Зарин Андрей Ефимович - Двоевластие

не Людмилу, как сестру, жаль!

   Михаил схватил ее руку.

   - Каролина, сестра моя названая, я уеду, посмотри за ней, чтобы ей худа какого не было! Я скажу тебе, где она живет, и ей пред расставанием про тебя сообщу.

   - Хорошо, - просто ответила Каролина.

   Эдуард глубоко вздохнул.

   - Да, - задумчиво сказал он, - трудно... нельзя отцу напротив делать. Нигде этого нет!

   - Знаю! - воскликнул князь. - Но вот ни ты, ни Каролина не пошли бы к алтарю клясться ложно?

   - У нас нет этого. У нас спросят, мил или нет, и тогда венчают. Без благословения отца никто не пойдет, но и отец не дает слова за дочь или сына.

   - Ну, ну, - сердито сказал Эдуард Каролине, - что ты понимаешь! И у нас, и везде так делают. Крикнут: "Иди!" - и идет, как бычок на веревке. Да! В сердце не смотрят!

   Михаил вдруг вспыхнул.

   - А я, - воскликнул он, - я клянусь пред вами, - и он поднял кверху руку, - если будут у меня дети, вовек не поневолю их идти против сердца. Дочь холопа полюбит - отпущу ее, сын - тяглую - поженю их... не дам испытать такой муки!

   Долго сидели они втроем и говорили. Каролина собрала ужин. Давно так задушевно не проводил времени Михаил, и, когда вышел от Штрассе, его душа была покойнее.

   Темное небо было все усеяно звездами. Летняя ночь жгла горячим дыханием. В саду щелкал соловей.

   Михаил остановился у ограды и замер в сладком мечтании. Пред ним словно встали старая мельница среди густого леса, горницы и Людмила. Воспоминания пережитых ночей наполнили его сердце.

   Вдруг до него донеслись рыдания. Он вздрогнул и поднял голову.

   Да, это не обман слуха. Из теремного оконца неслись рыдания, глухие, беспомощные. Михаил поднял кверху руки. Ведь это плачет Ольга, его невеста!.. Значит, и он ей не мил! Что же это с ними делают?..

   Рыдания становились все глуше и глуше. Наверху хлопнуло окно, и все смолкло. Смолк и соловей, вероятно, испуганный выражением человеческой скорби.

   Михаил опустил голову и тихо побрел к себе.

   Это действительно рыдала Ольга. Михаил угадал. Она рыдала, прощаясь навеки со своей девичьей волей, со своими мечтами и первой, чистой любовью, которой забилось ее сердце.

   Боярин Терехов готовился опочить и пил шестой стакан сбитня, приготовляясь к вечерней молитве, как вдруг к нему с таинственным видом вошла Маремьяниха.

   - Чего тебе, старая? - спросил он.

   Маремьяниха вплотную приблизилась к нему и зашептала:

   - Смотри, шума не делай! Я к тебе с добрым словом пришла. Ведь беда у нас.

   - А что? - встрепенулся боярин. - Говори! Какая такая беда?

   - Слышь, не шуми, - зашамкала Маремьяниха. - Ведь князь-то нашей Ольге не люб. Вот!

   Боярин тряхнул бородою.

   - Э, стерпится - слюбится. Что она знает!

   - Глупый ты, - заговорила опять Маремьяниха, - я все дознала. Хотела боярыне сказать, да что толку-то в этом!.. Сомлела бы она только! Я к тебе...

   - Тьфу ты, старая, да скажешь ли ты толком! - рассердился боярин.

   - Не шуми, говорю! - Маремьяниха совсем понизила голос и прошептала: - Наша-то Ольга Алешку любит. Вот... верно... Алешку Безродного.

   - Врешь, баба! - заорал боярин, вскакивая, но тотчас опустился на лавку, тяжело переводя дух, причем его лицо покраснело как кумач, и он торопливо расстегнул ворот рубахи.

   Маремьяниха укоризненно покачала головою.

   - Ишь, что вымолвил! В жизнь я неправды не говорила, а он такое!.. Нет, не вру. В бреду Олюшка про то говорила. А ты не пужайся. Я ведь с добром к тебе... Ты вот что...

   - Ну?

   - Напредки отпиши, чтобы Алешке сюда не ворочаться, а там окрутим Олюшку с князем, так у нее и дурь вон. Девичья дурь-то.

   Боярин тяжело перевел дух и кивнул головою.

   - А промеж нею и Алешкой ничего не было?

   - Ни, ни! - уверенно сказала Маремьяниха.

   Боярин оправился.

   - Ан быть по-твоему, - сказал он.

   - Так и сделай! - Маремьяниха поклонилась боярину и вышла.

   Терехову было не до молитвы. И досада на дочь, и робкое сожаление наполнили его душу. На Алешу гнева не было. Вспомнил боярин, как сам тайком виделся со своею женою, и понял его сердце.

