Зарин Андрей Ефимович - Двоевластие

звал стражу и велел вынести труп.

   Оставшиеся грустно посмотрели друг на друга.

   - Плохой совет! - произнес наконец Измайлов.

   - Я говорил тебе, - с горечью воскликнул Шеин, - я не начальник, меня не слушают, мне дерзят и при мне ссоры заводят.

   - Что же будет теперь? - уныло проговорил Аверкиев. - Без начала нам всем умирать придется.

   - Все в руках Божьих! - строго сказал князь Прозоровский.

   Вести о неудачах под Смоленском доходили до Москвы и сильно волновали государей. А вскоре к этим неприятностям для царя Михаила прибавилось новое горе.

   Однажды он сидел в своем деловом покое и беседовал с Шереметевым и своим тестем Стрешневым о войне и делах государственных, когда вдруг в палатку вошел очередной ближний боярин и, поклонившись царю, сказал:

   - С патриаршего двора боярин прибыл. Тебя, государь, видеть хочет!

   - От батюшки? - произнес Михаил. - Зови!

   Толстый, жирный боярин Сухотин торопливо вошел и, упав на колени, стукнул челом об пол.

   - К тебе, государь! - заговорил он. - Его святейшеству патриарху занедужилось; за тобою он меня послал.

   Михаил быстро встал, на лицах всех изобразилась тревога. Все знали твердый характер Филарета и его стойкость в болезни, а потому понимали, что если он посылает за сыном, то, значит, ему угрожает серьезная опасность.

   - Закажи колымагу мне, боярин, да спешно-спешно! - приказал Михаил. - А ты, Федор Иванович, - обратился он к Шереметеву, - возьми Дия да Бильса и спешно за мною!

   Шереметев вышел. Спустя несколько минут Михаил Федорович ехал к патриарху, а еще спустя немного стоял на коленях у кровати, на которой лежал его отец.

   Лицо патриарха потемнело и осунулось, губы сжались и только глаза горели лихорадочным блеском.

   - Батюшка, - со слезами воскликнул Михаил, припадая к его руке, - что говоришь ты! Что же со мною будет?

   Филарет перевел на него строгий взор, но при виде убитого горем сына этот взор смягчился.

   - Не малодушествуй! - тихо сказал патриарх. - Царю непригоже. Говорю, близок конец мой, потому что чувствую это... А ты крепись! Будь бодр, правь крепко и властно!

   - Не может быть того, батюшка! Дозволь врачам подойти к тебе. Пусть посмотрят.

   - Что врачи? Господь зовет к Себе раба Своего на покой. Им ли удержать Его волю?

   - Дозволь, батюшка! - умоляюще повторил Михаил.

   Филарет кивнул.

   - Зови! - тихо сказал он.

   Михаил быстро встал, подошел к двери и сказал Шереметеву:

   - Впусти их, Федор Иванович!

   Дверь приоткрылась, и в горницу скользнули Дий и Бильс. Они переступили порог и тотчас упали на колени. Царь махнул рукою. Они поднялись, приблизились к постели и вторично упали пред Филаретом. Он слабо покачал головой.

   - Идите ближе, - сказал он, - успокойте царя.

   Врачи поднялись и осторожно приблизились к постели патриарха. Они по очереди держали его руки, слушая пульс, по очереди трогали голову и, ничего не понимая, только хмурились и трясли головами. Состояние медицины было в то время настолько жалко, что врачи не могли, в сущности, определить ни одной болезни. Но панацеи существовали и в то время в виде пиявок, банок и пускания крови, и к этому согласно прибегли и царские врачи.

   - Полегчало, батюшка? - радостно спросил Михаил, когда к Филарету после этих средств, видимо, вернулись упавшие силы.

   - Полегчало, - ответил он, - но чувствую, что болезнь эта последняя. Не крушись! - ласково прибавил он.

   И, действительно, к вечеру с патриархом сделался бред, а в следующие дни он явно угасал.

   Москва взволновалась. Народ толпился в церквах, где шли беспрерывные молебны, колокольный звон стоял в воздухе; всюду виднелись встревоженные, опечаленные лица. У патриаршего дома не убывала толпа народа. Одни приходили, другие уходили и тревожным шепотом делились новостями.

   Царь почти все время проводил у патриарха. Он совершенно упал духом, его глаза покраснели и опухли от слез; склонясь у одра болезни, он беспомощно твердил:

   - Не покинь меня, батюшка!

   Патриарх смотрел на него любящим, печальным взглядом, и глубокая скорбь омрачала его последние часы.

   - Государь, - говорили царю бояре Шереметев, Стрешнев и князь Черкасский, - не падай духом. Страшные вести! поляки на Москву двинулись...

