Зарин Андрей Ефимович - Двоевластие, Страница 9 - Книги

азом оставили Алешу. Грустная действительность снова встала пред ним неотвратимой бедою.

- Оля, да неужто нет тебе выхода? - с отчаяньем проговорил он.

Она тихо качнула головою.

- Сам знаешь! Только быстрая речка...

- Тсс! - он испуганно прижал ее к себе. - Не говори так! Мне страшно от таких речей. Нет, подожди малость, мы еще надумаем.

Она опять кивнула головою и горько сказала:

- Без нас все решено. Еще нас и на свете не было, как отцы все надумали и зарок дали. Слышь, на кресте зарок дали, нам ли переделать это! Еще немного деньков - и распрощаемся с тобою, Алеша, - Ольга вдруг обвила его шею руками и тяжко заплакала. - Горемычные мы! Бедные мы!

Алеша, сам, едва удерживаясь от слез, старался успокоить ее словами и ласкою.

Вдруг подле них появилась Агаша.

- Или ума решилась? - зашипела она. - Я свищу, гукаю, а они хоть бы что! Иди прочь скорее, обход идет! Слышь!

Среди наступившей тишины послышались удары палки о палку и смутные голоса.

- Уходи, милый! - сказала Ольга.

- До завтра!

Они обнялись.

- Ну, это как Бог доведет! - сказала Агаша. - Да расходитесь, что ли!..

Алеша оставил Ольгу и скользнул в кусты. Он видел, как Ольга обняла за шею свою верную подругу, как они медленно пошли по дорожке и скрылись за поворотом. Он тяжко вздохнул и отер рукою глаза. Видимо, конец! Оставалась одна надежда: говорить с самим боярином. Сказать ему все, а там будь что будет. Он решительно встряхнул головой, и в его глазах сверкнул недобрый огонь.

"Все же поведать то Ольге надобно, пусть она решит", - подумал он и медленно пошел в свою клеть.

В это время князь окончил свои вечерние молитвы и, собираясь на покой, кликнул Антона, своего любимого стремянного, слугу и друга.

- А где князь Михайло? - спросил он его. - Что-то сегодня его будто с вечера не было?

- Так и есть, господин, - ответил Антон, - еще до трапезы уехавши!

- Куда?

- Надо быть, на вотчину. Всю дружину с собою взял и Власия и ускакал.

Князь покачал головою.

- Ишь ведь какой! Невеста в дом, а он из дома. Как прибудет, скажи, чтобы беспременно ко мне явился.

- Скажу, господин!

Антон ушел. Князь, окрестив со всех сторон свое ложе, улегся спать, а тем временем Михаил на взмыленном коне уже подъезжал к Коломне. Дружину только для отвода глаз послал он с Власием назад в вотчину, а сам один поехал решать свою судьбу, как ему казалось. Он понимал, что борьба против решения отца немыслима, и покорился ему, как неизбежному, но расстаться с Людмилою было выше его сил, и при одной мысли о разлуке его сердце переставало биться. Крепко и долго думал он, пока созрело его смелое решение, и теперь он ехал осуществить его.

"Любит или нет?" - мелькало у него в уме, и он гнал коня, охваченный страстным, непреодолимым желанием решить все дело скорее.

Конь шатался, когда Михаил соскочил с него у ветхой хибарки Ермилихи. Князь ввел его на пустой двор, поросший бурьяном и крапивою, и быстро вошел к старухе.

Та чуть не кубарем скатилась с полатей, когда увидела нежданного гостя.

- Пошли сына коня справить, - сказал князь, - и иди меня слушать!

- Мигом, соколик мой! - льстиво ответила старуха и торопливо вышла из избы.

За сенцами в развалившейся клети храпел ее единственный сын Мирон. Говорили про него, что он ходит на дорогу с кистенем, что немало его приятелей болталось на виселице, только никто не мог углядеть его. А он в кумачовой рубахе, здоровый, как дуб, с наглым лицом, ходил по городу заломив набок свой колпак, и, смеясь боязливым мещанам в глаза, задорно побрякивал деньгами, запустив руки в карманы. И сегодня он только за час до приезда князя вернулся домой и завалился спать богатырским сном, но мать растолкала его.

- Вставай, лежебок этакий! Скорехонько! Слышь, князь прискакал, коня загнал. Обрядить его надо! Ну! Скоро, что ли! Смотри, как я тебя ахну! - И старушонка, не боясь богатырского сложения своего сына, ухватила его за волосы и тряхнула.

Тот лениво освободил свою голову и, зевая во весь рот, поднялся.

- Ладно уж! Иди!

