Волконский Михаил Николаевич - Сирена

, что, это - леди Гариссон, так как она, по характеру сношений с маркизом де Трамвилем, очевидно, должна была присутствовать на сегодняшнем таинственном собрании.

   Леди Гариссон была последняя. Мирный закоулок погрузился в полную тишину.

   Кирш выждал еще некоторое время и решил, что пора и ему действовать. Он выбрался из-за забора, смело подошел к калитке, стукнул в нее раз, потом через некоторый промежуток еще два раза и услышал со стороны сада такой же ответный стук.

   Станислав был здесь, а Кирш главным образом боялся, что он, пропустив всех, мог уйти.

   - Он жив в сыне! - произнес Кирш, не сомневаясь, что это и были слова пароля.

   Щелкнул замок и калитка растворилась.

   - Иезус Мария! - воскликнул Станислав, увидев перед собой Кирша. - Может ли это быть, что я вижу пана?

   - Я вам сказал, что приду к вам сегодня вечером, - спокойно проговорил Кирш, - и, как видите, исполнил свое обещание, хотя вы и сомневались в этом.

   Теперь Станислав, кажется, начинал уже верить в то, что имеет дело с не совсем обыкновенным человеком.

   - Я не мог знать, что пану известны слова пароля, - возразил он.

   Кирш хитро и таинственно улыбнулся.

   - Я вас предупреждал, что вы вовсе не знаете и даже не можете предположить всего того, что известно мне! Я принес вам двести рублей.

   - Вы принесли мне двести рублей?

   - Ну да! Запирайте калитку и проведите меня куда-нибудь к себе, чтобы я мог передать деньги. Здесь это сделать неудобно: нас могут увидеть.

   Кирш, в самом деле, боялся быть замеченным, потому что тогда его план рушился бы сам собой.

   - Но разве пан пришел только для меня сюда? - спросил Станислав.

   - Только для вас!

   - А не для общества, которое собралось в доме?

   - Может быть, и для общества, мой любезный Станислав, но пока делайте то, что я вам говорю, иначе вы не получите денег.

   - Но мне нельзя отойти, - заговорил Станислав, смутившись, - ведь я должен оставаться у калитки, если еще постучит кто-нибудь.

   - Можете быть спокойны, больше никто не постучит! - решительно уверил его Кирш, которому было важно, чтобы Станислав провел его к себе, и положительно было безразлично, если не попадут на собрание запоздавшие.

   - Пан, наверное, это знает? - видимо, сдаваясь, спросил Станислав.

   - О, наверное! Можете не сомневаться!

   - Тогда я буду повиноваться пану!

   "Слава Богу! Наконец-то!" - подумал Кирш и пошел за Станиславом по направлению к дому.

   Станислав ввел его в холодную кухню нижнего этажа, где горела превосходная бронзовая масляная лампа, очевидно, не составлявшая принадлежности кухонной утвари, а принесенная сюда из парадных комнат домика. Вообще, судя по кухне, здесь не было признаков заведенного хозяйства, и все имело вид только что потревоженного вновь прибывшими людьми, давнишнего, прочно осевшего здесь запустения.

   Кирш выложил деньги на стол. Он нарочно принес их не кредитками, а золотом, и, когда при свете лампы блеснуло золото, глаза Станислава жадно вспыхнули и он, как бы не веря им, протянул руки к золоту.

   - И это пан отдаст все мне? - проговорил он, как бы боясь, что его только подразнят деньгами и сейчас же отнимут их.

   - Да, я это даю вам! - сказал Кирш, подавляя в себе чувство некоторого отвращения к нескрываемой Станиславом жадности.

   Тот схватил деньги, придвинул их к себе и, приблизив свое лицо к лицу Кирша, заговорил нервно, отрывисто и взволнованно:

   - Да, но за что, за что вы мне даете это? Скажите, будьте ласковы, за что?

   Кирш почувствовал, что во избежание каких-нибудь подозрений со стороны Станислава нужно ему дать какое-нибудь объяснение, и дал первое, попавшееся ему на язык;

   - Хотя бы за то, что вы много перенесли и страдали в своей жизни.

   - О, да, да, - подхватил Станислав, - я много перенес и страдал! - И он совершенно удовлетворился этим, в особенности потому, что ему очень хотелось получить двести рублей. - Да, - повторил он, - пан все знает, я, действительно, много страдал!

   - Я потому поторопился принести вам сегодня деньги, - заговорил Кирш, - что завтра могло быть поздно.

   - Почему же поздно? - усмехнулся Станислав, пересыпая червонцы из одной горсти в другую и с удовольствием любуясь блеском золота.

   - Вы думаете, - в свою очередь произнес Кирш с усмешкой, - что получить деньги никогда не бывает поздно?

   - Конечно, я думаю так!

   - Относительно денег это верно, но, не приди я к вам сегодня, вы, может быть, не увидели бы своей жены, которую вы ищете?

   - Как? Никогда? - испугался Станислав.

   - Этого я не знаю, но едва ли увидели бы ее сегодня!

