Зарин Андрей Ефимович - Двоевластие

lign="justify">   Эхе тотчас положил ребенка на лавку, подсунув ему под голову свою епанчу, и огляделся.

   В горенке стояли незатейливый шкаф и поставец подле него с несколькими кубками и чарками, у стены был стол, покрытый чистой скатертью, и несколько табуреток; над ним на полке стояли банки с пиявками, ящик - вероятно, с ланцетами - и несколько склянок с разноцветными жидкостями; по другой стене тянулась лавка, и над нею висела одинокая скрипка, а в углу - в ногах больного мальчика - стоял собранный скелет. Эхе тяжело опустился на стул, в то время как цирюльник наклонился над мальчиком.

   - Благодарю тебя! Я никого тут не знаю в целом городе и пропал бы, если бы не ты.

   - Ну, ну! Каждый из нас дал бы тебе приют. Мы все знаем, что такое одиночество среди этих дикарей, и потому живем очень дружно! Сегодня мы заперлись так рано потому, что русских боялись. Они пьют сегодня, а как напьются, то бывают очень буйны и часто к нам пристают!

   - Что с ним? - тревожно спросил Эхе.

   - Так, маленькая горячка, лихорадка, по-ихнему, - цирюльник усмехнулся, - огневица! Они, - он обратил к Эхе свое добродушное лицо с лукавыми глазами, - эту болезнь лечат, спрыскивая водой с уголька, ну а мы питье даем, а потом натираем, чтобы испарину вызвать. Вот Каролина это все сделает!

   Он встал и вышел, а через минуту вернулся с высокой белокурой девушкой. Она, вспыхнув под пристальным взглядом Эхе, сделала ему книксен, а потом быстро повернулась к мальчику и нежно поправила его сбившиеся волосы:

   - Откуда у вас такой птенчик? - спросила она.

   Эхе рассказал все, что знал о мальчике.

   На глазах Каролины выступили слезы.

   - Бедный, бедный мальчик! Я буду ходить за ним, как за своим сыном.

   - Смотри, не загадывай! - усмехнулся цирюльник.

   - Глупый! - вспыхнула Каролина и, взяв мальчика на руки, унесла его из горницы.

   - Сделай все, как я сказал, - крикнул ей вслед ее брат, а потом обернулся к Эхе и сказал ему: - Большое беспокойство вы на себя взяли с мальчиком. Несомненно, он краденый... может быть, и знатного рода, и беда, если вас поймают с ним. У русских, что вы им ни говорите, правду только в застенке узнают. Сколько там наших погибло, сами на себя наговаривая.

   Эхе нахмурился.

   - Что я мог сделать? - ответил он. - А от судьбы не уйдешь!

   - Так, - сказал цирюльник и спохватился: - Ох, мой Бог, что же вы не разденетесь! Мы вас здесь положим. Постель сделаем. Пожалуйста! В доспехах тяжело.

   Эхе не заставил себя просить и, отстегнув пояс, быстро снял латы и тяжелые сапоги и остался босиком в синих рейтузах и кафтане.

   Штрассе встал, снял с поставца две чарки, вынул из шкафчика плетеную бутылку, кусок рыбы, хлеб, сыр и, поставив на стол, сказал:

   - Милости просим... закусите, а потом выпьем вместе и вы мне расскажете про себя.

   И тут Эхе не заставил себя просить и, работая челюстями, в то же время рассказывал свою несложную биографию. С пятнадцатилетнего возраста он все на войне. Был он во Франции, потом - в Италии, потом ушел оттуда, поступил к Понтусу Делагарди и с ним не расставался. Сперва со Скопиным они поляков били и воров; потом к полякам перешли и здесь, в Москве, под началом Гонсевского сидели, потом опять поляков били, а потом уже от себя взяли Новгород. Тут Делагарди ушел, Горн остался. Вышло с русскими замирение. Эхе ушел в Стокгольм, а потом соскучился без дела. Генерал Делагарди воевать уже не хочет, а здесь, слышь, всегда хороший солдат нужен, ну, он и пришел наняться.

   - Есть ведь здесь иноземные генералы? - спросил он.

   - Есть! Как же! - ответил Штрассе. - Вот хотя бы наш полковник Лесли! И воины нужны. У них чуть ни год - то война.

   - Лесли! - воскликнул Эхе, и его глаза оживились. - Да я же знаю его и он меня! Вместе с ним под Клушином были!

   - Ну вот и хорошо! Завтра нельзя - верно, у них все еще пирование будет, а через день я хоть сам тебя к Лесли провожу, - сказал Штрассе и, вставая, прибавил: - Ну а теперь и спать можно!

   - Благодарю тебя! - ответил Эхе.

   Штрассе ушел, вернулся и, устроив постель для Эхе, ушел окончательно. Эхе разделся, вытянулся на лавке и заснул богатырским сном.

   Спустя два дня Эхе виделся с Лесли, и тот, приняв его на службу, послал в Рязань для обучения стрельцов строю.