   Михаил махал рукою.

   - Не будет для Руси страшнее кончины моего батюшки!

   - Что делать? Прикажи!

   - Сами, сами!

   Владислав действительно отрядил часть армии на Москву.

   Ужас охватил жителей при этой вести. Вспомнились тяжелые годы московского разорения и вторичного вторжения поляков в стольный город.

   - Невозможно так! - решил Шереметев. - Князь! - обратился он к Черкасскому. - Надо дело делать! Есть у нас еще ратные люди. Стрельцы есть, рейтары. Надо собрать и на ляхов двинуть!

   - Кто пойдет?

   - Пошлем Пожарского! Я нынче же к нему с приказом князя Теряева пошлю. Пусть они оба и идут.

   На другой день князь уже собирал рать, чтобы двинуться на поляков. Народ успокоился. Спустя неделю десять тысяч двинулись из Москвы под началом Теряева и Пожарского.

   Они встретились с поляками под Можайском и были разбиты, но все-таки удержали движение поляков.

   Князь Черкасский, сжав кулаки, с угрозой подымал их в думе и говорил:

   - Ну, боярин Шеин, зарезал ты сто тысяч русских. Будешь пред нами отчитываться.

   И никто ему не перечил; только Теряев-князь, качая головою, сказал Шереметеву:

   - Торопитесь осудить Шеина. Ведь о нем еще и вестей нет!

   - Я что же? - уклончиво ответил Шереметев. - Смотри: на него и дума, и народ!

   Только патриарх, мирно отходя на покой, не ведал вовсе московской тревоги. В ночь на 1-е октября 1634 года он спешно приказал прибыть Михаилу с сыном Алексеем, которому было всего пять лет.

   Михаил рыдая упал на пол, но патриарх, собрав последние силы, строго сказал:

   - Подожди! Забудь, что ты мой сын, и помни, что царь есть! Слушай!

   Царь тотчас поднялся. Его заплаканное лицо стало торжественно-серьезным.

   Филарет оставлял ему свое духовное завещание. Он говорил долго, под конец его голос стал слабеть. Он велел сыну приблизиться и отдал последние приказания:

   - Умру, матери слушайся. Она все же зла желать не будет, а во всем с Шереметевым советуйся и с князем Теряевым. Прямые души... Марфа Иосафа наречь захочет. Нареки! Правь твердо. В мелком уступи, не перечь, а в деле крепок будь. Подведи сына! Ему дядькой - Морозов! Помни! муж добрый! Возложи руку мою!

   Царь подвел младенца и положил руку своего отца на голову сына. Патриарх поднял лицо кверху и восторженно заговорил, но его слова нельзя было разобрать. Вдруг его рука соскользнула с головы внука. Ребенок заплакал.

   - Батюшка! - раздирающим душу голосом вскрикнул Михаил.

   С колокольни патриаршей церкви раздался унылый звон, и скоро над Москвою загудели печальные колокола. Народ плакал и толпами стекался поклониться праху патриарха.

   Боярин Шереметев прискакал в Вознесенский монастырь и торопливо вошел в келью игуменьи.

   Смиренную монахиню нельзя было узнать в царице Марфе. Она выпрямила стан и словно выросла. Ее глаза блестели.

   - А, Федор Иванович пожаловал? - сказала она. - С чем?

   Шереметев земно поклонился ей.

   - Государь прислал сказать тебе, что осиротел он. Патриарх преставился!

   Марфа набожно перекрестилась, с трудом скрывая улыбку торжества на лице, и сказала:

   - Уготовил Господь ему селения райские!

   Шереметев поднялся с колен.

   - Наказывал он что-либо царю? - спросила инокиня Марфа.

   - Наедине были, государыня. Не слыхал!

   - Кого за себя назначил?

   - Не ведаю!

   - Так! Слушай, Федор Иванович: буде царь тебя спросит, говори - Иосафа. Муж благочестивый и богоугодный!

   - Слушаю, государыня!

   - Еще сейчас гонцов пошли: двух к Салтыковым, одного - к старице Евникии. Измучились они в опале.

   - Слушаю, государыня!

   - Грамоты готовь милостивые. Царь в утро руку приложит. А ты изготовь сейчас и ко мне перешли.

   - Слушаю, государыня!

  -

  - XIV

  - ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

  

   Мертвая тишина царила в русском стане под Смоленском. Была темная морозная ночь. Шеин в своей ставке не спал. В валяных сапогах, в тяжелой шубе и меховой шапке сидел он в своей ставке, сжав голову руками. Что делать? Господи, что делать!

   Ссоры в лагере росли, начальники враждовали друг с другом; ратники умирали от голода, холода и болезней, а никакой надежды на помощь не было. Оставалось просить о мире: пусть выпустят только!

