Волконский Михаил Николаевич - Сирена

нужно узнать, - ответила леди.

   - Разве это важно? - спросил управляющий.

   - Конечно, важно! Мы должны знать, прочел ли он документы по дороге, когда вез их ко мне, или нет? Была допущена неосторожность, что поручили эти бумаги незнакомому человеку, и теперь нужно принять меры для того, чтобы обезопасить себя!

   Управляющий усмехнулся и решительно проговорил:

   - Все это так, но я не могу оставить вас одну с этим художником.

   Весь этот разговор велся по-английски. Варгин дальше не вслушивался в него, воображая, что леди и управляющий говорили о каких-то личных делах, вовсе не касающихся его.

   И на втором, и на последующих сеансах управляющий присутствовал неотлучно, но для Варгина это не составляло помехи: он переживал то, что переживают обыкновенно страстно влюбленные, впадающие в отчаяние, когда они не видят перед собой предмета своей страсти, и наоборот, когда он перед ними, воображающие, что все их желания сбудутся.

   Так и Варгин. Вернувшись домой после сеанса и оставшись один, он впадал в полное уныние, логично убеждая себя в том, что никогда такая женщина, как леди, не обратит на него своего внимания; когда же он являлся на сеанс и видел леди перед собой, словно сходил с ума, и самые дерзкие мысли вихрем кружились у него в голове. Он воображал, что между ними что-то происходит и что-то решается улыбками, взглядами и выражением лица, что они без слов понимают друг друга, и он говорит с ней без слов, а она ему отвечает. Это была для Варгина какая-то беззвучная поэма любви, которую пело ему воспаленное воображение; это была музыка без звуков, и самые смелые соображения приходили ему на ум; все трепетало в нем, и нелепые при спокойном обсуждении доводы казались убедительными и правдоподобными.

   Ему вспомнилось где-то слышанное определение, что сильная страсть с одной стороны вызывает непременно такую же и с другой, что для любви не может быть различия Положений, что оба они молоды - и этого довольно.

   И как будто леди понимала это, улыбалась и не отталкивала, а, напротив, притягивала к себе, - так, по крайней мере, чудилось Варгину.

   Между тем в то самое время, когда Варгин был счастлив благодаря своему мечтательному воображению художника, Елчанинову тоже вдруг улыбнулось счастье, которое заключалось для него не в полете несбыточных грез, а в более простом и определенном проявлении: он неожиданно получил возможность увидеться, поговорить с Верой и был уже от одного этого на седьмом небе.

   Вот как это случилось.

   После бессонной ночи, проведенной Елчаниновым у себя на постели в горестном раздумье о том, что за горемычный он человек, к нему явился знакомый ему карлик Максим Ионыч, тот самый, который так некстати уезжал в деревню, и просто доложил ему:

   - Пожалуйте, вас просят!

   Кто просит, зачем и куда - Елчанинову не надо было объяснять. Уже по карлику он догадался, чей тот был посол, а зачем и куда его звали - ему было решительно все равно, потому что он пошел бы хоть на край света лишь для того, чтобы увидеть свою Веру. И, не подумав даже о том, чтобы спросить, откуда Максим Ионыч узнал его адрес, Елчанинов, не теряя лишней минуты, последовал за карликом.

   Максим Ионыч спешил мелкими шажками, и Елчанинов должен был волей-неволей идти тише, хотя ему хотелось бежать во всю прыть.

   С каким удовольствием взял бы он этого карлика на руки и понесся с ним, если бы не степенный, преисполненный достоинства вид Максима Ионыча, который не позволял сделать это!

   Карлик шел с серьезной сморщенной рожицей и вел Елчанинова не прямо к дому князя Верхотурова с главного подъезда, а окольным путем, по таким переулкам, в которых Елчанинов, кажется, никогда не бывал.

   Они достигли наконец высокого забора, примыкавшего к стене низкого и неуклюжего здания; оно оказалось оранжереей. Через нее карлик провел Елчанинова в сад, и тот понял, что очутился в дальнем углу верхотуровского сада, раскинувшегося позади дома.

   Карлик показал ему на беседку из акаций, сплетшихся плотной стеной и тщательно подстриженных, и сказал ему:

   - Подождите тут, внутри, и будьте осторожны, не показывайтесь.

   Елчанинов вошел в беседку и остановился, прислушиваясь; сердце у него стучало так громко, что в первую минуту заглушало все остальное, и, кроме его биения, Елчанинов ничего не слыхал.

   Минуты тянулись убийственно долго, и томительное ожидание готово уже было смениться полным унынием, как вдруг захрустел щебень по дорожке и все осветилось кругом, стало мило и дорого Елчанинову.

   Появилась "она" - и все преобразилось: и беседка, и акации, и стол, и скамейка перед ним, - все получало жизнь и новый смысл.

   Вера вошла быстрой, взволнованной походкой, видимо, непривычная к подобным встречам, но ничуть не смущенная, а светлая и прекрасная.