   Миша уже выздоровел, Эхе хотел взять его с собою, но Каролина, краснея, стала просить оставить мальчика у них на время. Эхе согласился и, купив коня, тронулся в путь.

   Дорогою он думал о цирюльнике и его сестре.

   "Гм... - решил он в конце своих дум, - она оставила у себя ребенка, чтобы меня видеть! - и при этой мысли лицо его осветилось счастливой улыбкой. Потом он стал думать о Мише. - Непременно надо найти его родителей!" - решил он, но в то же время вспомнил предостережение Штрассе, и страх проник в его душу - теперь не за себя уже, а за доброго цирюльника и его красивую сестру.

  -

  - VII

  - СЫСК

  

   Если князь Теряев-Распояхин, отчасти движимый честолюбием, отчасти в силу своего темперамента, не вложил своего меча в ножны и даже приблизился к царскому трону, то - в совершенную противоположность ему - его друг, боярин Терехов-Багреев, совершенно отрешился от мирских дел и почестей и, осев в своем доме, превратился в истового семьянина, степенного боярина, типичного представителя того времени, богатого человека не у дел. Поселился он со своею любимою женой в хоромах покойного тестя, князя Огренева-Сабурова, еще более увеличив их и украсив. Он окружил себя многочисленной челядью, над которой экономом поставил старого Савелия, а над бабьим царством неизменную Маремьяниху, бывшую кормилицу Ольги Степановны, его жены.

   Много натерпелся Терехов с женою, тогда его невестою, во время смут и разорения, и теперь они словно отдыхали душою. На радость их, на счастье, росла у них четырехлетняя дочь Олюшка, оглашая своим лепетом терем и девичьи. Обручили они ее по сговору с сыном князя Теряева-Распояхина, и не было у них ни дум, ни забот, кроме тихого наслаждения жизнью.

   Даже от почетной должности губного старосты отказался боярин:

   - Кланяюсь низко за высокую честь, господа честные, а только не по мне сия тягота великая, - сказал он просившим его принять на себя эту судебную должность. - Живу я со всяким в мире и добром согласии, а тогда и ссора, и зависть, и корысть. Простите, Христа ради! - и, угостив выборных и наделив по обычаю подарками, он отпустил их с честью, проводил без шапки до самых ворот.

   Тихо и мирно протекала жизнь Терехова. Рано поутру поднявшись с постели, собирал он всю свою челядь и со своею женою шел в церковь, стоявшую на его дворе, там все слушали заутреню, которую пели священник Микола и дьячок Пучеглазов. Потом каждому боярин наказывал работу на день и шел с Савелием по кладовым и амбарам, по клетям да подклетиям, блюдя и пересчитывая добро. А тем временем жена его с Маремьянихой задавала сенным девушкам работу; после чего и сама Ольга Степановна садилась за пяльцы.

   Два часа спустя снова шли все в домовую церковь и слушали обедню, после чего до обеденной поры боярин занимался своими делами. Говорил ему Савелий про домашние дела и делишки, и Терехов чинил над своими холопами и суд, и расправу; приезжали из его вотчины: из-под Москвы, из-под Калуги люди со своими челобитьями, заказами, когда с данью или подарком, и боярин слушал их, кого награждал, кого за волосы трепал и наконец в полдень шел обедать со своею женою, если гостя не было. Обедал он плотно, сытно, запивая медом и винами жирные блюда, хотя в постные дни берегся от всякой снеди и чтил каждый пост неукоснительно. После обеда он ложился на пуховые перины в своей горенке и спал до вечерни.

   В то время как его храп оглашал покои от низа доверху, спала и его супруга в своем тереме, спала и вся челядь по своим клетям - все, кроме сторожа у ворот да мамушек, что доглядывали за боярскою дочкою.

   Просыпался Терехов и шел к вечерне; отстояв ее, он уже весь отдавался семейной жизни, принимал гостей, играл в тавлеи {Шашки.}, в шахматы, слушал захожего странника, а иногда шел в терем к любимой жене и там прохлаждался.

   Каждый год в декабре месяце в память дня, когда он нашел свою Ольгу, Терехов устраивал великое пирование. Выходила тогда Ольга Степановна с заздравным кубком для каждого гостя и что ни раз, то в новом сарафане, и диву давались гости, глядя на богатство Тереховых.

   Наверху в терему шло женское пирование, внизу угощал всех боярин, и никто из его пира не вставал сам: всех потом люди по домам развозили, и, очнувшись, каждый находил у себя подарок; кому плат, кому соболя, кому ручник вышитый, кому шапка, а воеводе да губному старосте, да стрелецкому голове дорогие кубки или ковшики.

   Близким другом у боярина был Семен Андреевич Андреев, деливший с ним труды в Смутное время, а его жена, Пелагея Федоровна, почти не уходила из терема боярыни.