   Шеин протянул руку к кружке с водою, подле которой лежал ломоть хлеба, и хотел залить внутренний пожар, но вода оказалась замерзшею.

   "Что у ратников?" - подумал он, и невольно в его мыслях прошли все дни его удач и неудач под Смоленском.

   Он мысленно проверял свои распоряжения, вспоминал советы своих товарищей и чем больше думал, тем сильнее бледнело его лицо. Холодный пот выступил на его лбу, и в то же время он распахнул шубу.

   "Есть вина моя! - с ужасом решил он в сердце. - Медлителен был я и робок. Прав князь Семен Васильевич: до прихода короля Смоленск взяли бы, но теперь... - И, думая о второй части похода, он не видел ошибок: - Воробьевой горы не занял. Так что же? Все равно вышибли бы. Господи, оправдай! Сними позор и бесчестие!.."

   Он задыхался и вышел из ставки. Прислонясь к косяку, стоял недвижно у входа стрелец. Бледная луна освещала его почти белое лицо. Оно казалось странным, все запушенное инеем. Шеин окликнул его:

   - Молодец, ты чьего отряда? А?

   Стрелец не шелохнулся.

   "Заснул, упаси Боже, - подумал Шеин, - на морозе смерть!"

   - Эй, проснись! Эй, ты! Как тебя! - И он толкнул стрельца в плечо.

   Тот покачнулся и во весь рост, не сгибая колен, грохнулся наземь с глухим стуком. Шеин отпрянул.

   - С нами крестная сила! Замерз! - в ужасе прошептал он и, крестясь, торопливо вернулся в палатку. - Завтра же пошлю! - решил он и медленно стал ходить по ставке. - Кого? Семена Васильевича пошлю, Дамма пошлю, а с ними... ну, князя Теряева! Завтра же...

   Долгая зимняя ночь текла над станом. Если бы пройти по землянкам, в которых жили ратники, - ужас сковал бы все члены зрителя; больные, разъеденные цингою, больные страшным поносом, раненые и здоровые - все лежали в одной куче, думая только о том, чтобы согреться.

   В маленькой землянке, плотно прижавшись друг к другу, прикрывшись тулупом, лежали Эхе и князь Михаил Теряев и оба не спали. Князь весь отдался мечте о Людмиле. Думал он, как она родила, как ждет его, и представлял себе радость свидания с ней. Мысль, что он может не вернуться, вовсе не приходила ему в голову, равно как и мысль о молодой жене. Только недавно верный княжеский конюший пробрался к нему в лагерь и принес весть о рождении наследника, но Теряев даже не сумел притвориться радостным. Что ему до нее? Она княгиня, все ей приложится. А его зазнобушка, его лебедь белая, как позорная прячется...

   "И награжу я ее! Усадьбу ей выстрою. Гнездо сделаю, соболями выстелю!.."

   А Эхе думал свою думу. Вчера они съели последнюю горсть толокна, завтра придется есть конину, а там, как своих коней съедят, тогда что? И он ломал голову, как спасти дорогого ему князя.

   В землянку вошел какой-то человек и окликнул князя. Теряев вскочил.

   - Кто? Чего надо?

   - От Павла Аверкиева, к князю, - сказал казак, вошедший в землянку, - на тебя наряд сегодня: за дровами идти!

   - Один?

   - Приказал и Безродного поднять! Много вас?

   Князь обратился к Эхе.

   - Сколько у нас осталось людей?

   - Сорок и нас двое!

   - Ну, так и собирайтесь! Ух, и мороз же... страсть!..

   Казак вышел.

   - Ну, вот и согреемся! - с усмешкой сказал князь, натягивая на себя тулуп. - Собирай людей, Иоганн!..

   Эхе грустно поднялся и засветил сальник.

   - Варить не будем, - сказал, бодрясь, Эхе, - потом, как вернемся, покушаем!

   Князь улыбнулся.

   - Эх, Иоганн! Да разве я не видел, что мы остатки съели?

   - Швед поник головою.

   - Не тужи, друже, Бог не захочет - не умрем! - сказал князь и обнял Эхе.

   Они крепко поцеловались, и Эхе вышел.

   Через несколько минут вышел за ним и князь.

   В темноте толпился его народ.

   - А возы?

   - Тут! - отозвался голос.

   - Куда идти?

   - Приказано за северные ворота.

   - Ну, с Богом!

   Князь пошел по знакомой дороге, за ним двинулись пешком его люди и десять санных передков.

   Они уже прошли половину лагеря, когда с ними поравнялся отряд Безродного.

   - Где князь? - спросил Алексей.

   - Я, здоров будь!

