Уэдсли Оливия - Жажда любви

телефону Шарля Кэртона.

   - Сара сказала мне, что вы покидаете Париж? - спросила она. - По крайней мере, она так думает.

   - Зачем? - удивился он.

   - Вот это я и хотела бы знать. Ведь вы обещали остаться и повезти меня в моторе в Рим в августе месяце.

   - Сара ошибается. Конечно, я останусь.

   - Наверное?

   - Разумеется, моя прекрасная леди.

   - И вы будете обедать у нас сегодня вечером?

   - Через полчаса.

   - Так помните же! - сказала она и с улыбкой положила трубку.

   Она вовсе не желала потерять Шарля. Она прекрасно знала, что он воображает себя влюбленным в Сару, но это ровно ничего не значит. Шарлю было 43 года, а ей 48. Он и Сара не могли бы составить супружеской пары, а если бы даже захотели, то из этого ничего бы не вышло и только произошел бы другой скандал, - новый в известном смысле, но еще худший, чем прежний.

   Притом же Шарль всегда был и всегда будет изменником, и даже если бы он захотел и мог бы жениться на Саре, то вряд ли он остался бы ей верен. А Сара трагически относится к таким вещам. Между тем...

   Последние слова прекрасно резюмировали положение. То, что Сара желала, чтобы Шарль уехал, не имело никакого значения в глазах ее матери. "Каждый сам для себя" - таков был девиз, которому она следовала всю свою жизнь.

   Кроме того, Сара была так богата теперь, и жизнь ее сложилась так хорошо. У нее не было ревнивого, надоедливого мужа, ей нечего было бояться, ее не беспокоили никакие счета, и средства ее были неограниченны...

   Между тем у бедной леди Дианы действительно ничего не было, кроме того, что она могла урвать для себя от тех, у кого всего было вдоволь.

   Жюльен отправился к себе в контору, после того как высадил Шарля и Сару у подъезда ее дома.

   Он отпер дверь собственным ключом, и его клерк не имел времени поговорить с ним частным образом; поэтому он прямо прошел к своему отцу, где сидел Анатоль Колен.

   Он сразу почувствовал, что в маленькой комнате, обитой темными панелями, была враждебная атмосфера.

   Жюльен снял шляпу и свои шоферские перчатки для катанья в автомобиле.

   Толстый Анатоль Колен громко спросил его:

   - Хорошо провели время?

   Он всегда говорил с легким презрительным оттенком, что считал необходимой принадлежностью своей властной натуры.

   - Очень хорошо, благодарю, - ответил Жюльен.

   Он прошел в свою маленькую туалетную комнату, достал из стенного шкафчика ящик с сигарами и предложил сначала Колену, а потом своему отцу.

   Оба отказались. Жюльен выбрал для себя сигару, закурил и ждал, чтобы они заговорили.

   Колен, бросив на него быстрый взгляд, выпятил свои толстые губы и, с трудом поднявшись в своем кожаном кресле, проговорил:

   - Я пришел относительно дела Вервье. Вы не можете изменить даты?

   - Дело не в этом, - быстро возразил Жюльен, - а только... - он сделал жест руками, - я не могу принять этого предписания.

   Колен насмешливо засмеялся.

   - Вернее, вы не хотите, а?

   - Я не могу.

   - Вам, значит, все равно, если мы проиграем дело, если де Волль побьет нас?

   - Есть много других, кроме меня, - спокойно заметил Жюльен.

   - Короче говоря, вы не хотите помочь нам?

   - Боюсь, что не могу.

   На мгновение он подумал о том, что неделю тому назад Сара просила его поехать в этот день с нею на скачки, и он обещал ей это.

   Колен взял в конце концов сигару. Он переложил ее из одного угла рта в другой некрасивым движением языка, и его толстое лицо сделалось еще более грубым от этого.

   - Мы знаем, что это означает, - сказал он, презрительно усмехаясь. - Вы, конечно, отправитесь?..

   - Прекратите! - остановил его жестом Жюльен...

   Колен на мгновение умолк, а затем разразился:

   - Как будто это неизвестно всем и каждому! Но, мой дорогой юноша, мы все были молоды когда-то, мы все понимаем, только все должно быть в свое время, а вы, по-видимому, это забываете. Это ошибка, за которую вам, может быть, придется расплачиваться всю свою жизнь. Идите, конечно, своей дорогой, но, ради Бога, не преступайте нормальных границ. Не губите своей карьеры из-за любви, как бы ни была мила эта леди. Этого не должно быть, не должно быть, мой дорогой юноша! Только безумцы поэты так поступают.

   Он хрипло захохотал. Веселое настроение вернулось к нему под влиянием его собственной мудрости.

