Уэдсли Оливия - Жажда любви

вление Жюльена являлось к этому препятствием, он постепенно проникался ненавистью к своему пациенту, который не давал ему вырваться из тюрьмы.

   Он не оставлял его ни на мгновение, с раздражением вглядываясь в его восковое лицо.

   Жюльен теперь целыми днями лежал в тени на палубе.

   Однажды их глаза встретились.

   - Вы доктор? - спросил Жюльен.

   - Надо полагать, что так.

   - Чем я болен?

   Гиз вырос как из-под земли и ответил сыну обычной, стереотипной фразой:

   - Несчастный случай.

   Обычно Жюльен удовлетворялся этим ответом, но на этот раз он стал настаивать, и лицо его приняло жалкое напряженное выражение от тщетного усилия выразить свои мысли.

   - Я знаю, но где, при каких обстоятельствах? Я ничего не помню.

   - Тебе вредно волноваться, Жюльен!

   - Я хочу знать правду, - упорствовал Жюльен с внезапным раздражением, которое так характерно для слабых больных. - Где и когда? - твердил он настойчиво.

   - Скажите ему, в чем дело, - вмешался Варрон не без ехидства, прекрасно понимая, что Гизу хочется, чтобы он ушел, и наслаждаясь случаем сделать ему неприятность. - Это успокоит его нервы. Волнение опасно ему. Вы только и делаете, что вредите.

   Выражение сдерживаемого гнева промелькнуло на лице Гиза, к величайшей радости Варрона, который даже прищурился от удовольствия. Но он моментально спасовал, когда старик неожиданно повернулся к нему с искаженным до неузнаваемости лицом, сам побледнел как смерть, униженно раскланялся и исчез, бормоча что-то непонятное.

   - Каким образом я здесь очутился? Что, в сущности, было? - снова раздался слабый, но настойчивый голос Жюльена. - Я хочу все знать, - повторил он, не дождавшись ответа. - Я помню, как возвращался в замок Дезанж, я помню... - лицо его приняло напряженное выражение, глаза налились кровью, - я помню комнату... с цветами... в ней было темно... Шарль Кэртон был там... Ну, а потом, что было потом?

   Он умолк, совершенно обессиленный напряжением.

   - У меня в голове какой-то туман, - закончил он апатично.

   Но через неделю он был уже на ногах, и для старого Гиза пришел час расплаты.

   Несмотря на долгие приготовления, он совершенно растерялся, когда Жюльен в полном сознании спросил его, не было ли на его имя писем от графини Дезанж.

   Он почувствовал ужасное сердцебиение, страшную физическую слабость, и все готовые лживые фразы вылетели у него из головы.

   Чтобы скрыть свое волнение, он с самым непринужденным видом извлек носовой платок и стал утирать струившийся по его лицу пот.

   - Жюльен, мой бедный мальчик, мне надо сообщить тебе нечто, - начал он прерывистым голосом и тотчас остановился, чтобы перевести дух.

   Жюльен подошел ближе и облокотился на стол. Его невероятная худоба особенно резко бросалась в глаза в этом положении. Куртка обтягивала его талию и обрисовывала все ребра.

   Острый прилив ненависти к Саре охватил старика при этом зрелище. Ему приятно было констатировать тот очевидный вред, который она нанесла Жюльену и который мог хоть сколько-нибудь оправдать его поведение в этой истории.

   - В чем дело? - прервал Жюльен тягостное молчание. - Может быть, графиня Дезанж выходит замуж за Шарля Кэртона? Не это ли вы хотите мне сообщить?

   Гиз обрел новое оружие. Жюльену ничего не было известно.

   - Верно только то, что графиня любила Шарля Кэртона, - сказал он гораздо спокойнее. - Это обнаружилось на суде. Вы, конечно, уже слышали о процессе. Между ним и графиней произошло недоразумение, в результате Кэртон скончался. Конечно, тут играло роль его больное сердце. Но она признала факт борьбы. Он, кажется, ревновал ее... И ее приговорили к одиночному заключению на год...

   - Одиночное заключение... убийство Кэртона...

   Жюльен подбежал к отцу и стал трясти его за плечи в пароксизме дикого безумия.

   - Повторите еще раз, - кричал он в исступлении каким-то сдавленным голосом. - Кэртон убит. Да ведь это я убил его, теперь я все вспомнил, это я!..

   - Нет, не вы, а графиня; она во всем созналась, - отчетливо скандируя фразы, проговорил старый Гиз, тщетно пытаясь вырваться из цепких пальцев, которые вонзились в его тело. - Она любила Кэртона. В этом вся суть дела. Она призналась и в этом. Ваше имя даже не упоминалось, вы уехали раньше.

   - Она призналась, что любит Кэртона... она сделала это, они поссорились...

   Жюльен упал на колени, и его бессильно склонившаяся голова легла на плечо старого Гиза, который продолжал с прежней настойчивостью:

   - Кэртон нанес вам удар. Вы потеряли сознание. Он призвал на помощь меня и Колена, и мы вынесли вас оттуда.