   - Мне нужно поговорить с вами, - сказала она Елчанинову, ясно взглядывая прямо ему в глаза, - у меня есть дело к вам! Простите, что я побеспокоила вас!

   - У вас дело ко мне? - залепетал Елчанинов, сам не зная, что говорить. - Какое же это беспокойство? Я очень рад, то есть... не то... а впрочем все равно... я в огонь и в воду!

   Вера внимательно смотрела на него и, как бы убедившись в нем окончательно, проговорила:

   - Сядемте! Тут нам не помешают! Прежде всего дайте мне слово, что о нашем разговоре никто не узнает.

   - Клянусь вам! - серьезно произнес Елчанинов.

   - Мне довольно вашего слова! Вот видите ли, я обращаюсь к вам, чтобы спасти одного человека.

   "Тем лучше! - подумал Елчанинов. - Пусть она даст мне хоть сверхчеловеческую задачу, я сделаю все, что она потребует".

   Он так хотел и ответить ей, но на словах у него вышло совершенно не то.

   - Все-все, что угодно, - пробормотал он.

   - Вы его немножко знаете! - продолжала девушка.

   "Будь это сам маркиз де Трамвиль, - продолжал соображать Елчанинов, - я и его спасу, если это нужно!"

   - Вы его немножко знаете! - повторила Вера. - Это - слуга, поляк Станислав.

   - Слуга маркиза де Трамвиля? - подхватил Елчанинов. - Что же случилось с ним?

   - Его надобно освободить!

   - Освободить? Откуда?

   - В том-то й беда, что я вам не могу многое рассказать в поясненье. У вас есть приятель по фамилии Кирш?

   - О да! Кирш мой приятель! - подтвердил Елчанинов.

   - Ну, так вот! Станислав просит его помощи. Сама я не знаю его и потому обратилась к вам. Расскажите все своему приятелю и сделайте все, что можно, только скройте, что это делается через меня. Станислав заключен в доме... как бы вам это объяснить... вы знаете местность на Пеньках?

   - Станислав заключен в доме на Пеньках, у иезуитов? - воскликнул Елчанинов. - Но ведь он там жил с маркизом де Трамвилем.

   - Откуда вы знаете это? - удивилась Вера.

   Елчанинов спохватился и опустил голову. Ему стало стыдно, что сейчас, в пояснение своих слов ему нужно будет рассказать, как он выследил Веру, и тут только он почувствовал, что нехорошо было делать это.

   Дух у него перехватило; в первую минуту он не знал, что сказать; лгать перед ней было еще хуже первой его вины; единственным выходом для него теперь казалось рассказать все откровенно, как было.

   "Эх, была не была!" - мелькнуло у Елчанинова, голова у него закружилась, и, как поток из прорванной плотины, полились слова.

   Как и что говорил он Вере, он не помнил последовательно, но в его рассказе все было сказано: и о том, как он возвращался несколько раз в дом, где она жила, как его не пускали, как он, наконец, искал случая увидеть ее, ходя под окнами, и как поехал за ее каретой.

   - Только верьте, - сказал он, повторив это несколько раз, - что я не думал и не хотел сделать что-нибудь дурное; напротив, мною руководило самое чистое и самое светлое чувство. Не сердитесь на меня, я... я не знаю, что со мной делается, только не сердитесь на меня!

   Вера смотрела на него большими глазами, как бы несколько испуганная тем, что только теперь поняла и убедилась, что этот офицер просто влюблен в нее.

   - Но как же вы узнали, что это дом иезуитский и что там живет маркиз? - спросила она, вдруг делая серьезное лицо.

   - Об этом сказал мне мой приятель Кирш, - ответил Елчанинов, решивший не скрывать ничего!

   - А откуда узнал он?

   - Он был в этом доме в тот же вечер, когда я видел, что вы входили туда.

   - Он был там? - опять удивленно переспросила Вера.

   - В тот вечер там собрались иезуиты. Моему приятелю нужно было видеть Станислава, он пошел и чуть не был убит.

   - Постойте, как же это так? Вы говорите, что в тот самый вечер было там какое-то собрание? Вы не ошибаетесь?

   - Да нет же, могу вас уверить в том!

   - Но как же я была там и даже не подозревала об этом?

   "Так и есть! - радостно подумал Елчанинов. - Она не может иметь ничего общего с иезуитами!"

   - Они приходили, - пояснил он, - через калитку и через сад, с другого хода, и собирались в столовой.

   - Правда, я сидела все время у постели больного и не выходила из его комнаты. Именно меня просили остаться при нем, потому что, как мне сказали, Станислав был занят в этот вечер.

   - Но вы слышали шум на улице?

   - Слышала, кажется... да, теперь припоминаю... слышала! Входная дверь хлопала, потом все стихло, и в доме не было слышно никакого движения. Когда я приехала на другой день, то не нашла уже Станислава у маркиза; мне сказали, что он уволен, потому что сам отказался, найдя для себя ухаживание за больным не по силам.