Старуха побежала назад в избу, где, нетерпеливо шагая из угла в угол, ждал ее князь.

- Слушай, - обратился он к ней, едва она вошла, - жить мне без Людмилы не можно, а меня жениться неволят. Невеста приехала...

- Приворот такой есть, - заговорила старуха.

Но князь тотчас оборвал ее:

- Молчи!.. Жениться я должен, а Людмилу отдать другому сил нет.

Старуха закивала головою.

- В вотчине мельница у меня есть, в стороне. Мельника я вон, а ее туда! Просить буду, не упрошу - силой уволоку! вот! А ты, - он наклонился к ней, - что тебе тут? С хлеба на квас. Иди к ней служить! Береги ее, как свой глаз, угождай ей! Я у тебя эту хибарку откуплю, а там - все дам: корову дам, лошадь, луг, сено косить двух холопов поставлю, муки, крупы и десять рублей на год! Иди!

Глаза старухи разгорелись. Она низко поклонилась князю.

- Что же! Я не прочь! Для кого иного, а для тебя, князюшка...

Лицо князя сразу повеселело. Он кивнул ей.

- Ладно! Так скажи сыну, чтобы ждал тоже. Ты сходи теперь, оповести Людмилу, что видеть мне ее надо. Я скажу ей. Согласна будет, так я ввечеру Власа пришлю к тебе и все сделаете: ее перевезете. Сын твой да Влас, а ты потом. Ну, живо!

- Мигом, сокол мой!

Старуха поспешно повязала свой чепец и вышла устраивать свидание, а князь снова заходил из угла в угол, то гневно сжимая кулаки, то схватывая себя за голову.

Радостно вздрогнула Людмила, услышав, что князь зовет ее на свидание, едва-едва могла дождаться минуты, когда ее мать после обеда завалилась спать. Тогда она вышла на огород ждать князя. Он пришел, и Людмила прижалась к нему и заговорила:

- Что же ты скрылся? И не в стыд тебе? Почитай неделя, как я не видела тебя. Сердце изныло все. Думала, бросил ты меня, покинул.

Князь отвел ее руки и дрогнувшим голосом спросил:

- А если бы покинул?

Людмила задрожала, и ее глаза расширились, а лицо побледнело.

- Негоже шутить так, - с трудом переведя дух, ответила она.

Князь порывисто обнял ее и посадил, а сам сел подле и, держа ее руки, заговорил:

- Мне и самому смерть была бы с тобою расстаться. Слушай же, что скажу тебе.

И он начал рассказывать ей про свое горе. Рассказывал про дружбу отцов, про их уговор, про участь горькую, неизбежную, про то, что уже и невеста приехала и не уйти ему от своего горя, как от смерти.

Бледнее смерти сидела Людмила, слушая его слова. Чувствовал он в своих руках, как холодеют ее руки, как дрожит она вся, словно в ознобе.

- А тебе мать мужем грозится, замуж неволит, - тихо продолжал князь, - а мне без тебя смерть! Что невеста! Ты моя люба, и никто иной. А разве пойдешь против отцовой воли? Подумай! И вот что надумал я. Слушай.

И ласково, убедительно заговорил он о побеге. Пусть уйдет Людмила. Ермолиха и его люди укроют ее у него на вотчине, и будет жить она как княгиня, ни в чем не зная отказа. А он будет к ней ездить и жить у нее, и никто тогда не нарушит их тихого счастья.

Людмила слушала его склонив голову, и слезы текли по ее лицу. Любила она и любит, но не так, думала она, увенчается их любовь! Горе и позор!

- А матка как? Она затоскует! - воскликнула она.

Князь смутился.

- Я ей денег дам... много денег. Она догадается, а потом и сама к тебе переедет. То-то житье будет.

И уже увлеченный картиною, он стал рисовать их жизнь. Тихо, одни, в тесной семье. Тут и мать ее. Дом - полная чаша, слуги, и он подле нее, и любовь...

- Люба! Согласись!

Людмила обняла его и прильнула к его груди. Князь слышал ее прерывистое дыхание, его голова кружилась.

- Бери меня! - ответила она. - Не могу тебе противиться.

- Радость ты моя! - воскликнул князь и, подняв на сильные руки, стал безумно целовать ее. - Увидишь, какое наше счастье будет! Так любишь, значит?

- Как душу, которую гублю для тебя! Только бы мать не прокл...

Но князь закрыл ей рот поцелуями.

- V

- ПЕРЕД ВОЙНОЙ

С добрый месяц уже жили Тереховы-Багреевы у Теряевых. Однажды князь пришел из думы и сказал боярину.