   - Вы уже потеряли пару лет теперь за эти несколько месяцев. Вы не провели больше ни одного дела после дела Луваля весной. Ведь вы знаете, Жюльен, что ни один человек, даже если он находится на самой вершине, не может удержаться, если он будет отказываться от работы, и ослабеет. Нет, дружок, вы можете мне поверить: ни один человек, кто бы он ни был и какова бы ни была его репутация, не может считать себя незаменимым. Подумайте о моих словах. Если нет незаменимого мужчины, то уж конечно нет незаменимой женщины...

   Он замолчал и стоя оглядывал Жюльена с высоты своего огромного роста, держа сигару в своих крепких зубах и засунув один большой палец в карманчик жилета. Но так как Жюльен не отвечал, то он сделал последнюю попытку.

   - Итак, вы все-таки не хотите, голубчик? Ни за что?..

   - Нет, - решительно ответил Жюльен.

   Он проводил Колена, после того как тот дружески простился с его отцом, и затем снова вернулся в маленькую темную комнату.

   - Мне надо только проглядеть пару бумаг, и тогда мы можем поехать домой. Автомобиль со мной, - сказал он отцу.

   Старик кивнул головой.

   - Когда тебе будет угодно.

   Через десять минут они уже спустились с лестницы.

   - Мне кажется, надвигается гроза, - заметил Жюльен с легкой улыбкой, садясь на место шофера.

   - Я уверен, что это не заставит тебя нарушить условленное свидание на этот вечер, - возразил отец, не будучи в состоянии сдержать свою досаду.

   Лицо Жюльена омрачилось.

   - Я никуда не собираюсь сегодня вечером, - коротко ответил он.

   - То дело, которое ты так внезапно бросил сегодня, было решено не в пользу твоего клиента, - едко заметил отец.

   - Я прочел резолюцию в вечерней газете, - ответил Жюльен.

   - Думаю, можно спросить, была ли у тебя такая настоятельная необходимость внезапно уйти и бросить несчастных людей, дело которых ты взялся провести.

   Жюльен ничего не ответил и только крепче сжал руль автомобиля.

   Он предвидел предстоящую борьбу и не надеялся избежать ее, но он не испытывал никакого враждебного чувства к своему отцу, а только холодную решимость сохранить свою внутреннюю святыню, свою любовь, от всякого посягательства на нее, хотя даже теперь он еще не мог формулировать причины своего преклонения перед Сарой, искреннего и глубоко серьезного. Сара была его первой любовью; ни одна женщина, кроме нее, не привлекала его даже отдаленным образом, и по необъяснимой причине Сара всецело овладела им.

   Весь его идеализм и сильнейшая страсть, в которой, однако, было меньше чувственности, нежели увлечения, были отданы им Саре. До сих пор у него не было времени так отдаваться чувству любви и не было случая для этого. Его сердце пробудилось для позднего цветения, и, как это часто бывает в таких случаях, оно должно было принести один-единственный, но чудный цветок. Если бы он провел свою юность как большинство обыкновенных молодых людей, то, разумеется, никогда бы не мог, в более зрелые годы, положить к ногам одной женщины такое беззаветное чувство. Но в том именно, что он мог это сделать, заключалась большая опасность для него самого.

   Он признавал истину всего того, что говорил ему Колен, находил до некоторой степени справедливым гнев, который чувствовал его отец, но тем не менее он знал, что если бы его отец выразил свое разочарование резкими словами, то их совместной жизни пришел бы конец.

   Он сам не мог объяснить себе своего безумного желания непременно быть вблизи Сары и смотреть на нее, не мог объяснить, почему ее присутствие приносит ему душевный мир; он только знал, что не может отказаться от этого. Такое страстное, неудержимое желание явилось у него в самый разгар его успеха, и, понимая, что это вредит ему, он все же не мог ему противиться.

   Он никогда не мог слышать упоминания имени Сары или прочесть ее имя без того, чтобы сердце его не забилось сильнее. Все содействовало тому, что его любовь приняла характер опасного обожания. Тот день, когда он сделал дальнейший шаг вперед в этом направлении, ознаменовался тем, что после неистового возбуждения и обнаружения собственных чувств Жюльен испытал полную инертность духа. Ему хотелось сидеть одному и вспоминать; он горячо жаждал мира и между тем знал, что его ожидает борьба. Но он никогда не уклонялся от признания неприятных фактов, считая это бесполезным. Ведь они не делаются приятнее потому, то их игнорируют в течение некоторого времени; потому в этот вечер, когда он привез своего отца, он сам отправился навстречу объяснению с отцом и той ссоре, которую он считал неизбежной.

   Он нашел отца в его кабинете. Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга, и, наконец, Жюльен заговорил:

   - Должны ли мы поссориться? Ведь это не принесет никакой пользы никому из нас.

   Доминик Гиз коротко засмеялся, но смех его был невеселым.

   - Ты не допускаешь, что человек имеет право предупредить об опасности того, кто, может быть не зная этого, идет по краю пропасти?