   - Кто же сказал вам это?

   - Патер, который тоже ухаживает за маркизом и, можно сказать, воскресил его.

   - Грубер?

   - Вы и его знаете?

   - Понаслышке только.

   - Он нашел маркизу другого слугу, темнокожего арапа. Маркиз все еще находится в полубессознательном состоянии и не заметил перемены. Новый слуга оказался очень внимательным и расторопным, - словом, все казалось очень хорошо. Только вчера вечером, когда я была у маркиза, мне вздумалось пройти в сад, где я раньше никогда не была. Иду я вокруг дома по дорожке и слышу вдруг стон. Я прислушалась: стонали тихо и глухо. Я огляделась и заметила маленькое окно между кустами, почти у самой земли; стон раздавался оттуда. Я подошла, нагнулась, окрикнула; мне ответил знакомый голос, только я не узнала его сразу. Он назвал себя; оказалось, это - Станислав, запертый в подвал отцами иезуитами. Он узнал меня по голосу и стал умолять, чтобы я помогла ему. Ему было известно, что я не принадлежу к числу иезуитских поборниц, и это правда. Я им вовсе не сочувствую, но, к сожалению, знаю на деле их силу. Если дать знать полиции о положении бедного Станислава, это будет напрасно, потому что у иезуитов есть везде свои люди, и, прежде чем власти соберутся предпринять что-нибудь, Станислав будет перевезен и скрыт в еще более надежное место. Маркиз тоже не может ничем помочь, потому что сам находится в беспомощном состоянии. Мне сам Станислав подсказал обратиться к вашему приятелю, который, по его мнению, единственный человек, способный помочь ему. Вот почему я и обратилась к вам.

   - Так вы хотите, чтобы Станислав был освобожден?

   - Мне кажется, этого требует справедливость, потому что, какая бы ни была его вина, хотя он не знает сам за собой никакой вины перед отцами иезуитами, но заключение в подвал во всяком случае - слишком тяжелое наказание.

   - Так или иначе, он будет освобожден, - твердо произнес Елчанинов, - я вам ручаюсь в этом!

   И он встал, как бы готовый уже сию минуту идти освобождать Станислава.

   Вера тоже поднялась со своего места.

   Елчанинов стоял перед ней, как будто желая еще что-то спросить, но не решаясь.

   - Вот что! - наконец, сделав над собой усилие, произнес он. - Простите, но на всякий случай... на всякий случай... если нужно будет... для Станислава повидать мне вас еще раз... то как мне спросить вас?

   - Меня зовут Верой Николаевной Туровской, - ответила она, - но если вам нужно будет видеть меня, то не идите в главный подъезд дома, а идите вот сюда, в оранжерею, и тут скажите садовнику, чтобы он вызвал вам карлика Максима Ионыча. Мне не хочется, чтобы отцы иезуиты узнали о том, что я принимаю участие в судьбе Станислава. Берегитесь и вы, иначе и вам, и мне будет худо!

   Елчанинов смело глянул на нее и ответил:

   - Будьте спокойны, Вера Николаевна, я вас не выдам, и вы не ощутите ни малейшей докуки от того, что доверились мне. Что же касается меня, то не все ли равно вам, что станется со мной? А мне все равно пропадать.

   - Отчего же так?

   - Одна дорога! Я вам обещал и не пощажу своей жизни, клянусь вам. Станислав будет освобожден.

   - И вы мне обещаете, что будете беречь себя до тех пор, пока не сделаете этого?

   - О, обещаю!

   - Обещайте же, что убережетесь и потом, когда Станислав будет освобожден!

   - Зачем вам это?

   - Хотя бы для того, чтобы спасти этого бедного человека. Случись с вами что-нибудь - и ему несдобровать.

   Елчанинов задумался.

   - Простите меня еще раз, - заговорил он после некоторого молчания, - но можно мне попросить вас откровенно ответить на один вопрос?

   Вера прямо взглянула ему в лицо и спросила:

   - Какой?

   Елчанинов собрался с духом, но все-таки не проговорил, а только прошептал едва слышно:

   - Вы сильно любите его?

   - Кого?

   - Маркиза де Трамвиля?

   Вера подумала немного, улыбнулась и ответила:

   - Я люблю его.

   - Очень?

   - Очень!

  

  

   "Ну да, она прямо так и сказала мне, что любит его, она не может лгать, - раздумывал Елчанинов, быстро шагая по направлению к Киршу. - Другая стала бы жеманиться, отнекиваться, постаралась бы отделаться, говоря обиняками, а она так и сказала - и за это я еще больше люблю... Люблю? Что такое люблю? Почему? Почему я прежде не знал ее и не любил, и вдруг встретил и полюбил? Неправда! Я ее любил всегда, только не видел. И вот мы встретились, и любовь проснулась, потому что мы должны были встретиться. А маркиз? - остановил он себя. - Как же маркиз? Причем он тут и зачем? Она должна меня любить".