   С такой покойной жизни раздобрел боярин Петр Васильевич; как оденется он, бывало, в парчовый кафтан с воротником выше головы, а поверх его накинет шубу соболью, наденет шапку бобровую в аршин вышины да пойдет переваливаясь, на высокую трость опираяся, по рязанским улицам, - всякий перед ним сторонится, шапку ломает, низкий поклон отдает. Раздобрела и Ольга Степановна, и смутным сном ей уже казались волнения и страхи, когда она спасалась с Пашкою от рук Ходкевича.

   Не так, как Терехов, устроил свою жизнь Андреев. Счастлив и он был, но на иной лад. Любя ратное дело, он скоро был выбран стрелецким головою и не покладая рук работал, то выходя на ловлю разбойников, то прикрепляя к земле тягловых людей {Тяглом в московской Руси называлась податная обязанность более или менее осевших состоятельных хозяйств по отношению к государству. (Примеч. авт.)}, то помогая воеводе собирать подати да недоимки.

   В вечер, с которого ведется этот рассказ, Андреев после вечерни, придя в гости к Терехову-Багрееву, застал у него еще двух гостей, что было делом довольно редкостным. Сидели у него сам воевода рязанский, боярин Семен Антонович Шолохов, да губный староста, дворянин Иван Андреевич Сипунов. Шолохов был статен ростом и красив лицом. Черная короткая бородка округляла его полное лицо, и он казался добрейшим человеком; но в действительности купцы да посадские люди знали, как обманчив его вид, когда он без торга набирал себе товара или на правеже выбивал по третьему разу один и тот же посошный налог. Не было тогда зверя лютее воеводы. Губный староста был, напротив, человеком мягкого, покладистого характера, ума острого, но безвольного, и только неподкупная честность выделяла его из среды служилых людей. Они чинно сидели за столом и вели беседу, запивая домашним малиновым медом, когда вошел Андреев.

   - А, друже! - обрадовался ему Терехов. - Садись, гостем будешь!

   Андреев перекрестился на образ, чинно поздоровался с каждым, опрашивая его о здоровье, и, наконец, сев и отхлебнув меду, сказал Терехову:

   - А я к тебе с радостною вестью.

   - Ну, ну! - сказал Терехов.

   - Давал я на Москву отписку, что хорошо бы нас немецкому строю обучить, как то на Москве делают, и почитай год прошел без всякого ответа...

   - Надо было в пушкарский приказ посул послать, - вставил воевода.

   - Ин не надо. Я через князя Теряева посылал-то. Прямо в царевы руки. Ну а теперь, глядь, сегодня ко мне приехал немчин. Таково смешно по-нашему лопочет. Слышь, по приказу цареву его Ласлей ко мне прислал. Теперь учить будет!

   - Ереси еще наведет. Слышь, немчины эти постов не уважают, икон не чтят, - сказал губный староста.

   - Тьфу! Еретики! - отплюнулся Терехов-Багреев, а потом сказал: - Так! И у меня тоже новость есть. Только нерадостная. Собственно к тому я вас, гости честные, просил, - поклонился он воеводе и старосте.

   Те ответили ему поклоном тоже.

   - Что же за новость, боярин? - спросил староста.

   - А уж не знаю и сказать как, - начал Терехов. - Слышь, получил я сегодня грамотку от друга своего, князя Терентия Петровича Теряева-Распояхина. И пишет он в ней, печалится, что его сына скоморохи скрали.

   Воевода вдруг поперхнулся медом и закашлялся, отчего его лицо налилось кровью.

   - А в том и мне горе, и супруге моей, - печально продолжал Теряев, - потому, как ведомо вам, за его сына этого самого моя Олюшка просватана.

   Воевода, видимо, оправился и смело заговорил:

   - А тебе что с того печалиться, коли жених пропал? Для твоей дочушки-то найдутся. Не в монастырь же ей.

   Терехов тихо покачал головою.

   - Неладно говоришь, боярин, прости на слове! Что она, порченая у меня, что ли? Последнее дело от слова отректись! А еще вот пишет князь, - заговорил он снова, - что сыск делает, так просит и меня пособить. Коли встренется скоморох, попытать его малость, не знает ли чего. Так я на этом вам низко кланяюсь! - Терехов встал из-за стола и, кланяясь так, что рукою коснулся пола, сказал: - Не оставь уж меня, сиротинушку, боярин Семен Антонович! Не оставь и ты меня, убогого, Иван Андреевич!

   - Что ты, что ты, боярин? - в один голос вскрикнули воевода и староста, а староста прибавил: - Слышь, к нам тут из Москвы скоморохи пришли. Так я завтра же их в застенок возьму! Хочешь, приди сам допрос чинить!..

   Воевода вернулся в свой дом и, прежде чем лечь спать, велел привести к себе своего дьяка, Егорку Балагурова.

   Егорка, а по городу - особливо промеж мещан и посадских - Егор Егорович, являлся типичным дьяком того времени. Он был толстый и жирный, с отвислым животом, пьяница горький, до наживы жадный, со старшими раболепен, с младшими лют. В переводе на современное дьяк был вроде правителя дел канцелярии губернатора, но с несравненно большими полномочиями, чем ныне сопряжено с этой должностью, так как соединял в себе власть и исполнительную и за безграмотностью воеводы был не ограничен.