   Подождав ответа сына, но не получив его, старик разразился целой речью, выражавшей взгляды его времени. Его голос вначале имел металлический оттенок, но вскоре он потерял над ним власть и в своем волнении беспомощно вертел в пальцах черную ленту своего монокля.

   Жюльен слушал его, смотря в окно на хмурое небо, которое прорезала на западе оранжевая полоса с багровым оттенком. Голос отца трогал его, но слова - нисколько. Он даже не испытывал никакой досады, хотя некоторые фразы могли его задеть, так как в них заключалась насмешка. Все, что говорил отец, было неуместно.

   Наконец, голос отца, выражавший уже только гнев и боязнь лишиться благосостояния под старость, осекся. Жюльен повернулся к нему и посмотрел на него в упор.

   - Вы этого не понимаете, - произнес он ровным голосом. - И я знаю, что вы не в состоянии понять. Может быть, даже я сам плохо понимаю это чувство, но я знаю, что это случилось, и теперь я уже не могу совладать с собой. Я бы не мог даже сказать вам с уверенностью, счастлив я или несчастлив. Я знаю только, что я не могу остановиться. Вы упомянули имя графини Дезанж и только с вами я буду говорить о ней. То, что вы сказали, - правда. Она замужем, и я люблю ее и нисколько не стыжусь этого, несмотря на все ваши обвинения. Но то, что вы мне внушаете, для меня немыслимо, и моя душа должна будет впервые устыдиться. Я не считаю это вопросом нравственной ценности; если бы это было так, то я должен был бы держаться своих собственных взглядов, которые вы осуждаете со своей точки зрения, иначе вы не стали бы говорить об этом так, как вы говорили. Но я знаю, что тут вы выражаете лишь догмат своей веры и в ваших глазах это не может считаться оскорбительным. Однако если бы какой-нибудь другой человек сделал мне подобный намек, то он жестоко поплатился бы за это. Вы можете насмехаться, но вы знаете, что я говорю правду. По вашим собственным словам, мужчина, любящий женщину, занимающую положение графини Дезанж и которая не состоит его любовницей, просто дурак. Я же думаю, что мужчина, любящий женщину, брак которой представляет такую жалкую трагедию, и пользующийся этим, чтобы сделать из нее свою любовницу, просто скот... Добавлю только следующее: я намерен жить так, как хочу. Я сам сделал карьеру, и, мне кажется, я имею право поступать, как мне хочется. Я чрезвычайно жалею о сегодняшнем деле и считаю своим долгом уплатить протори и убытки моим клиентам, которые должны были бы выиграть и проиграли дело только по моей вине. Но больше такая ошибка не повторится. Я намерен реорганизовать свою работу и браться за дела только по своему выбору. Мне кажется, человек должен иметь время, чтобы жить, так же как и работать.

   Доминик Гиз вскочил на ноги. Его пальцы дрожали, хотя он старался держать их спокойными, губы его тоже тряслись.

   - Так! - с трудом проговорил он. - Ты намерен бросить карьеру, которую даже твои враги признают блестящей, замечательной; ты намерен принести в жертву все шансы на публичное отличие, чтобы, - он проглотил какое-то неудобосказуемое выражение, но гнев увлекал его, и он продолжал: - Чтобы оказывать внимание, прислуживать замужней женщине, которая, несмотря на твою веру в ее безупречность, далеко не такая и любовник которой чередует свои визиты с твоими!

   Жюльен привскочил и так близко подошел к нему, что отец мог слышать бурное биение его сердца.

   - Это ложь! - произнес он с каким-то зловещим спокойствием, - это ложь, слышите ли вы? И вы должны взять ее назад...

   Доминик Гиз бросил на сына разъяренный взгляд. Он больше не дрожал, но щеки его как будто ввалились.

   - Я не хочу! - резко заявил он и повторил еще раз с такой же энергией: - Я не хочу!.. - Но тут его голос осекся; им овладел страх, жалость к самому себе и самообвинение.

   - Отчего ты не ударишь меня, ведь ты жаждешь это сделать? - спросил он, задыхаясь. - Я ведь стар и твой отец, тебе нечего бояться...

   Но Жюльен молчал. Негодование и гнев снова овладели его отцом. Он заставит его, своего сына, бросающего ему вызов и разрушающего их благополучие, отвечать ему, наконец.

   - Весь наш мир знает, что Шарль Кэртон - любовник мадам Дезанж и был им до ее замужества, - сказал он. - Спроси де Клева, или Колена, или... - Он умолк.

   Жюльен наконец едва слышно процедил сквозь зубы:

   - Я бы хотел, если бы мог, задушить вас собственными руками, убить за эту ложь... Я бы хотел...

   Он оттолкнул отца в сторону, бросился к двери, открыл ее и вышел.

   Звук его шагов по тихой улице донесся в комнату, где оставался старик Гиз, и он считал шаги, пока они не замерли вдали.

   Жюльен Гиз ушел.