   - Вы вынесли меня оттуда?

   - Спросите Колена. Только он и г-н де Сун знают об этом. А то, что произошло затем, известно из показаний графини. Дело совершенно ясное, потому что и слуги, которые слышали борьбу, подтвердили эти показания. Только потом она призвала их на помощь...

   Ему, наконец, удалось вырваться; он, шатаясь, подошел к двери и позвал Варрона.

   Они помогли Жюльену встать на ноги.

   Он не сопротивлялся сначала, но потом резким движением оттолкнул их прочь.

   - Оставьте меня одного, - прошептал он.

   Его глаза были налиты кровью, и бессмысленная улыбка играла на его губах. Он постоял немного на одном месте, потом повернулся и пошел к себе в каюту, шатаясь из стороны в сторону и натыкаясь на окружающие предметы.

   Дверь захлопнулась следом за ним.

  

   В каюте он упал на постель, закрыв лицо руками; кровь стучала у него в висках, и он не мог остановить это биение, даже прижимая к голове свои горячие руки.

   Мысли вихрем проносились в его мозгу под такт этого живого молота.

   Так вот как было дело...

   Он помнит...

   Это было так...

   Он видел собственными глазами...

   Тысячи новых молотов беспорядочно застучали в его голове, как только он ее поднял.

   Неожиданный удар и нахлынувшие воспоминания оказались ему не по силам, - он чувствовал, что задыхается, его мозг был сдавлен точно какими-то орудиями пытки, и ему казалось, что это мучительное ощущение длится уже вечность.

   Да, он стоял в окне и видел Кэртона, обнимавшего Сару за шею и целовавшего ее губы.

   Горькие слезы выступили у него на глазах.

   Но в душе его шевелилось сомнение и требовало пересмотра событий: его долго спавший и вновь пробудившийся разум был слишком дисциплинирован, слишком привык к связному мышлению, чтобы принимать или отвергать факты, не подвергнув их всестороннему исследованию. Он помнит, что ударил Кэртона; значит, и он виновен; его место в Париже, около Сары.

   Кроме того, он любил и любит Сару, несмотря на ее измену, и не может оставаться в стороне, когда она страдает.

   Он немедленно сел писать Колену, хотя это стоило ему величайшего напряжения, потому что он не находил слов для выражения своих мыслей.

   Наконец письмо было готово, подробный отчет о ходе событий.

   Он вполне надеялся на Колена, как на одного из первых юристов Парижа, и просил его выполнить все необходимые формальности и подготовить пересмотр процесса с тем, чтобы самому вести дело, как только здоровье позволит ему это. В письмо Колена была вложена записка Саре, в которой он официально извещал ее о принятом решении.

   Запечатав и надписав конверт, он уронил голову на стол и долго оставался в этом положении с бессильно опущенными руками.

   Вошедший к нему отец подумал, что он в обмороке, и заботливо приподнял его голову. На столе лежало письмо.

   - Я рад, что вы написали Колену, - сказал Гиз, - ваше письмо будет немедленно отправлено.

   Жюльен позволил Варрону раздеть себя и уложить в постель.

   Ответ пришел не скоро, очень длинный и обстоятельный, с вложением короткой записочки от г-на де Суна, который в несколько туманных выражениях высказывал Жюльену свое сочувствие и торопил его в Тунис.

   Жюльен несколько раз перечитал письмо Колена: графиня на днях отбудет срок наказания, кассация была бы безумием, М. де Сун придерживается того же мнения, у Жюльена даже нет повода к кассации, свидетельство слуг и добровольное сознание графини делают пересмотр невозможным.

   - Колен не мог написать такого дурацкого письма, - мрачно сказал Жюльен, разрывая его в клочки.

   - Записка де Суна от руки, а Колен подписал свое, - возразил ему отец.

   - Это не играет роли, - упрямо ответил Жюльен.

   Его охватило глубокое отчаяние, отвращение ко всему на свете. Зачем он не умер? Разве стоило жить после всего этого? Теперь он целые дни проводил на палубе и даже спал там, или, вернее, не спал, а с тоской смотрел на мертвые воды бухты.

   Старый Гиз не спускал с него беспокойного взгляда. Письмо, которое старый Рамон переслал ему обратно из Парижа вместе с целой пачкой других писем, доставило ему немало хлопот.

   Между этими письмами находилось письмо от де Суна с запиской к Жюльену. Гиз настоятельно просил его подбодрить сына несколькими словами дружбы и участия. Вложение этой записки в подложное письмо Колена показалось старику удачным ходом.

   Он не прерывал сношений с министерством иностранных дел, которое неукоснительно призывало Жюльена к его обязанностям.

   Жюльен собрался как-то сразу, в течение какой-нибудь недели. Он чувствовал себя гораздо лучше, больше ел, хотя и с большим разбором, и испытывал периодические приливы энергии, благодаря морфию, который продолжал впрыскивать ему Варрон.