   Войдя в горницу и низко поклонившись, дьяк с трепетом увидел, что воевода хмурится и не в духе.

   - Слышь, - заговорил воевода, - через кого ты отписку получил от Федьки Беспалого?

   Дьяк откашлялся.

   - Так от смерда, скоморошника!

   - Вот то-то! А завтра этого скомороха Ивашка Сипунов на дыбу потянет. Слышь, князь Теряев-то нашему-то боярину Терехову об умыкании сына своего отписал, а он нам челом бил. Вот тут и смекни.

   - И смекать, боярин, нечего. Пойду на кружало {Кабак.} - чай, скоморохи еще там бражничают - и скажу им. Так они так сиганут отсюда!..

   - Дело! Так поспешай, Егорка!

   - Твой раб, боярин! - ответил дьяк, низко кланяясь, и, пятясь, исчез за дверью.

   Воевода облегченно вздохнул и стал укладываться на покой.

   Увы, опоздал дьяк Егор Егорович. Когда он запыхавшись вошел в кружало, там все гости были еще в великом смущении.

   - Слышь, - пыхтя заговорил дьяк, - скоморохи, что из Москвы, не здесь ли?

   Целовальник низко поклонился ему и ответил:

   - Были здесь, господин честной, только сейчас их от нас забрали.

   - Кто, куда? - дьяк выпучил глаза и упал на скамейку.

   - Надо быть, по какому-либо татебному делу, - ответил целовальник. - Приходили стрельцы и отвели скоморохов по приказу губного старосты. В яму {Яма - тюрьма того времени. (Примеч. авт.)}, полагать надо!

   - В яму, в яму! - передразнил его дьяк. - Что глаза-то таращишь? Не видишь, что испить хочу! Борода тоже!

   Целовальник со всех ног бросился исполнять приказ дьяка и поставил пред ним целую ендову меда; а гости тем временем, боясь нового соседства, друг за другом оставили кружало.

   - В яму! - недовольно ворчал дьяк. - Нет, чтобы спрятать их, голова с мозгами! А теперь пред воеводою я в ответе. У-у, песьи дети! Так и норовят дьяка своего подвести. Ну, да ты у меня погоди!.. Изловлю я тебя с табашным зельем, отрежу твой длинный нос!

   Целовальник в страхе даже ухватился за свой нос и стал торопливо кланяться дьяку.

   - За что гнев твой? - заголосил он жалобно. - Сам знаешь, что я и жаворонки мои, все в твоей руке. Я ли скуп на посулы тебе, а ты ни за что грозишь мне!

   - Погоди вот ужо! - бурлил и грозился дьяк, потягивая мед и в то же время думая, как бы ему пред воеводою обелиться.

   Между тем задержать скоморохов поспешил Андреев, радея о своих друзьях. Едва он услыхал от губного старосты про скоморохов из Москвы, как тотчас послал в кружало стрельцов. Это были трое из тех скоморохов, что посетили двор князя Теряева, только ни один из них не знал про покражу княжеского сына. Их привели в разбойный приказ и всех троих заперли в клеть до утра.

   Они сели на грязный вонючий пол и сперва стали догадываться, за что их взяли, потом ругаться, а там, чуя беду неминучую, горько заплакали.

   Не по-обычному повел свой день Терехов. После заутрени, наскоро отдав приказания Савелию, он оделся в темный будний кафтан, и, важно опираясь на палку, пошел в разбойный приказ. Там уже ждал его губный староста.

   - Здраву быть! - кланяясь, сказал Терехов.

   - И тебе, боярин! - ответил Сипунов, и потом они подали друг другу руки.

   - Ну а где же твои скоморошники? - спросил Терехов.

   - А пройдем ужо в застенок, боярин, - ответил Сипунов, - там их и допрашивать станем!

   - Ин быть по-твоему! - согласился Терехов.

   В это время в избу вошел воеводский дьяк Егорка Балагуров и, помолясь иконам, низко поклонился обоим.

   - Прости, милостивец, - униженно заговорил он, - поелику боярин, воевода наш, со вчерашнего в опохмелке, так заказал мне, непотребному рабу Егорке, на сыске стоять.

   - Что ж, - согласился Сипунов, - в своем праве. Пойдем, боярин!

   Они вышли из избы на двор, обнесенный высоким частоколом с крепкими воротами. Против ворот, снова за изгородью, тянулись ключи (ямы), где сидели уголовные преступники вместе с несчастными неплательщиками по двое, по трое и десятками, смотря по помещению.

   Впереди, против избы, стоял мрачный сарай с широкою, как ворота, дверью. Это и был застенок. На земле пред дверью стояла окровавленная плаха, валялись колодки и обрывки ржавых цепей.

