Уэдсли Оливия - Жажда любви

ым!

   Он сел в мотор и привел его в движение.

   - Там чинят дорогу, - предупредительно крикнул ему вдогонку Колен.

   Шарль только засмеялся в ответ. Жюльен посмотрел ему вслед, потом, в свою очередь, повернул колесо машины.

   Даже если Кэртон явится в замок, Сара его не примет. Жюльен был в этом уверен.

   Перед ним, как живое, стояло ее залитое слезами лицо, и он еще чувствовал следы поцелуев, которые только что сорвал с ее пунцовых губок.

   Он приехал вчера, как раз в это время... а сегодня...

   Последние недели летели, как стрела, и, хотя они часто говорили о разлуке, им все-таки казалось невозможным, чтобы она наступила. Но роковой час пробил как-то неожиданно, во всем ужасном значении утраты любовных радостей; и уже накануне, обнимаясь во мраке ночи и обливаясь слезами, они поняли глубину своего горя.

   Жюльен вздохнул; сознание, что он уезжает, терзало его сердце.

   - А где ваш портфель с бумагами? - недовольно спросил его Колен и расхохотался при виде той поспешности, с которой Жюльен повернул машину обратно; даже Гиз и тот криво усмехнулся.

   - Я опять пройду парком, - крикнул им Жюльен, застопорив под тем самым вязом, где они ждали полчаса тому назад. Его шаги скоро замерли в отдалении.

   - Перейдем в тень, - предложил Колен.

   Гиз рассеянно повиновался. Он буквально валился с ног от усталости; последние недели были сплошным нервным напряжением, упорной борьбой против течения, а этот прощальный день казался ему ужасным кошмаром.

   Она так-таки и не призналась ни в чем Жюльену; и конечно, не сделает этого теперь, в последнюю минуту.

   Гиз нервно прогуливался взад и вперед около железной калитки. Дом был совсем близко; крытая терраса виднелась как на ладони, и на нее выходили открытые окна какой-то комнаты. Клумбы ярко окрашенных бегоний арками и полумесяцами пестрели среди подстриженного газона; тенистая площадка пряталась в тени гигантских каштанов.

   Всюду царила мертвая тишина; никого не было видно; сад дремал под палящими лучами солнца.

   Колен тоже расхаживал взад и вперед, заглядывая повсюду и разговаривая сам с собой, по своему обыкновению.

   Гиза раздражало его любопытство: любопытные люди всегда казались ему существами низшей породы.

   Шарля никто не встретил; он оставил свой мотор в аллее, проник в замок через зимний сад и остановился на пороге прохладной, пропитанной запахом духов гостиной.

   Сара лежала на кушетке; она и не спала, и не рыдала вслух, как другие женщины, но слезы градом струились по ее лицу и падали на ее руки.

   Шарль был потрясен красотой этого горя, беспомощностью и красотой самой Сары.

   Но именно эта беспомощность возбудила его чувственную страсть, потому что женская слабость всегда действует на низменные инстинкты мужчины.

   Он на цыпочках подкрался к кушетке и, прежде чем Сара успела опомниться, схватил ее в свои объятия, приник к ее лицу своим искаженным страстью лицом.

   - Вы воображаете, что отделаетесь так дешево? - шептал он прерывающимся голосом. - Что можно брать, ничего не давая взамен? Я имел полное право рассказать обо всем Гизу, но я пожалел вас. А вы совсем не жалеете меня! Я так мало заслужил ваше доверие, что вы даже не сочли нужным сообщить мне о вашей помолвке! Как вы жестоко обманули меня! Боже мой!

   Он трясся, как в лихорадке, хватая ее за плечи и злобно усмехаясь. Сара побледнела от ненависти и отвращения, но она была бессильна вырваться из его стальных объятий.

   - Сара, Сара, - шептал он, - я хочу вас, вы моя! Моя страсть делает вас моею! Вспомните наши ласки... в течение стольких месяцев вы позволяли мне надеяться, завлекали меня и вели свою хитрую игру... Я не хочу слышать о дружбе, спокойной, чистой дружбе... Дружба между нами после таких поцелуев! Дайте мне опять ваши губы, Сара, поцелуйте меня еще раз.

   - Нет, - прошептала Сара, - лучше умереть!

   - Вы думаете о его поцелуях! Что, если я расскажу ему о наших?

   - Подлец!

   - Подлец? Я не был им, пока вы любили меня. У вас плохая память, Сюзетт! Поцелуйте меня в последний раз в память нашей прошлой любви, и я уйду с вашей дороги.

   - Я предпочитаю смерть вашим поцелуям, слышите! О, если бы я могла вырваться из ваших объятий...

   - Умерьте ваш пыл, я и так слышу. Вы хотите, чтобы я вас возненавидел? Что ж, попробую! Может быть, в такой любви, как моя, всегда есть доля ненависти! Мужчине не пристало быть "мокрой тряпкой", как этого хочется подобным вам женщинам! Во всяком случае, я не таков! В моих жилах течет такая же горячая кровь, как и в жилах вашего жениха, и я хочу вас со всем жаром этой крови. Вас не пугает моя ненависть? Нет? Ну, так вам придется испытать на себе последствия вашего поведения, которое пробудило во мне эту ненависть, не загасив моей любви к вам, которое довело меня до безумия, так что я боюсь и одиночества, и своих мыслей и не смею взглянуть на небо! Вот вы увидите, сейчас увидите...

   Он осторожно приподнял ее голову и прильнул поцелуем к ее губам.

   В это мгновенье Жюльен показался в открытом окне. Ему сразу стало все ясно, и его сердце, только что трепетавшее от счастья, разом остановилось, потом заколотилось с удвоенной силой; голос пресекся в его груди, он не издал ни звука.