- Ну, Петр Васильевич, на завтра собор назначен. Царь приказал о том всех через дьяков оповестить. Ты ведь объявился уже?

Боярин всполошился.

- Да нет еще, князь. Я думал, ты оповестишь, и сижу себе. Вот поруха-то! Бежать, што ли?

Князь засмеялся.

- Эх ты! Был воеводою, а порядков не знаешь. Ну да Бог с тобою. Я скажу про тебя дьякам, а ты только беспременно на обедню в Успенский собор приезжай, потому с этого начнется.

- А ты?

- Я с царем буду!

Боярин почесал затылок.

- Ох, горе мне! Один я тут, что сиротиночка. Беда!

- Что за беда! Смотри, куда все пойдут, туда и ты. Горлатная шапка с тобою?

- Со мной, со мной, - закивал головою боярин, - большущая! И шуба со мною.

- Ну, шубы-то не вынимай! Шубу мы теперь только в самых особых случаях надеваем. Опашень надень да к нему ожерелье понаряднее.

- Есть, есть! - ответил Терехов. - Все в жемчуге. Как воеводою я был, заказал немчинам жемчуг подобрать... бурмицкий!.. {Крупный жемчуг.}

- Ну, и ладно!

На другой день с четырех часов утра волновался боярин Терехов. Шутка ли: в думе с государями сидеть, речами меняться!

Князь пред своим уходом зашел к нему и сказал:

- Еду я, а ты в девять часов у собора будь. Государь к тому времени пойдет. Да, слышь, до Кремлевских ворот доезжай, а там пешком.

- Знаю, знаю! - замахал руками боярин и, позвав слуг, стал мешкотно одеваться в свое лучшее платье.

Время шло. Он велел подать колымагу, надел на голову горлатную шапку, высотой в три четверти, взял в руки высокую палку с роговым в жемчуге наконечником и вышел.

К земскому собору приуготовлялись торжественно. В Успенском соборе сам патриарх Филарет служил обедню, а после нее молебствие. Царь, окруженный ближними боярами, окольничими, горячо молился, стоя все время на коленях; а по его примеру и бояре, и окольничьи, и служилые люди, и все, призванные на собор, стояли коленопреклоненными.

Яркое солнце ударяло в собор и сверкало на дорогих окладах образов, на самоцветных камнях боярских уборов и веселило все вокруг, кроме строгой фигуры Филарета в монашеском облачении. По окончании службы он обернулся и поднял обеими руками напрестольный крест. Все склонили головы. Потом поднялся царь и подошел под благословение к своему отцу, а за ним потянулись и все бывшие в храме.

Служба окончилась. Бояре и окольничьи выстроились в два ряда, и между ними медленно пошел царь к выходу, через площадь, в Грановитую палату, где порешено было быть собору. Следом потянулись ближние ему, а там и все прочие.

Дьяки у входа суетились. Они стояли с длинными свитками и отмечали входящих. Одни занимались проверкою лиц прибывших, другие озабоченно рассаживали всех по местам, чтобы никто себя в обиде не чувствовал.

Хотя и было уже уничтожено местничество, но с ним еще приходилось считаться не только в мирное, но даже и в военное время.

Терехов назвал себя. Шустрый дьяк подбежал к нему и ухватил за локоть.

- А! Тебя, боярин, мне князь Теряев стеречь наказал! Сюда, сюда! Тут и слышнее, и виднее, а по роду ты не моложе князей Черкасских!

Он ввел Терехова в огромную длинную палату. В три рада обращенным покоем стояли длинные скамьи, покрытые алым сукном. Вверху на возвышении в три ступени стояли два кресла под балдахинами и подле одного из них невысокий стол.

На скамьи, говоря вполголоса, садились созванные на собор. Помимо ближних царю и думных бояр были тут присланные и от Рязани, и от Тулы, и от Калуги и Пскова, и Новгорода, и далеких Астрахани, Казани, Архангельска, даже от Тобольска и Вытегры. Все были в высоких горлатных шапках, в дорогих опашнях с драгоценными ожерельями у воротов.

Вдруг двери раскрылись настежь, и парами показались стрельцы в алых и синих кафтанах. Они шли держа на плечах блестящие алебарды, за ними шел отрок с патриаршим посохом, следом Филарет об руку с сыном, а за ними опять бояре и духовенство.

Все присутствующие обнажили головы и пали на колени.

Когда Терехов поднялся, все уже были на своих местах. Царь с патриархом сидели в своих креслах. На столике лежали скипетр и держава, вокруг стояли стрельцы, а подле Филарета - отрок с посохом.

Внизу пред ними за длинным столом сели дьяки с бумагою и перьями.