   Когда вы любите, то многое заставляет вас страдать очень сильно, но никакое страдание не может сравниться с тем, которое причиняет ревность.

   Гневная выходка отца Жюльена против Сары и брошенные им обвинения вызвали в душе его целую бурю эмоций. Он и раньше испытывал в отношении Кэртона дикую, безрассудную ревность, потому что тот слишком часто бывал с женщиной, которую Жюльен любил. Но Жюльен подчас несколько стыдился этой ревности, которая, как он это чувствовал, была неосновательна. А теперь в уме его звучали имена де Клева и Колена, и при одной только мысли о комментариях, которые могут быть сделаны Коленом по этому поводу, кровь бросалась ему в голову.

   Колен тоже об этом говорил, и Жюльен представлял себе его подмигивание, когда он произносил своими толстыми, мясистыми губами некоторые слова.

   Но ведь это была ложь!

   Жюльен внезапно остановился. Он громко произнес эти слова, и они его несколько приободрили.

   Да, это ложь!..

   Он пошел дальше, но ревность вызвала перед его глазами образ Кэртона, его смуглое, красивое лицо, темно-карие глаза, тонкие, нарисованные, как у женщины, брови, красиво очерченный рот, который, когда он улыбался, открывал такие чудесные зубы!

   Но это была ложь!..

   Правда, Сара знала Кэртона давно, он был другом ее матери, был на много лет старше Сары. Ему должно быть сорок три или сорок четыре года...

   Красивые женщины всегда возбуждают злые толки, а Сара, вследствие своего одиночества, была более подвержена им.

   Жюльен знал, что он должен стараться ясно мыслить и не допускать никакой бессмысленной тревоги. Он даже слегка засмеялся, давая себе сам этот совет; вслед за тем он невольно вскрикнул, так как в своей слепой поспешности ударился по дороге о какую-то каменную стену.

   Оглянувшись, он заметил, что бессознательно пришел к отелю Дезанж и очутился перед высокими воротами, тонкий железный переплет которых пропускал длинные полосы света, падавшие из открытых окон и отражавшиеся на дворе.

   У ворот дремал в своей будке старый привратник.

   Жюльен открыл маленькую боковую калитку и прошел к двери. Дворецкий, часто видевший его в последние месяцы, сказал вместо приветствия:

   - Графиня находится в белой гостиной.

   Он сделал жест рукой, как бы приглашая его войти. Жюльен последовал за ним машинально, словно в состоянии какого-то умственного отупения и физической усталости, явившейся результатом страшного возбуждения и сильнейшего приступа гнева. Он увидел луч мягкого света и услышал свое имя, произнесенное вполголоса. Идя дальше по гладкому, блестящему паркету, чтобы поздороваться с Сарой, он пристально посмотрел на Шарля Кэртона, который был партнером леди Дианы в бридж.

   Кэртон точно почувствовал этот взгляд и тотчас же обратился к нему, раньше чем это сделал кто-нибудь другой.

   - Алло, Гиз! Вы пришли, чтобы позабыть в веселой беседе о гневе своего клиента, не так ли?

   Жюльен увидел перед собой его тонкое, смуглое лицо, улыбку, открывающую великолепные зубы, и очертания гладко причесанной головы. С трудом проглотив комок, подкативший к горлу, он сказал своим обычным голосом:

   - Вашей руке лучше, Кэртон?

   - Движения еще немного затруднены, но это все.

   Жюльен взглянул на Сару и горячо повторил в душе: "Это неправда!.. Это неправда!.."

   Детская уверенность, что то, что красиво, должно быть так же хорошо во всех отношениях, мелькнула у него в мозгу и укрепила его. Ведь так трудно дурно думать о красоте, когда смотришь на нее. И Жюльен бессознательно услаждал свою утомленную душу и успокаивал ее, глядя на Сару и разговаривая с нею о пустяках. Он слушал ее, освободившись каким-то необъяснимым путем одним только фактом ее близости от всех своих огорчений, сомнений и злобы. Он испытывал величайшее удовлетворение и уверенность в своем счастье.

   Они разговаривали о Вильяме, о его поврежденной лапке и о любви Коти к своим собакам.

   Это все были простые вещи, лениво думал Жюльен, в них были ясность и простота.

   - Какой у вас утомленный вид! - вдруг сказала Сара.

   Она повернулась и подошла к дивану, стоявшему у стены. Жюльен последовал за ней, все еще ощущая мир в душе. Он закурил папироску, довольный, что мог смотреть на нее и слышать ее голос.

   Сара тоже курила. Посмотрев на него в упор, она сказала:

   - Вы знаете, я чувствую себя виноватой перед вами.

   Он встрепенулся.

   - Передо мной? Почему?

   - А ваше сегодняшнее дело!

   Она потупила глаза, и тень от ресниц легла на ее щеки.

   - Я слышала вопрос Шарля и, кроме того, читала в газете.

