Уэдсли Оливия - Жажда любви

за нею, заперев за собой дверь.

   Никогда в течение этих двух лет Франсуа не рисковал тем, что Коти может услышать что-нибудь такое, что причинит ему страдание, и никогда в его присутствии не позволял себе даже на одно мгновение выразить на своем лице печаль, уныние или страх; теперь его трогательно преданные, как у собаки, глаза с тревогой смотрели на Сару.

   - Доктор не питает никаких надежд на новое лечение? - спросил он.

   - Никаких, Франсуа.

   Он издал губами какой-то слабый звук и проговорил:

   - Благодарю вас, миледи... Газеты все выложены мною. Останетесь ли вы тут час или это заставит вас опоздать?

   - Нет, я останусь. Вы не торопитесь возвращаться, Франсуа. Гак придет сюда, когда я уйду. Или она, или я, мы останемся с сиделкой до вашего возвращения.

   - Благодарю вас, миледи. Это для того только, чтобы господин не оставался один... если никого из нас не будет.

   Он вышел, но, по-видимому, несколько неохотно воспользовался своим свободным часом. Сара вернулась в спальню мужа.

   Котирон Дезанж лежал неподвижно уже целыми месяцами. Голова его покоилась на целой горе подушек. Он был чисто выбрит и одет в китайскую стеганую куртку поверх своей тонкой, шелковой пижамы. Его руки были тщательно вымыты и лежали неподвижно на одеяле, а на одном пальце у него было надето кольцо с печатью. Его исхудавшие члены были прикрыты великолепным персидским платком, лежащим поверх множества других одеял.

   Когда Сара вошла, маленькая собачка, йоркширский терьер, спрыгнула со стула, стоящего у кровати, и с веселым лаем бросилась к ней. Сара махала лентой, поддразнивая ее и заставляя громче лаять, и сама в это время смотрела на неподвижное лицо мужа, но оно даже не дрогнуло.

   Нагнувшись, Сара подняла Вильяма, и собачка прижалась к ней своим маленьким шелковистым телом, стараясь лизнуть ее розовым язычком. Она положила Вильяма на кровать; он побежал вперед к руке ее мужа и улегся возле нее, махая хвостиком и уставив свои темные глаза на своего хозяина.

   Сара подошла к кровати и, усевшись рядом с собачкой, сбросила свой чудный красный плащ с большим темным меховым воротником на постель. Склонившись над мужем, она поцеловала его и затем стала водить по его лицу кончиками своих тонких пальцев. Но ни один мускул не дрогнул в его лице, и оно оставалось неподвижным, словно высеченным из камня.

   Она начала говорить с ним, как будто он мог ее слышать и понимать:

   - Дорогой мой, де Клев приходил сегодня. Он все такой же влюбленный в свою жену, а Джон Мартен поручил мне передать тебе, что Бонбон оказался победителем еще в большей степени, чем даже ты предсказывал. Он говорил мне, что очень желал бы, чтобы ты снова оказался провидцем и помог бы ему выиграть главный приз на скачках. Он наделал глупостей относительно своего жокея Томми Рагга, этого английского юноши, которого обучал твой жокей. Томми, по-видимому, влюбился и хочет скакать только в Англии, не желая покидать ту, которую обожает. Джон рассказал нам, что он намекнул Томми, что постарается устроить бега поблизости того места, где живет его дама, и Томми только ответил, когда он спросил его мнение об этом плане: "Очень хорошо, сэр". Теперь Джон говорит, что он чувствует своим долгом оказывать покровительство этому роману...

   Сара вдруг оборвала свою речь, почти проглотив последние слова. О, как бессмысленно было, как идиотски глупо говорить это здесь, обращаясь к неподвижной фигуре на кровати, дышавшей едва заметно!

   Она еще ниже нагнулась к своему мужу.

   - Коти! - прошептала она с жаром.

   Снаружи проехал экипаж, захлопнулась дверь, но в комнате не раздалось ни малейшего звука.

   Она заглянула в глубоко лежащие темно-синие глаза, смотревшие на нее без всякого выражения. Затем, вздохнув, она взяла вечернюю газету и, отыскав страницу скачек, начала громко и медленно читать известия, которые так любил некогда слушать ее муж.

   Окончив чтение, она стала ходить по комнате и говорить о разных пустяках, причем иногда над чем-нибудь смеялась, продолжая разговаривать так, как будто ее муж понимал ее.

   Комната была прекрасная, та самая, которую Коти некогда предназначал для любимой женщины.

   Стены этой комнаты были покрыты рисунками цветов, белых, коралловых, бледно-розовых и серебряных, выделяющихся на чудесном серовато-зеленом фоне. В каждом углу стояло цветущее дерево, и Сара заботилась о том, чтобы оно постоянно возобновлялось. А прямо перед кроватью Коти висел портрет Клер Форуа кисти Лэшло. Пол был покрыт коврами нежного цвета. В камине горел яркий огонь, и над ним доска из отполированного итальянского розового мрамора возвышалась почти до потолка. Вблизи кровати, возле кресла, находилась будка Вильяма, специально заказанная для него и выкрашенная в зеленый цвет. Над нею было написано имя Вильяма и вделана в рамку единственная медаль, полученная им на выставке. Коти только один раз выставлял его, так как вскоре после этого началась его болезнь.

