Волконский Михаил Николаевич - Сирена

думал бы, что я хочу сокрушить замок, - рассуждал мысленно Елчанинов, - и ошибся бы. Я тоже понимаю, что в данном случае сила только испортит дело!" Он вынул из кармана заготовленный кусок воска, размял его и сделал несколько слепков с замочной скважины.

   Возиться долго у двери было опасно. Хотя закоулок и состоял почти из одних заборов и был совсем пустынный, но все-таки мог попасться какой-нибудь прохожий, да и из домашних, чего доброго, кто-нибудь мог выглянуть ненароком из калитки.

   Сделав слепки, Елчанинов смело направился было к первому попавшемуся, как он решил сначала, слесарю, но по дороге догадался, что обращаться по восковым слепкам неосторожно, да и едва ли слесарь решится взять такую, явно подозрительную, работу. И он остановился в раздумье, как ему быть.

   Ему стоило больших трудов и усилий мысли найти выход из встретившегося ему вдруг затруднения. В глубине души он уже склонялся к тому, чтобы разнести дверь силой. И вдруг словно внезапная вспышка осветила его мозг: он нашел выход, придумав пойти к тому же Зонненфельдту.

   Отставной коллежский асессор был домовладельцем; у него, верно, есть знакомый слесарь, через него можно сделать заказ. Он, по-видимому, человек не особенно проницательный, и его можно будет обвести, рассказав какую-нибудь историю.

   Елчанинов, не откладывая, отправился к Зонненфельдту и нашел его опять на скамеечке у дверей на дворе в неизменном халате, туфлях и колпаке.

   Он рассказал ему, стараясь сделать это как можно развязнее и естественнее, что затеял любовную интригу с одной знатной дамой, которая пропускала его к себе через потайную дверку, так как познакомились и сошлись они случайно, и в дом к ней, как гость, он, Елчанинов, совершенно не был вхож из страха перед старым ревнивым мужем. У него был ключ от этой дверки, и вот он потерял его и не может теперь проникнуть за заветную дверь и дать об этом знать знатной даме тоже не может. Остается только одно: сделать новый ключ, для чего он снял с замка восковой слепок и убедительно просит почтенного Матвея Гавриловича, у которого, вероятно, как у домовладельца, есть знакомый слесарь, поручить тому сработать новый ключ по слепку.

   Елчанинову казалось, что он придумал это очень хорошо и, главное, очень правдиво вел свой рассказ.

   Должно быть, старик Зонненфельдт был в достаточной степени наивен и действительно непроницателен, потому что очень легко поверил в не совсем правдоподобную повесть и легко согласился исполнить желание Елчанинова.

   У него был знакомый слесарь.

   - Молодости подобает, - заметил он даже, - любовная интрига, ибо кому же и любить, как не молодому человеку?

   Через несколько дней ключ был готов, и Елчанинов, едва дождавшийся этого, получил его от отставного коллежского асессора.

   "Он не подозревает, как я его одурачил, - усмехнулся внутренне Елчанинов, - и как бы он удивился, если бы я сказал ему, что этот ключ - к той двери, о которой сам же он мне рассказал. Но я ему, разумеется, ничего не скажу". И, не сказав ничего Зонненфельдту, Елчанинов, как только спустился вечер (тогда начинало уже темнеть по ночам), отправился, довольный своей предприимчивостью, к дому на Пеньках.

   Расчет у него был таков: он заберется в подземный ход, дождется ночи, а там поступит смотря по обстоятельствам, но во всяком случае, так или иначе, освободит злосчастного поляка.

   Елчанинов шел и как бы внутренне извинялся перед Станиславом за то, что несколько лишних дней оставил его в погребе. Но в то же самое время он деловито рассуждал и успокаивал себя тем, что иначе поступить было нельзя и что зато сегодня он, наверное, освободит его.

   На небо набегали тучи, заволакивая звезды и сгущая тьму. Елчанинов узнавал дорогу по редким тусклым уличным фонарям, а в закоулке ему пришлось пробираться чуть ли не ощупью.

   Вот наконец и углубление в стене, и дверь.

   Елчанинов в темноте нащупывает замок, всовывает ключ, тот бесшумно поворачивается в замке (пружины его, видимо, жирно смазаны), дверь отворяется без скрипа. Елчанинов осторожно пробует ногой за порогом, ступеньки! Он запирает за собой дверь, прячет ключ в карман и в полной темноте, как в могиле, начинает спускаться между двух каменных стен, считая ступеньки.

   С левой стороны железная полоса в виде перил; воздух спертый; с каждым шагом он становится прохладнее, пахнет сыростью, землей, жабами.

   После двадцать второй ступеньки под ногой чувствуется ровная каменная плита, проход становится шире, но все же можно, расставив руки, касаться обеих стен, и Елчанинов, ничего не видя, идет вперед, не отнимая от стен рук и осторожно передвигая ноги, чтобы не оступиться, если начнется новая лестница.