   Дальше он шел и опять думал:

   "А за что она должна любить меня? Что я сделал? Чем я лучше маркиза? Вот исполню ее просьбу - тогда другое дело... А пока скорее, скорее к Киршу".

   Елчанинов не сомневался, что приятель поможет ему в этом деле. В случае чего он захватит и Варгина, но Кирш, наверное, придумает какой-нибудь план, который можно будет выполнить. Да к тому же он знаком немножко с домом на Пеньках.

   "Во всяком случае без него ни на что решаться не буду, - решил Елчанинов, подходя к дому Кирша, - лишь бы застать его!"

   Он прошел в сени и взялся за ручку двери. Та оказалась запертой.

   "Опять сидит за своими книгами!" - сообразил Елчанинов.

   С той самой ночи, которую он почти целиком провел у Кирша, выпив у него почти всю бутылку рома после происшествия на Пеньках, они не виделись. Елчанинов все время ходил только на службу, а остальную часть дня проводил дома "в огорчении и в тузе", как он мысленно трунил теперь над собой. Кирш тоже не показывался к нему.

   Елчанинов постучал. Ответа не было.

   "Нет, батюшка, уж я дверь выломаю, а достучусь к тебе сегодня!" - озлобился Елчанинов, зная привычку Кирша оставаться глухим ко всему во время занятий.

   И он начал так барабанить в дверь кулаками и ногами, что, казалось, готов был разнести весь дом, сотрясавшийся от его ударов. Крепкая дубовая дверь сильно трещала под его кулаками.

   - Что вы, сударь мой, неистовствуете? - расслышал наконец за собой Елчанинов старческий голос и обернулся.

   Дверь хозяйской квартиры, выходившая в те же сени, была отворена, и на ее пороге стоял старик, маленький, худенький, бритый, в халате, туфлях и ночном колпаке.

   - Вам кого угодно? - спросил он Елчанинова, когда тот обернулся.

   - А вы здешний?

   - Я - хозяин этого дома, отставной коллежский асессор Матвей Мартынович Зонненфельдт, - отрекомендовался старик и не без некоторой грации приподнял свой колпак.

   - Вы не знаете, господин Кирш не у себя?

   - Нет, не у себя, Если хотите, то есть, пожалуй, и у себя, только его здесь нет.

   - Ну да, его здесь нет дома?

   - Нет.

   - Вы наверное знаете?

   - К сожалению, наверное.

   - Почему же "к сожалению"?

   - Потому что хороший все-таки человек был, хотя и не платил денег аккуратно, но все-таки имел свои достоинства, словом, хороший человек был.

   - Позвольте! Как это "был"? А где же он теперь?

   - Может быть, там, - и коллежский асессор поднял палец, - а может быть, и там, - и он опустил руку и показал в землю.

   - Я вас не понимаю. Что значат ваши слова?

   - Я собственно, - пояснил Зонненфельдт, - про душу господина Кирша говорю, а тело его теперь уже там! - и он снова показал в землю.

   Первое, что пришло в голову Елчанинову, было, что он, вероятно, имеет дело с сумасшедшим.

   Должно быть, он так выразительно глянул на коллежского асессора, что тот догадался о его предположении.

   - Вы, вероятно, сударь мой, думаете, глядя на меня, что я с ума спятил и несу вам околесицу, - заговорил он, - а между тем такова воля судеб - сегодня жив человек, а завтра нет его. Вы его хорошо знали, может, приятелями были? Я, кажется, видал вас через окно, как вы к нему хаживали.

   - Господи, да что же это? - воскликнул Елчанинов, все еще боясь верить, хотя тон старика был очень похож на правду, - неужели в самом деле случилось что-нибудь с Киршем?

   Зонненфельдт пожал плечами и не торопясь ответил:

   - С ним случилось то, что должно случиться со всеми нами. Все реки текут в море и происходят из моря же! Так и мы. И дни наши нам не указаны.

   - Да как же случилось это? Отчего же никто не дал знать нам? Отчего он не прислал за мной?

   - Этого я не ведаю. Я знаю только, что господин Кирш около недели тому назад вышел из дома утром и больше не возвращался. Я подождал его день, другой, а на третий сделал объявку в полицию. Сегодня мне сообщили, что в устье Невы всплыл труп, неизвестно кому принадлежащий, и предложили осмотреть его. Я осмотрел и признал своего бывшего жильца, господина Кирша.

   - Вы признали его?

   - Труп был сильно попорчен, но, насколько я мог судить, я не ошибся.

   - Какая одежда была на нем?

   - Он был, извините, совсем голый.

   - А когда он пропал?

   Старик стал припоминать и объяснил с точностью. Это приходилось как раз на другой день после того, как Елчанинов спас Кирша из рук иезуитов.