   - Как сегодня? - воскликнул Станислав и встал со своего места. - Где сегодня?

   - Здесь, в этом доме!

   - Здесь? Да пан смеется надо мной!

   - Нет, я говорю вам совершенно серьезно! Здесь собралось несколько человек, которых вы сами пропустили в калитку, и в числе их явилась закутанная с ног до головы женщина. Ну так вот, она та, которую вы называете своей женой!

   - Да не может быть! Не может быть! - повторил Станислав.

   - Погодите, не будем горячиться! Они собрались на верхнем этаже этого дома?

   - Да, в большой комнате, столовой!

   - И маркиз де Трамвиль там?

   - Нет, он в другом конце дома.

   - Со священником?

   - Нет, к нему приехала та молодая панна, которая привезла его сюда из трактира на дороге.

   - А кто она такая?

   - Панну зовут Верой, вот все, что я знаю о ней. А кто она - мне неизвестно.

   - Так она сидит с маркизом? А остальные, вы говорите, в большой комнате?

   - Да, в большой комнате, потому что мне велели приготовить там стол и зажечь два канделябра. Затем мне приказали, под страшной клятвой, отворять калитку тем, кто скажет мне слова пароля, и запретили подниматься наверх. Вы ведь знали эти слова пароля, и я не нарушил клятвы тем, что пропустил вас?

   - Нет, нет! - успокоил его Кирш. - Вы клятвы не нарушили! А вас тоже заставили поклясться, чтобы вы не поднимались наверх?

   - Нет, такой клятвы я не давал!

   - Хорошо. А есть возможность нам сейчас пройти туда и как-нибудь увидеть то, что делается теперь в столовой?

   - Но зачем это? - спросил Станислав.

   - Чтобы вам поглядеть на вашу жену, какая она стала теперь! - не смущаясь объяснил Кирш. - Ведь я стараюсь только для вас и хочу помочь вам, сочувствуя вашим страданиям.

   - Поглядеть на нее? - заговорил Станислав. - В самом деле, в этом не будет ничего дурного; ведь она моя жена, и я имею право поглядеть на нее!

   - Ну, конечно! - стал поддакивать ему Кирш. - Но только есть ли возможность сделать это?

   - Возможность есть! Дело в том, что рядом со столовой библиотека, и из нее, над дверью, есть круглое окно в столовую.

   - Этого довольно! - перебил его Кирш. - В библиотеку пройти легко?

   - О, легко, прямо по этой лестнице!

   - Тогда идемте! - и Кирш, не дожидаясь ответа Станислава, схватил его за руку, а затем потащил за собой.

   Станислав повиновался ему, не сопротивляясь, и они, затаив дыхание, неслышными шагами поднялись по лестнице и очутились в библиотеке. Кирш, шедший впереди, интуитивно отгадывал дорогу.

   Библиотека представляла собой небольшую комнату, стены которой от пола до потолка были заняты полками с книгами, и только над дверью - очевидно, в столовую, как указал Станислав, - виднелось круглое, освещенное с противоположной стороны окно, какие любила устраивать фантазия архитекторов восемнадцатого века и для которых существовало особое французское название: oeil de boeuf, то есть "бычий глаз" в русском переводе, или слуховое окно, по-нашему. Пол библиотеки был покрыт мягким ковром.

   Тихо, без шума, без слов понимая друг друга, Кирш со Станиславом неслышно придвинули по ковру к двери библиотечную подвижную лесенку, служившую для того, чтобы доставать книги с верхних полок, и первым взобрался на нее Кирш. Он добился своего, и расчет его оказался совершенно верен: благодаря Станиславу, ему удалось незамеченным заглянуть в комнату таинственного собрания.

   Там, за столом, покрытым сукном, на котором горели два канделябра с восковыми свечами, велся между собравшимися оживленный разговор.

   На главном месте, в торце стола, спиной к двери, сидел католический патер; рядом с ним, с края, была леди Гариссон, которую Кирш узнал по сделанному Варгиным этюду. Однако разговаривали они так тихо, что ни одного слова нельзя было разобрать.

   Кирш прислушался и почувствовал в это время, что стоявший внизу Станислав в нетерпении дергает его за ногу. Он отмахнулся от него рукой, чтобы тот не мешал ему.

   Кроме леди Гариссон и серого человека, Кирш не знал в лицо никого из сидевших за столом, лица же патера он не видел.

   Станислав, желавший поскорее сменить Кирша на лестнице, дернул его сильнее, так что тот пошатнулся и, ухватившись за притолоку и отставив вперед ногу для поддержания равновесия, слегка задел ею дверь.

   Было ли это слышно в столовой или случайно, но патер оглянулся; Кирш сразу же узнал его и вдруг понял: если не все, то во всяком случае многое открылось ему.

   В обернувшемся патере Кирш узнал отца Грубера, видного и деятельного члена иезуитского ордена.

   Присутствие этого человека здесь в качестве председателя сразу показывало, что дело, по которому они собрались здесь, было делом отцов иезуитов и, очевидно, все присутствующие были членами ордена Иисуса.

