ходил, свесив голову, сознавая свой проступок пред княжьим домом.

   Словно грозовая туча повисла над усадьбою, словно ждали все судного часа и трепетали в таинственном, суеверном ужасе. Страшен бывал князь, когда гневался.

   А скоморохи тем временем быстро шли вперед, сторонясь большой дороги и пробираясь лесом и зарослями по тропинкам, известным только Злобе, Козлу да косолапому Русину, которые в смутное время были в шишах {Во времена Смуты шишами называли русских партизан. Позднее - разбойников и бродяг.} и в первые годы в этих же местах занимались разбоем.

   Шли они спешным шагом, не зная устали. Впереди их шагал Злоба, ведя в поводу медведя и таща за руку выбившегося из сил маленького Мишу. Мягкие сафьяновые сапоги мальчика уже разорвались, и из них торчал угол холщовой портянки; его шелковая рубашечка висела на плечах клочьями, и он то и дело падал от усталости.

   - У, княжье отродье! - злобно проговорил наконец рыжий великан и, взбросив его себе на руку, зашагал еще быстрее. Ему мало было дела до того, что сердце Миши билось, словно пойманная птица, что его личико застыло с выражением неземного ужаса, а глазки смотрели почти безумно. Живой или мертвый, лишь бы был он действительно первенец князя Теряева. Только одно это и знал рыжий поводырь, да знал еще, что худо им будет, если они не уйдут от погони.

  -

  - II

  - ТЕМНОЕ ДЕЛО

  

   Через два дня после описанных событий, накануне великого торжественного дня встречи царя с вырученным из неволи отцом, именно 13-го июня 1619 года, за каких-нибудь полчаса до захода солнца, по Москве через рыбный рынок шел средних лет мужчина, обликом иностранец, по костюму - военный. Высокого роста, широкий в плечах, с открытым, веселым лицом, с окладистою русою бородою, он был бы красавцем, если бы кровавый шрам не пересекал его лица огненной полосою, начинаясь над правой бровью, проходя через раздробленную переносицу и теряясь в левом усе.

   На голове путника была медная шапка, или прильбица, с кольчужною сеткой, падавшей на плечи и шею; на нем был синий кафтан с желтыми рукавами, поверх которого были надеты кожаные латы с железными набойками, т. е. юшман; на ногах красовались огромные сапоги из желтой кожи, доходившие почти до бедер. Широкий кожаный кушак охватывал его живот, и на нем спереди висел поясной нож, а сбоку - короткий и широкий меч. Несмотря на жар, поверх всего на плечах этого человека висела короткая суконная епанча {Широкий дорожный плащ.}.

   Путник торопливо переходил рыбный рынок, на котором уже никого не было, и угрюмо бормотал что-то по-иностранному, очевидно, ругаясь. Рыбный рынок, прилегавший одной стороною к овощным рядам, представлял собою небольшую площадь, только частью застроенную ларями. Торговцы обыкновенно приезжали с возами, с которых и вели торг. Вряд ли по своей неопрятности в Москве было еще другое подобное место. Снулую рыбу торговцы без околичностей бросали прямо на землю, мелкая рыбешка падала на ту же землю просто случайно, тут же иной голодный поедал соленую рыбу, кидая остатки наземь; все это, покрывая площадь изрядной толщины слоем гнили, разлагалось и наполняло воздух ядовитым и удушающим смрадом. Русский нос сносил его, и в базарные дни здесь торговля шла развалом, но иностранцы с ужасом вспоминают в своих записках об этом рынке. В небазарные дни площадь обыкновенно пустовала, и только бродячие собаки стаями бродили по ней, жадно роясь острыми мордами в смрадной рыбной падали.

   Путнику казалось, что он умрет посреди этой площади, и на его лице выразилось наслаждение, когда свежий ветерок дохнул на него с реки Москвы, мост через которую примыкал к другой стороне площади.

   Иностранец отнял руку от носа, вздохнул полной грудью и остановился у начала моста, пытливо оглядываясь по сторонам.

   Узкий, недлинный мост, настланный на широкие суда, выходил на безлюдную мрачную местность, так называемое Козье болото. Посреди площади стояла виселица, еще не разобранная после казни, и мрачной громадою высился эшафот, лобное место - высокий помост на толстых сваях, к которому вело несколько ступеней; на помосте стоял тяжелый широкий обрубок, вроде тех, которые можно видеть теперь в мясных лавках.

   Иностранец взглянул вдоль берега. Немощеная улица была покрыта пылью и грязью. На ней, то высовываясь вперед, то уходя назад, стояли дворы с убогими избами. Иностранец, не видя людей, постоял минуту в нерешительности и потом смело двинулся вдоль берега направо. Вдруг его лицо прояснилось, и он ускорил шаг. У одних ворот растворилась калитка, и чьи-то сильные руки вытолкнули человека на улицу. Он сделал два скачка, замахал руками и повалился лицом в пыль. Иностранец быстро подошел к нему и нагнувшись толкнул в плечо.