   Но по приезде в Тунис он снова впал в безнадежную апатию. Он предоставил отцу устраиваться на новом месте и с полнейшим равнодушием принял визиты, которые поспешили ему сделать ретивые чиновники генерального секретариата.

   Старый Гиз испытывал теперь новую тревогу, может быть внушающую меньше сочувствия, чем тревога за жизнь любимого существа, но не менее острую и утомительную. Он присутствовал при крушении большой карьеры, крушении, которое вызывало на глазах льстивое сочувствие, а втайне презрительное осуждение окружающих.

   Жюльен не замечал ничего этого; он целыми днями сидел в кафе или запирался в четырех стенах своего белого домика, в котором всегда царил полумрак и душная, пропитанная запахом духов атмосфера и который кишел подобострастными туземными слугами.

   Во французской колонии, среди членов которой постоянно вращался Гиз, тоже очень нелестно отзывались о бездеятельности Жюльена.

   Неужели все его мучительные усилия, стоившие ему такого нервного напряжения, пропадут даром?

   Гиз находился в состоянии постоянного раздражения, тем более мучительного, что ему приходилось сдерживаться: он не решался противоречить Жюльену и оказывать на него давления, с другой стороны, не мог предоставить его собственной судьбе.

   Он видел, с какой жадностью Жюльен накидывался на газеты, и не мог воспрепятствовать даже этому. Ему оставалось только благодарить провидение, которое устроило так, что журналистам приходится постоянно обновлять свое меню и что даже самые грандиозные скандалы утрачивают интерес, как только сказано последнее слово.

   Он тоже просматривал газеты от начала до конца и с нетерпением ждал почты. Но его радовало именно то, что нет ничего нового и что все "в порядке". Ему удивительно повезло; все шло своим чередом, и если бы только Жюльен начал работать... Жюльен игнорировал недовольство отца, которого не мог не заметить.

   - Если вас так огорчает моя нетрудоспособность, уезжайте отсюда, - сказал он ему однажды. - А мне как раз нравится здешняя распущенность нравов. Я вообще не собираюсь возвращаться во Францию. Здесь... - он указал рукой на сверкающий лазурью небесный свод, потом на тонувшую в полумраке комнату, - здесь нет условностей, и интрига парадоксально сочетаются со свободомыслием. Это как раз в моем духе.

   - Вы решили не возвращаться во Францию? - повторил старый Гиз, сам не зная, радоваться ему или огорчаться таким решением.

   - Ради чего? Там все вульгарно и тупо. Я не вижу в этом ничего привлекательного.

   Но в глубине сердца он продолжал тосковать по Парижу, даже пыль и запах рынков которого были ему бесконечно дороги. Экзотическое очарование жгучей Африки было бессильно изгнать из его сердца эту любовь к Парижу и воспоминания о том, за что он любил его.

   Он упорно и безнадежно тосковал по Саре, все время меняя свои планы - остаться... уехать...

   В один прекрасный день он даже взял билет до Марселя, но в последнюю минуту одумался.

   Для чего он поедет?

   Колен ответил на его второе письмо коротенькой запиской, в которой сообщал, что все обстоит благополучно и что он не должен мучить себя понапрасну.

   Все обстоит благополучно!

   Он постепенно привык к мысли, что Сара любила Шарля Кэртона, - мысли, первое время сводившей его с ума. У него осталось только чувство безграничной тоски, овладевшей всем его существом и убивавшей в нем последнюю энергию. Как только он принимался за работу, она сжимала его сердце своими ледяными пальцами и снова подчиняла своей власти.

   И он даже не стремился вырваться на свободу, хотя и сознавал свое порабощение: им овладела та глубокая апатия, которая вернее сильных страстей доводит человека до самоубийства.

   Старик Гиз посоветовался с Варроном, которого случайно встретил на улице.

   Варрон застрял в Тунисе. Его тоже привлекала восточная свобода нравов и, обосновавшись в одном из самых плохих кварталов города, он вел тот образ жизни, который считал наилучшим и который, в сущности, был наихудшим из всех возможных образов жизни.

   Варрон был лично оскорблен тем, что Жюльен перестал употреблять морфий, и с нетерпением грешника, которому всегда доставляет удовольствие неуспех сильных духом, ждал его вторичного "падения".

   Он поговорил с Жюльеном, в качестве доктора, и дал ему убийственные советы.

   - Это поможет вам сосредоточиться, - пообещал он с коварной усмешкой.

   - Разве вы находите, что мне недостает сосредоточенности? - спросил Жюльен, которого смешило поведение Варрона.

   - Сосредоточенности на чем-нибудь здоровом, - ядовито поправил его Варрон, наслаждаясь смущением своего собеседника.

   Не прошло и недели, как Жюльен, чтобы дать выход смутному брожению, охватившему его мозг в результате лечения, предписанного Варроном, с головой погрузился в исполнение своих обязанностей, подобно человеку, который из огня бросается в воду.