   "Все же старухи послушаюсь, - подумал он, - завтра отпишу, чтобы со своим ополчением Алексей шел прямо на Смоленск вперерез нашим. На дороге и сойдется. Так и отпишу. А с Ольгой..."

   Он вдруг встал, обул ноги, накинул легкий зипун и поднялся в терем.

   Жена с удивлением взглянула на него.

   - Покличь Ольгу, - сухо сказал Терехов, садясь на низкий рундук.

   - В светелке она... ложится.

   - А ты приведи!

   Боярыня встала и через минуту ввела в горницу Ольгу. Лицо девушки было белее полотна.

   - Пришел я на тебя, Ольга, взглянуть, - сказал боярин, - как ты в невестах себя чувствуешь. Что такая бледная? А?

   - С истомы, батюшка, душно летом, - тихо ответила Ольга.

   Боярышня потупилась.

   - Мил, спрашиваю?

   - Мил, - едва слышно ответила Ольга.

   Лицо боярина просветлело. Ее ответ сразу успокоил его.

   - Ну, ну, я к своему покою это, - ласково сказал он и встал. - Покойной вам ночи!

   Терехов ушел успокоенный; боярыня улеглась, не понимая, чего муж всполошился, а Ольга вернулась в свою светелку и, упав на лавку, громко и жалобно зарыдала.

   Маремьяниха вбежала и стала корить ее, торопливо вспрыскивая наговоренною водою с угольков.

   Увы! Ничему не помогли слезы и горе невольных жениха и невесты - день их свадьбы был назначен.

   С самого раннего утра началась брачная церемония. Рано-рано пришла сваха рядить брачное ложе. Ей указали помещение, избранное для спальни молодых, и она торжественно пошла туда, неся в руках рябиновую ветвь. А следом за нею вереницею потянулись тысяцкий и ясельничий, а там дружки, свадебные дети боярские, свечники; каждый из них нес какую-либо принадлежность брачного ложа или брачной комнаты.

   Шереметева (она согласилась быть свахой) важно обошла кругом комнату, в каждый угол с молитвой воткнула по длинной стреле. Дружки быстро подавали ей соболя, и она накидывала шкуру на стрелу; другие тотчас подавали калачи, и сваха натыкала их на концы стрел.

   Затем быстро стали застилать и завешивать горницу коврами, чтобы нигде голого места видно не было, а потом, в предшествии образов Спаса и Богоматери и большого креста, дружки внесли широкую кровать и поставили ее в красный угол.

   Сваха стала стелить постель: постлала сорок снопов, на них пышный ковер, на ковер три перины. После этого она покрыла перины шелковою простынею. А тем временем дружки установили кадки с пшеницей, овсом и ячменем.

   Часа три возились они с этим, а в это время Ольгу и Михаила обряжали к свадьбе и наконец повели в горницу, где собрались гости и свидетели. Пред ними свечники несли двухпудовые свечи, другие несли обручальные кольца, каравайники на пышных носилках несли караваи хлебов. Не поскупился князь Теряев и устроил пышную свадьбу.

   Первой вошла в горницу невеста и заняла свое место, а спустя немного вошел и жених с поезжанами. Он был бледен как мертвец, и его глаза смотрели совсем не весело. Белее полотна было и лицо Ольги, только скрыта эта бледность была под слоем румян, а до венца и покрывалом. Когда уселись жених с невестой за стол, тотчас стали обносить гостей кушаньем.

   - Дозволь невесту чесать и крутить, - сказала сваха Тереховой.

   - Благослови Бог! - ответила боярыня дрогнувшим голосом, и сваха тотчас подошла к Ольге.

   Между нею и женихом развернули тафту и, скрыв Ольгу от жениха, сняли с нее покровы и быстро стали расчесывать густые ее длинные косы. Сваха мочила гребешок в меде и чесала им волосы; потом быстро скрутила их, надела волосник, кику, подзатыльник и накрыла снова невесту.

   Затуманилась голова у Ольги. Не помнила она дальше, как отец с матерью благословили ее и как на ее пальце очутилось золотое кольцо, как трижды плеть ударила ее по плечам и перешла из отцовых рук в жениховы. Только на воздухе очнулась она, по дороге в церковь, и поняла, что настал конец ее девичьей воле. И на прощанье она не увидела даже Алеши, да и посейчас нет его у них в доме.

   А вокруг уже поздравляли ее. Еще миг - и зерна хлеба посыпались на ее голову. И снова она в поезде едет назад на брачное пирование. Князь Теряев созвал на свадьбу всю знать московскую. Были у него на свадьбе и его друг Шереметев, и Шеин, и князь Черкасский, и воеводы, и бояре думные, и именитый Иван Никитич, царский дядя.