   - Скажи мне, где Федор Беспальцев? А? - спросил он ломаным языком.

   Упавший сделал попытку поднять голову, замычал что-то и опять ткнулся носом в пыль. Он был весь оборван, сермяжная рубаха едва прикрывала его наготу, синие дерюжные порты сползали и обнажили часть спины, босые ноги были грязны и изранены.

   Иностранец постоял над ним, потом выпрямился, решительно подошел к калитке и застучал кольцом. Не получив ответа, он вынул нож и его медной рукоятью с такой силой стал ударять в доски калитки, что гул ударов огласил всю улицу.

   Этот способ оказался действенней.

   - Ты опять, песий сын, буянить! - раздался злобный голос, и, распахнув калитку, здоровенный детина в рубахе рванулся было вперед, но иностранец ударом в грудь отбросил его и вошел в калитку.

   Мужик с изумлением взглянул на него.

   - Тебе что нужно? - спросил он.

   - Федор Беспальцев тут? Мне его видеть надо!

   - Здесь, - грубо ответил мужик. - Тебе зачем его?

   Лицо иностранца вспыхнуло.

   - Ну, ну, грубый мужик. У меня дело есть! Веди! - крикнул он.

   Мужик смирился.

   - Иди, что ли! - сказал он и, замкнув калитку, повел гостя по двору к большой избе.

   Иностранец, положив на нож руку, твердо ступал за ним.

   Мужик ввел его в темные сени и провел через просторную горницу, в которой у стола, за штофом вина, двое каких-то мещан играли в зернь {Зернь - небольшие косточки с белыми и черными сторонами. Выигрыш определялся тем, какой стороной они упадут.}; затем, пройдя темную кладовку, он ввел его в другую небольшую горницу и, сказав в полутьме кому-то: "К тебе, хозяин!" - оставил гостя одного.

   Полутемная горница почти до половины была загорожена огромной печью. В углу трепетно мерцала лампада.

   В душном воздухе пахло прелью, мятой, сырой кожей, потом, образуя смрадную атмосферу; сквозь небольшое слюдяное оконце тускло светил догорающий день. Иностранец разглядел у окна маленький стол с лавкою подле него и, подойдя, опустился на лавку.

   В тот же миг с печки раздался сухой кашель, с ее лежанки свесились грязные босые ноги, и маленький, корявый мужичонка, с поредевшими рыжими волосами, опустился на пол и, щурясь, подошел к пришедшему.

   - Кха, кха, кха, - заговорил он, шепелявя и кашляя, - что-то не признаю тебя, добрый молодец. Откуда ты, кто? Какой человек тебя ко мне послал? Кха, кха... - И он, закашлявшись, опустился на длинный рундук, стоявший вдоль стен, и заболтал головою.

   Красноватый отблеск заходящего солнца ударил в оконце и осветил его. Это был Федька Беспалый, бывший тягловый боярина Огренева-Сабурова.

   Если другим тяжелые дни Смутного времени принесли горе и разорение, то Федьке они дали возможность нажиться, и он, не брезгуя ничем, жадно и торопливо набивал свою мошну. Находясь в вотчине под Калугой в дни Калужского вора, он умел поживиться и от поляков, и от своих, когда возил туда оброк натурою, и даже запасся кубышкою, как современные банкиры запасаются несгораемым сундуком. Когда спалили усадьбу боярина и верный его слуга зарыл часть казны в землю, Федька успел подглядеть заветное место и обокрасть его. Вора убили в Калуге, суматоха настала кромешная, и Федька с казною пробрался в Нижний и занялся там куплею-продажей и корчемничеством. Даже в великий момент поднятия народного духа, когда Минин Сухорук тронул все сердца и на успех родного дела подле его трибуны вдруг стала расти куча денег и сокровищ, Федька сумел из этой груды уворовать себе немало. Как шакал, он шел за ополчением, торгуя вином и пивом, держа у себя скоморохов и женщин, и, наконец, когда относительный мир осенил Русь, он окончательно переселился в Москву, выстроил себе на берегу крепкий дом и стал содержать рапату. Так назывались в то время тайные корчмы, притоны пьянства, разврата и всякого бесчинства. Пьяница, распутный ярыга {Ярыга (ярыжка) - здесь: пьяница, мошенник.} и боярский сын, подлый скоморох и иноземный наемник находили здесь все и во всякое время: вино, игру, женщин, табак и даже деньги, если у нуждающегося была какая-нибудь рухлядь. Как паук, сидел Федька в своей норе и ткал паутину.