   В одном углу комнаты было поставлено маленькое пианино. Сара села перед ним на табуретку и, обернувшись назад, проговорила:

   - Я хочу сыграть что-нибудь.

   И она начала играть любимые пьесы Коти. Он не любил классической музыки и говорил, что может вполне удовлетвориться "Богемой", "Кармен" и другими подобными же вещами. Но больше всего он любил знакомые ему вальсы, старинные английские охотничьи песни (он воспитывался в Ругби) и новые песенки открытых сцен.

   Она сыграла все его любимые вещи и, взглянув на Коти, убедилась, что он не пошевелился. Она встала и подошла к кровати, чтобы проститься с ним. Она снова поцеловала его, подержала его тяжелые, чуть теплые руки в своих руках и прошептала:

   - Доброй ночи, дорогой мой!..

   Накинув свой красный плащ перед зеркалом, она медленно пошла к двери. Глаза Вильяма следили за ней, но только одни его глаза!..

   Она ушла.

   В опере давали "Князя Игоря", никогда не принадлежавшего к числу особенно любимых опер Сары. Сегодня же красивая музыка, выражавшая столько разных и противоположных чувств, совсем даже не действовала на нее. Контрасты в самой жизни были так ужасны, загадки, выдвигаемые одними только фактами существования, так неразрешимы, что повторный крик тенора: "Зачем?", с которым он обращается к судьбе за поддержкой, прозвучал в ушах Сары, несмотря на прекрасный голос певшего эту арию и чудесную музыку, как простой скрип колес какой-нибудь огромной машины.

   Ее собственное унылое настроение, отказ Лукана от всякой надежды, терпеливая преданность, светившаяся в глазах Франсуа, и биение пульса весны, которое она ощущала в своих жилах, - все это заставило ее, несмотря на всю ее томительную тоску, увидеть фиктивную ценность того, что ее окружало, и внушило ей болезненные мысли.

   Ее нервы были чересчур натянуты, она нравственно устала, и ей казалось, когда она откинулась в своем кресле и еще больше скрылась за занавеской ложи, что это было чудовищно со стороны этих людей, что они могли сидеть здесь и наслаждаться в то время, как Коти и все имеющие соприкосновение с ним осуждены на скрытое мученичество.

   Рядом с нею в ложе Габриэль, почти незаметно, но совершенно явственно для Сары, старалась прислониться к своему мужу. И Сара знала, что скоро их глаза встретятся, и они обменяются весенним взглядом, представляющим вечную дань любовников друг другу. Она начала внимательно рассматривать Адриена и удивлялась, - как это частенько делаем и все мы в отношении своих друзей, - что могла найти в нем Габриэль, чтобы так полюбить его?

   Он был приятным человеком, приятным для взгляда, для разговора и, вероятно, для жизни с ним. Но выйти замуж за него и обожать его только за одну эту приятность?..

   Акт кончился. Зал осветился. Адриен тотчас же поправил мантилью на своей жене, повернул кругом ее стул и сел между нею и Сарой.

   - А как вы нашли моего друга Гиза? - спросил он. - Мы (он улыбнулся своей жене) могли бы многое порассказать вам о том, что он думает о вас, но он просил позволения прийти к нам в ложу и поэтому мы предоставим ему самому говорить за себя. Но он славный парень, не правда ли? И очень блестящий, когда выступает в суде.

   - Мне он нравится, - сказала Сара, в первый раз вспомнив о нем, после того как он от нее ушел. - И я думаю, что он умен.

   - Он, в некотором роде, кузен Адриена, - вмешалась маленькая маркиза. - Их двое: старик его отец и Жюльен. Они оба одинаково бедны и горды. Они даже не хотели признавать нас, потому что мы богаты, и только в этом году Жюльен приехал в Клев. Раньше он не хотел там появляться, потому что у него не было подходящего костюма, как он говорил мне.

   - Ну, скоро он будет в состоянии закупить себе целое приданое, - весело заговорил Адриен. - Он получает такие гонорары, скажу вам!..

   - Он не имеет вида человека, который вел борьбу в жизни, - сказала Сара. - Он показался мне довольно пассивным, как раз такой тип человека, которому если не вполне все надоело, то, во всяком случае, он уже ко всему привык и относится равнодушно. Впрочем, я вспоминаю теперь, он все же как будто недоволен своим существованием.

   Дверь открылась, и вошел Жюльен Гиз.

   Сара подняла глаза и встретилась с ним взглядом. Маркиз де Клев добродушно засмеялся и вышел вместе с женой из ложи, чтобы повидать своих знакомых во время антракта.

   Сара и Жюльен остались одни.

   - Я счастлив, что так скоро мог снова увидеть вас, - сказал он, понизив голос.

   - Меня очень нетрудно увидеть, мосье Гиз, уверяю вас, - машинально ответила Сара.