   Гудели сурмы и бубны, пелись песни о тяжкой женской доле, и Ольга, сняв фату, залилась горькими слезами. Таков был обычай, и никто не думал, что молодая льет непритворные слезы.

   Начался пир.

   - Горько! - первым закричал Шеин.

   - Горько, горько! - подхватили поезжане и свахи.

   Ольга встала и поцеловалась с мужем. На своей щеке она почувствовала легкое прикосновение усов, и на миг ей сделалось обидно - словно муж нехотя целует ее!

   Долго пили и ели гости, пока дошли до третьей перемены. Тут встал дружка и, кланяясь родителям, сказал:

   - Благословите молодых в опочивальню весть!

   - Бог благословит!

   Молодые поднялись. Длинною вереницей двинулось шествие к брачному сеннику. А гости продолжали пить, есть и веселиться.

   Заливаясь слезами, Ольга сняла с немилого ей мужа сапоги. Не смотря на жену, томясь и тоскуя, ударил князь Ольгу плетью и после принял ее в равнодушные объятия.

   По крыше сенника застучал частый дождик, яркая молния прорезала темноту ночи, загрохотал гром.

   "Бог не благословит нашего брака", - с горечью подумал Михаил.

   Ольга в испуге прижалась к нему.

   - С нами крестная сила!

   - Не бойся! Это Бог гневается на ложную клятву, - сказал ей князь.

   Она отпрянула от него в новом испуге: "Неужели он знает?"

   Гости хмелели.

   - Пожарский тоже! - громко кричал Шеин. - Великий воевода! Брал Москву два раза, а взял лишь на третий, когда поляки с голода померли! Вот я покажу, как войну вести!

   - А кто Смоленск сдал? - задорно закричал князь Одоевский.

   - Я! Да ведь мне помощи ниоткуда не было! Зато теперь и назад отберу!

   - Не хвались, идучи на рать, - с усмешкой крикнул ему князь Черкасский.

   - Я не бахвал. Не бойсь, тебя в помогу не позову, князь!

   Спор стал горячим. Князь Теряев ухватил Черкасского за руку и стал уговаривать.

   - Не люб он мне! - возразил Черкасский. - Бахвалится много!

   - Мне вчера дорогу загородил, - злобно сказал Масальский.

   - Выскочил, да и на - пред нами!

   - Схизматик! - проворчал Одоевский.

   Между тем Шеин на уговоры Шереметева кричал во весь голос:

   - Да что они все на меня, ровно псы борзые, право! Завидки берут, вот и лаются!..

   - Это ты про кого, пес католицкий? - заревел Масальский.

   - Да хоть про тебя!

   - Про меня? - и Масальский, вскочив, ухватился за поясной нож.

   - Други! - закричал Иван Никитич Романов. - Ведь мы на брачном пиру. Радоваться надо, а не озорничать да ссориться!..

   Под утро разошлись гости. Князь Теряев угрюмо качал головою.

   - Озорной народ!

   - Пир омрачили ссорою, - с сокрушением сказал Терехов.

   Князь усмехнулся.

   - Ну, это нас с тобой не коснется, а одно скажу: плохо будет Михаилу Борисовичу, коли ляхи его одолеют. Не простят ему бояре обиды и его гордости.

   - Истинно! Горделив уж он очень и заносчив! - согласился Терехов.

  -

  - VII

  - ПОХОД

  

   Девятого августа 1632 года все в Москве заволновалось. Бряцая оружием, скрипя колесами пушечных лафетов, двигалось из Москвы несчетное войско; на площадях и базарах толпился народ всякого звания, а пред толпами дьяки, окруженные бирючами, громко читали царский манифест, в котором он, перечисляя все козни поляков, объявлял им войну.

   - Бить их, схизматиков! - в исступлении выкрикнул старик в толпе. - Не будь мои кости старые...

   - Ужо им боярин Михайло Борисович покажет! - сказал, усмехаясь, приказный.

   Бабы остановили юродивого:

   - Фомушка, что молчишь, голубь?

   Фомушка, огромный лохматый детина с железными веригами на плечах и на шее, замотал головой и глухо проговорил:

   - Кровь, кровь, кровь! Много крови будет!

   - Господи, Владыко, горе нам! - заголосили бабы.

   В то же время в дворцовой церкви шла торжественная обедня с молебствием о даровании победы. Патриарх стоял рядом со своим венчанным сыном на коленях и горячо молился, а сзади стояли Шеин, Прозоровский, Измайлов, которым было вверено царское войско, и все ближние бояре государевы. Тут же был и молодой князь Теряев со своим отцом и тестем.

   Медленно и протяжно пел клир, торжественно проходила служба; государь молился со слезами на глазах, и всех молящихся соединяло с ним одно чувство.

   Служба окончилась. Государь обратился ко всем идущим на войну и тихим голосом произнес:

   - Бог с вами и Пречистая Матерь, с Нею же победа и одоление! Идите стоять за государево дело и не посрамите нашего славного имени.