   - Знаю, - коротко отвечал Жюльен. - Это неприятно. Я намерен попытаться поправить дело.

   - Вам бы не следовало приезжать сегодня, - тихо произнесла Сара.

   - Вы недовольны, что я это сделал?

   Его голос заставил ее взглянуть на него. Их глаза встретились.

   - Вы недовольны? - повторил он.

   - Нет, - сказала она с усилием. - Но я все-таки чувствую себя виноватой. Моя мать и другие упрекают меня за то, что я слишком часто отвлекаю вас от работы. Вы сами сказали это сегодня, только вы прибавили, что это не имеет значения. Но для меня это имеет значение, должно иметь!

   - Это очень скучный предмет для разговора, во всяком случае, - возразил Жюльен, стараясь выказать беспечность, которой он не чувствовал. Ему пришли на память советы Колена. - Кто же те другие, которые так интересуются моим благополучием?

   - О, моя мать... Адриен...

   - Как раз Адриену приличествует осуждать такого случайного лентяя, как я!..

   Партия в бридж кончилась, и послышались обычные замечания партнеров. Леди Диана выиграла и довольная подошла к Саре и Жюльену.

   - Как вы думаете, музыка может уменьшить дикую алчность души? - спросила она и, не дожидаясь ответа, уселась за рояль.

   Она играла действительно хорошо и с большим темпераментом. Сегодня она по какому-то капризу начала играть увертюру из оперы "Самсон и Далила". Это была некогда любимая опера Сары, как и многих других чувствительных людей. Сара никогда не могла слушать эту музыку без того, чтобы не почувствовать ускоренное биение сердца, и сегодня вечером она подействовала на нее еще сильнее после всех волнений, перенесенных ею в течение дня и пошатнувших ее самообладание.

   Она сидела, устремив взор на свои руки, лежащие у нее на коленях. Жюльен Гиз, Шарль, - оба показались ей как-то особенно близкими, и так как она это чувствовала, то у нее явилось интуитивное сознание, что они тоже это чувствовали и страдали.

   Жюльен смотрел на ее тонкие руки, вспоминая, как он держал их в своих руках. Быстро отвернувшись в сторону, он увидал горящие, устремленные на Сару глаза Шарля, который тотчас же отвел свой взгляд, как только почувствовал, что за ним следят.

   Леди Диана продолжала играть, и рой безумных, страстных мыслей пронизывал мозг Жюльена. Музыка этой оперы выражала его любовь, и, без слов высказывая ее Саре, он вдруг понял, что в его чувство к ней примешалось нечто новое. До этого вечера он мог обожать ее, не требуя ничего взамен. Теперь же его душевный мир был нарушен, ревность вызвала у него менее идеальные, но более могущественные эмоции. Он внезапно почувствовал, что ее близость была для него невыносимой, что она не была божеством, обожаемым издали, а женщиной во плоти и крови.

   Сара, точно повинуясь его взгляду, подняла глаза на него. Их взоры встретились, и она прочла в его глазах ту истину, которой раньше не замечала. Она испытала чисто физическое ощущение, заставившее ее отпрянуть, как будто он прикоснулся к ней. Он увидал под тонкой тканью ее платья, как вздымается ее грудь, и в тот же момент его безмолвный любовный призыв с непреодолимой силой, точно пламенем, охватил ее и завладел ею помимо ее воли.

   - Я могла бы полюбить этого человека, да, я уже слишком много думаю о нем. Вот куда вело беспокойство, которое я ощущала. Это ответ, - сказала она себе и на мгновение испытала такое же необыкновенное чувство освобождения, какое испытывал Жюльен. Но затем действительность вступила в свои права и вернула ее к сознанию ее положения, а вместе с этим сознанием она почувствовала себя несколько пристыженной и подумала с удивлением: "Что я за женщина? Как я могу испытывать нечто подобное и так скоро?.."

   Музыка кончилась. Леди Диана встала.

   - Вы все имеете какой-то расстроенный вид, - заметила она, обводя их веселым, насмешливым взглядом. - Я вообще нахожу, что оперу занимательнее смотреть, нежели слушать, и особенно интересно наблюдать слушателей, так как тут видишь человеческую натуру без прикрас. Это увлекательное занятие.

   Ее взгляд остановился в конце концов на Шарле.

   - Вы, милый друг, что-то не так оживлены, как обыкновенно, - сказала она.

   - Может быть, я теряю от сравнения, - быстро ответил Шарль, улыбаясь.

   Он последовал за леди Дианой, наложил гору мягких подушек ей за спину и закурил для нее папироску. Жюльен и Сара сидели молча.

   - Вы не любите оперу? - спросила, наконец, Сара, прерывая молчание, смущавшее ее.

   - Да... я знаю очень мало опер, - не совсем охотно ответил он.

   Их глаза снова встретились на мгновение, и снова его взгляд пытался овладеть ею.