   Ему вовсе не страшно одному в темноте, напротив, он ощущает какое-то словно подымающее чувство, ближе всего подходящее к любопытству: что будет дальше?

   Проход вдруг круто завернул, под руку снова попалась железная полоса, а нога наткнулась на ступеньку.

   Елчанинов стал подниматься, не зная, куда приведет его эта лестница.

   Последняя заканчивалась в упор деревянной дверью, на которую непременно наткнулся бы Елчанинов, если бы не луч света, проникавший сквозь маленькое круглое отверстие в этой двери, как раз на высоте человеческого роста.

   Елчанинов понял, что это лестница во внутренней стене дома, а потому удвоил осторожность и не шел, а почти полз так тихо, что казалось, попадись ему мышь по дороге, он и той не спугнул бы.

   Теперь он знал весь путь по подземному ходу и мог узнать сейчас же, куда приводил этот ход.

   Он осторожно приник к двери и приложил глаза к отверстию в ней: судя по той части комнаты, которую он увидел, это была столовая; посредине стоял стол, возле него сидел католический патер, а напротив - какой-то господин во фраке, очень модно, щегольски одетый. Он говорил что-то.

   Елчанинов приложил ухо вместо глаза к отверстию и тогда ясно услышал каждое слово.

   - Она постоянно тычет мне в глаза, что я ее управляющий! - говорил щегольски одетый господин. - Вообще это такой нрав, что очень трудно держать ее в должном решпекте! Она своенравная и самовластная натура.

   - Как всякая хорошенькая женщина! - возразил патер спокойным и рассудительным тоном.

   - О, она не только хорошенькая, но и красивая! - подхватил управляющий.

   - А это нам только и нужно!

   - Да, но все-таки я просил бы вас, отец, повлиять на нее. Уж я и так слежу за ней, не спуская глаз, не отхожу от нее, и все-таки вчера, во время бала, она улучила-таки минуту и скрылась в атласный альков, за драпировкой, в каюте!

   - Не одна?

   - Ну да! В этом дело.

   Патер жиденько захихикал.

   - Ну, что же из этого? Ей нужно дать некоторый простор для действия сообразно инструкциям; ведь и альков на яхте устроен не для того, чтобы она была там в единственном числе!

   - Я отлично понимаю это и не желаю возражать против инструкций, но ведь они не могут относиться к какому-то проходимцу-художнику, потерявшему от нее голову и почти обезумевшему от восторга перед ней.

   - Как к художнику? Разве она была с ним?

   - С ним!

   - Быть этого не может!

   - А между тем это так.

   - Вы сами видели?

   - Я нашел его шляпу в алькове.

   - Что же особенного в этом художнике?

   - Ничего, просто каприз женщины, польщенной тем, что он потерял от нее голову до самозабвения, как я говорю вам!

   - Это тот самый художник, который привез к ней по поручению маркиза документы?

   - Да! Большая была неосторожность посылать чужих, незнакомых людей.

   - Маркиза нельзя винить в этом случае: он действовал так, как следовало. Ведь он мог умереть в этом несчастном трактире, и тогда все бумаги попали бы в руки здешних властей. Весьма понятно, что выбора у него не было, и он рискнул лучше доверить пакеты людям, на первый взгляд показавшимися ему достойными.

   - Да, а теперь возись с этими верными людьми!

   - Ну, один из них уже покончил свои счеты во славу Божию!

   - Да, кстати! Как бы не нажить хлопот с этим делом!

   - Все было обставлено самым лучшим образом, и не только тело, но и все концы канули в воду. На берегу матрос нашел его платье, оно было представлено в полицию, представлено его приятелям, те признали, что это подлинная одежда, и теперь решено и подписано, что он утонул во время купания.

   - Ну, и Бог с ним.

   - Amon.

   - Так вот я и говорю, что художник...

   - А чем он опасен еще, кроме того, что она соблаговолила к нему?

   - Вот чем: он знает, что она жена Станислава.

   - И верит этому?

   - Едва ли; но если он расскажет ей о своем разговоре со Станиславом, то она-то будет осведомлена, что ее муж был в лакеях у маркиза и приехал сюда в Петербург.

   - Но каким образом Станислав мог догадаться, что английская леди похожа на его жену?

   - Вся беда, что он оказался художником: он так поразился красотой леди, что, вернувшись в трактир, при Станиславе нарисовал на доске стола ее профиль.

   - Как же вы узнали это?

   - Доску с нарисованным на ней профилем со стола положили в карету для устройства постели маркизу, чтобы привезти его сюда. А здесь Станислав сохранил эту доску, как святыню; я увидел ее у него, сразу узнал профиль и спросил, откуда он взялся. И надо же было случиться такому обстоятельству, чтобы, как нарочно, попал к маркизу в услужение именно муж этой женщины! Удивительно странный случай!