   Все двинулись к целованию руки. Боярин Шеин стал на колени и бил государю челом сто раз, потом поцеловал руку государеву и бил снова пятьдесят раз. За ним подошли Прозоровский, Измайлов, а там тысяцкие и начальники отдельных отрядов.

   Поцеловав руку государю, они потом подходили к патриарху и падали ему в ноги, а патриарх благословлял их, говоря: "За веру Христову и государя! Благослови тебя Бог и Пресвятая Троица!" - и после каждому говорил напутственное слово.

   Увидев молодого князя, он улыбнулся ему и произнес:

   - Тяжко расставание с молодою женой, но вернешься победителем, и слаще будет счастье твое! Будь доблестен, как отец и дед твой!

   Государь вышел на Красное крыльцо. Военачальники садились на коней. Тут же оказались теперь и Дамм, и Лесли, и Сандерсон. Народ толпился кругом и дивился на красоту коней и вооружение. Блестя серебром и золотом, отчищенной медью и полированным железом, гремя конской сбруей и оружием, группа начальников, с плотным, коренастым Шеиным во главе, была очень эффектна.

   Войска выходили из Москвы, подымая облако пыли. Гром литавр и бубнов далеко разносился по воздуху.

   Филарет поднял руки и благословил начальников. Они медленно повернули коней и поскакали следом за войском.

   Михаил Федорович медленно вернулся в покои в сопровождении бояр.

   - Каково будет для нас счастье? - задумчиво проговорил он.

   - Победить должны, - уверенно ответил Стрешнев.

   - Истинно! - Филарет взглянул на него и кивнул головой. - Боярин Михаил Борисович - знатный военачальник, хоть многие на него и клеплют.

   Князь Черкасский потупился и переглянулся с Шереметевым, но хитрый царедворец словно не заметил его взгляда.

   - Люди все славные, - подхватил Стрешнев, - и войска много!

   - Пошли, Господи, одоление супостата! - молитвенно произнес Михаил. - Много бед нам от поляков чинится.

   - Аминь! - заключил Филарет.

   А тем временем по дороге к Можайску огромным сказочным змеем тянулось русское войско - конные отряды, тяжелая артиллерия, стрельцы и иноземная пехота. Позади этого войска ехали пышною группою Шеин, Прозоровский, Измайлов, Лесли, Дамм и Сандерсон.

   - У Можайска разделимся, - сказал Шеин, - мы все пойдем на Смоленск прямо, а ты, князь Семен Васильевич, иди кружным путем другие города воевать и тоже к Смоленску ладь!

   - Хорошо, - ответил Прозоровский.

   - А оттуда далее пойдем, до Варшавы.

   Измайлов усмехнулся.

   - Там видно будет, боярин. Поначалу нам бы до Смоленска добрести только.

   - Молчи! Говори подумавши, - грубо оборвал его Шеин, - теперь, чай, вы не со своим Пожарским али Черкасским идете, а со мною! У меня во как все удумано! - И Шеин хвастливо вытянул руку и сжал ее в кулак. Во главе войска, среди отрядов конницы ехал и отряд Теряева в сто двадцать человек, во главе которого стояли Эхе и молодой князь. Оба они ехали задумчиво, молча. Эхе думал о Каролине, с которою недавно обвенчался у пастора, и переживал тяжелые минуты разлуки с нею. Она не плакала, провожая его, не голосила, как молодая жена князя Теряева и его мать, но ее печаль была, наверное, сильнее и глубже. Как крепко она обняла его и поцеловала! "Не говорю: прощай, - твердо сказала она, - а до свидания! Ты не смеешь умереть, потому что..." - и тут она тихо-тихо сказала Эхе такое, отчего у него всколыхнулось сердце и кровь прилила к лицу. А теперь, когда он вспоминал все это, ему становилось тоскливо и грустно. Не дай Бог, убьют. Тогда что?.. Он косился на Михаила и вздыхал, слыша и его вздохи.

   Но Михаил вздыхал не по своей молодой жене, которая, провожая его, голосила на весь двор, не любя его ни капли; грустил он по Людмиле, с которой ему предстояло последнее свидание.

   - Иоганн, - сказал он.

   - Что, князь?

   - Я подле нашей вотчины отойду, а завтра догоню тебя.

   Эхе молча кивнул головой.

   Князь тихо отъехал в сторону, но едва редкий перелесок скрыл его, что было мочи погнал своего коня, направляясь к старой мельнице.

   В тот же день из Рязани выступил Семен Андреевич Андреев, стрелецкий голова, во главе рязанского ополчения, а с ним и Алеша Безродный со своим отрядом. Грустен и уныл был юноша, думая про Ольгу и томясь тяжкой неизвестностью. Он уже собрался было в Москву, как вдруг получил от боярина наказ идти с Андреевым не из Москвы, а прямо с места. Волей-неволей остался он в Рязани и не знал, вышла ли Ольга уже замуж или все еще в девицах.