   - Я должен идти, графиня, - проговорил он резко слегка хриплым голосом.

   Он остановился перед нею, выпрямившись во весь свой высокий рост и с таким выражением лица, которое причиняло ей страдание. Она тоже смотрела на него, ожидая, пока он не попрощается с нею, как всегда церемонно, и думала при этом, что было бы, если бы она вдруг прижала его голову к своему сердцу...

   Что-то в ее лице вдруг открыло Жюльену истину, в которую он не осмеливался поверить, но на одно безумное мгновение он все же поверил в нее. Что-то было все-таки?.. Нет, ничего не было! Он поклонился ей, шепча обычные слова прощания.

   Внезапно ею овладело странное, несколько жестокое желание, и она намеренно протянула ему руку. Он не мог не взять ее, иначе это было бы явной нелюбезностью с его стороны.

   Он взял руку, медленно удержал ее в своей руке, выразив в своем пожатии свою страстную просьбу. Он смотрел на нее прямо и открыто с беспощадной настойчивостью и видел, как она менялась в лице. Она тоже посмотрела на него; ее глаза были широко раскрыты, и легкая улыбка играла на губах.

   И вдруг, словно испугавшись, он выпустил ее руку, повернулся и ушел.

   Сара подождала еще немного, и так как было уже поздно, она извинилась перед другими, искусно избежала маневров Шарля, желавшего проводить ее на лестницу, и удалилась в свою комнату.

   - Наденьте на меня пеньюар, Гак, - сказала она.

   Комната находилась наверху и с улицы была не видна. Ее огромные окна были раскрыты настежь, давая доступ фиолетовой ночи и ее прохладным ласкам.

   - Честное слово, вы красавица, мисс Сара! - вдруг воскликнула Гак. - Как будто...

   Она вдруг запнулась, но Сара поняла ее.

   Теперь она могла думать о Коти откровенно и честно, с благодарностью, которую она всегда чувствовала, потому что неестественное возбуждение, державшее ее в напряжении все последние месяцы, совершенно исчезло и заменилось чувством, которого она не стыдилась. Однако она не знала этого до сегодняшнего вечера, не знала даже днем, когда Жюльен встал перед нею на колени на большой дороге.

   О, как слепо и глухо бывает сердце!

   Гак спросила, как причесать ей волосы.

   - Я еще не лягу в постель, - сказала она, и, пока Гак расчесывала ей волосы, она начала мечтать.

   Как молодо он выглядел и каким усталым!

   Их любовь будет грезой, на некоторое время...

   Эта мысль не казалась ей заслуживающей порицания или бессердечной. Проанализировав ее, она решила, что это зависело от особого качества, заключающегося в любви Жюльена к ней. Этого качества не было в любви других мужчин к ней.

   Гак кончила ее расчесывать, и две толстые пряди волос, связанные широкой лентой янтарного цвета, легли на ее плечи.

   - Ну, теперь спокойной ночи, миледи, - сказала Гак немного недовольным тоном. Обыкновенно Сара беседовала с ней перед отходом ко сну, но сегодня она была необычайно молчалива, и Гак с понятной досадой замечала, что Сара сама себе улыбалась, каким-то собственным мыслям...

   Сара заметила недовольный оттенок ее голоса и засмеялась:

   - Ой, ой, Гак! Не надо сердиться, - сказала она. - Я вовсе не унеслась далеко в своих мыслях, а только... только была счастлива!

   - Если только это счастье, настоящее счастье? - осторожно возразила Гак. - Но если тут радость будет сменяться унынием, бессонными ночами и слезами и вы будете постоянно менять свои платья, то... Нет, я больше ничего не скажу, мисс Сара. Я надеюсь, что на этот раз это настоящее.

   Сара снова засмеялась.

   - Гак, вы выражаетесь языком пророков. Но теперь это настоящее, говорю вам.

   - Будем надеяться, что так будет, - отвечала Гак, все еще недовольная молчаливостью Сары.

   Когда она ушла. Сара погасила свет и, подойдя к окну, стала смотреть на небо.

   Она думала, настанет ли день, когда она будет стоять подобным образом рядом с Жюльеном и смотреть на небо и будет говорить ему, что однажды она представляла себе такую картину.

   Настанет ли такой день, когда они поцелуются? Это будут поцелуи, которые являются сами собой, как утренняя заря, как цветы под влиянием солнечных лучей...

   Испытает ли она когда-нибудь восторг, отдаваясь любимому человеку?..

   О, какой безумной, какой жалкой она была все эти последние месяцы!

   Как позорно было играть в любовь с Шарлем, когда она сознавала в душе, что не любит его, и только жажда испытать счастье заставляла ее слушать его.

   Он скоро уйдет навсегда из ее жизни, слава Богу!

   А ведь она его любила когда-то, любила его истинным образом, как понимала тогда любовь. Это было давно. Теперь она знает, что ничего не понимала тогда.