На время наступила торжественная тишина. Потом царь встал со своего кресла, и раздался его тихий голос:

- Благослови, отче!

Патриарх поднялся во весь могучий рост и, подняв руки над головою сына, произнес:

- Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!

Царь выпрямился. В течение времени, истекшего со дня возвращения отца, он постарел и пополнел, но его лицо сохранило все ту же кротость и простодушие и его взор глядел все с тою же нерешительностью.

- Князья и бояре, - тихо заговорил он, кланяясь во все стороны, - и вы, земские люди! Созвали мы вас на общий собор, потому что от поляков большое государству и нам, государю вашему, теснение. Для общей думы вас созвали. Ведомо вам, что декабря первого в лета тысяча шестьсот восемнадцатое мы с поляками на Пресне мир подписали на четырнадцать лет и шесть месяцев и тому миру теперь конец выходит; и они, ляхи, то ведают и всякое нам зло чинят... - И Михаил Федорович стал перечислять все обиды, понесенные Русью от поляков: на окраинах они разбойничают, царского титула не признают, со шведами и турками против Руси зло замышляют и похваляются всею Россией завладеть, от чего посрамление и убытки немалые. - И так порешили мы в уме своем, - продолжал Михаил, - злой враг наш, король Сигизмунд, помер, а враг злейший, Владислав, еще не царствует, отчего и смута у них в государстве. Станет он королем и поведет на нас рати, а коли мы упредим его, в наших руках более силы будет. На том и решили собор созвать. Начинать войну али нет? Рассудите!

Михаил поклонился и сел, вытирая рукою лоб.

- Война, война! - раздались со всех сторон голоса.

Лица царя и патриарха просветлели.

- Так пусть и будет! - решил царь.

Потом стали обсуждать средства, войско и его размеры, назначать полководцев, определять действия каждого и делать наряды.

Целую неделю длился собор, и с каждым днем ненависть к полякам и жажда войны все сильнее охватывали сердца русских. "Война!" - передавалось из уст в уста, и о войне говорили в домах и кружалах, на базарах и рынках, в Москве и на окраинах. Воинственный дух наполнил сердца русских, и, кажется, никогда еще не вспыхивала у русских ненависть к полякам с такою силою, как в эти дни. Все обиды, начиная с Дмитрия Самозванца до последнего приступа ляхов на Москву, вспоминались теперь и стариками, и молодыми, и служилыми, и торговыми, всеми - от простого посадского до всесильного патриарха.

Последний подолгу теперь беседовал с князьями Черкасскими, Теряевым и боярами Шереметевым и Михаилом Борисовичем Шеиным.

- Наступили дни расплаты, - сказал гордо и решительно он, - все взятое отымем и им мир предпишем!

И в это время он походил не на смиренного служителя Божьего, а скорее на прежнего Федора Никитича, которого убоялся Годунов.

- Князь Пожарский дюже искусен, - сказал Черкасский.

Шеин вдруг вспыхнул и, грозно глянув на князя, грубо ответил:

- И без него люди найдутся.

- Истинно! - подтвердил Филарет. - Михаила Борисовича пошлем. Он и в бою смел, и разумом наделен!

- Услужу! - ответил Шеин, низко кланяясь Филарету.

Князь Черкасский удивленно посмотрел на Шереметева и Теряева.

Патриарх подметил их взгляд.

- Ну, да про это потом, - сказал он, - а ныне сборы определить надо. Иноземных людей много, тяготы большие.

Действительно, готовясь к войне, царь Михаил взял на службу английского генерала Томаса Сандерсона с 3000 войска, полковника Лесли с 5000 и полковника Дамма с 2000 солдат. Требовались большие расходы.

- Я сам отдам всю свою казну на общее дело, - сказал царь на соборе, и его слова воодушевили всех.

- Не пожалеем имений своих! - ответили ему бояре.

Тотчас были составлены списки, и во все стороны полетели приставы собирать оброчные деньги, на конного двадцать пять рублей, на пешего десять рублей. Богатые помещики и монастыри выставляли от себя целые отряды.

Князь Теряев призвал к себе сына.

- В думе сидеть мне должно, - сказал он, - а то был бы и я на войне со всеми, но ныне ты за меня пойдешь. Возьмешь людишек наших и будешь над ними с капитаном Эхе. Иди и готовься к походу!

Михаил ускакал в Коломну.

В то же время Терехов позвал к себе Алексея.

- Все людей посылают, - сказал он ему, - так и мне негоже от других отставать. Вот тебе мой перстень. Вернись на Рязань, в вотчину, и там собери сто человек конных да сто пеших. Казны возьми, одень их как след и сюда веди. Тебя старшим сделаю. А как приедешь, поклонись Семену Андреевичу. Он тебя во всем наставит.