   Князь Михаил быстро мчался к своей милой. Та же дорога перелеском, потом вдоль берега речушки, та же рассосанная плотина; все то же, что видел князь месяц тому назад, но какая разница была в чувствах!.. Тогда он ехал по этой дороге полный счастья и радости, думая только о том, как встретится с Людмилой и какие речи поведет с ней, а теперь какая-то неясная тоска сжимала его сердце и туманила очи. Злое предчувствие неминучей беды сосало его сердце.

   Сам того не заметив, князь подъехал к воротам мельницы и даже вздрогнул от неожиданности. Быстро спешившись, он привязал коня к крыльцу у столба и тихо вошел в калитку. Огромный цепной пес рванулся на него с ревом. Князь недовольно оглянулся. Где слуги? Где Мирон?.. Правда, ведь его люба словно в неволе лютой.

   - Миша! - вдруг раздался радостный возглас, и Людмила, спрыгнув с трех ступеней крыльца, бросилась к нему на шею, обвила его руками и замерла на его груди.

   - Голубка моя!..

   Князь забыл свои думы, свои недовольства. Он только чувствовал любимую женщину у своей груди и, прижимая ее, осыпал горячими поцелуями.

   - Приехал! Не обманул! А я ждала тебя, ждала... Пресвятая Богородица сжалилась надо мною!..

   - Голубка моя!.. - повторил князь.

   Людмила освободилась из его объятий.

   - Пойдем же ко мне! Нынче я уж покормлю тебя. Помню прошлое! - весело сказала она и вдруг побледнела. - Что это ты такой? - дрогнувшим голосом спросила она.

   Только сейчас она разглядела костюм князя. Его голову покрывала не обычная шапка с выпушкой, а шлем со стрелой между бровей и острым наконечником. На плечах поверх кафтана висела кольчуга, у пояса болтался меч, а в руке на коротком ремне висел блестящий чекан.

   Князь смущенно улыбнулся.

   - Голубушка моя, да ведь я с похода! Наши дорогой идут, а я заехал на тебя взглянуть. В ночь нагоню...

   - В ночь? - побледневшими губами проговорила Людмила.

   - Ну, в утро, - поправился князь и про себя подумал: "Далеко не отойдут за ночь!".

   Веселье оставило Людмилу. Она провела князя в горницу, усадила за стол, уставленный флягами, бутылками и разными блюдами, села подле него и замерла, припав головою к его плечу.

   Князь тоже чувствовал, как к его горлу подступали слезы, но крепился.

   - Рыбка моя, - шутливо сказал он, - да как же есть мне, коли ты и угощать не хочешь меня и сидишь такая грустная?

   - А откуда веселье мне, если ты на войну идешь и не знаю, когда воротишься?

   - Не долго походу быть, яхонт мой! Месяц, два... и я уж всегда у тебя буду. Неделя - и я у тебя. Вот как! А пока погляди, что я для тебя припас!

   Князь вспомнил, что в тороках {Торока - ремни у задней луки седла для пристежки, приторочки чего-либо.} увязал для Людмилы ларец с подарками, и, быстро встав, вышел за ворота.

   Слуги уже прознали про приезд князя и все вышли на двор. У дверей стоял Мирон. Князь хотел побранить всех за нерадение, но сердце, полное любви, не распалилось гневом, и он только пригрозил всем.

   - Проведи коня да засыпь ему корма, - сказал он Мирону, вынимая из тороков ларец. - На заре уеду.

   Мирон подобострастно поклонился ему.

   Князь вернулся в горницу и раскрыл пред Людмилою ларец.

   - Все для тебя, моя ясная! - сказал он, выкладывая драгоценности.

   В ларце было много ценного: хитрой византийской работы подвески и запястья, богатое монисто, унизанное жемчугом, кольцо и серьги с самоцветными камнями и нитки жемчуга для работы. Но Людмила равнодушно смотрела на вещи.

   - Зачем мне? Пред кем рядиться я буду? - сказала она. - Едешь ты и с тобою счастье мое. Я молиться пойду...

   Князь смутился.

   - Что же, с Богом!.. Только идти не надо - я тебе поезд снаряжу. Молись, а там вернешься и меня поджидать станешь. Приеду я - нарядись. Ну, поцелуй меня! - И он привлек Людмилу к себе и поцелуями снимал слезы с ее глаз.

   Ее грусть на время прошла. Она улыбнулась и стала угощать его.

   - Кушай, князь, во здравие, - сказала она, кланяясь ему в пояс, - для твоей милости старалась. Не погнушайся!

   - Горько! - засмеялся князь, наливая чарку вином.