   Он чувствовал, что с ним творится что-то неладное, работал не покладая рук и заставляя недовольных подчиненных идти с ним в ногу.

   Первым долгом он разобрался в накопившейся за время его отсутствия корреспонденции и единолично довел ее до минимума в минимальный срок, потом приступил к своим непосредственным обязанностям.

   Служащие прямо возненавидели его, и он отвечал им тем же, не скупясь на строгие замечания и оскорбительные смещения и пожиная похвалы предержащих властей, которые поздравляли де Суна с блестящими административными способностями его протеже.

   Сун поспешил известить об этом Жюльена, намекая на то, что благодарность правительства выразится новым повышением.

   Жюльен без всяких комментариев передал письмо де Суна отцу. Его глаза были по-прежнему печальны и равнодушны.

   Старый Гиз вспыхнул от удовольствия и вопросительно взглянул на сына. Тот молчал, уставившись в одну точку.

   "Когда же? - с тоской подумал старик, - когда же, наконец?.." - Приятные известия, мой мальчик, очень приятные, - счел он нужным заметить вслух.

   Жюльен ничего не ответил, постоял у открытого окошка, потом вышел из комнаты, едва кивнув отцу головой.

   Им овладело безграничное отчаяние.

   Все усилия напрасны: он может подчинить свой разум своей воле, но не в его власти изгнать из своего сердца воспоминания о прошлом. Они ждут только удобного случая, чтобы всплыть из недр его души, а исчезая временно, оставляют на своем месте безысходную, беспредметную тоску.

   Он заказал мотор и отправился в город разыскивать Варрона.

   Через несколько дней, с полным сознанием своего нравственного падения, он в первый раз переступил порог тайного притона, где все стоило безумных денег; чем чаще он там бывал, тем туманнее делалось это сознание, и, наконец, наступило время, когда он перестал думать, окончательно опустился и утратил свою личность.

   Время, как таковое, перестало существовать.

   Не было ни дней, ни часов, ни минут, а только одно сплошное время, бесконечное и безграничное.

   Нервное напряжение, которое Сара старалась поддержать в себе, борясь с охватившим ее ужасом, постепенно сменялось апатией под влиянием однообразной тюремной жизни.

   Каждый из нас способен на возвышенные порывы, но только немногие удерживаются на этих вершинах.

   Нравственный подъем всегда требует жертвы, а самопожертвование, как и всякое проявление героизма, всегда зависит от минутного настроения, являясь его реальным воплощением.

   Длительность не входит в схему подобных переживаний, за исключением тех людей, которые не боятся страданий и стойко переносят их во имя чего бы то ни было.

   Сара принесла великую жертву во имя своей любви, и ей удалось удержаться на высоте этой жертвы, если не считать мимолетных приступов слепого ужаса, с которым она энергично боролась.

   До суда ей легко было поддерживать в себе это настроение, потому что к нему бессознательно примешивалась надежда на оправдание. Теперь наступила реакция: после интенсивных переживаний, после всеобщего сочувствия и мук ожиданий она оказалась предоставленной самой себе, ввергнутой в одиночество и вынужденную бездеятельность. Она мысленно сравнивала свое настоящее положение с счастливым прошлым летом, которое сулило ей неземное блаженство и дарило минуты страстной любви. Золотое, сверкающее, животворящее лето... а теперь... Мертвая тишина, время, которое перестало быть временем, а в ней самой какое-то оцепенение, которое туманит ее сознание, но не окончательно, словно прилив волн, не достигающий краев водоема.

   Год - это вечность, когда день кажется годом, а год днем. Смена дней и ночей, всегда один и тот же женский голос, грубая, неприятная работа...

   Только одиночные заключенные знают весь ужас тишины и тот страшный ущерб, который наносит рассудку прекращение обычных, повседневных звуков жизни: голоса, замирающего вдали, хлопанья дверей, грохота телег, шуршанья метлы или скрипа выдвигаемых ящиков.

   Тишина издевается над вами, окутывает вас зловещим туманом и давит вас, как кошмар, являясь достойным партнером безвременного времени.

   Сара, которая после выпавших на ее долю потрясений особенно мучительно переживала это состояние, чувствовала, что разум ее мутится и что тишина и время высасывают из нее одну мысль за другой. Ей казалось, что даже солнечные лучи, светлыми полосами лежавшие на темной стене, такие же узники, как она.

   А когда однажды маленькая птичка подлетела к ее окошку, она в ужасе захлопала в ладоши, чтобы прогнать ее, и долго еще дрожала от страха за маленькое создание, прислушиваясь к шуму удаляющихся крыльев.

   Она совсем перестала думать о Жюльене, вспоминая о нем только в связи с другими людьми и событиями; Жюльен, как человек, которого она любила, перестал существовать.

   Но других - Лукана, Колена, судью, Доминика Гиза, Коти - она часто видела во сне.

   Тюремный священник, добродушное и покорное создание, навестил ее в ее одиночестве.