   Елчанинов вне себя, пораженный, уничтоженный, кинулся к Варгину.

   Последний в первую минуту обозлился на приятеля, когда тот сообщил ему ужасную весть, подумал, что он захотел пошутить, и сказал, что такими вещами не шутят; но когда ему пришлось убедиться в истине и серьезности дела, он перекрестился, закрыл руками лицо и заплакал.

   Целый день они, не расставаясь, провели вместе, вспоминая о бедном Кирше, ездили и узнавали и наводили о нем, где могли справки. Но единственные сведения получили они в полиции, и эти сведения были те же самые, которые дал Елчанинову отставной коллежский асессор Зонненфельдт.

   Они попробовали было осторожно намекнуть частному приставу, нет ли здесь насильственной смерти; прямо обвинять они боялись, не имея в руках никаких данных. Пристав выслушал, покачал головой и махнул рукой.

   - Ну, полноте! Какая там насильственная смерть! Просто ваш приятель купался и затонул. Мало ли бывает: иногда судорога в ноге или что-нибудь такое. Он, вероятно, имел обыкновение купаться?

   Елчанинов с Варгиным должны были подтвердить это, потому что Кирш, действительно, любил освежать себя летом в реке.

   - Ну, вот видите! - подхватил пристав. - Да позвольте: мне только что принесли справку из Васильевской части, что туда пять дней тому назад доставлено чье-то платье, найденное матросом на берегу острова; съездите туда и посмотрите.

   Они поехали, посмотрели. Платье оказалось Кирша; больше уже не было сомнения, что он, несчастный, погиб.

   Грустные и молчаливые вернулись приятели в квартиру Елчанинова, где не так часто, как в мастерской Варгина, собирались, бывало, втроем, когда и Кирш был между ними.

   Больше того, что они сделали, они не могли предпринять для него; его тело уже было предано полицией земле тотчас после того, как оно было признано хозяином квартиры.

   Однако, не переставая думать об умершем Кирше, Елчанинов вспомнил о живом человеке, судьба которого зависела теперь от него, потому что он один мог прийти к нему на помощь.

   - Вот что, Варгин! - начал он. - Как ни жаль Кирша, а мертвого все равно не воскресишь. Так постараемся, по крайней мере, хоть в его память о живых. Ты помнишь слугу маркиза де Трамвиля, Станислава?

   - Ах, этого, - как-то криво усмехнулся Варгин, - поляка, который говорит, что бежавшая от него жена похожа на леди Гариссон?

   - Дело не в том, что он говорит, а в том, что он засажен в погреб теми самыми иезуитами, на душе которых, может быть, лежит и смерть Кирша.

   Елчанинов рассказал, не упоминая, однако, источника, откуда он узнал это, о заточении Станислава, но Варгин как-то холодно и вовсе не воодушевленно принял его рассказ.

   - Да, надо будет что-то для него сделать! - сказал он довольно безучастно и добавил: - Послушай, вот ты говоришь о живых; меня леди Гариссон приглашает устроить у нее на яхте всю декоративную часть бала, который она желает дать у себя. Ведь, понимаешь, я возьмусь за это не для собственного же веселья! Ведь это для меня дело, а не развлечение.

   - Полно, - остановил его Елчанинов, - я тебе говорю о человеке, которого заживо хоронят, а ты мне о каком-то бале!

   - Да что же, я ничего! - сконфузился Варгин. - Я рад помочь тебе, скажи только, что нужно сделать!

   "Скажи только, что нужно сделать! - мысленно передразнил Елчанинов Варгина. - Эх, нет моего Кирша! Тот бы не стал разговаривать так!"

   И он вдруг почувствовал такую тоску, такое одиночество и такую жалость к погибшему приятелю, словно теперь только оценил его и понял, как тот был ему необходим.

   И его неудержимо потянуло в тот маленький домик, где жил Кирш и где оставались еще его книги и вещи; ему казалось, что если он сейчас пойдет туда, то, хотя и не увидит уже больше умершего друга, все-таки, побывав в его квартире, как будто вступит в общение с ним, посоветуется, что ли, или что-нибудь вроде этого.

   Он не хотел брать Варгина с собой и предложил ему просто пройтись, рассчитывая, что тот отговорится тем, что ему пора домой.

   Так оно и вышло. Елчанинов один пробрался к домику Кирша и нашел на дворе коллежского асессора Зонненфельдта, сидящим на скамеечке у дверей.

   - Что, опять пришли? - встретил тот его с доброй улыбкой, взглядывая на него снизу вверх.

   "Я не заметил, что у него такое славное лицо", - подумал Елчанинов, разглядев как следует Зонненфельдта только теперь.

   И он доверчиво рассказал ему, зачем пришел - только просить впустить его в комнату к Киршу.

   - И рад бы, сударь мой, исполнить ваше желание, да не могу, ибо предержащие власти опечатали вход в бывшую квартиру господина Кирша, как тому и быть должно, в силу охранения прав наследства.