   Сипунов открыл дверь; та заскрипела на петлях, и они очутились в страшном помещении. Полутемный сарай с поперечными балками вместо настланного потолка и с земляным полом как бы делился на две части. Налево стоял длинный стол с письменными принадлежностями. Позади него тянулась скамья, по бокам стояли табуретки; недалеко от стола стоял аналой с крестом на нем; направо же валялись доски и стоял небольшой помост, над которым на блоке спускалась веревка с толстым крюком на конце; в углу, треща горевшими углями, дымилась жаровня, а в полутьме виднелись страшные орудия пыток - палки, веревки, доски с набитыми гвоздями, плети, кнуты и острые клещи с длинными ручками.

   Двое заплечных мастеров (палачей) встретили пришедших низкими поклонами.

   - Приведите-ка, молодцы, скоморохов, которых вчера забрали. Сыск малый сделаем, - распорядился Сипунов и стал залезать на скамью позади стола. - Садись, боярин, пока что, - пригласил он Терехова.

   Последний с трудом уселся на конец скамьи.

   Дьяк, покашливая, сел на табурет у края стола, приготовил бумагу и очинил перо.

   В это время до них донеслось бряцание цепей, заскрипела дверь, и в сарай друг за другом вошли со скованными руками три скомороха. Они вошли, упали на колени и в голос завыли:

   - Смилуйтесь, боляре! Во имя Христа, ни в чем не повинны. Ни татьбою, ни убивством не занимались. Отпустите, Бога ради, животишки наши бедны и наги; с того, что дадут нам люди добрые, мы только и живы!

   - Ну, вы! - закричал на них дьяк. - Волчья сыть, молчать! Правьте лучше ответы боярину! - и при этом хитро подмигнул ближайшему к нему скомороху.

   Тот, маленький, подслеповатый, словно сразу понял знак дьяка и смиренно замолчал.

   - Сказывайте имена ваши, - сказал Сипунов, - пиши, Егорий Егорьевич, если взялся за дело!

   - Ну, вы! - окрикнул дьяк и ткнул пальцем на первого. - Тебя как?

   - Иван, а прозвищем Наливайко!

   - А тебя?

   Красивый, лет девятнадцати, парень, тряхнув головой, бойко ответил:

   - Антоша Звонкие Гусли. Гусляр.

   - Тебя?

   Третий парень, лет тридцати, стукнул в землю лбом и жалобно сказал:

   - Емелька Беспутный!

   - Чем занимаетесь и откуда пришли? - спросил Сипунов.

   - Чем занимаетесь и откуда пришли? - повторил дьяк вопрос и при этом снова подмигнул.

   Иван Наливайко ответил за всех:

   - Скоморошьим делом, милостивец, скоморошьим да песенным. А пришли прямо из-под Тулы, на Москву идем, милостивец!

   Дьяк довольно крякнул, и по его губам скользнула усмешка.

   Сипунов взглянул на Терехова, а тот лишь печально вздохнул и потряс бородою:

   - Чего ж их и спрашивать? Вестимо ничего и не ведают! - тихо сказал он.

   - Оставить сыск? - спросил Сипунов.

   Терехов кивнул.

   Добродушный Сипунов словно ожил, ему было тяжело пытать людей, и он, приняв грозный вид, сказал:

   - Ну на этот раз идите на все четыре стороны! Молодцы, сбейте клепы! А наперед чтобы в нашем городе не чинили буянств!.. Слышь, вчера до полуночи бражничали!..

   Скоморохи раз по десять ударили лбом в землю и вскочили на ноги. Молодцы стали сбивать наручни.

   Сипунов и Терехов вышли.

   - Слышь, - обратился последний к дьяку, - не откажись сегодня ко мне зайти. Хочу другу цидулу отписать, а от этого дела отвык за время. Попишка-то мой старый, еле видит.

   - Рад, боярин, за тебя живот положить, - кланяясь ответил дьяк и веселый пошел к воеводе, торопясь успокоить его.

   Угрюмый вернулся домой Терехов и тотчас позвал к себе жену. Та сошла к нему встревоженная.

   - Или что стряслося, Петр Васильевич, батюшка? - спросила она, едва переводя дух. - И ушел ты сегодня не вовремя, а теперь меня позвал?

   - Садись, жена, - ответил боярин, - действительно стряслось. Помнишь, мы за княжьего сынка свою Олюшку прочили? По рукам ударили?

   - Помню, батюшка! Как не помнить! Еще на Москве то было! А что? Или поссорились вы?

   - Пустяки говоришь! Дружбы нашей мечом не рассечь! А дело в том, что княжьего сына скоморохи с вотчины скрали!

   - Ахти мне! - воскликнула боярыня и даже побледнела в лице. - Петр Васильевич, что ж теперь нам-то делать?

   Терехов нахмурился.

   - Что делать, про то я знаю. А сказал я тебе на тот случай, чтобы про эту помолвку с бабами меньше языком трепала. А теперь иди!

   Не успела выйти боярыня, как в горницу спешно вошел Андреев. Едва поздоровавшись с Тереховым, он сказал:

   - Зачем ты скоморохов отпустил?

   - Да ведь они из-под Тулы.