   - Значит, я неверно прочел тайну ваших глаз?

   Не существует такой женщины, которая могла бы противостоять лести, заключающейся в первом проявлении интереса к ней человека, который ею восхищается. Чувство тоски, овладевшее Сарой, несколько смягчилось, когда она заговорила с ним.

   - Ну, так вы должны теперь докончить то, что вы начали говорить мне, - сказала она.

   - Я сообщил вам сделанный мною вывод, что к вам приблизиться нелегко, - ответил он.

   Всегда приятно чувствовать себя существом незаурядным, а в словах, сказанных им, заключался именно такой смысл.

   - Почему вы так думаете? - спросила она, пристально взглянув в его лицо.

   Он отвечал не улыбнувшись и без всякой лести:

   - Потому что мне кажется, что вы были несчастны и с тех пор боитесь оставлять открытой какую-нибудь дверь, через которую мог бы войти посторонний гость. Только те, кто действительно страдали, плотно запирают свою дверь, но у большинства людей, как мужчин, так и женщин, это является лишь провокацией. Человек всегда воображает, что ему нужно именно то, чего он не может получить, - в этом и заключается привлекательность этой закрытой двери для большинства людей.

   - Какое жалкое удовольствие, - воскликнула она, - исследовать так подробно и так тщательно человеческую натуру, так беспощадно рассекать ее, анализировать мысли и эмоции людей только для того, чтобы увидеть, какими тонкими струнами большинство из нас пользуются, чтобы создавать иллюзию преданности, столько же для собственного спокойствия, сколько и для удовлетворения кого-нибудь другого.

   - Я вовсе не такой дерзкий человек, графиня, каким вы желаете меня изобразить.

   - Но как надо бояться вас! - прибавила она. - Я никогда не думала раньше, что человеческая душа может быть так обнажена перед адвокатом уголовного суда. Я чувствую теперь, что недостаточно оценивала до сих пор проницательность адвокатского сословия.

   Гиз внезапно удивил ее. Он нагнулся вперед, как можно ближе к ней, и, упорно глядя ей в лицо, сказал:

   - Знаете ли вы, что я чувствую относительно вас?

   Сара отодвинулась и бессознательно раскрыла веер, поставив таким образом между собой и внешним миром тонкий барьер из этой небольшой, ярко окрашенной хрупкой вещи.

   - Я слыхала уже, к каким результатам приводит такое чрезмерное знание, и этого для меня достаточно, - возразила она. - Притом же, разве вы не думаете, что лучше не знать всего? Не лучше ли продолжать жить воображением, думать так, как вам хочется, а не так, как вы должны, когда все узнаете? В моих глазах самая лучшая способность в жизни, - это способность мечтать, придумывать... Но я вижу по вашему лицу, выражающему вежливое несогласие со мной, что вы стали, как я уже деликатно намекнула вам, слишком адвокатом!

   Гиз отвечал на это смехом и тотчас же заговорил о публике в зрительном зале. Через минуту освещение уменьшилось, и он вышел из ложи. В коридоре он встретил де Клева и его жену, простился с ними и пошел за своей шляпой. Было еще совсем рано, когда он вышел на бульвар.

   Он повернул в маленькую темную улицу, предпочитая ее широким блестящим бульварам, и медленно пошел по ней, держа под мышкой свою шляпу и с сигарой в зубах, которую он, впрочем, забыл закурить. Он вспомнил тот, другой вечер, два года тому назад, когда он тоже был в опере и впервые увидал Сару Дезанж, но не в ложе или из ложи, как теперь, и не из партера. Он был беден тогда и сидел в дешевых местах, не желая одолжаться и принять место в театре от своего приятеля. Он не хотел никому обязываться, и эта преувеличенная щекотливость в таких делах была типичной для него.

   Он не мог припомнить в свои двадцать восемь лет, чтобы он был беззаботно весел когда-нибудь. Его мальчишеские годы прошли в упорной и угрюмой подготовке к юношеским годам, а юношеские годы - к позднейшему зрелому возрасту.

   Мать свою он едва помнил, разве только как бледный образ, сливающийся с поблекшими обоями детской. Он жил всегда вместе со своим отцом и делил с ним его честолюбивые мечты, как делил и скудную жизненную обстановку.

   Вообще жизнь не баловала Жюльена и была тягостной для него. Но в конце концов он добился успеха.

   Единственный сын тоже единственного сына, последний представитель расы, чертовски гордой, как только может быть гордым нищий аристократ, Жюльен с детства имел перед собой уже вполне определенную карьеру. Он был слишком беден для дипломатии и мог выбирать только карьеру адвоката. И вот, Жюльен выбрал ее, изучил законы и достиг успеха.

   Было уже решено с самого начала, что как только у него накопится достаточная сумма денег, то он выкупит их дом. Он беспрекословно соглашался на всякий план, но не вследствие своей беспечности или неспособности к критике, а потому, что у него не было времени, чтобы исследовать более тщательно и составить себе собственное мнение о своей карьере, и только за последние годы он начал замечать в ней пробелы: некоторые из них зависели от недостатка свободы действий, другие же от узости взглядов.