   - Ну, уж и привередливый гость у меня! - ответила Людмила и звонко поцеловала князя.

   А там наступила ночь. В темноте, в тишине Людмилу то охватывала безумная страсть, то поражал страх. Она целовала князя, а потом - вдруг холодела и шептала:

   - Что, если тебя убьют? Умру я...

   - Я сам семерых убью, - шутил в ответ князь.

   - Ах, оставь!.. Поклянись лучше беречь себя!..

   - От стрелы или пули нешто убережешься...

   - А у тебя наговоренные шелом и панцирь?

   Князь уже не верил наговорам, но подумал и ответил:

   - Наговоренные!.. Мне в Швеции наговорил колдун один.

   - То-то, а то у нас Ермилиха может.

   - Нет, у того наговор крепче, - сказал князь, желая успокоить Людмилу.

   И та успокоилась.

   - Милый, только одно прошу, - заговорила она, - вот тебе ладанка, - она быстро в темноте накинула ему гайтан, - сама шила. Наговоренная. Тут мощей частица и, - она понизила голос, - колдовство это, а ты прости! Волосы я свои тут зашила. Ермилиха присоветовала. Не сбрось ее! Носи.

   - Богом клянусь! - ответил тронутый князь.

   - И еще, - она прислонилась к самому его уху и зашептала: - Коли ребеночек будет, я и для него такую же сделала.

   Князь обнял ее и порывисто прижал к себе.

   Чуть забрезжило утро, когда проснулся князь и взглянул на Людмилу. Измученная слезами и ласками, она теперь крепко спала, раскинувшись на постели. Князь долго с любовью глядел на нее, и ему жаль стало будить ее.

   "Плакать будет, убиваться, - подумал он, - долгие проводы, лишние слезы. Господь с тобою, голубка!"

   Он тихо поцеловал Людмилу, она во сне улыбнулась и ответила ему поцелуем.

   Князь осторожно встал, оделся и начал молиться Богу.

   - Господи, не допусти какой беды над ее головой!.. Не покарай ее за грех мой и мое окаянство! Огради, защити и помилуй ее, Мати Пресвятая Богородица!..

   После этого князь поднялся с колен, еще раз поцеловал Людмилу и, смахнув с глаз слезы, осторожно спустился вниз. Там он надел кольчугу, опоясался, надел шелом, взял чекан и вышел во двор, прямо к Ермилихе.

   Та уже не спала.

   - Сокол-свет! Что так рано? - воскликнула она.

   - Молчи! Вели Мирону коня сготовить и слушай!

   - Ну, ну, кормилец наш!

   - В поход я еду, так ее, - он указал на дом, - беречь, как свои очи! За все заплачу, довольна будешь, а коли упустишь, то не прогневайся! Созови слуг!

   Он вышел во двор.

   Ермилиха уже созвала дворовых девушек, и тут же стоял Мирон с конем в поводу.

   - Беречь свою государыню, - строго наказал князь, - как косы свои беречь. Вернусь и, ежели что приключится, не пожалею!.. Ты, Мирон, из леса выведешь меня! - сказал он Мирону и вышел за ворота.

   Все тихо проводили его туда.

   Князь сел на коня. Мирон шел подле его стремени, и князь сказал ему:

   - Хоть знаю, вор ты, но в слове тверд! С тебя и взыск будет. Вот казна тебе, - он дал ему мешок, - государыня хочет молиться ехать; снаряди обоз ей, людей найми. А коли беда, упаси Господь, стряхнется, Богом молю, сыщи меня и весть подай!.. Клянись!

   Мирон торжественно поднял руку и кивнул князю.

   - Спасибо тебе! - сказал князь. - Вернусь - награжу!

   Князь ударил коня и выехал из леса.

   Вдали пред ним облаком стояла по дороге пыль. Он погнал коня и поскакал, словно спасаясь от врага бегством.

   Но никакой конь не умчит от кручины, и когда князь поравнялся наконец с Эхе, он был темнее ночи.

   - Князь, что с тобою? - участливо спросил его немец.

   - Оставь! - ответил князь и, отмахнувшись от него, отъехал в сторону.

   Представлялась ему Людмила, как проснулась она и его не нашла, как горько заплакала...

   "Лучше разбудить ее было бы!" - терзался он, а потом подумал, что тогда он и вовсе не расстался бы с нею.

   Кругом стоял неумолчный гам. Бряцало оружие, громыхали подводы, кричали люди, ржали кони, мычали быки, но князь ничего не видел и не слышал, думая о своей любви, о Людмиле, о горькой разлуке, совершенно забывая, что у него в терему, в Москве, оставлена молодая, красивая жена.