   - Да у него и наследников-то нет никого, я думаю! - возразил Елчанинов.

   - Тогда имущество будет выморочным и поступит в собственность казны! Да вы присядьте со мной тут, милости просим! Здесь, бывало, и ваш приятель, сиживал.

   Елчанинов сел возле старика, тот долго-долго молчал и потом вдруг заговорил каким-то глухим, сдавленным голосом, уставившись своими бледными выцветшими глазами в одну точку, как будто повинуясь чужой воле и сам себе не отдавая отчета, почему он говорил именно это, а не что-нибудь другое.

   - Теперь вот, - начал рассказывать старик, - от всего моего имущества остался у меня один этот маленький домишка, деревянный, невзрачный, а прежде, когда я был на службе, я владел другим домом, каменным, который я купил по очень сходной цене, можно даже сказать без всякого острословия, за бесценок. И странный это был дом: бывало, знакомые смеялись, говорили: "Все равно что огурец, как без окон и без дверей полна горница гостей". И до некоторой степени это была правда; то есть в том отношении, что окна были только во втором этаже, а на нижнем их не было; одна лишь дверь выходила на улицу. Дом был солидный и с богатым убранством внутри; правда, стоял он в не очень казистой местности за Чернышевым мостом, на Пеньках, но он мне нравился. За домом был разведен сад; он тянулся до закоулка и ограничивался тут стеной с калиткой. Но в этой же стене было углубление, а в последнем - железная дверь, от которой вела лестница вниз, в подземный ход; этот ход шел под садом и подымался в толстой внутренней стене дома в одну из комнат верхнего этажа, Рассказывали, что этот дом принадлежал прежде некой княгине и она устроила такой ход для своих амурных похождений; уж не знаю, насколько справедливо это, только мне было очень жаль продавать этот дом; да ничего не поделаешь: видно, такова была судьба!

   Так говорил старик, и Елчанинов, боясь дохнуть, слушал его, и ему казалось, что недаром пришел он сюда, что действительно было какое-то таинственное сообщение между ним и Киршем и что тот из какого-то неясного, неопределенного далека дает о себе знать, что он существует и мыслит и что он где-то здесь.

  

  

   Бал на яхте, устроенный леди Гариссон, был великолепен.

   В Петербурге не видали еще ничего подобного. Говорили, что празднество у знатной иностранки превзошло даже знаменитый вечер, который дал у себя в Таврическом дворце покойный князь Потемкин. Правда, бал екатерининского любимца, славившегося своей роскошью и умением широко жить, был грандиознее и торжественнее, но зато у леди Гариссон было все оригинальнее.

   В самом деле, Петербург еще никогда не танцевал под открытым небом на сказочной яхте, стоящей на широкой красивой Неве. Убранство яхты поражало самых избалованных людей, видавших виды во времена пышного двора Екатерины Второй.

   Загадочность, которой сначала была окружена яхта, усиливала интерес к ней и к ее обладательнице.

   Когда стало известно, что поднятый трап "Сирены" гостеприимно опустился и леди Гариссон показалась в двух-трех гостиных избранного общества, ее знакомства стали искать и добивались, как чести, представления ей. Однако знатная леди оказалась не очень податливой на такие знакомства, действовала осмотрительно и с большим выбором. Держала она себя с необыкновенным тактом, и общее мнение про нее было таково, что одинаково все говорили: "Вот сейчас видно, что аристократка!" Она взяла, сначала задев любопытство своей недоступностью, потом очаровала всех обходительностью.

   Как бы то ни было, но в назначенный для бала на яхте день многие нарочно приехали в Петербург из окрестностей, где жили на даче, и к устью Невы потянулись целые вереницы карет, среди которых немало было с княжескими и графскими гербами и попадались даже придворные.

   На берегу гостей встречали разукрашенные флагами, коврами и фонариками лодки и подвозили их к обитому алым сукном с позументами трапу.

   Поднявшись по этому трапу, приглашенные вступали на палубу, преображенную в совершенно феерический, причудливый по своему убранству уголок.

   Сверху спускалась огромная люстра в несколько ярусов из белых стеклянных шаров, а к ней тянулись со всех сторон цепи фонариков, из которых образовывался как бы сплошной навес разноцветных огней.

   Посредине на шканцах из серебряной огромной чаши бил душистый фонтан, разукрашенный такими диковинными огромными и мелкими раковинами, каких и в Кунсткамере не видел никто в Петербурге.

   Дальше стояла на возвышении, обложенная подушками для сидения, четырехвесельная лодка, сплошь наполненная плодами; тут были не только все сорта европейских фруктов, но и тропические ананасы, бананы, кокосовые орехи; расположены они были целой горой и переложены зеленью.

   Были устроены целые клумбы цветов, живых, пахучих и стеклянных, в которых горели огоньки.