   Должно быть, Грубер подумал, что ему послышался только стук в дверь, потому что неосторожность Кирша не вызвала никакого переполоха в столовой. Грубер только сказал что-то своему соседу справа, тот встал и вышел в противоположную дверь библиотеки.

   Кирш поглядел вниз, желая уступить свое место Станиславу из боязни с его стороны новых знаков нетерпения, но Станислава уже не было: очевидно, он испугался, что их поймают, и заблаговременно обратился в поспешное бегство.

   Волей-неволей Киршу оставалось только последовать за ним, потому что нельзя было ручаться, что сделает сейчас Станислав. Тот мог побежать и со страха признаться во всем, хотя бы тому же маркизу, и выдать Кирша. Таким образом, оставаться одному в библиотеке было опасно, да и не нужно. Все равно услышать, что говорили в столовой, он не мог, а увидел он достаточно и знал теперь наверняка, с кем имеет дело. Сколько бы он ни стоял тут, большего ему увидеть не пришлось бы. Поэтому он осторожно сошел с лестницы и спустился вниз.

   Станислав был уже на кухне и буквально дрожал со страха, как в лихорадке.

   - Что пан наделал со мной! - укоризненно закачал он головой и замахал руками. - Ни в жизнь я не испытал такого страха, ни в жизнь!

   Кирш, успокоенный, что Станислав не сделал никакой глупости, стал уверять его, что он совершенно напрасно испугался и что в столовой никто ничего не заметил.

   Станислав прислушивался, не идет ли кто за ними сверху, но в доме все было по-прежнему тихо, и эта тишина подействовала на него более, чем слова Кирша. Любопытство взяло все-таки верх, и Станислав стал спрашивать Кирша:

   - А вы все-таки видели ее? Она там? Скажите, пожалуйста, она там? Вы ведь ее знаете?

   - Да, я ее знаю, - подтвердил Кирш. - Она там, и я видел ее!

   - Так вот что! - подхватил Станислав. - Ради Бога, будьте ласковы, уйдите отсюда. Если узнают, что у меня здесь посторонний человек - ни вам, ни мне несдобровать!

   Кирш не мог не улыбнуться, сейчас же вполне поняв наивную хитрость Станислава, с которой тот хотел спровадить его поскорее, чтобы одному остаться хозяином положения, пробраться снова в библиотеку и без посторонней помехи занять наблюдательный пост.

   Впрочем, желание это было у Станислава естественно, и Кирш не хотел мешать ему, тем более что дальнейший разговор с поляком не представлял никакого интереса.

   Кирш на всякий случай объяснил Станиславу, как ему найти его, и попросил его проводить до калитки. Станислав с радостью исполнил это.

  

  

   Когда Кирш очутился по ту сторону стены, в закоулке, он все-таки в первый раз почувствовал, что вздохнул свободно. Робости и страха - он мог вполне признать это - он не ощущал, находясь - надо отдать должное - в положении не совсем безопасном, но, когда вышел из него, ему стало легче.

   Он был очень доволен полученными сведениями и не без некоторой гордости думал о том, как явится теперь к Куракину и тот должен будет убедиться, что имеет дело с человеком, не лишенным некоторой энергии.

   Трудно бороться с происками и кознями, когда только чувствуется возможный вред от них, но точно не знаешь, в чем они состоят и в чем их сила, и на какие средства способны они.

   Кирш узнал сегодня самое главное: теперь ему стало известно, что те, с которыми ему приходилось иметь дело, были очень сильны, а что касается средств, то они не станут останавливаться ни перед какими, потому что, по основному правилу иезуитов, любые средства, даже преступные, оправдываются целью. Раз вопрос касается иезуитов, можно было с более или менее правдоподобной вероятностью предположить то, в чем в данном случае заключалась их цель и чего они желают добиться.

   От калитки Киршу пришлось завернуть за угол, чтобы попасть на улицу, куда выходил фасад дома, потому что другого выхода из закоулка он не знал, да если бы и был этот выход, пришлось бы плутать при тогдашнем не совсем еще правильном распределении домов Петербурга. Местность тут была не совсем спокойная, а время довольно позднее, так что лучше всего было выбраться поскорее на прямую улицу. Как только Кирш завернул за угол, от стены отделился человек, поравнялся с ним и пошел рядом.

   Они были совсем одни, кругом все спало, ставни домов были заперты, карета леди Гариссон стояла далеко, в глубине закоулка.

   Незнакомый человек поравнялся с Киршем довольно смело, несколько даже дерзко и вызывающе, вероятно желая заговорить.

   "Что ему нужно от меня?" - подумал Кирш и пожалел, что не взял с собой никакого оружия.

   Они повернули на улицу, и незнакомый человек, видя, что Кирш молчит, обернулся к нему и, спросив: "А вы были сейчас в этом доме?" - показал на видневшийся теперь темным силуэтом странный дом, без окон на нижнем этаже.

   - А вам хочется это знать? - смело ответил Кирш вопросом, не меняя шага.