   - И тебе того же! - Алеша подошел к князю и заговорил: - Чудно! Нас, почитай, во всякое дело вместе посылают!

   Князь кивнул головой и заметил:

   - А ты все от меня воротишься; будто недруг! Отчего?

   Безродный не ответил. Они подошли к воротам, и им тихо отворили.

   Они вышли. При блеске луны пред ними белело снежное поле, а за ним версты за три чернел лес, который караулили от русских поляки. В нем надо было набрать топлива.

   - Ты уж сначала бери! - сказал Алеша. - Мне такой приказ был!

   - Ладно! - согласился князь.

   Снова тронулись в путь. Спустя полчаса они входили в лес. Князь остановился.

   - Сани вперед! - сказал он. - Стой! Десять с топорами сюда! Руби! А вы, - обратился он к остальным, - цепью вокруг. Ты, Эхе, сам у просеки стань. Возьми правее, а ты, Алексей, левее! С Богом!

   В лесу застучали топоры. Их стук разносился по морозному воздуху. Подрубленное дерево наклонилось и с грохотом повалилось на землю.

   Князь сменил дровосеков.

   Мороз и работа разгорячили бледные лица. Все оживились. Работа кипела, и скоро распиленные и обрубленные деревья стали валить на сани. Уже светало.

   - Славно! - шутил молодой ратник. - Теперь хоть на неделю станет тепло-то! А то беда!

   - Поторапливайтесь! - говорил князь. - Ну!

   Нагруженные сани тронулись.

   Вдруг раздались выстрелы, и из кустов быстро выбежали ратники, Эхе и Алексей.

   - Конница! - сказали они.

   - Гони из леса! - приказал князь. - Братцы, собирайтесь в круг... Ну!

   Сани скрипя двинулись и вышли из леса, окруженные отрядом человек в семьдесят. В ту же минуту из леса высыпали польские уланы и стали строиться.

   - Стой! - приказал Теряев.

   Уланы выстроились и вихрем полетели на отряд.

   - Пищали! Пищали! Пики вперед! Вот! - закричал князь. - Разом!

   Уланы почти подскакали, как вдруг грянул залп из нескольких пищалей и люди Теряева бросились с пиками на улан. Кони вздыбились и понеслись обратно врассыпную. Несколько всадников упало наземь.

   - Славно! - радостно воскликнул князь. - Теперь скорее в дорогу! Ну, ну!

   Сани опять тронулись. Однако уланы снова стали выстраиваться.

   - Ну, ну! - подгонял князь. - Полпути уже есть! Стой! - Он остановил отряд снова, потому что уланы снова мчались. - Пищальники вперед! Цельтесь лучше!

   Но уланы, подскакав, на залп ответили залпом и ускакали прочь.

   Алеша схватился за грудь. Эхе торопливо подхватил его. Несколько человек упало.

   Князь увидел раненого Алешу, и слезы навернулись ему на глаза. Но жалеть было некогда - на помощь полякам скакал свежий отряд, стремясь перерезать путь в лагерь.

   - Раненых на сани! Живее! - скомандовал Теряев. - Ну, еще раз, пищальники!

   Уланы опять скакали и, отраженные, ворочались назад, а князь со своим отрядом медленно двигался вперед, с ужасом думая, как пробиться сквозь линию конницы, что стояла между ним и лагерем.

   Но в лагере увидели его положение. Грянула пушка; ворота распахнулись, и отряд русских с криком побежал на поляков. Князь ускорил шаг. Поляки рассеялись.

   Теряев вошел в лагерь и прежде всего подумал об Алеше. Он и Эхе перенесли его к себе в землянку.

   Алеша умирал. Он вдруг схватил руку князя и, сжимая ее, сказал:

   - Я был врагом тебе. Прости! Я любил Ольгу, и она меня. Ты взял ее... Скажи ей, чтобы забыла меня... Тебя бы... ты... брат... люби!..

   Он продолжал говорить несвязно, потом захрипел и умер.

   Князь поднялся с колен.

   "Господи, - с горечью подумал он, - загубили отцы наши души! Бедный Алеша!"

   Однако думы князя вскоре были прерваны: в землянку вошел стрелец.

   - Князь Семен Васильевич за тобой, князь, послал! - сказал он и, увидев покойника, стал креститься, а потом повернулся и добавил: - Идти спешно наказывал! Ждет!

   Князь горячо поцеловал холодеющее лицо Алеши и выпрямился.

   - Обряди его! Я сейчас вернусь! - сказал он Эхе и, кивнув ему головой, вышел.

   Князь Прозоровский встретил его дружески.

   - Ну, вот и ты! Слушай! Нынче у нас совет был. Терпеть нельзя более. Все видят это. Гиль уже перебежал к полякам с восемьюстами рейтаров. Шарлей то же мыслит. Наши мрут от холода, голода и болезней. Мы решили просить нас выпустить.