   - Брешут!.. Сейчас доподлинно узнал, что из Москвы. Разговор такой слыхал, что дьяк Егор Егорович их вызволил, а для чего - не пойму! Ну, да вот еще что: кажись, и княжий сын объявился.

   - Шутишь? - откинувшись в изумлении, воскликнул Терехов.

   - Что за шутки! Ты слушай. Немец-то мой, которого из Москвы для стрельцов прислали, мне диковинное поведал. Сегодня это поучил он нас-то всех, строй показывал, а потом я его к себе завел. Поместил-то я его у себя пока что - на дворе-то клеть есть, там он и живет...

   - Ну!

   - Вот он и стал про себя говорить. А потом и говорит... Есть на Москве корчма - ее какой-то Федька Беспалый держит...

   - Федька Беспалый? - перебил Терехов, - да ведь это - дворовый покойного князя Огренева. Вор окаянный! Савелий сказывал...

   - Да постой, дай кончу! - остановил его Андреев. - Так, слышь, к этому Федьке скоморохи мальчика привели и продали. Мой-то немец видел, а на другую ночь скрал его. Говорит, Федька-то этот ребят для нищих держал.

   - Ну?

   - Ну, немец-то скрал его да к другим немцам свел. Мальчик теперь у них там, на Кукуе.

   - Обасурманили мальчика?

   - Зачем? Я к тому, что, может, это - княжий сын и есть!

   - И то! Ах ты, Господи! Слышь, Семен Андреевич, расспроси ты своего немчина, как да что, и пошлем к князю нарочного.

   - Беспременно! Ради этого я и прибежал к тебе. А только одно: зачем скоморохов ты отпустил и дьяк им мирволил? Нет, вот что скажи мне!

   - Да откуда ты знаешь это?

   - Откуда? Мой мальчишка видел, как скоморохи уходили. Сели они у нас под садом, один и бает: "Спасибо дьяку, мигнул. Ляпнули бы что о Москве, повесили бы на дыбе"; другой ответил: "Надо полагать, Злоба какую ни на есть важную отписку посылал с нами". Ишь, куды завернул. Подумать надо, боярин! Может, здесь и измена есть какая. Лях не дремлет!

   Терехов задумался.

   - А что! Пожалуй, кто-либо и мутит. Ну а как же с князем-то? А? - вспомнил он.

   - Послать нарочного непременно надо. Хочешь, мы этого немчина снарядим и без отписки всякой.

   - А и ладно задумал, Сеня! Накажи ему, да и посылай. Только послание напишем, потому князь горячий и неравно немчина с первого слова на дыбу потянет!

   - И то, - согласился Андреев.

   - А дьяка этого я велю в шею со двора. Неравно правда что недоброе, так беды не оберешься.

   - Так пойду я, снаряжу немчина!

   - Иди, иди, Сеня! Бог нам его привел, - и Терехов набожно перекрестился. - Ежели сразу на след напали, прямо чудо Божие!

   - Воистину! - ответил Андреев. - Ну я пойду, а ты готовь грамотку.

   - Ладно, Сеня!

   Андреев ушел, а Терехов пришел в свою дальнюю горницу, достал перо и бумагу и, кряхтя, стал составлять послание своему другу.

   В тот же день вечером капитан Эхе, снабженный и казной, и грамотой, ехал из Рязани на своем сильном коне в коломенскую вотчину Теряева, думая не столько о княжьем сыне, сколько о свидании с Каролиною, сестрой цирюльника.

  -

  - VIII

  - РАДОСТНАЯ ВЕСТЬ

  

   С того самого дня, как пропал маленький князь, усадьба Теряева-Распояхина оглашалась стоном и плачем. С трудом поправилась больная княгиня Анна Ивановна; встала она с кровати бледная, тощая, смерть смертью, и долгими часами сидела в своей молельне, тупо, в отчаянии смотря в одну точку. Словно гробовая плита легла на ее сердце, и только приезды мужа на время оживляли ее. Она становилась тогда, как безумная: бросалась в ноги князя, ловила его руки и выкрикивала проклятья на свою голову, моля мужа о прощеньи.

   - Анюта, встань! Негоже так, - пытался уговаривать ее князь, подымая с пола, - грех да беда на кого не живут. И я провинился бы так же, как и ты. Тайного врага не убережешься. Да и Бог не без милости. Подожди, найдется наш Мишук!.. Дай мне сроку!

   Но княгиня продолжала терзаться невыносимой мукой. На беду ее муж не мог бросить столицу, правя царскую службу, а в последнее время будучи приближен к патриарху.

   Он вызвал в усадьбу Ермилиху и сказал ей:

   - Лечи княгиню! Занедужилась она дюже!

   Ермилиха поклонилась в пояс.

   - Не вели казнить, вели слово молвить, царь-батюшка! - заговорила она тонким, льстивым голосом. - С глазу княгинюшке недужится; не иначе, как с глазу! Уж я ли ее не пользовала: и травою, и кореньем, и наговором. Одно теперь осталось, князь-батюшка!

   - Что?