   Теперь, кашляя, он зорко осмотрел пришедшего и уже знал, за каким делом тот пришел к нему. Иностранец дал ему прокашляться и ответил, коверкая язык:

   - Я - капитан Иоганн Эхе, а послал меня к тебе мой камрад Эдвард Шварцкопфен.

   Федька затряс головою.

   - Помню, помню. Я ему коня достал и десять рублей дал. Хороший был воин! - он вздохнул, - сколько он мне добра приносил. Теперь уж нет того. Ляхи, будь они прокляты, все побрали. Чего не унесли, в землю закопали, а остальное опять в казну ушло. Теперь князья-то да бояре оправляться стали, теперь и кубок, и стопки, и братину без торга взяли бы, а нет!

   - Таких нет, а вот это я тебе принес. Возьми, пожалуйста!

   С этими словами Иоганн Эхе откинул свою епанчу и протянул Федьке кожаную торбу. Федька торопливо вскочил с рундука, и его глаза хищно сверкнули; но он сдержал свой порыв.

   - Сем-ка я огонек засвечу, - сказал он.

   Нагнувшись к подпечью, он достал каганец со светильней, воткнутой в остывшее сало, и горшочек с углями. Присев на корточки, он раздул уголья, запалил о них тонкую лучину и зажег светец. Светильня затрещала, и огонек, тускло играя и коптя, слабо осветил часть горницы.

   Федор поставил светец на пол, подошел к двери, заложил ее на щеколду, заволочил оконце и тогда только, подойдя к столу, развязал дрожащими руками торбу. Эхе, опершись локтями на стол, с ожиданием смотрел на него.

   Федька вынул напрестольный крест, смятую серебряную чашу, два ковша и целую горсть самоцветных камней. Его раскосые глаза засветились, жадность озарила лицо, но осторожная скупость торговца победила.

   - Ох, хорошие штуки, хорошие, а где мне, убогому, взять их! - со вздохом сказал он и отодвинулся от стола, с удовольствием видя, как изменилось вдруг лицо Эхе.

   - Возьми, пожалуйста, - заговорил тот откровенно, - я здесь совсем чужой. Никого не знаю. В Стокгольме хотел побывать, да здесь остался, потому что поехать не на что; здесь служить - коня надо, кушать надо, а денег-то нет - искать надо, до царя идти. Возьми, пожалуйста!

   - Хорошего коня я тогда твоему латинцу достал! Ой, хорошего! Да тогда другие дела были: тогда деньги везде были, в грязи валялись, а теперь... - Федька развел руками. - Нет, пойди к другому.

   - Я никого тут не знаю! - жалобно ответил Эхе.

   Он, сильный, молодой швед, с мольбою смотрел на плюгавого Федьку, которого в другое время, может, раздавил бы, как гадину. И тогда, и теперь, и во все времена нужда одинаково унижала достойного пред недостойным.

   Федька опять вздохнул.

   - И то, - сказал он сочувственно, - пойдешь на базар продавать, сейчас какой-нибудь дьяк или его приказный привяжутся: "Откуда? Краденое!". Тут тебя сейчас в разбойный приказ и руку отрубят.

   Эхе побледнел и судорожно схватился за рукоять ножа.

   - Откуда у тебя это все? - спросил Федька, - награбил? - Эхе вдруг вспыхнул и так хлопнул по столу широкой ладонью, что Федька мигом отскочил в сторону.

   - Я - не вор, - гордо ответил швед, - я - воин! С генералом Понтусом Делагарди я ваших врагов бил, в Тушине бил, в Москве бил; с генералом Горном ходил тоже! Да! Я - не вор! Ведь это вы, русские, - воры. Когда нам субсидии не дали, мы на Псков ходили, потом с генералами и Понтусом, и Горном Новгород брали. Много наших убили, ну и мы! Мы все брали, жгли, резали! Все наше! Мы кровью взяли, с оружием! Вот! - Он пришел в одушевление и махал ножом, и его шрам горел, словно раскаленный железный прут. - А ты говоришь: крал! Я - не вор! - Он тяжело перевел дух и вдруг кротко улыбнулся и смиренно повторил: - Купи, пожалуйста!

   Федька, дрожавший и читавший уже отходную, снова почувствовал свою силу и вылез из-за печки, куда забился от страха.

   - Ишь ты какой! - сказал он. - То "пожалуйста", то ругаешься. Ну, да быть по-твоему! Сколько тебе денег надо?

   Лицо Эхе сразу ожило.

   - Дай два сорок рублей, и хорошо будет!

   Федька уморительно припрыгнул и даже руками хлопнул по бедрам.

   - Аль ты не в уме? - воскликнул он. - Два сорок! Да у кого есть теперь столько денег? У казны разве! Я - бедный смерд, Федька убогий, и два сорок! Полсорока хочешь, а то бери себе! - грубо окончил он и отодвинул от себя торбу.