   - Сдаться! - в ужасе воскликнул молодой князь.

   Прозоровский нахмурился.

   - Не сдаться, а просить выпустить нас. Это иное!

   - Лучше умереть! - сказал Теряев.

   Прозоровский горько усмехнулся.

   - Умереть все рады. Да кому от этого польза? Теперь мы хоть что-нибудь сохраним, а тогда?.. Нет, - перебил он себя, - на том все и порешили, так и будет. А тебя я позвал потому, что с нами поедешь к ляхам. Впереди с белым платом. Ты на коне?

   - На коне!

   - Тогда идем! Двадцать казаков с тобой поедут. Подъедешь и держи плат. Ляхи спросят тебя. Скажи, что для переговоров начальники видеться хотят, и с ответом вернись. С Богом! Вот плат тебе!

   Прозоровский взял из угла ставки длинную пику, на конце которой висел белый платок, и передал ее князю.

   Теряев вышел. У ставки Прозоровского его ждали уже двадцать казаков. Князь сел на коня и поехал из лагеря через другие ворота к королевскому стану. Не проехал он и версты, как был замечен поляками, и тотчас на него поскакал отряд гусар; но князь приказал поднять значок, и гусары без выстрела окружили его и казаков. К князю подскакал молодой, розовый, как девушка, офицер.

   - Что угодно от нас пану? - спросил он князя, с сожалением окидывая его и его отряд взглядом.

   Разница между двумя конными отрядами была разительная. Поляки, чуть не в новых кунтушах, веселые, розовые, сидели на сытых конях, а наши - худые, угрюмые, оборванные - на тощих, словно скелеты, лошадях.

   - Наши воеводы хотят говорить с вашими, - ответил князь, - и сейчас выедут. Какая им встреча будет?

   - А-а, - радостно воскликнул полячок, - подождите! Я мигом! - И, оставив свой отряд, он вихрем помчался назад в ставку.

   Князь спешился и в нетерпении стал ходить. Его думы перешли на умершего Алешу и Ольгу. Гнева не было в его душе. Он представил молодую любовь Алеши, Ольгино горе, когда она, не любя, венчалась, и его сердце наполнилось жалостью.

   "Он сказал: "Люби!" - думал князь, - а как любить, коли мое сердце все с Людмилою! Что-то она, голубушка? Воркует теперь, поди, со своим птенчиком в гнездышке... Эх, увидеть бы ее!"

   До него донесся топот, и он очнулся. Молоденький офицер скакал сломя голову и, подле князя лихо осадив коня, быстро спешился.

   - Пан круль велел сказать, - заговорил он, - что встретит ваших генералов как героев. Он поручил князю Радзивиллу говорить с ними. Я же встречу и провожу вас.

   Князь быстро сел в седло и повернул коня.

   - До доброй встречи! - крикнул полячок.

   Прозоровский и Дамм ждали Теряева с нетерпением и, едва он передал им ответ, приказали ему сопровождать их и тотчас сели на коней.

   Между двумя станами их встретил тот же офицер и повел их в свой лагерь. Кони глухо стучали подковами по замерзшему снегу. Небывалый мороз проникал сквозь теплые тулупы. Они вошли в лагерь. Кругом горели костры, и возле них грелись солдаты.

   Князь Теряев смотрел по сторонам и везде встречал сытые, довольные лица, а молодой поляк сказал ему:

   - Мы тут всем довольны, если бы не морозы! Таких холодов никто еще не помнит. Верно, вам еще холоднее?

   - У нас топлива хватит еще на две зимы! - ответил Теряев.

   - Ну! А сами каждое утро за лесом вылазку делаете!

   Князь вспыхнул, но в это время к ним подскакал какой-то генерал, и все начали спешиваться.

   - Князь, с нами пойдешь! - приказал Теряеву Прозоровский, и они тронулись уже пешком.

   Радзивилл жил в большом деревянном срубе. По внешности дом казался простой избою, но внутреннее устройство поразило русских своим великолепием. Не так жил Шеин в своей воеводской ставке! Дорогие ковры завешивали стены, пушистые шкуры медведей лежали на полу, золоченая мебель с шелковыми подушками украшала комнаты. Сам Радзивилл в дорогом парчовом кунтуше, в червленых сапогах, с накинутым на плечи собольим ментиком, с золотой цепью на шее казался более кавалером в бальном зале, чем генералом на военном поле.