   - По монастырям везти, о здоровье молебны служить, потому всякий глаз от лукавого.

   Князь молча прошелся по горнице.

   - А про... сына узнали? - спросил он с запинкою.

   - А по молодом князюшке панихиды служить надо. Коли жив, сейчас к дому повернется.

   Князь угрюмо кивнул.

   Богомолье действительно - лучшее средство. Он приказал жене собираться, снарядил возок и послал ее в Троицу, к Николе на Угреш, в ближний Юрьевский монастырь.

   Остригла княгиня в знак печали свои роскошные волосы и поехала молиться святыням.

   Не помогли панихиды, и не вернулся пропавший сын, но сама княгиня оправилась и стала покойнее, только сенные девки шепотом рассказывали, что порой, случалось, вскрикнет она ночью так-то страшно пронзительно и вскочит с постели, словно обуянная.

   Все угрюмее день ото дня становился князь. По дружбе к нему, дня не проходило, чтобы в застенке разбойного приказа приказный дьяк не пытал одного-двух скоморохов, но ничего не говорили пытаемые о княжеском сыне.

   Терехов-Багреев тоже ничего не отвечал.

   Как в злую тюрьму приезжал князь в свою усадьбу и часто, не видясь даже с женою, сидел в своей горнице, выслушивая доклады своих гонцов, которых слал во все стороны.

   И вот однажды вошел к нему его верный Антон и сказал:

   - Немчин какой-то с Рязани приехал. От боярина Петра Васильевича грамотка!

   - Где? Давай! - Князь дрожащей рукою сорвал шнурок и, развертывая свиток, сказал Антону: - Гонца в избу сведи. Напой, накорми.

   Антон ушел, а князь стал читать каракули боярина, своего друга:

   "И слышь, немчину этому про твоего сына ведомо. С того и посылаю до тебя. А княгинюшке твоей от нас поклон земн..."

   Князь не дочитал послания и, выскочив из горницы, закричал не своим голосом:

   - Эй!

   На зов прибежал отрок.

   - Беги со всех ног в избу! Вели Антону немчина сюда привести! Живо!

   Давно никто не видел такого оживления в лице и движениях князя. Он не мог сидеть и бегал по горнице. Заслышав шаги, он сам отпахнул дверь и, увидев Эхе, с порога закричал ему:

   - Что знаешь о сыне?

   Эхе смутился и, положив левую руку на поясной нож, почесал правой за ухом.

   - О каком сыне?

   - О моем, о моем!

   Эхе покачал головою.

   - Про мальчика я говорил, это - правда; но не знаю, ваш это сын или не ваш! - ответил он.

   - Про какого мальчика? Ох, да говори же!

   - Дозвольте мне попить. В горле больно. Жарко!

   Князь захлопал в ладоши:

   - Меду ковш!

   Мед появился тотчас. Эхе жадно выпил добрую половину и, вытерев рукавом усы, медленно начал свой рассказ.

   Князь жадно слушал его.

   - Антон, зови слуг! - приказал он наконец и, взяв Эхе за рукав, потащил его к крыльцу, куда Антон согнал дворню.

   - Был рыжий скоморох с теми? - спросил князь у слуг.

   - Был, князь-батюшка, поводырем был! - ответило несколько голосов.

   - А с ним щуплый такой, белый?

   - Был, был! И мальчонка еще. Да много их, чтоб им пропасти не было! - раздались снова голоса.

   Лицо Теряева просветлело.

   - Коней, Антон! - закричал он. - И ты, немчин, со мною! Едем к твоему приятелю. Ну, живо!

   И через десять минут они мчались по дороге в Москву.

   Эхе и Антон не могли на своих конях поспевать за кровным аргамаком князя, и он скакал далеко впереди их; но, когда они сделали роздых на полпути в съезжей избе, князь, не гнушаясь, посадил с собою за стол Эхе и Антона и снова стал расспрашивать немца.

   - Расскажи мне, каков он собою?

   Эхе опять стал описывать мальчика, а также сарай, в котором нашел его, рассказывал о своих мытарствах с ним и наконец сообщил про доброго немца-цирюльника и его сестру.

   - Не приметил ли ты складня на мальчике... цепка из золота, кольчужками? - спросил Теряев.

   - Нет! - покачал головою немец, - голая шея, ничего не было...

   - Не он! - упавшим голосом сказал князь. - У Мишеньки складень, наше благословение!

   - Эх, князь, - вмешался Антон, - да нешто этот вор Федька оставит у княжича нашего золото?

   - И то! - оживился князь. - Верно! Он, он, мой Михайло! Но уж этому Федьке, вору и разбойнику, - лицо князя потемнело и он стукнул кулаком по столу, - будет солоно! Завтра же его в разбойный приказ уведут и там...

   Он не окончил, но Эхе, взглянув на него, без слов понял, что ожидает содержателя рапаты, и вздрогнул.