   Но его воспитание, тренировка и самообуздание развили у него терпимость, и притом он был великодушным человеком. Он убедился также, - хотя его чувство справедливости возмущалось против этого, - что ему необходимо усвоить себе взгляды своего отца и его осмотрительность.

   Он был не из тех людей, которые способны широко мыслить, а из тех, которые обладают упорством и в девяти случаях из десяти достигают цели таким путем.

   "Во всяком случае, отец приучил меня к труду и в значительной степени моим успехом я обязан ему", - добродушно уверял себя Жюльен. Он был привязан к своему отцу, и его острый ум давал ему возможность оценить его усилия, направленные к выполнению своей отцовской роли на жизненной сцене. Не обладая особенной силой воображения, отец Жюльена старался быть для него тем, чем, по его мнению, должен быть современный отец для своего сына. Он редко хвалил его, но в действительности очень близко к сердцу принимал его успехи.

   Отец Жюльена усвоил себе позу равнодушного отношения ко всем вещам, и постепенно эта поза сделалась главной чертой его характера. Даже теперь, когда Жюльену случалось выиграть какое-нибудь крупное дело, он только вскользь говорил ему, идя после обеда в свой клуб:

   - Интересный выпал денек для тебя, а?

   И Жюльен отвечал равнодушно, соблюдая правила этой игры:

   - О да, вполне!..

   В душе же Доминик де Гиз с восторгом думал: "Черт возьми, ведь мальчик-то победил всех их!.. В таком деле! Он молодец!.."

   Однако он никогда не позволил бы себе высказать громко такие чувства, разве только, если бы напился, что с ним еще никогда не случалось в жизни.

   А Жюльен хлопал старого слугу Рамона по его сгорбленной спине и сообщал ему великую новость о выигранном им крупном судебном деле, и Рамон, поступивший на службу в дом его отца еще до рождения Жюльена, разражался радостным веселым смехом.

   Рамон был доволен. Теперь у него был под командой мальчик, и домоправитель занимал положение рядом с ним. Пища была превосходная и все было в порядке.

   - Вы тоже должны были бы окружить себя большим блеском, молодой барин, - говорил он Жюльену.

   - А посмотри-ка на мои новые платья! Разве в них не заключается слава для тебя? - поддразнивал его Жюльен.

   - Платья только тогда приносят пользу, если они надеваются со специальной целью, - возражал Рамон с ударением, - и для кого-нибудь.

   Для Рамона было наслаждением помогать одеваться своему молодому господину, надевать на него подбитый атласом сюртук, белоснежную манишку, галстук и блестящие, патентованные ботики.

   - Ах! - восклицал он. - Вы умеете носить костюмы...

   Это даже не было лестью. Всякий костюм, надетый Жюльеном, приобретал особенный шик.

   - Я становлюсь щеголем. Неужели ты хочешь этого? - с негодованием говорил Жюльен, тактично отодвигая брильянтин, пахнущий фиалками, который был последним приобретением для его туалетного стола.

   Странным образом, теперь, возвращаясь домой из оперы, он вдруг вспомнил о словах старика Рамона, что надо носить новые платья "для кого-нибудь".

   Но два года тому назад его "смокинг" (как упорно называл Рамон его парадный жакет) уже начал лосниться, белоснежное полотняное белье было большой роскошью, а о патентованных кожаных ботинках невозможно было и думать. В опере он сидел на дешевых местах и прежде, чем увидел Сару, испытал досадное чувство, услышав, как кто-то сказал поблизости, что идет сильный дождь. Он знал, что ботинки его пропускают воду, и постоянно боялся простуды, связанной, может быть, с потерей голоса. Но он увидел Сару, и все эти мелочи жизни сразу исчезли...

   Ничего нет особенно удивительного в том, если мужчина, увидев женщину в каком-нибудь публичном месте, вдруг почувствует сильнейшее желание познакомиться с ней.

   Красота пробуждает интерес повсюду. История полна примеров любви, вспыхнувшей с первого взгляда и сгубившей потом влюбленных. Едва ли существуют такие мужчины или женщины, даже среди заурядных людей, которые, хотя бы на один момент в своей жизни, не испытывали порой страстного желания познакомиться с женщиной или мужчиной, которую или которого они только что увидели, почувствовал какую-то тайную симпатию между ними и собой. Но проходит этот момент, и обыденность снова вступает в свои права.

   Так было с Жюльеном. Он увидел Сару, и его прихотливым взорам она показалась совершенством, так как отвечала всем его требованиям, предъявляемым женской красоте. И он знал, что будь он богатым, то непременно сказал бы себе: "Вот женщина, которую я хотел бы иметь своей женой".

   Он отправился в фойе, чтобы увидеть еще раз Сару и услышать ее голос, и нашел, что у нее голос именно такой, чистый и приятный, какой должен быть у такой красавицы.