В тот же день Алексей стал собираться в дорогу.

- Что ж, - сказал Терехов князю, - мы не хуже других! Люди ставят, и мы можем. А хотел я тебе одно сказать: пока что до войны, обвенчать бы нам детушек! А?

- А то как же иначе-то! - ответил, усмехаясь, князь. - Первое дело! К тому времени, как походу конец, у нас, глядишь, и внук будет!

Вечером к князю пришел Шереметев.

- Нехорошее деется, князь, - сказал он.

- А что?

- Да помилуй, Шеина в голову! Что он за воевода? Князь-то Пожарский прослышал стороною и говорит, что недужен. С этого добра не будет!

- Ну, говори! - остановил его князь. - Прозоровский пойдет, Измайлов, иноземцы.

- А Шеин над ними!

Кругом были недовольны назначением Шеина, но боялись громко говорить, зная волю патриарха и царя. Шеин еще выше поднял голову и смеялся над прочими боярами, называя их в глаза трусливыми холопами.

Ненависть к Шеину среди бояр росла, но за такими заступниками, как царь и патриарх, Шеин был в безопасности.

- Горделив он больно, - задумчиво сказал о нем царь Михаил, - смут бы у них там не было!

- Отпиши, чтобы без мест были, - возразил патриарх, - а против него ни по уму, ни по силе не быть никому.

- Твоя воля! - согласился Михаил.

Главных начальников назначили. Над всеми поставили Шеина, потом окольничего Артемия Васильевича Измайлова ему в помощники и князя Прозоровского во главе запасного войска. Иностранцы оставались при своих войсках, но в подчинении Шеину.

Все было готово к войне. Спешно собирались даточные деньги. Со всех сторон в Москву стекались отдельные отряды от помещиков, городов и монастырей. Ратные люди готовились уже к походу и делали последние распоряжения.

В чистенькой горнице домика Эдуарда Штрассе за столом сидел сам хозяин, Каролина и капитан Эхе. Последний был задумчив, и его глаза уныло глядели на Каролину, а грудь вздымалась от тяжких вздохов.

- Пей, пей, Иоганн, - сказал ему Штрассе, - а то уйдешь на ратное дело, уж там так не посидишь!

- Где уж! - ответил Эхе. - Я, бывало, по три месяца сапоги не снимал, белья не менял. Сколько раз вместо постели в болоте лежал.

- Тяжелое дело! - вздохнув, сказала Каролина.

- Это тебе, женщине, - задорно ответил Штрассе, - а я очень хотел бы на войну. Я хотел идти лекарем, но князь не пустил. Говорит, я в доме нужен!

- Ты? - и Каролина громко засмеялась. - Да ты бы на войне от одного страха умер. Послушай Иоганна только, что он рассказывает! - И она с восхищением взглянула на плотную фигуру Эхе.

Он тряхнул головой и воскликнул:

- Не знаю почему, а мне теперь очень неохота идти. Так тоскливо и скучно. А отчего? - он развел руками. - Один я, никого у меня нет... никто не пожалеет... а скучно.

- И неправда! - пылко ответила ему Каролина. - Если бы вас убили, я глаза бы себе выплакала!

- Вы? - воскликнул Эхе, и его лицо озарилось улыбкой.

Штрассе кивнул головой.

- Она любит тебя, - сказал он.

- Каро...

- Дурак! - вскрикнула Каролина и, вспыхнув как зарево, выбежала из горницы.

- Го-го-го! - радостно заговорил Эхе. - Я ее сам спрошу!

- Спроси, спроси! - засмеялся Штрассе.

Эхе бросился следом за Каролиной и нашел ее в кухне. Она стояла, уткнув лицо в угол. Эхе тихо подошел к ней и притронулся к ее плечу.

- Правда, Каролина? - спросил он.

- Глупости Эдуард болтает, а дураки верят.

Эхе совершенно смутился.

- А я думал...

- Что? - Каролина быстро обернулась, и Эхе увидел ее сияющее лицо. - Что?

- Что вы согласитесь быть моею женой, - тихо сказал Эхе, робея от ее лукавого взгляда, и замолк.

Каролина вдруг весело расхохоталась.

- Ах, глупый, глупый!

- Чего же вы? - смутился Эхе.

- Да, понятно, соглашусь!

- Да? Согласны? Ох! - капитан сразу повеселел и, обняв, поднял на руки Каролину. - Эдуард! - заорал он. - Она согласна!

Штрассе вбежал в кухню и захлопал в ладоши.