   - А, Панове! - радушно встретил он русского воеводу и генерала. - Милости просим! Давно бы так! Садитесь! - Он усадил всех и, не давая говорить, продолжал: - Да, да! Вы - славные воины. Боярин Шеин - великий муж, но счастье войны переменчиво. Это игра! Вы проиграли ее, и надо кончить. Зачем губить такое славное войско! Вы с чем пришли?

   - Мы пришли говорить о пленных, - сказал Прозоровский, - давайте их менять! пока будем менять, отдохнем!..

   Радзивилл усмехнулся.

   - Запасемся топливом, достанем продовольствие, - окончил он.

   Прозоровский вспыхнул, но сдержался.

   - Что же? - сказал Дамм. - Ваше войско сильнее теперь, и вам нет нужды морить нас. Не даете нам дровами запасаться, но мы сами берем их, а продовольствия у нас хватит! Это все вам не опасно. Вы так сильны.

   - А вы мужественны!

   - Ну, вот! Устали и мы, и вы. Будем менять пленных и отдохнем.

   Радзивилл задумался.

   - Хорошо, - сказал он, - будем менять их в течение месяца, а в это время вы, может, одумаетесь.

   - Предложите нам добрые условия, - сказал Дамм, - и мы снимемся!

   - Какие условия! - воскликнул Радзивилл. - Пусть боярин Шеин предаст во власть короля свой жребий, вот и все!

   - Никогда! - пылко ответил Прозоровский.

   Князь Теряев сжал кулаки.

   Радзивилл пожал плечами.

   - Ваше дело! На месячное перемирие мы согласны, и завтра король пришлет вам подтверждение, а что касается выпуска, то мы составим условия и будем говорить. А теперь, - совершенно меняя тон, сказал Радзивилл, - запьем нашу беседу! Эй, пахолик! {Малый, работник.}

   Но князь Прозоровский быстро встал.

   - Прости, - ответил он, - воевода наказал не мешкать!

   Радзивилл нахмурился и махнул рукой на пахолика, вносившего поднос с кубками.

   - Неволить грех! - сказал он. - Передайте боярину наш поклон. Скажите, что от сегодня мы снимаем караулы! - И он дружески протянул руку, но она не встретила ничьей руки и опустилась.

   Князь Прозоровский и Дамм вышли из избы и скоро помчались обратно в свой стан.

   Усталый, голодный возвратился князь Теряев в свою землянку, и первое, что бросилось ему в глаза, был холодный труп Алеши. Он недвижно лежал на лавке в красной рубахе, сложив на груди руки, и его лицо выражало тихое умиление. Князь задрожал.

   "Горемычный! Сколько горя выпало на его долю, и окончил он молодую жизнь нечаянной смертью! - Сердце князя дрогнуло, в голове промелькнули неясные, смутные мысли: - Что-то есть во всем этом обидно несправедливое... но что? Кто виноват?".

   - Устал, княже? - послышался голос, и в землянку ввалился Эхе с полной охапкою сучьев. - Постой, я вот огня разведу, а поесть... - Он бросил наземь вязанку и конфузливо покачал головою. - Сухарь достал, - сказал он, - размочи в воде и съешь!

   Князь нетерпеливо отмахнулся.

   - Его схоронить надо!

   - Сделал! Наши тут могилку выкопали. С утра копали, земля-то твердая. И попа достал. У Власа греется.

   - Тогда скорее! А гроб?

   Эхе развел руками.

   - Теперь, князь, всякая щепка на счету! Так завернем!

   Он подошел к трупу и бережно поднял его, потом переложил на пол, достал кусок холста от летней палатки и аккуратно завернул им Алешу.

   Князь помогал ему и взял труп за голову, чтобы поднять.

   - Подожди, людей кликну! - сказал Эхе.

   - Не надо, - возразил князь, - понесем сами!

   Они взяли Алешу и вынесли из землянки. Эхе шел впереди, неся его за ноги. Встречавшиеся люди набожно крестились. Невдалеке от землянки чернела яма, и князь опустил Алешу подле нее. Эхе пошел за священником и людьми.

   Как сиротинку похоронили Алешу, без гроба, креста и могилы. Невысокий холмик занесло в ночь снегом, и навеки скрылось даже место его погребения.

   Князь вернулся к себе. В очаге пылал костер, наполняя дымом тесную землянку. Князь лег на лавку, на которой только что лежал труп Алеши, и заснул.

   Он проснулся словно от толчка. Правда, его слегка толкал в плечо какой-то рослый, лохматый оборванец, но тот толчок, от которого проснулся Теряев, был изнутри и сразу сотряс все его тело.

   - Кто? Что надо? - пробормотал князь, быстро садясь и в темноте чувствуя, что кто-то стоит подле него.

   - Ты, князь? Мне сказали, что ты тут, и я вошел. Эх, темень! - произнес кто-то хрипло.