   - Нет, я спросил это, чтобы только заговорить с вами, а на самом деле я знаю отлично, что вы были сейчас в этом доме, и знаю тоже, что вы принесли сюда деньги, чтобы подкупить слугу маркиза де Трамвиля, успели в этом, прельстили его золотом, поднялись по лестнице на верхний этаж и там подглядели то, о чем вам не следовало знать.

   Кирш остановился.

   - Вот как! - невольно вырвалось у него. - Отцы иезуиты чисто обделывают свои дела! Вы, очевидно, из их компании?

   - Отцы иезуиты не так просты и наивны, чтобы дать себя провести такому новичку, как вы! В то время как вы воображали, что следите за ними, они следили за вами, для того чтобы убедиться, как далеко может зайти ваша дерзость!

   Тон, которым с ним говорили, не понравился Киршу.

   - Так что же из этого выходит? - проговорил он, подбоченясь и принимая вызывающий вид.

   - Из этого выходит, что дерзость ваша переступила границы дозволенного и что я прислан сказать вам, что отцы иезуиты не привыкли терпеть, чтобы посторонние люди проникали в их тайны.

   Кирш насмешливо раскланялся.

   - Поверьте, таинственный незнакомец, - сказал он, - что я приму ваши слова к сведению и они будут запечатлены в моей душе на вечные времена. Это все, что я вам могу сказать!

   - Мы это увидим! - ответил незнакомец и громко и пронзительно свистнул.

   Они стояли у самой двери таинственного дома; она со стуком распахнулась, из нее выскочило еще двое, и, прежде чем Кирш успел опомниться, его схватили, сдавили ему руки, словно железные тиски забрали его. Он попробовал барахтаться, но увидел, что всякое сопротивление будет напрасно, - трое накинувшихся на него людей были сильнее его. Они хотели втолкнуть Кирша в дверь, но он, как бы предугадав это, уперся ногами.

   - Вали его на землю! - послышалось приказание, и Кирш стал делать невероятные усилия, чтобы удержаться в равновесии, из которого хотели его выбить.

   Все это произошло так быстро и так неожиданно, что Кирш не успел даже крикнуть, а когда раскрыл рот, чтобы сделать это, то почувствовал, что рот ему зажали мягким комком платка, вероятно, нарочно приготовленным для этого, и вместо крика, задушенного этим платком, у Кирша вышел только беспомощный хрип. Потом произошло что-то еще более неожиданное и почти совсем невероятное.

   Вдруг тиски, схватившие Кирша, разжались; он почувствовал, что руки его свободны, начал работать ими и вытащил платок изо рта. Первое, что ему бросилось в глаза в темных сумерках ночи, было то, что его окружали уже не трое нападавших на него одного, безоружного, а четверо, и этот четвертый, помогая Киршу, расправлялся с нападавшими на него с удивительной ловкостью, быстротой и силой. В тот же миг Кирш узнал в своем негаданном защитнике своего приятеля и воскликнул:

   - Елчанинов!

   - Кирш! - услышал он в ответ.

   Узнав в свою очередь приятеля, Елчанинов как бы с удвоенной энергией напал на врагов, еще раз доказывая, что недаром славился своей силой.

   Один из обидчиков Кирша уже валялся на земле, сшибленный могучим кулаком Елчанинова; другой, приподнятый им на воздух, как мячик, полетел в отворенную дверь дома, третий, боровшийся в это время с Киршем, увидев, что остался один против двоих, сам юркнул туда.

   Елчанинов захлопнул дверь и припер ее тростью, оставленной на поле сражения одним из позорно покинувших его.

   Шум, который они подняли, был услышан внутри дома, окно на верхнем этаже отворилось, и оттуда выглянула какая-то фигура. Потом окно сейчас же затворилось, за дверью внутри дома послышались усилия, чтобы отворить ее, но подпиравшая ее трость держала дверь крепко.

   - Вот так случай! - проговорил Кирш, отряхиваясь и поднимая свою шапку с земли.

   Елчанинов нагнулся над побежденным, лежавшим как пласт, на улице без движения, потрогал его и сказал:

   - Здорово двинул! Кажется, не шевелится!

   - Пойдем отсюда! - предложил ему Кирш. - Ты как попал сюда?

   - А ты как? - спросил Елчанинов.

   - Был там, в доме.

   - Ты был в этом доме? Ну, тогда пойдем.

   И Елчанинов с Киршем скорыми шагами направились прочь от места происшествия.

   - Так ты был в этом доме? Ты видел ее? - стал спрашивать Елчанинов, как только они отошли немного.

   - Ну да, видел, - рассеянно ответил Кирш, ежась как будто от холода, несмотря на то, что ночь стояла теплая; ему все еще казалось, что чьи-то руки давят его, и он хотел освободиться от этого ощущения.

   - Ты видел ее! - снова повторил Елчанинов. - Зачем она была здесь? И что это за люди, напавшие на тебя, и как ты попал в этот дом?