   В сплетенной из бамбука, японской беседке раздвинулся стол с прохладительными напитками в хрустальных кувшинах, с конфетами, сладостями и огромной, сделанной из сахара фигурой сирены. Глазурь на пирогах и тортах изображала английский флаг.

   Из турецких шалей была сделана палатка; там стояло целое скульптурное произведение из разных сортов мороженого, изображавшее выходившего из морских волн Нептуна.

   Ют был преображен в сад из тропических растений; над ним был натянут навес из шелковых флагов.

   У рулевого колеса, на самой корме, флаги драпировались в виде занавесей у окна, часть борта была открыта, и за этим бортом виднелась декорация сказочного индийского берега, так искусно сработанная и освещенная, что казалось, как будто смотришь с яхты на фантастический действительный пейзаж южной горячей ночи.

   Две огромные глыбы льда, искрившиеся как-то изнутри, служили вместилищами для сделанного из вина и апельсинов напитка.

   Звуки оркестра и роговой музыки, усиленные эхом гладкой водной поверхности реки, гремели не умолкая, но самих музыкантов, скрытых зеленью, не было видно.

   Лакеи в гербовых ливреях разносили угощение на больших серебряных подносах.

   Роскошная каюта-гостиная осталась такой, как она была, потому что лучшего убранства для нее и придумать нельзя было.

   Варгин, по приказанию леди, принимал близкое участие в декорировании яхты и был приглашен на бал, на который явился в лучшем своем праздничном платье, но держался в стороне, потому что это лучшее его праздничное платье было очень бедно по сравнению с богатой одеждой остальных гостей.

   Многих из этих гостей Варгин знал в лицо, но, по своему незначительному положению художника, не мог быть знаком с ними, и они его не знали.

   Сама леди была в белом воздушном платье, с бриллиантовой диадемой на голове и таким же ожерельем. Яркий блеск камней шел ее красоте и выделял ее, но Варгину казалось, что не бриллианты украшают ее, а что сами они стали красивыми лишь благодаря тому, что она их надела. Держась вдали, не вылезая вперед, он робко следил за леди и не спускал с нее глаз, как бы инстинктивно угадывая, куда она двинется и куда пойдет.

   Был самый разгар бала, когда гости, достаточно налюбовавшись и надивившись и на хозяйку, и на окружающую ее роскошь, предались, наконец, самим себе и своему удовольствию.

   На больших сборищах бывает такой момент, когда веселье налажено и у хозяина и хозяйки есть возможность немного вздохнуть и остаться незамеченными. В такой именно момент леди прошла в гостиную. Варгин пробрался за ней до двери, не осмеливаясь переступить ее порога, потому что тут было самое почетное место, но почетные гости были усажены за мороженое в палатке из турецких шалей, и гостиная пустовала. Леди была одна в ней.

   Она увидела Варгина и поманила его к себе.

   Он подумал, что она хочет дать ему какое-нибудь приказание, и невольно оглянулся, чтобы поискать, нет ли тут управляющего, через которого привык уже разговаривать с леди.

   Леди сделала нетерпеливое движение.

   Тогда Варгин перешагнул порог и приблизился к ней. Она схватила его за руку, другой приподняла драпировку, возле которой стояла, и втащила за нее Варгина.

   Драпировка была одна из тех, что сплошь завешивали стены каюты-гостиной, и никак нельзя было предположить, что за ней скрывалось маленькое, узенькое помещение. Оно было затянуто все серым атласом в складках, и единственную мебель его составляла атласная же серая софа.

   Очутившись тут один на один с красавицей леди, Варгин оторопел.

   - Не удивляйся ничему, - быстро по-русски заговорила она шепотом, продолжая держать его за руку и крепко стискивая ее, - не расспрашивай, почему я не хочу, чтобы знали, что я говорю по-русски. Ты мне нравишься. Твои бешеные речи и глупый восторг предо мною забавны мне. За мной следят и не дают воли. Может быть, если бы меня не держали под надзором, я не обратила бы на тебя внимания, а теперь целуй скорее: у нас лишь несколько мгновений.

   У Варгина закружилась голова, он пошатнулся как пьяный, опьянев сразу от одуряющего счастья, вдруг свалившегося на него, и, сам не помня, что делает, схватил красивую женщину и прижал ее к себе. Молодая кровь заговорила.

   - Прелесть, радость, счастье, жизнь! - лепетали его губы, покрывавшие ее поцелуями.

   Это была минута какого-то отчаянного безумия. Варгин потерял ощущение времени, пространства, расстояния; он чувствовал только близость любимой женщины, ее руки, охватившие его шею, ее тело, трепетавшее в его объятиях.

   Пролетела минута, хотя это была вечность блаженства, но все-таки она пролетела.

   - Тсс... довольно, - услышал он, - нас могут застать... Сюда, сюда!

   И, сам не зная как, Варгин вдруг почувствовал, что все исчезло кругом. Он стоял в темном коридоре, в конце которого виднелся свет фонарей, горевших на палубе, и мелькали гости.