   Она упорно молчала все время, но, когда он встал, жалобно воскликнула:

   - Не уходите, пожалуйста, не уходите!

   Добрый человек был потрясен этим зрелищем: он привык к закоренелым преступникам, истеричным и аффектированным, а эта женщина-ребенок смотрела на него такими жалкими глазами. Тюремный доктор тоже нанес визит Саре и тоже пришел в ужас от ее нравственного состояния, несмотря на то, что по самому роду своих обязанностей давно привык к жестокому хладнокровию.

   На следующий же день Сару перевели в другую камеру, а через час после ее переселения туда вошла еще одна женщина.

   Она взглянула на Сару и засмеялась, обнажая очень белые зубы между очень накрашенными губами.

   - Вот нас и пара, - сказала она.

   Голос ее звучал вульгарно, а внешность производила, выражаясь мягко, странное впечатление.

   У нее были выкрашенные в пепельный цвет волосы, концы которых были гораздо светлее корней, прекрасные светло-голубые глаза с до того подведенными ресницами, что тушь отваливалась от них кусочками, образуя на ее щеках подобие родимых пятен, очень напудренное лицо и губы в виде двух ярко-красных полос.

   Очевидно, даже в тюрьме она продолжала заботиться о своей наружности.

   - Ну, вот и прекрасно, - снова заговорила она, - я знаю, кто вы такая, и думаю, что вы знаете, кто я.

   Сара отрицательно покачала головой.

   - Да у вас никак тюремная лихорадка, душечка! - продолжала новоприбывшая. - Первым делом теряют голос. Многие страдают этим. Только не я! Надо что-нибудь поэнергичнее, чтобы заставить меня замолчать.

   Она подошла к Саре, и смешанный запах мускуса и пачули стал еще приторнее.

   - Я читала про вас в газетах. Мне очень жалко вас, душечка.

   Она положила свою мягкую руку на плечо Сары.

   - Как это вас угораздило укокошить его? Я только слегка пырнула Ческо ножом, а Богу известно, что он заслуживал большего.

   Она уселась рядом с Сарой по-турецки, маленькая, плоская и гибкая, с мальчишескими движениями и мальчишеским выражением лица.

   - Не хочется говорить, раз вы не отвечаете, - заметила она, щуря свои голубые глазки. - Вы чистокровная графиня? Мне на редкость повезло: я еще никогда не имела дела с графинями!

   Она заглянула Саре в лицо и неожиданно обняла ее за шею.

   - Очухайтесь, моя курочка! Вы и на меня нагоняете тоску.

   - Мне очень жаль, - равнодушно проговорила Сара.

   - Ну, молчите, молчите, если не можете говорить. Меня зовут Кориан, а вас я так и буду звать графиней. Это звучит очень красиво!

   Она прошлась по камере.

   - О, родные места! Положительно мне здесь нравится, - сказала она. - Я к ним привыкла. H всегда отсиживаю за одно и то же. И всегда мне кажется, что я бью мерзавцев. Впрочем, может быть, все люди мерзавцы! Я не верю, чтобы существовал хоть один человек совсем благородный, я хочу сказать - благородный и внутри, и снаружи, и умом, и сердцем! Ведь даже самый лучший сорт, те, которые сочетаются браком на всю жизнь, и те путаются с другими. Я в этом уверена, мы все такие! Прямо непонятно почему, если верность такая привлекательная черта характера, мы все-таки с самого рождения имеем склонность блудить? Точно дети, которым хочется того, чего нельзя. Это общее правило и для аристократов и для простонародья, для вас и для меня - мы все попадаемся на это. Вот он, Ческо, - прибавила она таинственно, извлекая откуда-то маленькую фотографическую карточку. - Я ему посчитала ребра; надеюсь, что это его успокоит! Ведь он тенор, а я нарушила правильность его дыхания. Вот ему и придется посидеть спокойно и подумать обо мне. Замечательный голос, надо отдать ему справедливость, от которого дрожат поджилки и мороз пробирает по коже! И ведь красив, не правда ли? На десять лет моложе меня, но это не имеет значения, когда любишь по-настоящему. Мне 34 года, но я выгляжу и всегда буду выглядеть моложе. Пребывание в тюрьме всегда молодит меня. Я и худею здесь и отдыхаю.

   Она прошлась по камере, мурлыча какую-то песенку, потом проделала балетный пируэт.

   - Когда мы с Ческо танцуем, мне кажется, что у меня вырастают крылья. Особенно хорош танец любви, который у нас в моде, очень хорош! Он приманивает публику, как сливки кошку. Чем больше даешь, тем больше просят. Мы с Ческо умеем доставить ей удовольствие. Мы хорошая пара: он - совсем черный, я - совсем белая. И танцует он прямо великолепно! Я научила его танцевать. И вдруг он влюбляется в Мими, эту маленькую дрянь, которая приехала из Нью-Йорка и которую я сама вытащила из грязи. Я живо спровадила ее туда, откуда она пришла. Мне постоянно приходится сидеть здесь только за то, что я оберегаю мою собственность. Правосудие преследует вас и когда вы берете чужое, и когда вы отстаиваете свое.