  -

  - VIII

  - В ПОХОДЕ

  

   Наперерез главной армии, стягиваясь к Можайску, со всех сторон шли ратные ополчения, от Казани, от Саратова, от Калуги, от Астрахани, от Рязани. Главную силу таких ополчений составляли стрелецкие войска, а подле них группировались повинные ратные люди, отряды которых снаряжали монастыри, богатые помещики, сельские и мещанские общества.

   От Рязани вел немалое войско, в тысячу сто человек, стрелецкий голова Андреев, и с ним шел Алеша Безродный во главе своей сотни, собранной в вотчине Терехова.

   Андреев вовсе не изменился, только в его лохматых волосах появились серебристые нити да оспенные рябины скрылись под мелкими морщинами. Невысокий, коренастый, неладно скроенный, да крепко сшитый, он представлял собою тип русского воина того времени. Рядом с ним ехал Алеша Безродный, а в стороне, мерно топая по крепкой земле ногами, шла рать.

   - Брось кручину, - с убеждением сказал Андреев своему молодому спутнику, - сам знаешь, нестаточное затеял, так надо скорее вон и из головы, и из сердца, а не баловать себя. Вот!

   - Да ведь не идет! Я больше про нее, не про себя думаю. Радость ли за немилого идти ей? Сердце рвется!.. - тихо ответил Алеша.

   - Стерпится - слюбится! - сказал Андреев. - Не она первая. Девки всякого любят.

   - Невмоготу отказаться.

   - А надо.

   Надо - это понимал и Алеша, но не мог ничего поделать со своим сердцем. Томилось оно у него тоскою по Ольге. Разум подсказывал, что ее свадьбы не миновать, что, может быть, уже совершилась она, а все-таки какие-то смутные планы роились в его голове, какие-то неясные надежда поддерживали его дух.

   "В войне отличусь, - думал он, - царь честь окажет. Буду челом бить, чтобы сосватал!"

   А если замужем? Он холодел при одной мысли, но опять надежды шевелились в его душе. Может, князя убьют.

   "С нами крестная сила! Сгинь!" - и Алеша крестился при этих мыслях, но они снова лезли ему в голову и не давали ни сна, ни покоя.

   Даже мысли о войне не занимали его.

   - Будешь такой совой бродить, - шутил с ним Андреев, - и ляхи тебя живым заберут!..

   У Можайска, у самой границы с Польшей, раскинулись лагерем наши войска, готовясь к вторжению в неприятельскую землю.

   В средине была ставка самого Шеина - огромный шатер и подле него у входа хоругвь с иконою Божьей Матери. Вокруг шатра ходили с пищалями стрельцы. Недалеко от его шатра стояли шатры Прозоровского и Измайлова, а там - Лесли, Дамма и Сандерсона. Весь лагерь был наскоро окопан валом и огорожен стадами волов, телегами и пушками.

   Рязанское ополчение подошло к самым окопам и было остановлено отрядом рейтаров.

   - Нельзя дальше, - сказал их капитан, - надо генералу доложить. Куда поставить, куда послать!

   - Да ну тебя! - отмахнулся Андреев. - Иди, говори! Нам бы передохнуть с дороги.

   - Откуда? Кто?

   - С Рязани, скажи!

   - А вы тут стойте!..

   Андреев кивнул капитану, и тот ушел.

   - Шут гороховый, - сказал Андреев, - поди, в двенадцатом году полякам служил или за свою душу грабил, а теперь у нас! Меч продажный!

   - А знатно дерутся.

   - Дерутся-то хорошо, да веры в них нет. Вдруг к недругу и перейдут... что казаки...

   В это время вернулся капитан.

   - Иди! - сказал он Андрееву.

   - Ты за меня побудь, - распорядился Андреев, обращаясь к Алеше, и пошел за капитаном.

   Они прошли почти весь лагерь и вошли в палатку Шеина. Боярин сидел за столом с Прозоровским и Измайловым. Андреев снял налобницу, перекрестился на образ, что висел в углу, и низко поклонился воеводам.

   - Бог с тобою, - ответил ему Шеин, - откуда? Кто?

   - С Рязани... стрелецкий голова Семен Андреев.

   - Много людей-то?

   - Своих восемьсот да ополченцев триста будет. Над ними Алексей Безродный, а надо всеми я.

   - Пушки есть?

   - Две малые только.

   - Ну, ну! Станом у заката станете, там место есть, а после с князем Семеном Васильевичем пойдете, - распорядился Шеин. - С ним вот!

   Андреев поклонился Прозоровскому. Тот дружески кивнул ему и сказал:

   - Приходи вместе с Безродным в мою ставку.

   Андреев вернулся и повел свой отряд на указанное место.

   - Князь-то Прозоровский - добрый человек, а боярин не пришелся мне по сердцу.

   - Говорят, он воевода хороший, - сказал Алеша.

   - А то в деле узнаем!