   Князь забылся, его увлек поток мыслей и чувств, и он продолжал говорить вслух:

   - Но кому нужен был мой Михалка? Может, скоморохи-то просто крадут и ждут выкупа. Нет, не слышал я про такие дела, а крадут они для нищенства да для скоморошьего дела так больше от посадских да торговых людей. Ну, да уж доберусь до правды огнем и водою, дыбой, плетью - всем, что в застенке есть, а пока, вдруг очнувшись, резко сказал он, - поедим да соснем малость! - и, сразу оборвав речь, он придвинул к себе миску с вареной курицей и ендову с вином.

   Была глубокая полночь, когда они вновь сели на коней и помчались к Москве. Они ехали молча. Князь, почти уверенный, что его сын найден, думал о том, кому понадобилось это странное преступление, и горел местью и ненавистью к неизвестному врагу. Антон, как верный слуга, зная опасности ночного путешествия по большой дороге, на которой шалили и скоморохи, и беглые тягловые, и забулдыжный посадский, зорко осматривался в ночной полумгле и прислушивался к тишине; а Эхе, видавший в своих походах кровь и резню, разбой и преступления, с размягченным сердцем мечтал о минуте, когда он увидит прекрасную Каролину и скажет ей... Нет, он лично ей не скажет, а только посмотрит на нее нежно-нежно и вздохнет от больного сердца. Вот так! При этом Эхе вздыхал с такой силою, что Антон с изумлением взглядывал на него, придерживая на миг свою лошадь.

   - Прямо в слободу, немчин! - отрывисто сказал Теряев, когда они въехали в московские ворота.

   - Тут! - ответил Эхе, ударяя коленами лошадь.

   Было уже утро, и Москва проснулась. Со скрипом тащились на базар телеги, нагруженные сеном, курами, рыбою, убоиной и всякой овощью; в рядах открывались лари; к убогой церкви торопился поп, стуча костылем по твердой земле, и во все стороны шли люди, торопясь купить, продать или поспеть в назначенное место.

   Наши всадники пересекли весь город и со стороны Москва-реки въехали в Немецкую слободу.

   - Узнаешь дом-то? - спросил князь.

   Эхе только усмехнулся. Ему ли не узнать! С закрытыми глазами он не прошел бы мимо него.

   - Тппру!..

   Но что это?.. Ставни закрыты, из трубы не вьется приветливо дым, в то время как все вокруг живут уже дневной жизнью!..

   Эхе быстро спрыгнул с коня и стал стучать в калитку. Молчание. Он стал бить по очереди в закрытые ставни. То же молчание.

   - Ну, что ж это? На смех? - закричал князь.

   Эхе растерянно, убитым взглядом посмотрел на него.

   В это время их успела окружить толпа, привлеченная стуком и криками.

   - Эй вы, басурмане! - крикнул толпе князь. - Это ли - дом немчина-брадобрея?

   - Так точно, боярин, - ответил один из немцев, толстый булочник, снимая пред князем колпак.

   - Где же он, собака?

   - В приказе! - закричали со всех сторон. - Приходил народ, били его и вон! Бедный Штрассе!

   Эхе, молчавший все время и словно обезумевший, вдруг встрепенулся и обратился к толпе на немецком языке. Все бросили князя, окружили Эхе и, заговорив сразу, подняли оглушительный крик.

   Аргамак Теряева пугливо шарахнулся в сторону, но князь резко осадил его - он сгорал от нетерпения и досады. Теперь, когда он уже собирался обнять сына, опять что-то стало на его пути.

   - Ну, что там? - закричал князь Эхе, когда толпа на мгновение смолкла.

   - Его взяли в разбойный приказ на пытку, на смерть!

   - А сын? - не думая о бедном цирюльнике, спросил князь.

   - А его спасла Каролина. Они убежали и спрятались...

   - Где?..

   - Надо сперва достать господина Штрассе. Они в тайнике.

   Князь махнул в воздухе плетью.

   - Разве не знают тайника эти люди? Скажи, я все для него сделаю, я выручу его. Покажи мне сына!

   Эхе торопливо заговорил с немцами.

   - Я, я! - послышалось со всех сторон, и несколько человек, отделившись от толпы, приветливо закивали князю.

   - Они покажут нам, - сказал Эхе, - только надо спасти господина Штрассе. Они говорят, клянись!

   - Я, я! - закричали немцы.

   Князь быстро снял шелом.

   - Клянусь, хотя не знаю и вины его, спасти этого брадобрея, если не поздно!

   - Я поведу, - сказал булочник, - еще не поздно. Я видел его.

   - Идем! - сказал Эхе.

   Булочник пошел вперед, рядом с капитаном, который вел в поводу своего коня, князь с Антоном ехали сзади.

   Булочник провел их в переулок, ввел в свой дом, перешел чистый дворик и остановился подле бани.

  -

  - IX

  - СЛУЧАЙ С НЕМЦЕМ И КНЯЖЬЕ СЛОВО

  

   Только в то время, полное суеверия и невежества, мог произойти подобный случай, и был бы похож он на анекдот, если бы Олеарий не засвидетельствовал его в своих записках.