   - Брат Иозеф! Случаи кажутся странными лишь для тех, кто не умеет управлять ими! С нами не бывает странных случаев! Маркизу было предписано отыскать Станислава, а тому было подсказано, чтобы он поступил к нему в услужение, якобы для того, чтобы пробраться в Петербург, где теперь его жена. Он нам нужен здесь!

   - Зачем же?

   - А хотя бы для того, чтобы держать ее в руках, когда это понадобится. Имея Станислава в своем распоряжении, мы всегда можем припугнуть ее тем, что у нас есть несомненное доказательство, кто она такая. Вот отчего я и велел оставить его здесь запертым в подвале и не допустил, чтобы он разделил участь другого, с которым подглядывал за нами.

   - Но вы согласитесь, что этот художник достоин разделить участь бывшего своего приятеля?

   - А разве просто его нельзя не пускать к ней?

   - Трудно. Она твердо стоит на своем. Я вам говорю, что у нее невозможно строптивый характер; побеседуйте сами с ней!

   - Она сегодня здесь?

   - Должна уже приехать! Вероятно, здесь.

   - Позовите ее ко мне!

   Весь этот разговор Елчанинов слушал ни жив, ни мертв. Он опять заглянул в отверстие и видел, как в комнату вошла красивая рыжая женщина. Прежний собеседник патера ввел ее и сам удалился.

   Этюд Варгина был очень хорошо сделан, и потому Елчанинову было нетрудно узнать в вошедшей красавице леди Гариссон.

   Она села напротив патера свободно и, видимо, не чувствуя никакого стеснения, заговорила первая весело и бойко, словно сама знала, что ей надо делать и как поступать.

   - Вас можно поздравить, мой отец, - заговорила она по-французски, - вы торжествуете, как всегда и везде. Я еще раз преклоняюсь перед вашей ловкостью и уменьем и от души поздравляю вас!

   Она говорила так быстро, что Елчанинов едва успевал распознавать французские слова, которые он понимал не без труда, догадываясь только о значении некоторых из них.

   "Мой отец" рыжая женщина произнесла особенно, как-то певуче и звучно, и вообще ее голос был тверд, но вместе с тем мягок и вкрадчив.

   - Погодите! Не надо так много слов сразу! - довольно строго остановил ее патер. - О каком торжестве вы говорите и с чем вы поздравляете меня?

   - Как же! Я слышала о вас чудеса, именно чудеса, потому что иначе, как чудом, нельзя объяснить это. При дворе только и говорят теперь о вас: вы исцелили императрицу от зубной боли и сумели понравиться императору, приготовив ему шоколад {Исторический факт.}.

   - Ах, вы говорите об этом! - усмехнулся патер. - Действительно, мне посчастливилось быть полезным ее императорскому величеству и помочь ей лучше, чем это могли сделать ее медики! А государь, еще со своего заграничного путешествия, помнил о шоколаде, приготовленном по способу, известному нашим братьям. Но не в этом дело!

   - Как не в этом дело? - перебила леди Гариссон, не давая ему говорить. - Это огромный шаг, и, раз вы только получили возможность войти во дворец, вы утвердитесь там, я в этом уверена!

   - Все это прекрасно...

   - Еще бы, еще бы, мой отец! Все, что вы делаете, прекрасно, и я, повторяю, удивляюсь вам и преклоняюсь перед вами! Должна вам признаться, что, направляясь сюда, я плохо верила в возможность осуществления задуманного плана; мне казалось, что огромные расходы, которые были сделаны на мою обстановку, на эту роскошную яхту, не оправдаются; но теперь я должна признать, что вижу в вас такого руководителя, который может достичь всего, чего он желает. Я прямо свидетельствую, что без вас я бы втрое длиннейший срок не успела поставить себя в петербургском обществе, несмотря на все данные мне к тому средства, так, как это сделано теперь. Вы человек исключительный!

   - Но речь идет не обо мне, а о вас! Ни ваших похвал, ни вашего мнения я не требую; затраты касаются вовсе не вас, а тех, кто их делает и кто дает на них деньги. От вас требуется лишь точное исполнение приказаний и действий в том духе, как это вам предписано.

   - Так разве я не действую? Все, что я могла сделать до сих пор, я сделала; я, кажется, сумела поставить свой престиж. Пока вы только этого от меня и требовали. Если нужно что-нибудь еще - говорите!

   - О том, что нужно, вы знаете отлично, и говорить вам об этом нечего! А я хочу вам сказать о том, что не нужно делать!

   - Я не понимаю, на что вы намекаете, мой отец?

   - Намекать тут нечего. Я прямо заявляю вам, что вы ведете себя...