- Я говорил тебе! Я говорил! Они, девушки, все такие!

- Теперь запьем эту радость! - сказал Эхе и на руках понес Каролину в горницу.

И в этот вечер не было счастливее этих людей.

А в это же время наверху, в своей светлице, тосковала боярышня Ольга, делясь своими горькими думами с верной Агашей. Неделю назад, ночью, в саду прощалась она с Алешею. Он ехал по поручению ее отца в Рязань и заклинал ее подождать его возвращения. Как они оба плакали! Как целовал он ее!..

- Если выйдет не по-нашему, сложу я под Смоленском свою голову! - сказал он Ольге, а она могла в ответ только крепко прижаться к его груди, говоря:

- Прощай, мой соколик!

И так и вышло. Вчера пришла матушка и сказала, что будут теперь все к свадьбе готовиться, чтобы до похода дело окончить.

- Ах, Агаша, Агаша! Подумать боюсь даже, как Алеша вернется! - воскликнула боярышня. - Что будет с ним!

- Полно, боярышня! - ответила более практичная Агаша. - Нешто он ровня тебе? Потешилась ты с ним в девическую вольность, а теперь и в закон пора. Смотри, князь-то какой красавец!

- Не смей и говорить ты мне этого! - рассердилась Ольга. - Не люб он мне... хуже ворога, татарина! Что с Алешей будет? - заплакала она снова.

А княгиня Теряева и боярыня Терехова по приказу мужей спешно готовились к свадьбе. Ввиду событий и торопливости не собирались править ее пышно, а все же надо было хоть и к малому пиру приготовиться, а потом помещение молодым приспособить, приданое пересмотреть, одежды справить. Мало ли женского дела к такому дню! И, справляя все нужное, женщины, по обычаю, лили слезы, девушки пели унылые песни, а Ольга ходила бледная, как саван, с тусклым взором и бессильно опущенными руками.

Маремьяниха сердилась и ворчала:

- Что это, мать моя, ты и на невесту не похожа! Срамота одна!.. Словно тебя за холопа неволят.

- Хуже!.. - шептала Ольга.

- VI

- СВАДЬБА

От Москвы надо было проехать до Коломны, от Коломны до вотчины князя Теряева да за вотчиной, проехав верст семь, свернуть с дороги в густой лес и ехать по лесу просекою до Малой речки, а там, вверх по ней, берегом, и открывалась тогда на полянке, у самой речки, что была запружена, старая мельница. Была она князем временно поставлена, когда строилась усадьба, для своей потребы, а потом заброшена. Плотину давно прососало, и она обвалилась, колеса погнили, и два жернова недвижно лежали друг на друге, покрытые паутиною и мхом. Изба и клети покосились на сторону, и эта старая мельница являла полную картину запустения снаружи, но внутри все говорило о жизни и счастье.

Оживилась мельница в последние две недели. В клетях ее поселились: в одной - старая Ермилиха со своим сыном-богатырем Мироном, в другой - три девушки: Анисья, Варвара да Степанида, безродные сироты, которых Влас отыскал в тягловой деревушке. А в самой избе две горницы со светелкою обратились в пышные теремные горенки.

Чего в них не было!.. Дорогие ковры покрыли лавки, поставцы с хитрой резьбою, укладки с финифтью, образа в пышных окладах, а наверху, в светелке, стояла кровать с горою перин, с богатым пологом. В углу у оконца стояли пяльцы, и, нагнувшись над ними, сидела Людмила. Ее лицо немного побледнело, глаза стали словно больше, но вместе с этим какое-то строгое, покойное выражение лежало на лице, а во взоре светилось мирное счастье. Подле нее на низеньком кресле сидела пожилая женщина с некрасивым, сморщенным лицом и маленькими жадными глазами.

Некоторое время они сидели в молчании, потом пожилая женщина вздохнула и заговорила:

- Ох, и дура я, дура, что этой подлой Ермилихи послушалась, на корысть пошла, родную дочь продала словно бы!..

- Вы только добро мне сделали, маменька, - тихо проговорила Людмила, - без князя я умерла бы!

- Князя! А где князь-то этот? Не видела я его что-то! Завезли нас сюда, словно в разбойничье гнездо, а князя и в глаза мы не видели!

Людмила побледнела и низко опустила голову.

- Приедет! У него дела много, служба царская! - тихо проговорила она.

- Жди, пожалуй! - подхватила ее мать. - Приедет! Теперь-то еще ничего - выйти можно, лесочком пройтись; а придет зима - волки завоют, медведь придет, кругом снег... Ох, дура я, дура! Выдала бы я тебя за Парамона Яковлевича и была бы вовек счастлива.