   От Адриена он узнал, что она замужем. Об ее муже, Котироне Дезанже, он, конечно, слышал. Весь Париж говорил о нем и во всех других городах Европы, где были скачки.

   Жюльен полагал, что в жилах Дезанжа была примесь семитской крови, и он думал, как подумали бы и другие мужчины, что Сара вышла замуж за Котирона по весьма понятным причинам. Странным образом он долго ничего не слыхал о болезни Котирона, а когда услыхал, то это пробудило в нем смешанные чувства, но главным образом симпатию к Саре.

   Он подождал, пока не стал богаче, и тогда отправился к ней с визитом. А теперь он увиделся с ней два раза в один и тот же день.

   Он припоминал выражение ее лица, все его оттенки и пафос, который слышался в ее голосе. У него было мало опыта с женщинами. Несмотря на то, что его отец трактовал эту тему в современном вкусе, Жюльен никогда не любил ни одной женщины, - частью оттого, что у него не было времени для подобных развлечений, но главным образом вследствие своей физической и в особенности нравственной брезгливости. Женщина только миловидная надоела бы ему до смерти; ему больше могла нравиться очень умная женщина, которая была бы забавна, хотя и некрасива.

   Он решил в одно мгновение, что Сара была женщиной, которую он мог бы полюбить. Он пришел к этому выводу почти бессознательно, так как, наверное, он вовсе не думал о ней так много в первый месяц после того, как увидел ее в опере. Случайная встреча в Булонском лесу, где она каталась, вызвала у него беспокойное чувство лишь в течение нескольких дней. Затем внезапно, он и сам не знал, как это случилось, но он вдруг решил познакомиться с ней.

   Он нашел, что она моложе, чем он думал, и не такая светская дама, какой она показалась ему на основании своего нарядного костюма и своих манер. Она, конечно, принадлежала к светскому кругу, но производила такое впечатление, как будто она могла, по своему выбору, признавать значение этого факта или игнорировать его. А ее отношения к своему мужу глубоко заинтересовали его. Он не мог понять их, и ему было неприятно думать об этом.

   Но сегодня, после посещения оперы, он чувствовал себя особенно молодым и взволнованным и как-то сразу вся его благоустроенная жизнь показалась ему возмутительно сложной. Он не знал, куда приведет его будущее, и не старался подавить сильное возбуждение, охватившее его.

   Он стоял довольно долго во дворе дома, где жил со своим отцом. Ночь была светлая, и он мог различить слегка поблескивавшие листочки растений в зеленых низких кадках и щели между старыми камнями мостовой. Легкий ветерок, пролетая и весело шевеля листьями, точно нашептывал им о свободе. Наверху в комнатах виднелся свет, на улице раздавались шаги одинокого прохожего и где-то вдали прозвенел трамвай.

   Жюльен вдруг почувствовал близость ко всем этим знакомым вещам. Над ним открылось окно, и кто-то поставил банку с нарциссами. Аромат цветов донесся к Жюльену и вывел его из задумчивости. Он вздохнул и вошел в холодную, темную прихожую.

   Его отец сидел в кабинете и читал газету. Окна и двери были закрыты. Подняв глаза, он приветствовал вошедшего сына.

   Жюльен тотчас же взялся за письма и набросал пару строк на лежащем тут же бюваре. Отец все время следил за ним. Покончив с письмами, Жюльен взглянул на отца и сказал:

   - Не пора ли нам ложиться?

   Отец встал.

   - Ты ничего не хочешь выпить? - спросил он.

   - Нет, благодарю.

   Свет лампы прямо падал на него. Он был похож на Жюльена или, вернее, Жюльен на него: те же черты лица, тонкий прямой нос, плотный подбородок, красивый рот и такие же глаза, очень ясные и с густыми ресницами. Но Доминик Гиз носил монокль и волосы у него были серебряные, а Жюльен не носил никаких очков и его светлые, густые волосы блестели. Оба, и отец и сын, производили впечатление незаурядных личностей. Жюльен был немного выше своего отца и его глаза были темнее и все черты были немного резче выражены у него, чем у его отца.

   Старик махнул газетой, которую держал в руках, и проговорил:

   - Ты это... прекрасно... э... суммировал сегодня, - сказал он.

   - Тут нечего было распространяться, - откровенно ответил Жюльен, - только надо было коснуться дела и уйти.

   - Это было удачно... для тебя, - улыбнулся отец.

   - Я получил предписание для дела Лабона, но узнал об этом только что. Лабон сам написал мне, - сказал Жюльен.

   - Мне кажется, это самое крупное дело в нынешнем году, - заметил старик, играя моноклем.

   - Да, я думаю.

   - А ты ведь самый младший из лидеров.

   - Лабон сам лично просил меня... - начал Жюльен, но вдруг оборвал речь и, взяв портсигар, вынул папиросу и закурил. Отец прикоснулся к его плечу своей худой, слегка дрожащей рукой и, проговорив: "Доброй ночи", отправился в свою комнату. Щеки его чуть-чуть на мгновение покраснели.

   Как только он ушел, Жюльен подошел к окну и открыл его. На него пахнуло запахом нарциссов и сирени.