   - Не так, как следует, или что-нибудь в этом роде? - подсказала леди Гариссон, нисколько не смутившись. - Мой отец, хитрить с вами напрасно, вы слишком хорошо знаете человеческое сердце; и, прямо скажу, я догадываюсь, что вы хотите упрекнуть меня за молодого художника.

   - Вот это хорошо! - опять усмехнулся патер. - По крайней мере, вы не отнекиваетесь!

   - Зачем? Повторяю, всякая хитрость напрасна с вами.

   - Хорошо!

   - То есть вы хотите сказать, мой отец, что вовсе нехорошо то, что я делаю? Но вы сами преподавали мне наставление, что я не должна разбирать, что хорошо, что дурно!

   - Да, относительно лиц, по чьей воле вы должны действовать. Но никто вам не приказывал... - начал Грубер.

   - Обращать внимание на бедного художника, мой отец? Но не забывайте, что я женщина! У меня может же быть своя личная жизнь.

   - Нет. Этого не должно быть. Наше первое правило говорит: perinde ac cadaver. Ни личной воли, ни личной жизни мы не допускаем.

   - Так положено для братьев вашего ордена, мой отец, но я не вступала в него и состою только скромной слугой, готовой пожертвовать собой для благой цели. Вы могли бы упрекать меня, если бы я совершила какой-нибудь поступок, способный повредить этой цели... мало того, если бы с моей стороны была выказана хотя бы малейшая небрежность в ущерб делу. Но этого нет: я, не хвастая, могу сказать, что другой женщины, лучше меня, вы не найдете на мое место; я готова делать и делаю все, что мне приказано, а остальное - мое, и я считаю себя вправе поступать, как мне захочется, если это не вредит ни нашей цели, ни нашему делу. А чем может повредить какой-то бедный художник, которого никто не знает? Он никому не опасен!

   - Довольно; теперь я знаю, опасен он или нет, и буду действовать сообразно этому. Вы его больше не увидите!

   - Может быть, я и не буду жалеть об этом! - хладнокровно произнесла леди Гариссон.

   - Тем лучше! - сказал патер.

   - А может быть, я и увижу его еще!

   Патер выждал немного и ответил ей:

   - Нет!

  

  

   После леди патер опять разговаривал с ее управляющим. На этот раз их разговор не был длинным: они обменялись всего несколькими словами.

   - Вы правы! - сказал патер управляющему. - Нам лучше отделаться от этого художника, и завтра же я приму к тому свои меры.

   Это сказано было с таким равнодушием и с такой простотой, точно дело шло о самой обыкновенной вещи, привычной и нисколько не выходящей из ряда вон. Между тем Елчанинов, зная уже о судьбе Кирша, не мог не понять, что значило на языке патера принять меры к тому, чтобы отделаться от Варгина.

   "Однако они не стесняются!" - подумал он.

   И тут же ему самому пришлось пережить несколько секунд, в течение которых решалась не только судьба Варгина, но и его собственная.

   Управляющий собрался уходить.

   - Кстати, - сказал ему патер, - в этом доме есть секретный ход, который ведет из этой комнаты прямо на улицу. Говорю это вам на всякий случай, если бы вам он понадобился зачем-нибудь. Вот видите этот шкаф? Он сделан довольно искусно и имеет вид обыкновенного шкафа. Ключа в нем нет, он отпирается и запирается с помощью пружины, которая действует, если надавить выпуклость глаза в голове льва, который посредине.

   "Вот он сейчас, - решил Елчанинов, - подойдет, нажмет пружину, дверь отворится, и они увидят меня!"

   Положим, с этими двумя он мог справиться легко, но неизвестно было, сколько в доме еще людей, которые, конечно, сбегутся на зов патера.

   Елчанинову оставалось только одно: спуститься по лестнице вниз и спрятаться там в темноте. Он так и сделал.

   Ему удалось соскользнуть вниз и тихо, и вместе с тем быстро.

   Найдя ощупью дорогу, он остановился в том месте, где ход делал поворот, твердо решив, что, если кто-нибудь станет сходить сверху, он разделается с ним, потому что с этими людьми церемониться было нечего.

   Он долго ждал, но никто не спускался, и в тишине окружавшего Елчанинова мрака лишь изредка слышались шорох пробегавшей мыши и падение наплывшей наверху капли, которая с особенным звуком - гулким и неприятным - шлепалась на каменный пол. Прошло много времени, пока наконец Елчанинов снова поднялся по лестнице; отступать он не хотел, случай, по его мнению, благоприятствовал ему, и он хотел воспользоваться этим случаем.

   "Хорошо, - рассуждал он, - я знаю теперь, как отворить дверь из комнаты, но как отпирается она со стороны лестницы?"

   К его удивлению, дверь оказалась приотворенной; в столовой никого не было, свечи были потушены.

   Елчанинов просунул голову в комнату: она была слабо освещена небольшим ручным фонарем, поставленным и словно забытым на краю стола. В остальных комнатах во всем доме движения не было слышно.