   - Погоди, погоди, - остановил его Кирш, - не все сразу! Этот дом, насколько я могу понять, иезуитский, тут у них было сегодня маленькое сборище, а эти разбойники, приверженцы иезуитов, набросились на меня за то, что я сунул к ним свой нос.

   - Ну, а она-то, она? - волновался Елчанинов. - Ведь она тоже была тут?

   - Да, тоже на иезуитском собрании.

   - Да быть не может! Ты что-то путаешь.

   - Однако же я видел ее собственными глазами, точь-в-точь такую, как нарисовал ее Варгин.

   - Ну, вот я и говорю тебе, что ты путаешь! Ту, что нарисовал Варгин, зовут леди Гариссон, а я тебя спрашиваю про другую!

   - Про какую другую? Ах да! - вспомнил Кирш. - Ты про свою, про панну Веру?

   - Ее зовут Верой?

   - Кажется.

   - Но отчего же ты называешь ее панной? Разве она полька?

   - Ее так называл мне лакей этого маркиза.

   - И ты видел ее в этом же доме?

   - Да.

   - Значит, и маркиз здесь?

   - И маркиз. Он очухался; его воскресил патер Грубер, и она сидела с ним.

   - Так я и думал! - подхватил Елчанинов. - Вот видишь ли: я ломился в дом к князю Верхотурову, меня туда не пустили, а мне так хотелось увидеть ее еще раз, не поговорить с ней, а только увидеть ее, что, когда мы разошлись сегодня, я отправился к верхотуровскому дому, получил там снова отказ и, как безумный, стал ходить под окнами, дожидаясь, не засветится ли хотя одно из них. Проходил я так довольно долго; меня словно магнитом притянуло к этому месту: не могу уйти, да и только! Потом уже я сообразил, что предчувствие не пускало меня! И ведь я дождался-таки! Со двора выехала карета, и в ней я мельком увидел один только абрис, но я сейчас же узнал ее. Я кинулся почти бегом за каретой, тут подвернулся извозчик, я вскочил на него. К счастью, карета ехала не шибко, можно было не бояться отстать от нее. И вот я видел, как она подъехала к этому дому, она вышла здесь из кареты и вошла в дом. Карета повернула и уехала, а я остался, бессмысленно озираясь, и, сам не зная, чего хочу, смотрел на дом, словно хотел увидеть сквозь его стены, что там происходило внутри его. Я так и думал, что здесь лежит маркиз; только я был уверен, что он мертвый! Долго ли я стоял так, не знаю, ничего не помню, что было вокруг меня; очнулся лишь тогда, когда увидел, что трое напали на одного, и кинулся на помощь, и вдруг оказался ты...

   - Спасибо тебе! Без тебя бы мне, видно, плохо пришлось! Ну, что же, брат, делать! Маркиз ожил, видно, такова твоя судьба! А признайся: ведь ты был рад его смерти?

   - То есть не то что рад, а так... понимаешь ли... Или нет, ты ничего не поймешь, потому что я сам не понимаю, что во мне делается. Пусть этот маркиз живет... или нет, чтоб ему пусто было! Я там не знаю, как будет с маркизом, а только чувствую, что без нее жить не могу. Скольких я ни видел на своем веку, а такой никогда не встречал. И зовут ее Верой! Имя-то какое чудное! Ведь лучше имени придумать нельзя!

   - Ничего нет особенного! Имя как имя, а только для тебя в ней все хорошо!

   - Да, разумеется, хорошо!

   - Даже и то, что она знается с иезуитами? В этом доме сегодня их было несколько человек!

   - Господи! - воскликнул Елчанинов, хватаясь за голову. - Я просто ума не приложу: она, маркиз, иезуиты... Да, может, она и сама не знает, среди кого находится; может, они завлекли ее... Да откуда ты, наконец, знаешь, что это иезуиты? Может, ты сам ошибаешься?

   - Нет, я не ошибаюсь: я сам собственными глазами видел там патера Грубера; этого довольно!

   - Да сам-то ты как попал туда?

   - Все из-за маркиза де Трамвиля, благодаря его поручениям, которые он надавал нам; впутались мы, брат, в скверную историю, - ответил Кирш.

   - Да неужели я не знаю, во что мы впутались!.. Только не житье мне без нее!

   - Ты опять за свое!

   - Да, опять за свое! Послушай, Кирш, друг ты мне или нет? Можешь ты исполнить одну мою просьбу?

   - Какую?

   - Пойдем сейчас к дому князя Верхотурова и будем там ждать, пока она не вернется.

   - Да ты с ума сошел! Ведь, кажется, ясно, что она крепко любит своего маркиза, если ездит ухаживать за ним, и до тебя ей нет никакого дела! Да к тому же нам всего два шага до меня. Лучше зайди ко мне, у меня, кажется, есть бутылка рома.

   Они были, действительно, почти у самого дома, где жил Кирш, который взял путь по направлению к себе. Елчанинов же, занятый своими мыслями, шел, безотчетно следуя за ним, не разбирая, куда идут они.