- Утопилась бы я! - твердо сказала Людмила.

- Доглядели бы! - ответила мать. - А теперь что? И на что мне корысть эта? Ох, ду...

Она не договорила и встала с кресла. Людмила тоже вскочила, и ее лицо вспыхнуло, как зарево. На дворе послышались конский топот и голоса. Людмила выглянула в оконце, вскрикнула: "Он!" - и опрометью бросилась вниз по лесенке.

- Князь! - всполошилась ее мать. - Ох, посмотрю-ка я на него! Правда ли, тароват он, попытаю. - И она быстро поправила на голове своей повойник и платок и еще сильнее сморщила свое лицо, что означало у нее улыбку.

Людмила сбежала вниз, выбежала на крыльцо и упала в объятия князя, который взбегал в эту минуту на ветхие ступеньки.

- Князь Михайло! Сокол мой!

- Людмилушка!

Они замерли в поцелуе, забыв, что во дворе стоит Влас с Мироном, а из клети глядят сенные девушки. Их лица сияли счастьем. Только молодые любовники в первые дни своей любви могут понять их состояние.

Первый очнулся князь. Он нежно освободил одну руку и, обняв Людмилу, повел ее в избу.

- Ну что, рыбка моя, хорошо тебе тут? Я про все подумал.

- Соскучилась я без тебя! Все ждала и ждала. Дни шли, недели.

Князь вздохнул.

- Не мог я ранее. В Москве поход решали, да кроме того дела разные, а тут еще в доме гости. Суета. Был я тут дважды, все тебе горницы убирал.

- Приедешь, взглянешь - и нет тебя.

- Э! Зато я, лапушка, теперь неделю, а то и дольше все подле тебя буду, в очи твои смотреть, ласкать да голубить тебя.

- Не уедешь?

- Говорю, неделю пробуду!

- Ах! - только и сказала Людмила, но в этом возгласе вылилось все ее счастье.

Они, обнявшись, сели под образа.

- Расскажи, мое золотце, как сюда перебрались. Все ли по-хорошему? А это кто? - вскрикнул князь.

В горницу, кланяясь и улыбаясь, вошла мать Людмилы.

- Матушка моя, - сказала Людмила.

Князь Михаил быстро встал и отвесил Шерстобитовой низкий поклон. Та даже растерялась от смущения, а князь с жаром сказал ей:

- Благодарствую тебя, государыня, за твою милость к нам! Не попусти ты быть Людмиле моею - горькая была бы моя жизнь.

Шерстобитова поклонилась в ответ.

- Полно, полно! - заговорила она. - На то ты и князь, чтобы нам, маленьким людишкам, тебе угождать. Да и Людмила-то моя уж затосковала по тебе больно. Ребенка своего жалеючи, попустила я грех такой!

Князь вздрогнул и побледнел.

"Действительно, - мелькнуло в уме его, - гублю я душу неповинную".

- Все поправлю. Не покается в том Людмилушка! - произнес он.

- Оставь! Разве я каюсь? - с упреком шепнула Людмила.

- Только скучно нам тут, - заговорила Шерстобитова, - ровно в яме. А придет зима!..

- Я ужо дом вам выстрою. Вот с похода вернусь!

- А надолго поход? - встрепенулась Людмила.

- Нет! Может, месяца три - и домой! А ты вот что, - и князь засмеялся, - я ведь голоден и есть страх хочу!

- Милый ты мой! И молчишь! Да я в минуточку! - И Людмила весело выбежала из горницы, увлекая за собой мать.

Михаил с улыбкой посмотрел ей вслед.

"Ах, если бы она была не в потаенности! Сколько счастья и радости!.." - подумал он и вздохнул, но мимолетная грусть снова сменилась радостью.

Людмила и ее девушки несли вино и посуду с едою. Она поставила пред князем горячий курник.

- Ермилиха изготовила, словно чуяла! - сказала она улыбаясь и, кланяясь, прибавила: - Не побрезгуй!

Михаил обнял ее и посадил на скамью рядом.

- Будем вместе, по немецкому обычаю! - сказал он.

Ночью он вошел в светелку своей милой. Луна ярко светила в горенку, пред иконой теплилась лампадка, и ее бледный свет боролся с лунным. Ароматный воздух волною вливался в светелку, и где-то щелкал соловей.

Людмила прижалась к Михаилу полною грудью и сказала ему:

- Что грех? За такое счастье мне не жаль загубить свою душу!

Михаил улыбнулся, целуя ее глаза, губы.

"Что грех!" - подумал и он.