   Князь задрожал.

   - Ты-то кто? Я князь! Что тебе нужно?

   - Я-то? - ответил голос. Да я Мирон! До тебя еле дошел. Три месяца шел. Поляки кругом... холод, беда!

   Князь вскочил на ноги, потом сел.

   - От Людмилы? Говори, что. Сын, что ли? Или иные вести? Да говори же!.. Эхе! Эхе! Засвети светец!

   Но шведа в землянке не было, и они продолжали разговор в темноте.

   - Вести-то? - нехотя ответил Мирон. - Вести-то худые! Ой, худые! Нес я к тебе их, а теперь и не рад!

   - Что? Отвечай! Ах, да не мучь ты души моей!

   - Чего мучить! Забрали их!

   - Кого? - закричал князь.

   - А всех: и Людмилу, и мать ее, и мою матку, и девок всех! Я только и убег!

   - Кто забрал?

   - Царевы сыщики. Налетели это и ну вязать, а потом увезли.

   - Куда? Зачем?

   Голова князя кружилась, он ничего не понимал.

   - Сказывали, в земский приказ либо в разбойный... не упомню. Пришли это с Антоном, стремянным князя, твоего батюшки.

   Что-то с грохотом упало пред Мироном и ударило его по ногам. Он нагнулся и нашарил тело князя. Испуганный, он выбрался из землянки и стал кричать.

   На его крик прибежал Эхе.

   - Чего ты, дурак?

   - Дурак ты! - огрызнулся Мирон. - Иди скорее, огня засвети, князь помер!

   Эхе в один прыжок очутился в землянке и тотчас высек огня. Светец тускло осветил помещение, и Эхе увидел лежащего на земле князя. Он торопливо поднял его. Князь вздохнул и очнулся.

   - Иоганн! - тихо сказал он и вдруг залился слезами.

   Швед растерялся.

   - Князь! Миша! Чего ты? Ну, ну же!

   - Ох, кабы знал ты! - князь оправился и сел на лавку. - Позови Мирона!

   Эхе оглянулся, но Мирон уже скользнул в землянку и стоял подле князя.

   - Ух! - сказал он. - И напугал же ты меня, князь!

   - Договаривай все! - тихо приказал ему Теряев. - Так, говоришь, Антон был?

   - Антон! - подтвердил Мирон. - А раньше Ахлопьев.

   - Жених ее?

   - Он! С того она и выкинула. Пришел это Ахлопьев татем крадучись, да и шасть к ней... - И Мирон по порядку рассказал про посещение Ахлопьева и испуг Людмилы, а потом высказал свою догадку, близкую к истине.

   Князь вскочил. Его слабость исчезла, глаза загорелись бешенством.

   - Купчишка этот! О, я же поймаю его! Возьму за горло, внутренности вырву! Он скажет мне, что с Людмилой... покается! Отец! Что он мог отцу сказать? Я узнаю... все узнаю!.. Скорее!

   - Князь, куда ты? - остановил его Эхе.

   - К Прозоровскому... в Москву проситься!

   Без шашки, в одном кафтане князь ворвался в избу Прозоровского. Тот перекрестил его, услышав его просьбу.

   - Очнись! - сказал он. - Непутевое выдумал! На Москву! Да нешто пустят тебя ляхи? Тебя, как утку, подстрелят. Дурость одна.

   - Пусти, князь! Если бы ты ведал горе мое!

   - Что за горе?

   - Не могу сказать тебе. Верь слову!

   - Ну, ну! Тут у всех горе, не твое одно!

   - Князь, я не могу! Не могу я! Ах, Боже, да поверь ты мне, должен я!..

   Теряев был вне себя. Прозоровский невольно пожалел его.

   - Ну, ин будь по-твоему, - ласково сказал он, - подожди только малость. Я боярину про тебя доложу, без него нельзя.

   - Завтра скажи!

   - Ну, завтра! Иди, иди с Богом! Ишь, на тебе лица нет! По морозу такому без шапки. Совсем обеспамятел!

   - Скажешь?

   - Скажу! Завтра же скажу. Иди!..

   Теряев вышел. Лютый мороз не знобил его, он не чувствовал резкого ветра, не видел дороги и, вернувшись в землянку, молча стал ходить взад и вперед.

   Эхе с тревогой глядел на его потемневшее лицо, на безумно горящие глаза и не решался заговорить с ним. Он узнал от Мирона про тяжкий удар, обрушившийся на голову князя, и думал: "Пусть перемучается. Легче станет!". Это было первое горе князя Михаила, настоящее горе, обрушившееся на него как гроза из чистого неба. Людмила пропала, царские сыщики увезли ее, но куда? Зачем? При чем тут отец? Что мог наговорить Ахлопьев?