   - А в самом деле, мы возле тебя! - проговорил он, осматриваясь. - Ну что же, зайдем!

   "Странные люди эти влюбленные, - подумал Кирш, - совсем как дети!"

   Кирш занимал две комнаты с отдельным входом в маленьком домике и, уходя, сам запирал дверь и уносил ключ с собой. Самовар ему ставила и приходила убирать его небольшое помещение хозяйская прислуга.

   Кирш отпер дверь, зажег свечку, достал из шкафа ром, подал его Елчанинову и тут только заметил, что на его письменном столе лежал большой лист бумаги, и на нем крупными буквами, совсем незнакомым почерком было написано несколько слов.

   Откуда мог взяться этот лист - было совершенно неизвестно, потому что замок на двери у Кирша был довольно хитрый и другого ключа от него не было. По-видимому, без самого Кирша никто не мог проникнуть к нему, а между тем лист с надписью незнакомой рукой лежал кем-то положенный на стол, и надпись, сделанная на листе, гласила: "Он жив в сыне".

   Кирш прочел и остановился в недоумении; какой-то внутренний голос подсказал ему, что на этот раз для сношения с ним этими словами пользовались не отцы иезуиты, а кто-то другой, может быть, более сильный, чем они.

  

  

   В 1773 году папа Климент издал декрет об уничтожении ордена иезуитов, найдя их общество заслужившим прекратить свое существование. Таким образом могущественнейший из монашествующих орденов воинствующего католицизма был осужден римским первосвященником, для защиты власти которого и создалось это ставшее было всесильным учреждение.

   Необходимо пояснить, что такое иезуиты и почему они одно время играли великую роль в общем ходе мировых событий.

   Жил-был на Божьем свете в XV веке по Рождеству Христову храбрый испанец, рыцарь дон Иниго, или Игнатий, Лопес де Рекальдо, из замка Лойола. Дон Иниго был не только храбр, но и набожен. Он полагал, что назначение человека на земле есть служение Богу и Его первосвященнику на земле - римскому первосвященнику. Но эта уверенность, нисколько не помешала ему проливать кровь человеческую в битвах, проявлять рыцарскую любезность к прекрасному полу, зачитываться рыцарскими романами, вроде знаменитого в то время Амадиса Гальского, сочинять романсы. Однако случилось так. В одной битве храбрый дон был ранен в обе ноги и для дальнейших подвигов оказался негоден. Раны залечили, но Лойола остался хромым. Пока шло лечение, Лойола усердно читал творения святых отцов, и, когда оказалось, что военная слава уже не существует для него, он сообразил, что для его честолюбия найдется немало пищи на духовной почве. Чтение творений святых отцов, в особенности описание страданий мучеников, представилось хромому рыцарю равносильным подвигам в битвах, и он очень скоро завязал такой узел, развязать который вот уже пятое столетие не по силам человечеству. Лойола решил стать рыцарем Христовым, защитником Пресвятой Девы и апостола Петра и, путем духовного подвига, на небе приобрести те сокровища, какие его любимый герой Амадис Гэльский стяжал подвигами на полях битвы.

   Лойола роздал все свое имущество, ушел от мира, поселился в глуши Каталонии, истощал свое тело постом и самоистязаниями, а дух - молитвой, и, в конце концов, нагипнотизировал себя так, что начал галлюцинировать, видел в галлюцинациях небесных посланников и утвердился в мысли, что высшие силы зовут его на подвиг, созданный его же болезненно раздраженным и односторонне направленным воображением.

   Слава о подвижнике быстро распространилась, на Лойолу обратила внимание инквизиция, но в это время он совершал паломничество в Иерусалим. Однако инквизиция не забыла его по возвращении, и Лойола должен был уйти от ее преследований в Париж.

   Здесь его пылкая проповедь о величии христианского подвига увлекла даже многих богословов. У Лойолы явились последователи, видевшие в нем избранника небес, и кончилось это тем, что они, собравшись в парижской церкви Богоматери, дали монашеские обеты нищеты и целомудрия и поклялись отправиться в Палестину, чтобы проповедовать там слово Божие.

   Но судьба (недаром же она слепа!) удержала этих миссионеров и Лойолу в Европе. Венеция начала борьбу с турками, и посещение Палестины оказалось невозможным. Лойола увидал в этом высшую волю, остался в Европе, добился для себя и своих друзей посвящения в сан священника, а вскоре после этого представил папе устав нового монашеского ордена, члены которого, кроме обычных иноческих обетов, давали еще совершенно новый обет - "постоянного служения Христу и папе".

   Главными целями "общества Иисуса" были борьба с возникшими в обществе веяниями, защита церкви от распространявшихся свободомыслия, сомнения и критики папской непогрешимости и призванности властвовать над душами человеческими. Для достижения этих целей члены ордена, получившего "военное устройство" (глава его назывался "генералом"), предполагали действовать проповедью, влиять на людей путем исповеди, воспитывать детей и юношей в определенном направлении. Ради того же иезуиты совершенно переделали учения о грехе, добродетели и нравственности. Для достижения целей общества все средства оказывались наилучшими, так как они вели "ad majorem Dei gloriam", то есть к вящей славе Божией. Подыскав казуистические подтверждения, иезуиты находили пригодными и дозволительными для себя всякого рода средства - неповиновение законам, сопротивление государям, не говоря уже об уничтожении людей, противившихся иезуитскому ордену.