   Елчанинов переступил порог, сделал шаг, прислушался... еще... тишина стояла мертвая...

   Он догадался сделать пробу: нарочно двинул стулом, в расчете, что если поблизости есть кто-нибудь и послышатся шаги, то он скроется за дверь, опять в свой проход, к которому он успел уже привыкнуть настолько, что там, как ему почему-то казалось, было отличное и даже безопасное убежище.

   Стук стула не вызвал никакого переполоха. Это убедило Елчанинова, что посторонние разошлись отсюда, а домашние легли спать. Тогда Елчанинов смело взял фонарь и пошел наугад.

   Тут только он вспомнил и пожалел, что не догадался расспросить у Зонненфельдта как следует о расположении комнат. Однако было уже поздно раздумывать об этом, приходилось действовать.

   Рядом со столовой была библиотека. Елчанинов миновал ее. За ней находилась другая комната, по обстановке похожая на гостиную.

   "Отсюда должен быть выход в переднюю, - сообразил Елчанинов, - а из передней, вероятно, есть лестница вниз".

   Ему показалось, что из двух дверей, бывших в гостиной, кроме той, в которую он вошел, в переднюю ведет та, что налево. Он отворил ее и очутился в кабинете с большим круглым письменным столом, мягким диваном и высокими кожаными креслами.

   Был один миг, когда вдруг им овладела не робость, а чувство, близкое к ней, - бессилие; ему почудилось, что он заблудился в лабиринте этого проклятого дома; но это был один только миг.

   В кабинете была еще одна дверь, которая вела в большую и почти пустую комнату.

   "Опять комната! - подумал Елчанинов. - Где же у них, наконец, лестница?"

   Но, осмотревшись, он вдруг увидел, что на этот раз он, кажется, попался, так что ему не уйти. В следующей за этой комнатой горел тусклый свет ночника; там двинулась какая-то тень, и ясный голос спросил:

   - Кто там?

   Елчанинов остановился и замер.

   На пороге показалась Вера. Елчанинов видел испуг на ее лице, когда ее глаза заметили его и остановились, широко открытые.

   - Я здесь, чтобы по вашему приказанию спасти Станислава! - подал голос Елчанинов, боясь не за себя теперь, а за нее, чтобы ей не сделалось дурно от внезапного испуга, вызванного его неожиданным появлением.

   Вера узнала его. Но тотчас же она быстро приложила палец к губам, чтобы он молчал.

   - С кем это ты разговариваешь? - спросили ее из комнаты, где горел ночник.

   - Ни с кем! Это тебе показалось, - громко ответила она. - Я принесу сейчас свежей воды для компресса.

   И она, нарочно стуча каблуками, прошла через комнату, движением головы показав Елчанинову, чтобы он следовал за ней.

   Они вышли в кабинет.

   У Елчанинова, вместо того чтобы забиться сильнее, сердце сжалось. Ему стало ясно, что Вера сидела у кровати больного Трамвиля и ухаживала за ним, в то время как он, Елчанинов, по ее приказанию, может быть, подвергается смертельной опасности, и злое, недоброе чувство заговорило в нем; ему захотелось сейчас, сию минуту погубить всех - и себя, и Веру, и, главное, этого маркиза.

   - Как вы попали сюда? - спросила она, близко пригибаясь к нему и положив свою руку на его, в которой он держал фонарь.

   Ее голос, ее взгляд и прикосновение сразу перевернули все в Елчанинове, и он почувствовал, что может погубить себя, а ее не только погубить не в состоянии, но даже, если это нужно будет для нее, не погубит, а спасет самого маркиза.

   - Как вы попали сюда? - повторила она, видя, что он не отвечает.

   Елчанинов вздрогнул и прошептал так же тихо, как она говорила с ним:

   - Сейчас совершенно не время рассказывать об этом!.. Вы здесь одна?

   - Кажется.

   - Там, в той комнате, маркиз?

   - Да.

   - Кроме него никто не живет здесь?

   - Нет. Внизу только один новый слуга арап; он, вероятно, спит.

   - Вы не знаете, как пройти к подвалу?

   - Знаю. Надо спуститься по внутренней лестнице до самого низа, там будет дверь, за которой заперт Станислав.

   - Он здесь еще?

   - Здесь. Я сегодня была в саду и опять говорила с ним через окно.

   - Можете вы показать мне лестницу? - продолжал свои вопросы Елчанинов.

   - Да это та самая, по которой вы поднялись сюда; на верхний этаж ведет одна только лестница.

   - Нет, есть другая. Я вошел по другой.

   - Зачем же вы вошли сюда, на второй этаж?

   - Иначе нельзя было.

   - И вы говорите, что сюда есть еще другая лестница?

   - Есть, есть.

   - И вы пришли один?