   О деле Лабона он уже позабыл и снова думал о Саре.

   Несмотря на то, что Сара очень поздно легла накануне, она встала рано, чтобы поехать кататься верхом. Любовь к лошадям служила связью между нею и Коти, который гордился ее посадкой и заботился о том, чтобы у нее были хорошие верховые лошади. Он никогда не упускал случая покататься с нею верхом, когда бывал в Париже.

   В это яркое, светлое утро, когда улицы блестели, залитые солнечными лучами, Сара чувствовала особенную жалость, что Коти, так любивший солнце и весну, всего этого был навсегда лишен теперь, и не по своей вине. Эта мысль уничтожала ее собственную радость, мешала ей наслаждаться здоровьем и тем, что она могла кататься на такой прекрасной лошади в это чудное солнечное утро.

   Коти должен был бы быть с нею рядом здесь, ее добрый, некрасивый Коти, со своим моноклем, болтавшимся на широкой черной ленте. Она вспоминала его манеры, его повадки, его вид фермера, шляпу, нахлобученную на его короткие, жесткие черные волосы, и его блестящие сапоги для верховой езды, относительно блеска которых он, самый нетребовательный из людей, всегда выражал самые большие требования.

   Сара, вспоминая все это, почувствовала в душе прилив какой-то безрассудной ярости, потому что никогда, никогда больше она не услышит негодующих возгласов Коти по поводу того, что сапоги его не блестят надлежащим образом, или его веселого смеха, когда он бывает доволен цветом и блеском своих сапог. И в последнее время, в особенности, эти воспоминания часто являлись к ней, заслоняя солнечный свет и бросая тень на все грядущие дни.

   Она быстро повернула лошадь и поехала домой. К своему удивлению, она увидала Гак, которая ожидала ее в прихожей.

   Конечно, Сара прежде всего подумала о Коти.

   - Его сиятельству не стало хуже? Он ничего не говорил? - спросила она, поворачиваясь к лифту.

   - Нет, не в нем дело, - отвечала Гак каким-то агрессивным тоном и с гримасой на своем выразительном лице. - Это приехала миледи, не угодно ли вам?.. Явилась в моторе, не более десяти минут тому назад, с целой грудой багажа и не знаю еще чего. Я была просто ошеломлена, скажу вам!

   - Я сейчас иду, - сказала Сара. - Где она, Гак? В белых комнатах?

   - Нет, мисс Сара. Я поместила ее в красных комнатах, - ответила Гак, устремив взгляд прямо перед собой.

   Сара почувствовала, что ее губы невольно вздрогнули. Она быстро повернулась к лифту и нажала пуговку.

   Ее мать сидела и наблюдала за горничной, настоящей француженкой, распаковывающей вещи. Подставив свою прекрасную, надушенную щеку Саре для поцелуя, она сказала:

   - Можешь ты приютить на короткое время бездомную странницу, дорогая моя?

   Между Сарой и ее матерью, до ее замужества с Коти, всегда существовала полная откровенность; поэтому Сара ответила ей по-английски:

   - Пожалуйста, отошлите прочь вашу горничную, напоминающую театры варьете, мама, и расскажите мне толком, что, в сущности, случилось.

   - Ах ты, неверующая! - весело засмеялась леди Диана. - Как будто мать, даже такого сорта, как я, не может случайно почувствовать желание видеть своего единственного ребенка без каких-либо низменных мотивов, лежащих в основе такого естественного побуждения.

   Сара засмеялась, нагнулась к матери и поцеловала ее. Игривая горничная прошла через комнату в ботинках с чрезвычайно высокими каблуками, что давало возможность видеть ее очень тонкие, обутые в шелковые чулки, лодыжки, и, остановившись у двери, сказала по-французски:

   - Ну, а теперь?

   Леди Диана как-то боязливо взглянула на нее и, сверкнув глазами, беспомощно потянулась за своим портсигаром. Он был сплетен из соломы, но в углу была ее монограмма, украшенная бриллиантами. Увидев, что портсигар был пуст, она принялась искать другие папиросы, но, заметив, наконец, открытый ящик с папиросами своей дочери, она взяла оттуда папироску, закурила ее и, развалившись на софе среди множества разноцветных подушек, вздохнула с облегчением.

   - Ах, все это проклятые деньга! - сказала она наконец, искусно выпуская изо рта колечки дыма. Ее большие, красивые глаза были опущены и темные ресницы выделялись на ее белой коже. Губы у нее были полуоткрыты, и в общем она представляла очень привлекательную картину.

   - Да, ты действительно прекрасна, мать, - спокойно ответила Сара. - Но продолжай дальше.

   - Я не могу. Я должна была остановиться здесь, чтобы поправиться, - возразила леди Диана. - Правда теперь высказана. Ты знаешь уже худшее.

   - Я знаю только то, что обычно случается с тобой, - с горечью заметила Сара.

   Коти назначил прекрасную субсидию ее матери, когда женился на Саре, и затем два раза уплачивал ее долги. Когда он заболел, Сара несколько раз давала матери большие суммы и теперь она отлично знала, что ей и впредь придется это делать.