   Создалось мрачное сообщество, которое развивало ради корыстных целей обман, ложь, клятвопреступления, уничтожало в людях всякое стремление к совершенству, распространяло невежество и фанатизм, установило соглашение человеческой неправды с Божьей всеправосудностью, чем разнуздало всевозможнейшие грубые и грязные инстинкты. И вся эта мерзость не только оправдывалась, но даже возводилась в доблесть и в заслугу перед Богом.

   Таким орден стал вскоре после признания своего умершего основателя Игнатия Лойолы святым. В руки иезуитов стали стекаться огромные богатства, и они стали их величайшей силой.

   Когда пробудившееся народное самосознание подсказало всем и каждому, что такое орден иезуитов, борьба с ним была почти невозможна. Сами папы не посмели выступить против проповедовавшейся иезуитами "облегченной добродетели" и созывали против них соборы, но напрасно - иезуитство, как явление создавшееся на почве человеческих пороков, привилось столь прочно, что борьба с ним никому не была под силу.

   Орден оказался сплоченным до последней для человеческой сплоченности возможности. Им неограниченно правил "генерал", в котором все остальные должны были видеть Самого Христа. В руках генерала были все сведения о каждом члене общества, и он был волен над их жизнью и смертью.

   Явились иезуиты не только явно, но и тайно монашествующие. Они проникали всюду, действовали незаметно и были необыкновенно упорны в своих домогательствах. Их прогоняли, они возвращались опять. Сами папы начали впадать в зависимость от ордена, обращавшего их из властителей в своих покорных слуг. Уже вскоре после смерти Лойолы целью иезуитов стало не охранение чистоты веры и папского могущества, а приобретение мировой власти.

   Наконец, энергичный папа Климент сделал решительный шаг. Вследствие этого иезуиты перестали считаться признанными католической церковью официально, но запрет папы не послужил для ордена окончательной гибелью. Он продолжал существовать тайно и впоследствии был снова восстановлен. Иезуиты не раз были изгоняемы из разных европейских государств светскими властями, но тут наконец явился декрет самого главы католиков, воздвигшего гонение на членов братства Иисуса также со стороны духовной власти.

   Таким образом в конце XVIII века иезуиты переживали довольно трудное время.

   Однако, продолжая существовать тайно, они нашли себе приют и в Европе, где могли не скрываться.

   Как ни странно покажется это на первый взгляд, но таким приютом явилась Россия.

   От имени императрицы Екатерины II после декрета папы Климента был издан указ, в коем выражалось, что находящиеся в белорусских губерниях иезуиты должны оставаться там по-прежнему. Мало того, сами иезуиты просили правительство дозволить им послушаться папу и уничтожить свой орден в России, но им было отказано в этом.

   Получилось странное противоречие, как будто даже трудно объяснимое для людей недальновидных и непроницательных.

   На самом деле, русская государыня становилась защитницей католического ордена, изгоняемого самим папой!

   Положение выходило не только неожиданное, но и как бы противоречащее логике, а между тем именно оно вполне логично вытекало из политических событий, и распоряжение Екатерины II доказывало только ее государственную мудрость.

   В наших юго-западных областях большая часть населения состояла из католиков, и нам, разумеется, выгодно было отклонить притязания папы на господство над ними. Когда он уничтожил орден иезуитов, Екатерина II не послушалась его, издала указ, в котором изъявила свою собственную и идущую вразрез с желаниями папы волю, и это сделалось основанием нашей дальнейшей политики с Римом.

   Таким образом, были уничтожены привилегии католических монашеских орденов в России, и они стали подчинены русской государственной власти наравне с белым духовенством, чего не было прежде, у нас создалось свое правление римской церковью, и папа потерял не только возможность, но даже и предлог вмешиваться в отношения русской власти к этой церкви.

   Патер Грубер, деятельный член иезуитского ордена в Белоруссии, явился в Петербург под предлогом представления академии наук каких-то своих изобретений по части механики. Он бывал, якобы ввиду искания покровительства своим проектам, в домах петербургской знати и, будучи человеком в высшей степени ловким, смелым и предприимчивым, умел вкрасться в доверие и блеснуть своим образованием.

   Образование патера Грубера, надо было отдать ему должное, казалось недюжинным. Между прочим он одинаково владел языками немецким, латинским, английским, французским, русским и итальянским. Впрочем, это неудивительно. Хорошая научная подготовка, как известно, входила в непременную программу воспитания молодых сил иезуитского ордена, и иезуитские школы недаром, а вполне заслуженно пользовались весьма высокой репутацией в отношении преподавания там различных наук и, в особенности, языков.