День проходил за днем в сладком очаровании. Ежедневно капитан Эхе или Влас приезжали к князю с вотчины и говорили о положении дела. Наконец медлить более стало нельзя.

- Еду, - сказал раз Михаил рано утром.

Людмила побледнела и пошатнулась.

Князь успел подхватить ее.

- Перед походом я, рыбка, еще заеду к тебе, - ласково прибавил он.

Она сладко улыбнулась ему.

- Худое предчувствие сжало мое сердце, - грустно прошептала она, - мне не удержать тебя, только... не забудь ночей этих.

- Что ты! - воскликнул князь.

Людмила вышла проводить его. Он взял коня в повод, обнял Людмилу и тихо пошел с нею просекой. Впереди ехали Влас и Эхе.

- Неделю спустя заеду, - говорил Михаил.

Людмила медленно шла и не поднимала от земли глаз, полных слез.

- Слушай! - вдруг сказала она. - Если у нас с тобою дитя будет, ты не покинешь его?

Князь вспыхнул.

- Разве я нехристь!

- Клянись!

- Всем святым клянуся и Иисусом Христом, и Святою Троицей! Пусть не держит меня земля, если я говорю облыжно. Не покину младенца своего! - твердо произнес князь.

- Помни! - сказала Людмила.

Князь Михаил вернулся в Москву, и в тот же день его отец зашел в покой боярина Терехова и обратился к последнему:

- Что же, Петр Васильевич, сын мой вернулся с вотчины Пока что до похода и справим свадьбу, как говорили? А?

Терехов твердо кивнул головою.

- Хоть завтра, князь! Наши бабы, смотри как уже хлопочут. Только поговорили мы, а у них в терему девки уже и песни поют подблюдные.

- Ин так! На неделе и окрутим. Дела теперь такие, что пиры не у места. Мы потихоньку и сделаем. С дочкой-то ты говорил?

- А что говорить с ней? - удивился Терехов.

- Может, не люб ей Михайло?

Боярин даже покраснел при таком предположении.

- Не люб? Да смеет ли она даже такое слово сказать, если ее отец обет дал? Да будь твой сын горбат или умом скорбен, и тогда она выйти за него должна!

- Ну, ну, распалился! - улыбнулся князь. - Так на неделе?

- У баб спросим и день назначим.

В тот же вечер князь позвал вернувшегося сына и объявил ему свое решение.

- Ольга - девка добрая, - сказал он, - с ней тебе мирно и покойно будет. Да и нам утеха. Кроме того, идешь ты на войну. В животе и смерти Бог волен, а мне, старику, на душе легче, что я обет свой выполнил. Так-то! Пока что подыщи тысячника да дружков, а про остальное я сам подумаю!

Бледный, смущенный, растерянный вышел Михаил от отца. Мысль сопротивляться его воле не приходила ему в голову и в то же время казалось ужасным жить с немилою, а ту, которую любил он, как душу, держать, как тайную полюбовницу. На дворе с ним встретился Эхе. Лицо капитана сияло счастьем; он широко улыбался, дружески кивнул молодому князю и спросил у него:

- Что ты такой печальный?

- А чего ты такой радостный?

- Я? О, я теперь очень счастлив, как король! - и Эхе громко засмеялся. - Я люблю Каролину, и Каролина любит меня. Мы обвенчаемся с ней.

Михаил с завистью посмотрел на него.

- Правда, счастливый! А я и не знал! Пойду, сейчас поздравлю ее!

Он быстро перешел двор и вошел в домик Штрассе.

Добрый лекарь-цирюльник встретил его как родного сына.

- О мой дорогой! О мой любезный!.. - заговорил он с волнением. - Я думал, ты забыл своего друга и учителя, а ты и пришел. Садись здесь, рассказывай про себя.

Михаила растрогала эта доброта.

- Я был занят, а вот сейчас узнал, что мой Эхе женится, и пришел поздравить Каролину.

- О, да, да! они давно любят друг друга. Я сейчас! Каролина! - закричал Штрассе.

- Иду! чего тебе? - послышался ее голос.

- У нас князь... тебя поздравить хочет. Иди!

- Иду! - и Каролина вбежала в горницу, смеясь и краснея. - Кто тебе наговорил про меня? - спросила она Михаила. - Вероятно, Эдуард?

- А вот и нет! Сам хозяин!

- Ах он болтун! Я покажу ему!

- Ты скажи мне лучше, - сказал Михаил, - ты счастлива?

Каролина серьезно посмотрела на него и кивнула головою, а потом села на лавку и, всматриваясь в лицо князя, сказала:

- А ты нет? Я никогда не видела тебя таким печальным, как теперь.

Ее нежный голос проник в самое сердце Михаила.