   Слава Богу, она может идти к Жюльену, когда будет свободна, и тень ее прежней любви к Шарлю не падет на нее. Знает ли он о Шарле всю историю? Вероятно. Если нет, когда-нибудь она сама расскажет ему все и даже, может быть, расскажет о своей летней глупости.

   Как необыкновенны женщины! Как удивительна человеческая натура! Ведь она знала, что в действительности она была всегда требовательной натурой, а между тем решилась принять весьма подержанное чувство, только вследствие своего одиночества.

   - Так тяжело, так страшно быть одинокой! - говорила она себе. - Боишься быть выброшенной из жизни в конце концов и потому цепляешься за какую-нибудь руку, чтобы только удержаться, чтобы спастись от самой себя. Спустя некоторое время это уже теряет всякое значение, и в этом-то и заключается величайшая трагедия одиночества. И я думаю, что тот, кто одинок, всегда становится добычей досужих людей, не испытывающих духовного одиночества, потому что душа у них недостаточно развита и у них есть достаточно времени, чтобы осуществить всякую минутную фантазию, которая придет им в голову.

   Сара медленно подошла к кровати и села на край. В доме была тишина, тишина была и на улицах... В конце концов, ведь жизнь все-таки одинока.

   Она провела пальцем по вышитой монограмме на своей подушке, поправила ленту, продетую в прошивке покрывала, и вдруг, быстро решившись, встала, открыла дверь будуара и пошла в комнату мужа.

   Ночная сиделка была уже там; она встала, когда вошла Сара. Коти спал, Вильям тоже спал возле него, прильнув к его руке. Его четыре маленькие лапки шевелились во сне.

   - Если вы желаете уйти на часок, то можете это сделать, - сказала Сара сиделке, и та тотчас же встала, пробормотав благодарность, и бесшумно удалилась.

   Сара взглянула на лицо Коти; оно было серовато-белое и губы полуоткрыты.

   Его подушка соскользнула. Сара нагнулась над ним и осторожно поправила подушку. Глаза его открылись, и он тупо смотрел на нее.

   - Это ничего, - сказала она, - это твоя подушка свалилась, дорогой мой. И она снова попробовала объясниться с ним при помощи век и губ. Но он казался еще более неподвижным, чем обыкновенно, и она, наконец, прекратила свои попытки.

   Только один раз его голова беспомощно скатилась и повисла сбоку, и тогда он снова посмотрел на нее.

   Что-то в этой жалкой беспомощности заставило болезненно сжаться ее сердце. Она прислонила его тяжелую голову к своему плечу. Никогда, во время их совместной жизни, она не выказывала ему нежности, да он и не нуждался в ней. Но теперь она чувствовала к нему большую нежность.

   Он скоро заснул. Когда вернулась сиделка, Сара ушла в свою комнату.

   Если бы было возможно жить только в высшие моменты самых чистых видений и ощущений, то мир был бы прекрасен, он был бы безопасен и замечательно прост. Но, к счастью для человечества, как ни угнетает это, все же потом неизбежно наступает завтра.

   Это завтра наступило и для Сары и Жюльена.

   Оба чувствовали в эту ночь, что их ожидает счастье, что все тревоги котились. Но когда наступило "завтра", то жизнь прогнала все прекрасные видения и снова беспощадно заявила о своих правах.

   В сущности, ничего не изменилось; будущее возвышалось как барьер впереди счастья. А самосознание, в высшей степени раздражающее качество, вернулось полным ходом и, как всегда, сделало смешным все, что казалось таким редким и прекрасным накануне.

   Сара чувствовала, что она была безумной. А Жюльен снова вспомнил и, вспомнив, испытал досаду, что мог так скоро забыть.

   Он нашел среди своей корреспонденции несколько записок, наполненных резкими упреками, которые относились к неблагоприятному исходу дела накануне, и он знал, что гнев и упреки были вполне заслужены им. Вспоминая все, он не мог отрешиться от мысли, что поступил как дурак.

   Он сидел в своей комнате мрачный и угрюмый, как будто занятый делом, но на самом деле думая о своем неразумном поступке, повредившем его карьере. Он знал, что внешний мир, и в особенности тот специальный мир, к которому принадлежал он, резко осуждает его.

   Ему вспомнились слова Колена; еще так недавно он был честолюбцем, и его победы были так близки...

   Он заглянул в собственную душу. Наваждение любви продолжало существовать и к нему присоединилось еще острое чувство ревности. До какой степени оно было острым, он это понял только сегодня утром. Он чувствовал, что находится в тисках, из которых не может освободиться, и им овладело бессильное негодование.

   Он смутно припоминал, что читал какую-то книгу, которая называлась "Крупинка пыли" и в которой рассказывалась история, аналогичная его истории: молодой, многообещающий человек погубил свою блестящую карьеру из-за женщины...