   Отряд рассыпался и стал торопливо устраиваться. Каждое отделение устраивалось в общем лагере своим лагерем. Окопов не делали, но огораживались обозом и ставили у себя сторожевые посты. Андреев с Алешей деятельно хлопотали со своими служилыми, и через три часа утомленные ратники уже сидели за горячим толокном.

   Андреев с Алешей прошел к Прозоровскому. Тот сидел за длинным столом с чарою меда в руке. Тут же сидели тысяцкие, сотники, иные стрелецкие головы и Лесли, с которым Прозоровский был в большой дружбе.

   - А, честные воины, будьте здоровы! - приветствовал их князь. - Садитесь! Мальчик, меда и чары!

   Андреев и Алеша отвесили общий поклон и сели.

   - Ну, кто из вас с ляхами бился?

   - Я, - отозвался Андреев, - в шестьсот двенадцатом году их из Кремля высаживал!

   - Да что ты, князь, - заговорил Лесли, - кто из нас ляха не бил? Разве безусые.

   - А тех выучим. Ха-ха-ха! - сказал со смехом старый воин с выбитым глазом.

   - Да! - изменив тон, серьезно заговорил Прозоровский. - Нам много дела впереди. Боярин-воевода напрямки к Смоленску придет, а нам надо и на Белую, и на Рославль, и на Невель, и на Себеж - на все, что по пути будет, а там и к Смоленску. Силы у нас не Бог весть. Так надо все скоро делать.

   - Когда выступим?

   - Я думаю, завтра еще дать передохнуть, да и, благословясь, прямо к Серпейску идти, благо ляхи еще промеж себя дерутся.

   - Верно, - сказал Лесли. - Я бы уже завтра тронулся.

   - Ну, надо и людишкам отдохнуть, а там выпить! Пейте, гости дорогие!

   Гости стали пить. Алеша не отставал от прочих, думая затопить свою тоску. Почти до полуночи длилось пирование, когда гости встали наконец и попытались двинуться в путь.

   Алеша вдруг почувствовал прикосновение к своему плечу и услышал голос:

   - Друже, не ты ли Алексей, кабальный Терехова?

   Алеша задрожал, узнав голос Михаила Теряева. "Что ему нужно?" - подумал он и сдавленным голосом ответил:

   - Я. А ты кто?

   - Я-то? Князь Теряев, Михаил, - ответил князь, которого Алеша едва различал в темноте, - может, помнишь? А я тебя не забыл с того времени, как боярина из полона выручил. Лицо твое тогда приглянулось мне.

   - Спасибо за ласку, - проворчал Алеша и быстро отошел от князя.

   - Вот тебе на! - воскликнул с изумлением Михаил. - Что я ему сделал такого?

   А Алеша вернулся в свой шатер и, сев на землю, где ему была постлана солома, сказал Андрееву:

   - Разлучник-то мой здесь... с нами вместе.

   - Ну и ладно! - сквозь сон ответил Андреев.

   Но для Алеши это была мученическая мука. Он чувствовал, что с князем ему придется и говорить, и сталкиваться; сознавал, что князь ничем не виновен пред ним, и в то же время не мог победить свою ненависть к нему.

   Целый следующий день он не выходил из своего шатра, боясь роковой встречи, а когда заиграли в трубы поход, выстроился со своею сотнею в стороне от князя, которого заприметил во главе войска. Прозоровский велел ему соединиться с другими отрядами и надо всеми дал начальником дворянина Аверкиева, старого заслуженного воина. Войско выстроилось и выступило в неприятельскую землю.

   Началась военная страда. Князь Теряев на время забыл и про Людмилу, и про свою любовь. Новизна обстановки, участие в настоящей войне заняло его ум и сердце.

   Войско Прозоровского подвигалось медленно. Дороги почти не было: наступила осень, и ее размыло дождями. Дождик лил без перерыва, и войско шло, шлепая по грязи.

   - Зелье береги! - раздавались постоянные приказания, но по такой погоде трудно было уберечь порох - у стрельцов он был просто насыпан в мешок вместе со свинцовой сечкой, и, как его ни прятали, сохранить сухим не было никакой возможности.

   Уже месяц, как с малыми остановками двигалось войско, а врага все не было. Случались по дороге деревни и села, мелкие города. Русские без боя занимали их, грабили, а затем шли далее, оставляя за собой смерть, слезы и разорение.

   Прозоровский то и дело посылал Теряева с его конным отрядом на разведки. Князь рыскал по узким тропинкам, по непроходимым дорогам и возвращался к Прозоровскому.

   - Ничего не видать. Стоит деревнюшка, и в ней с полсорока домов. Взял я языка, пытал его: никого нет!

   - Нет - и слава Богу, - говорил Прозоровский, - побережем людишек наших подоле!

   Князь вздыхал и говорил Эхе:

   - Иоганн, да что это за война! Вот уже месяц идем, и хоть бы что. Только, словно разбойники, жжем да грабим.

   -