   - Ты что тут делаешь? - услышал он голос управляющего, вероятно, за стеной коридора, там, где только что был он сам.

   - У меня закружилась голова, я ушла, чтобы оправиться, - ответил другой голос, женский.

   Варгин узнал, что это была леди.

   Они говорили по-русски, и тон управляющего был властен, почти груб, совершенно не похож на тот, которым он разговаривал с леди в присутствии Варгана на сеансах.

   - "Голова закружилась, оправиться"! - иронически повторил управляющий. - Я знаю тебя. Берегись!

   - Берегись и ты, - возразила она, - настанет мое время, тогда и я сведу наши счеты. Я тебя предупреждала несколько раз.

   - А я тебе отвечал, что ни в каком случае не боюсь тебя, и теперь повторяю то же самое. Если бы только не твоя красота...

   - И если бы только не твое ничтожество... тогда бы что было?

   - Тогда бы... тогда бы ты пропадала в своем ничтожестве. Помни, к чему обязывает созданное тебе положение!

   - А ты помни свое положение предо мною! Ты - управляющий и больше ничего.

   - Я управляющий для всех других, а для тебя...

   - Что, что ты для меня?!

   - Иди к гостям! Потом поговорим!

   - Нет, я хочу знать сейчас. Слышишь? Или я не посмотрю ни на что.

   - Ну, я говорю тебе: полно! Иди к гостям! Ты уже готова наделать глупостей... Довольно!

   - Вот так-то лучше! Ну, проси прощения! Нет, стань на колени... на колени, говорят тебе!.. Целуй туфлю! Впрочем, ты недостоин, довольно тебе подола платья... Нет, и этого много... Поцелуй то место, на котором я стояла! Ну, кто же я теперь, по-твоему?

   - Ты... ты - сирена!

   И голоса стихли. Послышался отдаляющийся шорох платья леди.

   "Сирена, сирена! - повторял Варгин, выходя по коридору на палубу и с жадностью вдыхая свежий воздух. - Да, она - сирена, но, кто бы ни была, она может делать со мной что хочет... что хочет. Я в ее власти теперь!"

   Он оглянулся. Из золоченой двери каюты выходила леди, гордая и спокойная, а за нею, подобострастно склонившись, следовал управляющий.

   Они прошли мимо, к гостям, не обратив внимания на Варгина, словно тут его вовсе и не было, словно и забыли о существовании его или даже никогда не помнили. Обычная холодность сковывала красивые черты леди; ни глаза, ни бесстрастная складка рта не выдавали ее, и только ноздри расширились, и то слегка - чуть-чуть заметно.

   Варгин владел собой плохо. Щеки его горели, рот нервно дергался, и глаза, он знал это, блестели радостью и торжеством. Ему жаль было сдерживать в себе эту радость и торжество, он нарочно хотел поддержать их, испытывая все еще наслаждение ими.

   Управляющий, отстав от леди, подошел к нему.

   - Что вы делаете тут, молодой человек? - спросил он, взглядывая Варгану близко в лицо испытующим, подозрительным взглядом.

   Варгин подбоченился и дерзко поднял голову.

   - А не все ли вам равно, что я делаю, человек средних лет? - проговорил он и смерил управляющего взглядом с головы до ног.

   Тот усмехнулся, покачал головой и повернулся было, чтобы идти дальше, будто не желая обращать внимания на выходку Варгина, но потом остановился и сказал вполоборота:

   - Да, чтобы не забыть: завтра вашего сеанса для портрета у миледи не будет. Вам пришлют сказать, когда вам можно будет явиться к ней.

   И прежде чем Варгин успел возразить, он пошел дальше и смешался с толпой гостей.

   Варгин, назло управляющему (он уже ненавидел его всеми силами души), остался на яхте до конца бала. И только когда начался разъезд, он заметил, что у него нет шляпы. К ужасу своему, он тут только вспомнил, что забыл ее в потайном уголке за драпировкой, где стояла серая атласная софа.

  

  

   На другой же день после своего разговора со стариком Зонненфельдтом Елчанинов отправился бродить вокруг дома на Пеньках, желая проверить, все ли там было так, как рассказывал старик.

   О странности совпадения, что отставной коллежский асессор был когда-то владельцем именно этого дома, Елчанинов не задумывался. Он посмотрел на дело просто, ему подвернулся благоприятный случай, и он пошел, не рассуждая.

   Осмотр подтвердил вполне, что в стене у сада за домом, кроме калитки, было еще углубление, и в этом углублении - железная дверь. Ее ржавые петли оказались смазанными, а у скважины замка на железе виднелись свежие царапины.

   "Эге, - сообразил Елчанинов, - отцы иезуиты, видно, пользуются этой дверью и знают о ее существовании! Ну что ж? Воспользуемся и мы ею".

   Он попробовал, крепок ли замок.

   Дверь запиралась очень плотно.

   "Кирш, наверное, по