   - Тут, во-первых, многим делать нечего, а во-вторых, ведь вы же велели мне хранить тайну.

   - И потому вы решились действовать один? Но вы могли, вместо меня, встретиться здесь с кем-нибудь другим; это чистая случайность, что я осталась сегодня здесь у постели маркиза. Сегодня он в первый раз пришел в себя.

   - Ради Бога, дайте мне забыть о нем, не говорите о маркизе!

   - Отчего? - спросила Вера.

   Елчанинов сделал над собой усилие и ответил, но вовсе не то, что думал:

   - Некогда разговаривать про маркиза. Нужно скорее освободить бедного заключенного. Для него каждая лишняя минута в подвале, вероятно, вечность!

   - Вы правы! Идемте! Тем более что Станислав ждет своего освобождения. Я сказала ему сегодня, чтобы он ждал, что его придут освободить.

   - Значит, вы поверили в меня?

   - Мне хотелось верить... мне показалось, что вы хороший человек, а теперь я вижу... Впрочем, пойдемте... Тихонько идите за мной! - вслед за тем Вера вывела Елчанинова на лестницу и сказала: - Вот сюда, спускайтесь вниз.

   - А как отсюда пройти в столовую?

   - Через эту дверь. Она ведет в библиотеку. Столовая рядом.

   - А я из библиотеки попал в гостиную. Теперь я буду знать. Прощайте!

   - До свидания, до завтра.

   - Вы хотите видеть меня?

   - Приходите завтра в два часа через оранжерею в сад!

   - Вы хотите узнать, будет ли спасен Станислав?

   - И останетесь ли вы невредимы сами. Приходите, я буду ждать.

   - Однако вы не договорили того, что начали; вы сказали, что вам показалось сначала, что я хороший человек, а теперь вы видите... Что вы видите теперь? Скажите мне!

   - Некогда разговаривать, вы сами остановили меня. Для Станислава каждая минута дорога.

   - Ничего! Одно слово. Скажите! Что вы видите теперь?

   Елчанинов стоял уже на ступеньках лестницы, Вера перегнулась через перила.

   - Что вы молодец! - шепнула она.

   Он, сам не помня себя, схватил ее руку, поцеловал и стремглав кинулся вниз, словно ничего не помня и не сознавая. Если бы это была не лестница, а башня, высотой до самого неба, он теперь прыгнул бы и с нее не задумываясь.

   Лестница вела в подземный этаж дома, и здесь Елчанинов нашел дверь подвала.

   Огромный железный болт был задвинут на ней и крепко держал ее, но висевший на болте замок оказался открытым, так что стоило только отодвинуть болт, чтобы отворить дверь.

   Елчанинов чувствовал в себе такую силу, что приготовился выломать дверь подвала, и вдруг она оказалась препятствием, легко устранимым, к его сожалению. Именно с сожалением отодвинул он болт.

   То, что, может быть, здесь была приготовлена ловушка для него самого, ему и в голову не пришло. Он не подумал об этом.

   Елчанинов нашел Станислава в подвале, он был на ногах и стоял почти у самой двери. Елчанинов поднял фонарь, чтобы осветить себе лицо и показать Станиславу, кто он такой.

   - Пан пришел ко мне! - захлебываясь и чуть дыша, залепетал Станислав.

   - Вы узнаете меня? - так же тихо спросил Елчанинов.

   - Узнаю... вы товарищ пана Кирша! Значит, панна Вера не обманула; она сказала, что меня придут освободить. Ведь вы освободить меня пришли, да? - говорил он не без труда.

   Нижняя челюсть у него плохо слушалась; он дрожал всем телом и от дрожи не попадал зуб на зуб.

   - Да, я пришел освободить вас, - поспешил успокоить его Елчанинов. - Идемте!

   Он так был уверен, что Станислав не станет медлить, чтобы последовать за ним, что схватил его за руку и двинулся было вперед, но тот уперся и жалобно протянул умоляющим голосом:

   - Ради Господа Бога, скажите, пан, куда вы меня хотите вести?

   - На свободу, на волю! Я отведу вас к себе и ручаюсь вам, что у меня никто не посмеет вас пальцем тронуть!

   - Да, но здесь пан не у себя!

   - Оттого-то я вас и хочу увести! Ну, скорее! Не рассуждайте!

   - Ради Господа Бога, пан, погодите! Как мы выйдем отсюда?

   - Увидите!

   - Я не знаю, как пан вошел сюда, но знаю, что вокруг этого дома такая высокая стена, что через нее не перелезть; окон на нижнем этаже нет, а есть только два выхода: один через дверь на улицу, из нее без шума выйти нельзя; а другой - через калитку из сада. У пана есть ключ от этой калитки?

   - Нет. Да вы не беспокойтесь, идите, когда я вам это говорю!

   - Тогда пан ошибается: мы не выйдем!