   У Жюльена вырвалось восклицание: "Какая польза теперь думать об этом?"

   Он вытащил какой-то трактат и углубился в его чтение. Но прошло десять минут, и он снова задумался о Кэртоне. Отодвинув в сторону бумаги, он встал и начал ходить взад и вперед по комнате.

   Для человека его роста он имел очень легкую походку, и его шагов почти не было слышно...

   Колен преподал разные советы его отцу и указал средства "образумить его", заставить встряхнуться и вытащить его из болота, в котором он завяз. Таким средством, между прочим, была ревность. Колен не мог надеяться, что его совет будет иметь такие результаты. Если бы он это знал, то, разумеется, пришел бы в восторг.

   От Доминика Гиза Колен узнал о ссоре, которая произошла у него с сыном, уничтожившей всякую возможность дальнейшего спокойного обсуждения. Поэтому он советовал прибегнуть к другим средствам.

   В большой красивой квартире Колена собрались Гиз и Пьер Баллеш, чтобы переговорить об этом деле.

   Баллеш слушал рассеянно: он представлял действительную крупную величину, несмотря на свой индифферентный вид, но живо интересовался лишь своею выгодой. Однако он все же подумывал и о Жюльене. Он знал его лично и восхищался его работой. Имя Жюльена тотчас же вспомнилось ему, как только Колен (всегда очень много говоривший и любивший, чтобы его слушали) и старик отец Жюльена, не очень умный, но питавший ослиную преданность к сыну, заговорили о необходимости устроить совещание и пригласили его.

   Баллеш уже имел в виду Жюльена как кандидата на пост в Тунисе и говорил об этом с министром иностранных дел. Этот министр был аристократом старого режима, но тщательно скрывал это под маской своего великолепного республиканизма. Если же ему представлялась возможность сделать это незаметно, то он всегда рекомендовал для какого-нибудь назначения человека своего образа мыслей. Министр внимательно выслушал и поблагодарил способного и умного Баллеша за совет, обещая, что если Баллеш не изменит в этом отношении своих взглядов на кандидатуру Жюльена, то, по дальнейшем расследовании, министр даст ему это назначение.

   Впрочем, министр и сам подумывал о Жюльене как о пригодном кандидате. Жюльен был хорошего происхождения, был воспитан и умен и поэтому мог быть достойным представителем. Пост, который имелся в виду, кроме специального легального интереса, имел и выдающееся дипломатическое значение. Министр, который оставался прежде всего маркизом де Сун, т. е. аристократом, не мог этого позабыть.

   Баллеш мог заявить на совещании по поводу дела Жюльена, что он считает очень уместным в данный момент такое назначение, и даже снисходительно прибавил, что Гиз и его добрый друг "мэтр Колен" могут считать это дело устроенным.

   Сидя в своем автомобиле, Колен не скрывал своего удовольствия.

   - По всей вероятности, он уедет на год... а там можно будет устроить ему отпуск или изменить все. Жюльен не посмеет отказаться, так как он теряет тогда две трети своего дохода. Это было бы нарочным оскорблением, потому что Баллешу известно все. Дорогой друг, мы выиграли. Даже Жюльен не решится противопоставить правительству свои любовные дела.

   Доминик Гиз ничего не ответил.

   - Вы разве не согласны со мной? - резко спросил его Колен.

   Гиз сухо засмеялся. В ясном утреннем свете его лицо казалось мертвенно бледным и утомленным.

   - Я не знаю, - устало проговорил он. - Я рассказал вам о нашем разговоре. Я совсем не узнаю своего сына в этом безумном фанатике, таким он выказал себя, защищая свое право. Я ничего не могу предсказать тут, видит Бог - не могу!

   Колен сбоку посмотрел на него. В подвижном мозгу Колена уже зародился один план, но он опасался, что он будет неприемлем для Гиза. Со своей буржуазной точки зрения он относился несколько презрительно к идеалам чести и благородству поведения. Для успеха в жизни это не имеет большого значения.

   - Я подумал, не поможет ли непосредственное обращение, а? Как вы полагаете, друг мой? - спросил Колен, потирая свой толстый подбородок. - Нравится вам эта мысль?..

   Его острый взгляд был прямо обращен на Гиза, и еще прежде, чем он ответил, Колен уже знал, какой будет следующий вопрос.

   - Обращение к кому? - спросил Гиз.

   Колен презрительно фыркнул.

   - К кому?.. Гм!.. К главной причине всех бед. Вы знаете графиню Дезанж?

   - Нет, - сердито ответил Гиз.

   - Это хорошо. Если бы вы были знакомы с ней, то ваше обращение не имело бы такой силы. А при данных условиях вы можете действовать как главный советник... э!.. как спаситель вашего сына...

   Он зорко следил за Гизом и в его глазах заметил как раз такое выражение, какое ожидал увидеть в них.

   "Старый дурак!