   Мысли князя путались. Он по нескольку раз в день звал к себе Мирона и расспрашивал его о подробностях. Но подробности еще больше путали его, и он решил, что только там, в Москве, он узнает всю правду. Пойдет он к отцу и спросит прямо у него... Или нет: позовет Антона, тот ему все скажет. Ох, только бы на Москву скорее!

   Князь ездил к Прозоровскому, но тот уклончиво говорил ему:

   - Подожди, княже, не до тебя! У нас переговоры начались. Ждем вестей от ляхов!

   Князь Михаил в отчаянии возвращался в землянку и говорил Эхе:

   - Я убегу!

   - Стыдно будет. Скажут: князь от своих людей бежал!

   - Что же делать мне? Что делать?

   - Терпи! Воевода отпустит - поедешь!

   - Ах, скорее бы!

   Так прошло недели две. Вдруг и князя, и других сотников, и даже Эхе позвали к ставке Шеина.

   - Мир! - заговорили кругом.

   - Ну, вот и уйду! - оживленно сказал Теряев, идя с Эхе.

   Они пришли и увидели вокруг ставки Шеина толпу своих сотоварищей. Здесь были и Андреев, и Аверкиев, и все до сотников включительно.

   - Для чего звали? - спрашивал один другого.

   - А не знаю! Пришли и так поспешно приказали идти!

   - Надо думать, мир выговорили!

   - Может, помога идет!

   - Откуда? На Москве про нас и думать забыли. Поди, полгода, как нас отрезали!

   Бледное солнце желтым пятном светилось в небе. Был тихий морозный день. Кругом чувствовалось уныние и утомление. Даже начальники, говоря о мире, облегченно вздыхали. Наконец из воеводской ставки показались все воеводы. Впереди шли Шеин и Измайлов, у последнего в руке была бумага, за ними - Лесли, Дамм, Матиссон и князь Прозоровский.

   - Здравы будьте! - поклонился всем Шеин.

   - Будь здоров! - ответили ему из толпы редкие голоса.

   Шеин укоризненно покачал головою и потом, оправившись, заговорил:

   - Жалея ратников, слуг царевых, и видя, что трудно теперь бороться нам с супостатами, порешили мы все говорить с ними о мире; и вот они нам бумагу прислали, по которой на мир соглашаются. Так позвал я вас, чтобы и вы свой голос для ответа подали. Прослушайте! Артемий Васильевич, читай! - И он посторонился, дав место Измайлову.

   Последний прокашлялся и среди гробового молчания начал чтение:

   - "А пункты то следующие:

   I. Россияне, оставляя лагерь, должны присягнуть не служить четыре месяца против короля и республики.

   II. Исключая двенадцать пушек, кои дозволяется Шеину взять с собою, должен он оставить все остальное королю.

   III. Всех беглецов выдать королю, хотя бы они и состояли на русской службе; равным образом поступлено будет и с россиянами.

   IV. Русская армия выступит со свернутыми знаменами, потушенными фитилями, без барабана и труб, и соберется в назначенное королем место. После троекратного салюта положены будут знамена на землю и останутся в сем положении, пока литовский генерал не подаст сигнала к маршу. Главный начальник, воевода Михайло Борисович Шеин, со всем штабом его, без всякого различия в нациях, сойдут с коней и преклонят колени пред королем".

   Шеин стоял, опустив голову, бледный, как снег, покрывавший площадь.

   - Не бывать этому! - вскрикнул вдруг князь Теряев.

   Глаза его разгорелись, он забыл про свое горе и чувствовал только весь позор такого условия.

   Этот его крик словно был сигналом.

   - Не бывать! Не согласны! Смерть ляхам! - послышалось кругом.

   Измайлов, напрягая голос, продолжал: - "Они не должны прежде вставать, пока князь Радзивилл не подаст им знака сесть на лошадей и последовать в поход".

   - Довольно! Брось! Не согласны! Боярин, веди нас на ляхов!

   - "Пятое! - кричал Измайлов. - Артиллерия, порох и все военные снаряды должны быть сданы без всякого исключения комиссарам. Шестое! Окопы и все укрепл..."

   Но тут крики совершенно заглушили голос Измайлова, и он свернул бумагу. Шеин выступил вперед; его лицо озарилось улыбкой. Он кланялся и махал рукою, пока шум не утих.

   - Так! - сказал он. - Так же и мы решили. Лучше смерть, чем поношение. У нас еще есть сила умереть!

   - Умрем лучше! - пылко крикнул князь Теряев.

   - Ну! - продолжал Шеин. - Так и с Богом! Нынче в ночь приготовьтесь, братья, и я вас поведу на смерть! Или пробьемся, или умрем!