   - Есть третий выход: через дом, по подземному ходу.

   - Через дом? По подземному ходу? - повторил Станислав, как-то съежился и присел даже.

   - Ну да! Мы подымемся на верхний этаж, и там из столовой есть выход.

   - Нет, нет, - совсем испугался Станислав, - мы не сделаем этого. Подниматься на второй этаж... Да вы не знаете, пан! В этом доме стены видят и слышат. Я послушался пана Кирша, поднялся с ним, чтобы заглянуть в эту столовую, и это сейчас же стало известно. Как? Я понять не могу! И за это меня посадили в подвал. Если мы подымемся теперь, нас убьют!

   - Некому убивать нас. Не бойтесь, раз вы со мной! В доме никого нет и некому следить за нами.

   - Я тоже так думал, когда подымался с паном Киршем. Разве он не рассказывал вам? Где он теперь?

   Елчанинов не решился ответить на этот вопрос Станиславу, боясь, что тот еще больше оробеет, узнав о судьбе Кирша.

   - Все равно! - сказал он. - Идемте же, говорят вам!

   Станислав отрицательно покачал головой и глупо и настойчиво произнес:

   - Я боюсь!

   Елчанинов начинал терять терпение.

   - Да чего вы боитесь? - рассердился он. - Хотите оставаться в этом подвале, так оставайтесь.

   - Да, я лучше останусь здесь... пан пришел освободить меня, видит Бог, я благодарен ему, но пан не знает, от каких людей он хочет увести меня! Может быть, это западня!

   - Вы с ума сошли! С какой стати я вас буду ловить в западню?

   - Не вы... не вы... я хочу сказать, что для самого пана, может быть, устроена западня.

   Эти слова как громом поразили Елчанинова, и ему пришло на ум: а что как они - правда?

   В самом деле, все как будто шло у него до сих пор слишком хорошо. К тому же Станислав вовремя напомнил ему о Кирше, да и сам он невольно вспомнил об участи, которую готовили Варгину. Сам он был третьим из тех людей, про которых сказал управляющий: "А теперь возись с ними!"

   Неужели опасения Станислава справедливы? Да нет же, не может быть! Ведь тут Вера, а она не может стать предательницей; для этого слишком ясен и светел ее взор, слишком чист и прекрасен! Что она сама может не знать! Пустяки это все!

   Елчанинов вспомнил, что трусость заразительна, и с досадой на себя, что чуть было не поддался испугу Станислава, с силой схватил его за руку и проговорил:

   - Так я насильно уведу вас отсюда!

   - Я боюсь... я не хочу... я стану кричать, - окончательно обезумев от страха, чуть не во весь голос сказал Станислав.

   Елчанинов едва успел выхватить платок из кармана и сунуть его в рот обеспамятевшему поляку, а затем схватил его, как ребенка, на руки.

   К счастью, Станислав затих и не барахтался, так что Елчанинов мог прихватить фонарь; он со Станиславом на руках направился к двери и толкнул ее ногой, чтобы отворить ее.

   Однако дверь не поддалась.

   Елчанинов толкнул еще раз - дверь не отворилась!

   Тогда он выпустил из рук Станислава, попробовал толкнуть дверь рукой, - крепкий железный болт, задвинутый по ту сторону, держал ее.

   Елчанинов растерянно оглянулся.

   Станислав бледный стоял сзади него.

   - Я говорил вам, пан! - произнес он, успев уже освободиться от платка.

  

  

   На другой день после бала Варгин имел все-таки смелость наведаться на яхту, несмотря на слова, сказанные ему управляющим, что сеанса сегодня не будет и что ему дадут знать, когда он может снова явиться к леди. Однако на яхту его не пустили.

   Художник вернулся домой, хотя и огорченный этим, но все же еще полный впечатлениями вчерашнего и потому настроенный довольно бодро.

   Восторг и счастье, выпавшие вчера на его долю, еще были живы в нем, и он испытывал то, что обыкновенно бывает с человеком, бедным и несколько обиженным судьбой в смысле удачи, когда вдруг он почует благополучие и из своей бедности попадет в роскошь хоть гостем.

   Он целый день провалялся на диване и мечтал. Эти мечты были самые смелые, фантастические и широкие.

   Он видел себя известным, прославленным художником, картины которого лишь потому не ценятся на вес золота, что слишком мало идет драгоценного металла на этот вес, и он продает свои произведения на вес кредитных ассигнаций.

   Эта комбинация ему почему-то особенно понравилась, и он мысленно на разные лады разговаривал с многочисленными заказчиками и так говорил им:

   "Кладите на одну чашку весов картину, а на другую - ассигнации!"

   Само собой разумеется, при этом он был счастливым мужем красавицы-леди, а управляющего выгонял в шею, но был чрезвычайно благороден с ним и назначал ему ежегодную пенсию. Вместе с тем он сам путешествовал с красавицей-женой по разным отдаленным морям на ее яхте.