   Наконец, она угомонилась и присела на свою койку, опираясь локтями на колени и положив свою острую мордочку на сложенные руки, которые, как это часто бывает, выдавали основные черты ее характера: маленькие, с широкой ладонью и тонкими пальцами, из которых большой был совершенно вывернут наружу, они свидетельствовали об ее алчной натуре, упорной в достижении намеченной цели.

   Саре она и нравилась и не нравилась; во всяком случае, это было живое существо, которое двигалось и говорило, чудесным образом нарушая мертвую тишину.

   - Вы, наверное, очень красивы, не здесь, конечно. Воображаю, как хорошо вы жили до сих пор! Расскажите.

   Саре было неловко уклониться от этого прямого вопроса.

   - Мне не хотелось бы вспоминать... - сказала она.

   - Разве можно забыть?

   Эта простая фраза установила первый душевный контакт между Сарой и маленькой танцовщицей: Сара тоже чувствовала, что не вспоминать - еще не значит забыть. И, несмотря на отупение, которое только и спасло ее, притупляя ее страдания, в глубине ее души таились, точно побеги под покровом снега в суровую зиму, обрывки воспоминаний, которые пробивались иногда наружу, и тогда она думала о прошлом сознательно; бессознательно она была всегда во власти этих воспоминаний.

   И теперь она мысленно перенеслась в вестибюль своего дома с мраморным мозаичным полом и расписанными стенами, с громадными зеркалами от пола до потолка, которые привез откуда-то еще дедушка Коти, на деревянную пологую лестницу, первая площадка которой была уставлена сиденьями в стиле ампир с несколько полинявшей розовой обшивкой и итальянским столиком с инкрустациями посредине, в коридор, который тянулся по обе стороны этой площадки, направо - до ее апартаментов, налево - в половину Коти.

   Ей вспомнилась ее собственная комната, отделанная под слоновую кость, глубокие кресла, обитые ситцем, на котором нелепые разноцветные попугаи порхали среди ветвей вистарии, грациозный лакированный письменный столик с золотыми украшениями...

   Прошлая осень была очень суровая - и Гак часто подавала ей чай в этой комнате. Как хорош был ее чайный китайский сервиз с чашками в виде скорлупок нежного палевого цвета, который Коти подарил ей, когда был еще женихом...

   Чай, настоящий чай, изящество и уют, весь комфорт, необходимый для щепетильно чистоплотной женщины!

   Она с отвращением оглянулась: в камере пахло гнилью и было далеко не чисто.

   Ее тошнило не только физически, но и нравственно; десять месяцев в этой обстановке, целых десять месяцев. Она всплеснула руками и вздрогнула, оцепенение проходило, уступая место отчаянию.

   - Я сойду с ума, если останусь здесь, - промелькнуло в ее голове, и только в эту минуту она заметила, что нервно ходит взад и вперед по камере. Она остановилась.

   Кто-то вздохнул позади нее, и она вспомнила о Кориан, которая с ужасом смотрела на нее со своей кровати.

   - Я испугала вас? Мне это очень неприятно, - сказала Сара, подходя к танцовщице.

   - Мне случалось видеть нечто подобное, - ответила глухо Кориан, - но вы выглядите как привидение, как сумасшедшая.

   - Я не сумасшедшая, - жалобно сказала Сара, чувствуя страшное утомление после нервного напряжения.

   Ей захотелось поговорить с Кориан, но она никак не могла найти темы для разговора. Наконец, ее взгляд упал на портрет, который Кориан продолжала держать в руках.

   - Какая вы счастливица, что вам удалось сохранить его, - сказала она, указывая на карточку.

   - Посмотрела бы я, как бы ее у меня отняли! - засмеялась Кориан, - я стала бы драться с таким же азартом, как дралась с ним!

   Она прищурила глазки.

   - Вы знаете, за что я сижу, нет? Ну, так я вам скажу в двух словах. Я пырнула ножом Ческо, моего любовника. Я встретила его с другой женщиной и набросилась на него. И сделаю это опять, даже если мне удвоят наказание. Разве стоит любить, если не можешь удержать того, кого любишь? Я лучше убью его совсем, чем уступлю его другой женщине. Теперь он пролежит в больнице до моего выхода из тюрьмы. Но он и так бы меня дождался: он клялся на суде, что я не тронула его даже пальцем, и это написано в протоколе. А вы за что сидите? Я читала газеты, но не совсем поняла, в чем дело. Тоже любовный поединок, только вы укокошили его насмерть? Не понимаю, как это с вами случилось! Вы не производите впечатления кокетки и совсем не похожи на тех подлых женщин, которые дразнят мужчин. Я не стала бы водиться с вами, если бы была о вас такого мнения, потому что ненавижу эту породу. Ни то ни се, ни рыба ни мясо, самая отвратительная порода! Я называю прогнившими тех женщин, которые пробуждают в мужчине страсть только для того, чтобы получать подарки и принимать ухаживания, и которые гонят его, когда он им больше не нужен. Преподлая порода, и если вы присмотритесь к ним поближе, то увидите, что ими руководит одно самодовольство. Они не способны любить и удовлетворяются лестью, поцелуями и сознанием, что водят мужчин за нос. Не понимаю, какие мужчины могут попадаться в их сети. Я не ценю их ни в грош. У вас, в высшем обществе, их гораздо больше, чем у нас. Может быть, потому, что мы слишком бедны для таких претензий. У нас или все, или ничего. Что касается меня, то я предпочитаю быть самой обыкновенной вульгарной женщиной, чем походить на этих подлых кривляк.