   Слегка пожимая плечами, она прошлась по комнате. Она была голодна, и это внезапно заставило ее устыдиться за недостаток гостеприимства.

   - Ты, должно быть, голодна? - сказала она с сокрушением. - Я сейчас позвоню, чтобы подали завтрак.

   - О, я уже сделала это, - возразила леди Диана, - но они чего-то медлят. Я думаю, это оттого, что в доме нет мужчины. Слуги очень распускаются, когда нет хозяина, разве ты не замечала этого? Не знаю отчего это, ведь женщины и вполовину не производят такой суматохи, как мужчины. Адам и Ева правы, я думаю... Кстати, скажи, как чувствует себя бедный, дорогой Коти. Удивительно, как он держится... и, я думаю, еще продержится. Я пойду и взгляну на него сейчас же.

   Сара густо покраснела.

   - Пожалуйста, не надо, мама. Притом же Коти не принадлежит к числу предметов, которые выставляют на выставках.

   - Но он мог бы быть выставлен, бедняга, хотя бы за всю ту пользу, которую он приносит тебе или кому-нибудь другому, - ответила задумчиво леди Диана.

   Сара взглянула на нее. Она знала, что сердиться на мать было бы бесполезно, - она ничего не замечала; даже если бы ее дочь умерла, она едва ли обратила бы на это внимание. Для нее имело значение только то, что задевало ее чувство или ее благосостояние. Коти же не задевал ни того, ни другого, с тех пор как перед своим последним ударом он дал Саре полномочия распоряжаться его доходами, как она захочет.

   - Во всяком случае, - продолжала леди Диана своим нежным голосом, слегка растягивая слова, - во всяком случае, я привезла сюда кое-кого, кто тебя может развлечь. Угадай, с кем я приехала на моторе. Мы неожиданно встретились на пароходе. Я вдруг увидела лимузин, дожидающийся в Булони, и... Шарля Кэртона.

   Она наблюдала Сару с улыбкой в глазах. Сара только небрежно повторила это имя.

   - Шарль? Вот удивительно!

   - Я ему сказала все, конечно, - смело заявила леди Диана. - Ты знаешь, ведь он непременно хотел приехать сюда. Я сказала ему, что это бессмысленно, что ты вышла замуж и простила ему и что он должен вести себя разумно, явиться с визитом и больше ничего.

   - А что же он сказал? - спросила Сара. - Я не могу представить себе его, несмотря на твое живописное описание, каким-то кающимся грешником.

   - О, он послал тебе записку, разве ты не знаешь? Это обычная вещь - и он явится сам, днем.

   - К кому же он придет, к тебе или ко мне? - наивно спросила Сара.

   - Ко мне, внешним образом, а в действительности к тебе. Ты - его прежняя любовь, которая сделалась прекрасной принцессой и ничего не потеряла в его глазах от такой перемены (если Шарль таков, каким я считаю его). Я уверена, что все мужчины таковы.

   - А зачем он сюда приехал? - спросила Сара, рассматривая набалдашник своего хлыстика для верховой езды.

   - Какое-то дело в суде, как мне кажется. Его деньги помещены здесь, как ты знаешь. Он ведь француз на самом деле, хотя об этом всегда забывается, так как, в сущности, он такой англичанин! Итак, он сюда приехал и останется здесь еще некоторое время. Это дело, связанное с завещанием его отца. Его увезла на квартиру его сестра Корнелия, по дороге в Пасси.

   - Значит, он останется здесь на время сезона?

   - О да... Сара!

   - Что?

   Глаза леди Дианы улыбались, и у нее появилось такое выражение, как будто она собиралась сказать что-то такое, что забавляло ее, но относительно чего она в то же время чувствовала некоторое сомнение. Но дверь открылась, и вошла Гак, в сопровождении лакея, внесшего завтрак.

   Леди Диана ласково взглянула на нее.

   - Подумайте только, Гак, мистер Кэртон здесь! - сказала она. - Он придет сегодня сделать визит ее сиятельству.

   Гак ответила на улыбку леди Дианы, насмешливо фыркнув, но соблюдая в то же время правила вежливости.

   - Гм! - сказала она, выказывая самый поверхностный интерес. - Это развлечет мисс Сару. Мне очень грустно видеть вас до такой степени утомленной, миледи, - прибавила она, и, прежде чем леди Диана могла что-нибудь возразить, она шепнула что-то своей госпоже и увела ее из комнаты.

   Тихо, но со страстью Гак умоляла:

   - Я бы не захотела его видеть... не захотела бы!..

   Она знала, что выстрадала Сара из-за этого человека, хотя Сара никому не поверяла этого.

   Но Гак слыхала заглушенные рыдания, наблюдала горе ее ночей и следила за негодяем, причинившим его.

   - Если она поймает меня врасплох, то я сумею отомстить, - говорила себе Гак, решая не щадить леди Диану и рисуя себе с удовольствием борьбу с ней.