   Так Варгин и заснул, убаюканный своими мечтами. Но в его сонных грезах произошла какая-то путаница: управляющий гонялся за ним с длинной хворостиной, а он, как это часто бывает во сне, делал страшные усилия, чтобы убежать от него, и не мог сдвинуться с места.

   Этот сон всю ночь, как кошмар, мучил художника, но наутро, когда он проснулся, все стало опять хорошо и даже неожиданно вышло так, как будто вчерашние грезы стали осуществляться.

   Довольно рано в мастерскую к Варгину постучали.

   "Кто бы это мог быть? - подумал он. - Вероятно, Елчанинов!"

   Но это был не Елчанинов, а незнакомый, очень хорошо и богато одетый господин, назвавший себя графом Кастильским. Он объяснил Варгину, что слышал от леди Гариссон о его несомненном таланте и вот, найдя его адрес, явился к нему сам, чтобы сделать спешный заказ. Ему нужен его собственный акварельный портрет для подарка через три дня. За деньгами он не постоит, весь вопрос в том, успеет ли Варгин исполнить свою работу к сроку.

   Варгин, не отрезвившись еще от своих вчерашних мечтаний, с важным видом, вдруг ни с того ни с сего, как бы войдя уже в роль знаменитого художника, стал говорить графу, что у него много работы и что он для того, чтобы принять такой спешный заказ, должен отложить эту работу, а потому дешево взять не может.

   - Значит, вы хотите взять дорого? - улыбнулся граф. - Я согласен на это. Какую же цену вы хотите получить?

   "Что с него взять? - стал прикидывать Варгин. - Бухнуть разве пятьдесят рублей?"

   - Я возьму с вас... - значительно начал он и все-таки нерешительной скороговоркой добавил: - Сорок пять рублей!

   Запросить пятьдесят он все-таки не решился. Эту цену он считал хорошей и для своих масляных картин, а не то что для акварели.

   Граф улыбнулся на этот раз шире прежнего.

   - Сорок пять рублей я дам вам в виде задатка! - проговорил он, вынимая бумажник. - За свою работу вы получите вдвое, то есть девяносто рублей, если только успеете.

   И он, вынув деньги, подал их Варгину.

   Тот, как ни старался, не смог удержать своей радости, усадил графа и принялся рисовать.

   Акварельные краски у него были старые, засохшие, ему немножко стыдно было за них перед графом, но зато у него имелся старинный хрустальный стакан, который он пустил ради важного заказчика для воды, чтобы макать кисть.

   - Ах, - вспомнил граф, - я забыл сказать моему кучеру, чтобы он подождал меня здесь. Нельзя ли послать ему сказать, чтобы он не уезжал?

   - Отчего же? - подхватил Варгин. - С большим удовольствием! Конечно, можно послать! А не то лучше я сам пойду.

   "Послать" он мог только рябую девку Марфу, находившуюся у него в услужении, вечно щеголявшую без обуви, на босу ногу и с неуклюже подоткнутым грязным сарафаном. Показывать это сокровище графу он не решился и потому заявил, что лучше сам пойдет, чтобы отдать приказание кучеру, и отправился исполнять это. Он вернулся, очень довольный собой, и с жаром принялся за работу.

   Граф сидел у него, позируя, часа два, потом распрощался и ушел, сказав, что опять приедет завтра.

   Варгин, забыв уже всю свою важность, проводил его до самой кареты.

   Начатый портрет выходил очень хорошо, краски ложились ловко и свежо. Словом, Варгин чувствовал себя в ударе и, не желая расхолодиться после отъезда графа, взялся снова за кисть.

   "Вот что значит, когда повезет, - радостно думалось ему, - тогда и чувствуешь себя другим человеком и работается вдвое легче и лучше!"

   И вдруг, точно он сглазил себя этими словами, он почувствовал какое-то странное, неприятное ощущение внутри, не то боли, не то тяжести.

   "Что это со мной? - удивился он. - Странно!"

   Вместе с тем он заметил, что те самые краски на его акварели, свежестью которых он только что так любовался, начали темнеть, быстро, на его глазах, покрываясь как будто свинцовым налетом.

   Не успел он разглядеть хорошенько и распознать, действительно ли потускнели краски, или это помутилось у него в глазах, как его внимание было отвлечено стуком нового подъехавшего экипажа. Он пошел сам отворять и встретил приехавшую к нему в мастерскую леди Гариссон.

   - Тебя вчера не пустили ко мне, - быстро проговорила она, входя, - тебя вчера против моей воли не пустили ко мне, и вот я назло им приехала к тебе сама!

   Варгин никак не ожидал появления у себя самой леди. Он так мало был подготовлен к этому, что растерялся, забыв даже о своем недомогании, которое почувствовал за