   Глаза Эхе вдруг потухли, лицо побледнело, он уныло опустил голову, но здравый смысл подсказал ему, что все равно выхода ему нет, и он покорно ответил:

   - Хорошо! Ты меня ограбил, а не я. Только я возьму себе два-три яхонта.

   Федька так обрадовался своей сделке, что не стал спорить. Эхе со смутным пониманием отобрал четыре лучших камня и тщательно спрятал их за пояс.

   - Постой за дверьми, пока я управлюсь! Я скоро, - сказал Федька.

   Эхе послушно вышел и остановился в сенях, слушая, как Федька отпирает свой рундук и звенит деньгами. В эту минуту со двора к сеням подошли люди, заинтересовавшие Эхе. Рыжий, кривой поводырь, бросив на дворе медведя, тянул за руку хорошенького мальчика, так и заливавшегося слезами; маленький раскосый мужичонка шел рядом и держал мальчика за другую руку. Они вошли в сени и, наткнувшись на воина, спросили его:

   - Федька у себя в каморе, не ведаешь?

   - Зачем у вас этот мальчик? Вы его у боярина украли, верно? - вместо ответа спросил добродушный капитан.

   - Ну, латинец, ты за своим добром присматривай, а другому в кошель не запускай лапу! - грубо ответил рыжий.

   - А я вот хочу знать! - вспыхнул Эхе, но в эту минуту Федька раскрыл дверь, увидел, в чем дело, и поспешно позвал к себе воина.

   - На тебе деньги, считай! - сказал он, махая рукой рыжему, который ввел ребенка.

   Эхе успел заметить их, считая деньги и укладывая их за пояс, и вдруг у него мелькнула мысль.

   - Я у тебя ночевать буду. Я хотел на Кукуй, но не знаю пути, - сказал он.

   Федька ласково кивнул ему.

   - Исполать! {Буквально: многая лета!} Иди, иди! Там все найдешь - и табак, и карты, и зернь, и вино, и... кралю по душе! - ответил он и вытолкал шведа из горницы. - Прямо через сенцы иди. Вона дверь!

   Эхе пошел, но едва дверь за Федькой закрылась, вернулся к ней и стал слушать. Гудел рыжий, пищал раскосый, шепелявил Федька, жалобно плакал мальчик, и Эхе, с трудом прислушиваясь к быстрой речи, понял, что мальчик приведен по приказу Федьки за десять рублей, что он - боярский сын. Послышался звон денег, и Эхе едва успел войти в общую горницу, как сзади него послышались голоса рыжего и Федьки.

   Войдя в большую горницу, капитан не узнал ее сразу - такое буйное веселье царило в ней вместо прежней тишины. В большой печи ярко горел огонь, несмотря на душный летний вечер, в трех углах, в высоких поставцах, горели пучки лучин, наполняя густым, едким дымом горницу и застилая им низкий потолок. За двумя длинными столами, что стояли по сторонам горницы, в различных позах сидели и мужчины, и женщины, с разгоряченными лицами. Одни играли в зернь, другие - в кости, третьи, собравшись кучкою, просто пили водку и пиво. Среди мужчин виднелись и дерюга, и поскона, и суконный кафтан. Почти полуодетый, сидел пьяный ярыга у конца стола и, стуча оловянной чаркою, кричал:

   - Лей еще в мою голову! Остались еще алтыны от материнского благословения!

   Подле него расположились несколько стрельцов, дальше - знакомые нам скоморохи, какой-то купчик из рядов - все с пьяными лицами, и между ними женщины, простоволосые, с набеленными и нарумяненными лицами, с накрашенными бровями и черными зубами.

   По горнице, услуживая гостям, юрко сновали два подростка в синих дерюжных рубашках без опоясок, грязные и босоногие. В углу горницы, подле печи, стояли бочка с водкою и два бочонка с пивом, и подле них сидел тот самый парень, который отворил капитану калитку.

   Никто не заметил появления Эхе, и веселье шло своим чередом, только одна из размалеванных женщин подошла к нему и, грубо захохотав, сказала:

   - Садись, гостюшка дорогой, тряхни мошной, а я тебя потешу! - Она кивнула мальчишке, и тот мигом поднес ей в оловянной стопке водку. Женщина взяла стопку и кланяясь произнесла:

   - По боярскому обычаю вкушай, гостюшка, да меня в губы алые поцелуй, не кобенься!

   Немец взглянул в ее наглые глаза, почувствовал за своим поясом тяжелые рубли и, обняв размалеванную красавицу, крепко поцеловал ее, после чего залпом осушил стопку.

   - Вот по-нашему, хлоп, и нет! - закричала ярыжка.

   - Иди к нам, ратный человек! - позвали капитана стрельцы.

   Эхе, сев подле них, взял на колени красавицу.

   - Тащи, малец, братину! - крикнул один из стрельцов, - немчи