   Но, насколько бесспорно хорошо была поставлена преподавательская часть в иезуитских школах, настолько можно было возражать и возразить против нравственного воспитания их питомцев. Последние с ранних лет приучались, прежде всего, к самому мелкому шпионству и доносам.

   Обыкновенно руководители делали так, чтобы воспитанники разделялись на группы по три человека, в том расчете, что, если двое между ними вступят в дружбу, третий станет против них. Приказывалось ежедневно доносить самым подробным образом о мельчайших поступках своих товарищей. Каждый из трех должен был следить за двумя другими. Таким образом развивались лицемерие, двоедушие, скрытность и наушничество.

   Но в дальнейшем своем служении ордену иезуиты, став уже членами его, оставались скованными той же системой. Каждому брату поручалось следить за двумя остальными, а те, в свою очередь, следили за ним.

   Главным принципом иезуитской деятельности было "perinde ac cadaver", то есть уничтожься, как труп, стань мертвым под велениями старшего и вполне беспрекословно исполняй его приказания, каковы бы они ни были и как бы чудовищны не казались они.

   Другое известное правило иезуитов состояло в том, что средства оправдывают цель, то есть ради благой цели - ad majorem Dei gloriam - для вящей славы Божией - можно употреблять любые средства.

   Тот же смысл имело и третье иезуитское выражение, так называемое "Reservatio mentalis", по которому можно было делать все, что угодно, греховное, лишь бы в мыслях держать в это время благочестивое, так как деяния наши судят люди, а помыслы - Бог.

   С таким нравственным багажом иезуиты, как общественные деятели, никогда ничем не стеснялись, и их целью главным образом была власть, достичь которой они стремились повсюду, чтобы захватить в свои руки господство над всем миром и опутать своей сетью весь земной шар.

   В конце XVIII века образовалось тайное общество перфектибилистов для противодействия иезуитам. Основателем его был Вейсгаупт в Баварии.

   Иезуиты дали этому обществу название "иллюминатов" и своими происками добились изгнания перфектибилистов из Баварии. Тем не менее общество "иллюминатов" не переставало существовать и, может быть, существует до сих пор, по-прежнему противодействуя обществу иезуитов, ставшему снова явным, воинствующим орденом католической церкви.

  

  

   Варгин окончил этюд к портрету леди Гариссон и, не дав ему высохнуть, уложил его в ящик, закрыл доской и повез прямо на яхту, наугад, ни на что, в сущности, не рассчитывая, а так: пусть будет, что будет.

   Оказалось, яхта потеряла уже свою недоступность: трапы на ней были спущены, и на палубе было заметно некоторое оживление.

   Варгин был принят. Его встретил опять управляющий и, узнав, в чем дело, пошел докладывать о нем.

   Варгин был снова введен в обставленную со сказочной роскошью кормовую каюту и тут, открыв перед леди свой ящик, показал ей свою работу.

   По-видимому, она осталась довольна. Обменявшись с ней несколькими словами по-английски, управляющий обратился к Варгану и заявил ему, что леди нашла его этюд настолько талантливым, что предлагает ему писать с нее портрет.

   Только этого и нужно было Варгину, и на другой же день он явился на яхту с мольбертом, натянутым на подрамник полотном, кистями и красками.

   То любовное благоговение и восторженное восхищение, с которыми Варгин смотрел на леди, как будто льстили ей, и она очень приветливо встретила художника.

   При сеансе присутствовал управляющий, служивший переводчиком.

   Варгин горячо и смело принялся за работу, усадив леди в вольную, непринужденную позу и уверив ее, что она может двигаться и разговаривать сколько угодно и что это ничуть не помешает ему.

   По всем приемам и по первым же мазкам, которые положил Варгин на полотно, было сразу видно, что это человек талантливый.

   Перед мольбертом, с палитрой и кистью в руках нельзя было узнать обыкновенного, простого смертного Варгина, которого товарищи звали Петрушкой и который готов был на какую угодно ребяческую выходку. Он весь преобразился, его лицо, одухотворенное вдохновением, было положительно красиво. Глаза разгорелись и, увеличенные, ясные, притягивали к себе; он смотрел на леди, вглядывался в нее, чтобы изобразить ее черты, и ласкал ее взором, и так бережно нес кисть с краской и чуть прикасался ею к полотну, словно это тончайший эфир, на котором он создавал нечто неосязаемое и неуловимо-прекрасное.

   В то время как он писал, леди часто и подолгу разглядывала его, изредка переводя взоры на этюд, стоявший тут же на стуле.

   Наконец она сказала несколько слов управляющему. Варгин остановился и вопросительно взглянул на него, ожидая, чтобы он перевел ее слова.

   - Леди удивляется, - пояснил управляющий, - как вы могли так живо, по памяти изобразить ее!

   Так перевел для Варгина слова леди управляющий, но на самом деле она ему сказала совсем другое, а именно:

   - Оставьте меня одну с ним!

   - Но это невозможно! - возразил управляющий на английском же языке, который был непонятен Варгину.

   - Иначе я не могу выведать у него то, что нам