   За стеной послышались шаги "обхода".

   Сара даже не сдвинулась с места, чтобы, согласно положению, приготовить себе постель. Доминик Гиз и эта канатная плясунья говорят одно и то же!

   Она не то с возмущением, не то с раскаянием опустила голову.

   Кориан была самой обыкновенной женщиной, но она была добра и сверх того обладала качеством, которое в жизни мужчин играет более важную роль, чем ум, красота и даже богатство - Кориан умела создавать домашний уют.

   Куда бы ни закинула ее бродячая, беспутная жизнь, она в мгновение ока устраивалась уютно.

   - Уютный дом - первое дело для мужчины, душечка, - поучала она Сару, - он ценит его выше поцелуев, выше денег, выше всех женских прелестей. Приготовьте ему мягкую постель, накормите его горячим обедом, дайте ему, при случае, напиться, позвольте ему говорить о самом себе - и он будет любить вас вечно. Говорите ему, что вы знаете, как он устает и как трудна его работа, превозносите его гениальность (особенно если он дурак), держите в порядке его вещи - и вы можете быть уверены, что он вас никогда не бросит.

   Кориан творила просто чудеса в камере, хотя творить было, собственно, не из чего, но в этом-то и заключалось ее искусство. Затем она забрала в руки самое Сару.

   - Я не успела обзавестись ребятами, да и впредь не собираюсь. Я не могу позволить себе этой роскоши из-за моей специальности. Теперь хочу попробовать на вас. Вам нужна нянька - это факт.

   Она отобрала у Сары деньги и достигла многого там, где Сара не достигала ничего.

   У них появилось мыло, горячая вода, чистые полотенца, и хотя сама Кориан не чувствовала потребности в частых омовениях, она все-таки хлопотала, чтобы доставить удовольствие Саре.

   В первый день Рождества Сару посетили Гак и Лукан; свидание происходило в разгороженном коридоре, причем арестанты стояли с той стороны, которая примыкала к камерам, а посетители - с другой; надзиратели были обязаны присутствовать при свидании.

   Гак дала себе слово не плакать, но строила такие гримасы, что Сара воскликнула:

   - Не надо сдерживаться, дорогая Гак, вы можете плакать...

   И они плакали и смеялись одновременно.

   Гак принесла массу новостей: передав поздравления Франсуа и Вильяма, она пустилась в красноречивое описание образа жизни леди Дианы и "графа".

   Сначала Сара не поняла, о ком идет речь, потом сообразила, что Гак говорит о Роберте и говорит очень недоброжелательно.

   - Он страшно важничает, мисс Сара, но, несмотря на все свое самодовольство и чванство, он самый несчастный человек в мире. Он прекрасно знает, что никто так хорошо не относился к нему, как вы, и, наверное, раскаивается в своем поведении.

   Маркиз де Клев поручил Лукану передать Саре свои лучшие пожелания.

   Сам Лукан показался Саре еще изнуреннее, чем прежде.

   - Вы выглядите лучше, чем я мог этого ожидать, - сказал он ей, - но в случае, если вы заболеете, я немедленно переведу вас в больницу. У меня есть возможность сделать это. Не нуждаетесь ли вы еще в чем-нибудь? Вам осталось томиться только восемь месяцев.

   Саре очень хотелось расспросить его о Жюльене, но она не смела, помня предостережение Колена. Между тем изящная фигура Лукана по ту сторону решетки и даже его руки в узких манжетах странно напоминали ей Жюльена, особенно правая рука с золотыми часиками около кисти. Мелочи чаще, чем серьезные вещи, пробуждают в нас воспоминания о прошлом.

   О, если бы эти руки действительно принадлежали Жюльену!

   Гак не плакала, прощаясь с Сарой.

   - Через три месяца мы снова увидимся здесь, - сказала она.

   Сара прислушалась к их замирающим шагам, потом вернулась в камеру, где Кориан напрасно ждала Ческо. Они в молчании встретили сумерки: на душе у обеих было слишком тяжело для разговоров. Снежные хлопья мелькали в окне, еще усиливая чувство отчужденности и точно хороня под своим белым покровом даже воспоминания о прошлом.