   Гак прекрасно понимала истинную причину внезапного появления леди Дианы и мирилась с этим, как с неизбежным злом, хотя и негодовала на это. Но венцом этого было, что она собиралась снова ввести в жизнь ее возлюбленной госпожи человека, который обманул ее и разрушил ее счастье, и это приводило Гак в неистовую ярость.

   После того как она одела Сару и увидела, что она сошла вниз к завтраку, Гак вернулась в комнату леди Дианы.

   Леди Диана доставила ей удовольствие, возобновив атаку.

   - Гак, неужели вы в самом деле могли думать, что я не вернусь? - спросила леди Диана.

   Гак, зная, что она имеет дело с тайным врагом, не постеснялась пустить в ход хитрость. Она стала внимательно всматриваться в лицо леди Дианы, тщательно исследуя его. Окончив свой осмотр, она сказала:

   - Избегайте каких бы то ни было волнений, миледи, не то вы причините себе большой вред. Ничто так не вредит чертам лица, как утомление. Я не стану говорить вам, что вы еще можете обратить на себя внимание, если только вы не утомлены. Но переезд по каналу должен повлиять на цвет лица кого угодно... Ваши волосы имеют другой цвет, миледи. Может быть, это так изменяет ваше лицо. Притом же сегодня свежо, а вы ехали на моторе. Это всегда отзывается дурно на лице и придает ему осунувшийся вид. Но, во всяком случае, я уверена, что вы можете выглядеть еще очень хорошо. Что же касается перемен, то я думаю, что мистер Кэртон найдет большую перемену в мисс Саре. Вы, вероятно, читали, что она считается красавицей, миледи? Я сейчас же сказала себе, что вам это должно понравиться. Читая это, вы будете вспоминать статьи, написанные о вас несколько лет тому назад...

   Легкая краска показалась на лице леди Дианы, но быстро исчезла. Леди Диана весело отпустила Гак и снова залегла на мягких подушках.

   До этого момента она не думала о том, что Шарль Кэртон может найти большую перемену в Саре. Между тем это правда; перемена была большая, - Сара стала красавицей, и он, конечно, увидит это.

   Леди Диана встала и подошла к большому створчатому зеркалу и стала смотреться в него.

   "Какая дрянь эта Гак, какая дрянь!" - думала она, опираясь ладонями своих тонких рук на стол и приблизив к зеркалу свое лицо как можно ближе. Если леди Диана преданно любила что-нибудь в своей жизни, так это только свою красоту. Она боялась приближения старости, и одна мысль, что красота ее увядает, заставляла болезненно сжиматься ее сердце. Она с раздражением думала о том, что сделала большую глупость, приглашая Шарля Кэртона в этот дом. Он вовсе не настаивал на своем визите. Но ее собственное желание позабавиться заставило ее уговорить его. Она вовсе не имела в виду быть жестокой относительно Сары. А теперь похоже на то, что как раз Сара позабавится на ее счет.

   У леди Дианы невольно вырвалось злобное восклицание, и затем она так энергично позвонила свою горничную, что весь большой дом, казалось, вздрогнул от этого звонка.

   Гак, штопавшая что-то в своей комнате, с удовольствием прислушивалась к этому звонку.

   "Как я была права! - с торжеством думала она. - Я напугала ее".

   Она обрадовалась, когда вошла горничная Лизетт, на высоких каблуках, в шелковых чулках и с рыскающими глазами.

   - Ступайте отсюда! - резко приказала ей Гак.

   - Да... но... на... - с мольбой обратилась к ней Лизетт, стараясь объяснить ей в чем дело и мешая при этом французские и английские слова. - Я... я... потерялась...

   - Я думаю, - отвечала Гак, - и нисколько этому не удивляюсь. Выходите отсюда. Я пойду с вами.

   Она повела за собой Лизетт по правому коридору и постучала в дверь леди Дианы.

   - Пожалуйста, миледи. Вот ваша горничная. Она тут заблудилась, непривычка к большому дому, я думаю.

   Она осторожно толкнула Лизетт к двери и затем остановилась, натягивая на руку шелковый чулок, штопанием которого занималась перед этим. Она услыхала гневный голос леди Дианы. Гак не понимала французского языка, а леди Диана говорила по-французски; но, даже не будучи лингвистом, Гак понимала бранные слова, употребляемые в гневе, - это был ведь универсальный язык.

   - О, какой нрав, какой нрав! - повторила Гак с удовлетворением, возвращаясь в свою комнату и принимаясь за работу. - И все это из-за своей наружности! Я бы скорее согласилась иметь косые глаза и рот, похожий на щель почтового ящика, чем стала бы так беспокоиться по поводу своей красоты...

   Шарль Кэртон смотрел на Сару в начале своего знакомства с ней, как на маленького одинокого ребенка, который был совсем не у места в небольшом доме в Керцон-стрит, где спертый воздух был надушен и где, по-видимому, преобладали мужчины, которые слишком громко смеялись и держали себя слишком непринужденно, по-домашнему. Но постепенно Сара сделалась для него занятным маленьким соз