   Сара постаралась стряхнуть с себя оцепенение и протянула Кориан руку.

   - Кориан!

   - С наступающим праздником, не так ли?

   И Кориан уже смеялась, не успевая утирать слезы, которые, смывая тушь, черными полосами струились по ее лицу.

   - И все-таки он мог бы навестить меня, этот... - последовал нецензурный эпитет.

   Сара уже привыкла к подобным выражениям.

   - И все-таки он мог бы навестить меня... - повторила она мысленно только первую половину фразы.

   О, если бы из волшебного края, где на голубом небе всегда сияет солнце, он действительно пришел к ней, чтобы заключить ее в свои объятия, чтобы целовать ее, как прежде, чтобы ощущать ее близость, как это бывало в дивные вечера прошлого лета, когда они, тесно прижавшись друг к другу, забывали обо всем на свете!

   Кориан внезапно прервала ее мечтания.

   - Я напишу ему, - воскликнула она в бешенстве, - уж я покажу ему! уж я проучу его! Душенька, одолжите мне пять франков: старуха Агнесса не откажется опустить мое письмо за эту плату... - Она выкопала откуда-то клочок бумаги и обломок пера, пристроилась на полу перед кроватью и приступила к делу.

   Сара с завистью следила за ее движениями.

   Если бы и она могла написать Жюльену!

   Но Колен раз навсегда предостерег ее от поползновений переписываться с Жюльеном. Но почему бы ей не писать ему только для того, чтобы облегчить свою душу, не отсылая этих писем и не рассчитывая на ответ?

   Как это раньше не пришло ей в голову!

   Она боялась, что не может начать, но нужные слова нахлынули сами собой.

   "Дорогой, у меня только что был Лукан, и, прощаясь с ним, я заметила (я знаю, что вы будете надо мной смеяться, как и прежде, когда вам казалось, что я слишком "ребячлива"), я заметила, что он употребляет ваш сорт мыла. Легкий запах этого мыла донесся до моего обоняния, и сердце мое так же мучительно сжалось, как при воспоминании о ваших поцелуях. Я совсем утратила способность думать последовательно, мысли проносятся в моей голове, как гонимые ветром осенние листья; золотых мало, темных и сухих больше, черных, увы, сколько угодно! Жалкое сравнение, и я не хочу на нем настаивать. Если бы вы только знали, как мне отрадно писать вам! Это придает мне бодрости и позволяет мечтать о будущем, что особенно трудно здесь, потому что однообразие тюремной жизни напоминает смерть и наполняет душу безграничным ужасом.

   Но сейчас я хочу мечтать, общение с вами ободряет меня.

   Еще восемь месяцев, - а там ваша близость, ваши поцелуи... Дорогой мой, любовь моя, через восемь месяцев! Я мысленно целую вас в моем мраке, мой светлый возлюбленный!" Второе письмо было написано пятью днями позже:

   "Я видела вас сегодня во сне и уверена, что все будет к лучшему. Если бы только я могла говорить с кем-нибудь о вас! Но я и хочу и не хочу этого. Иногда так тяжело не иметь возможности поговорить о том, кого любишь и кем гордишься, не иметь возможности похвастать его замечательными качествами! В былое время я сама смеялась над женами, которые восхваляют своих мужей. Мне это всегда казалось "дурным тоном" и отсутствием такта...

   Как изменяются мнения! Я уверена теперь, что в любви не существует дурного тона. Если бы влюбленные не делали себе фетишей из приличий, они были бы гораздо счастливее! Полюбив, они прямо говорили бы друг другу: да, мы любим, и время не уходило бы на глупые формальности: всякие сроки, семейные пересуды, оповещения и согласия родственников и т. д., и т. п.

   Мне не хочется говорить с вами о моей здешней жизни. Я стараюсь не думать о ней, пока пишу вам, но о Кориан все-таки стоит сказать несколько слов. Кориан - та особа, которая живет со мной в одной камере. Ей тридцать четыре года, но это настоящий чертенок, стройный и гибкий. Жизнерадостность ее неугасима, как пламя, и не имеет пределов. Некоторые из моих привычек вызывают в ней приливы бурной веселости, которая навлекает на нее наказания (что не мешает ей продолжать в том же духе). По профессии она танцовщица кафешантана, и у нее есть любовник с оливковым цветом лица, карими глазами, слишком длинными для мужчины ресницами и сладким голосом, от которого "трясутся поджилки и мороз продирает по коже", - я цитирую ее выражения. Кориан влюблена в него до безумия. Сама она и черт, и ангел одновременно. Впрочем, для меня только последнее, потому что доброта и внимание ее ко мне не имеют пределов: она ухаживает за мной, как преданная нянька. Так как здесь не разрешают курить, она все время жует табак. Мне хотелось бы только, чтобы у нее были менее радикальные убеждения. Но ведь, в сущности, все зависит от точки зрения. Для Кориан многие из наших взглядов, особенно наше доверие друг к др