   Он стоял и ждал конца поцелуя, невольно отмечая и узкие подошвы Шарля, стоявшего на коленях перед кушеткой, и резкий контраст между белокурыми волосами Сары и черной прилизанной шевелюрой своего соперника.

   Он знал, что, как только поцелуй кончится, он попытается убить Кэртона, и с нетерпением ждал этой минуты.

   Его пальцы сжимались точно вокруг чьей-то шеи. Из его уст вырвалось сдавленное восклицание, при звуке которого Шарль выпустил Сару из своих объятий, она ничего не слышала и продолжала лежать неподвижно, с закрытыми глазами. Шарль выпрямился, бледный как смерть, с угрожающим видом. При виде Жюльена он отрывисто засмеялся, и этот смех подействовал на Жюльена, как пощечина.

   Последний, как безумный, набросился на Шарля.

   Его движение заставило Сару открыть глаза.

   Перед ней мелькнуло искаженное, неузнаваемое лицо Жюльена. Она бросилась вперед, чтобы разъединить борющихся, и отчаянно закричала, умоляя их остановиться.

   До нее долетело их прерывистое, озверелое дыхание, затем послышался глухой, но отчетливый голос Шарля:

   - Все это лето вы были в дураках... берите ее теперь... - крикнул он, задыхаясь от злобы.

   В глазах у Сары покраснело, потом потемнело, яркие полосы света метались перед ней, то исчезая, то снова появляясь, чтобы осветить оскаленное страшной улыбкой, мертвенно бледное лицо Жюльена.

   Потом глухой звук удара, потом протяжный стон, и Жюльен зашатался на месте, поскользнулся и упал прямо головой на мраморный пьедестал статуи, обагряя ее своей кровью. Это была изящная колонна, с высоты которой смотрел улыбающийся Эрос. Сара увидела, как непорочная белизна мрамора окрасилась кровью.

   Она робко подошла к Жюльену, опустилась перед ним на пол и заглянула в его неподвижное лицо; потом положила к себе на колени его голову, ту самую белокурую голову, которая еще так недавно покоилась на груди... волосы так густо росли на затылке... она любила трепать их и дразнить ими Жюльена... "Точно бобрик", - говорила она.

   Неясные мысли вихрем кружились у нее в голове... надо воды, чтобы смыть кровь с пьедестала, надо бинтов...

   - Жюльен, - шептала она не переставая, - Жюльен...

   Чья-то тень легла на фигуру Жюльена; она испуганно оглянулась; пестрые флаги снова замелькали перед глазами, а когда она их открыла, перед ней стоял Доминик Гиз.

   Он выглядел совершенно убитым; казалось, что ужасный удар превратил его в камень.

   Не обращая внимания на Жюльена, он прямо направился к Кэртону и заглянул ему в лицо. Потом вернулся к Саре.

   - Кэртон мертв, - прошептал он одними губами, не спуская с нее угрожающего взора. Потом бросился к двери и запер ее на замок, подбежал к окнам, задвинул засовы и до половины спустил жалюзи. В комнате стало темно.

   Он оттолкнул Сару от Жюльена; сквозь шелковый шарф, которым она обмотала его голову, сочилась кровь.

   Гиз обмакнул свой платок в воду из-под цветов и до тех пор тер им мрамор, пока не осталось и следа крови.

   Только тогда он снова обернулся к Саре.

   - Его карьера и жизнь разбиты... из-за вас... - прошептал он.

   Она в отчаянии хваталась за него своими дрожащими руками, но он оттолкнул ее от себя так грубо, что она чуть не упала. Его голос донесся до нее, словно через густой туман.

   - Вот до чего вы его довели... это расплата за ваше тщеславие... но платить пришлось им... ему...

   Он подошел к ней еще ближе и поднял руку, словно собирался ее ударить.

   - Что вы собираетесь говорить?

   Она с ужасом глядела на него, подавленная обвинением и чувствуя, что поддается его непреклонной воле; он словно гипнотизировал ее.

   - Неужели Жюльен будет за вас расплачиваться?

   - Нет, - воскликнула Сара, - я расплачусь сама, во имя моей любви.

   Тогда он начал быстро шептать:

   - Время не терпит! Колен поблизости. Я сейчас позову его, и мы вынесем Жюльена. Никто не подозревает, что он вернулся, кроме вас.

   Где-то пробили часы; далеко, далеко, на проселочной дороге раздался стук телеги, нарушая полуденную тишину.

   - Понимаю, - ответила Сара.

   Гиз в последний раз взглянул на нее, потом осторожно пролез в окно и исчез. Она осталась одна с Жюльеном и Шарлем. И Шарль был мертв.

   Он любил ее, и она тоже когда-то любила его, по крайней мере, он утверждал это. А Гиз только что сказал, что она играла с ним тщеславия ради.

   Неужели он жертва ее тщеславия? И убил его Жюльен; Жюльен - убийца...

   Нет, никогда! Тот самый Жюльен, который целовал землю, по которой она ступала?.. Это было вчера в сосновой роще... он стоял перед ней на коленях...

   Гиз опять появился тем же таинственным путем, в сопровождении высокого человека, который, при виде тела Шарля, совсем растерялся.

   - Графиня имела столкновение с Кэртоном, - сказал Гиз, - в результате Кэртон умер. Жюльен покинул замок час тому назад, вы слышите? - повернулся он в сторону Колена.

   - Да, да, - пробормотал Колен, - я слышу.

   Он смотрел на Сару с отвращением.

   - Вы подтверждаете сказанное? - обратился Гиз к Саре повелительным тоном. - Ну, а теперь...

   Он нагнулся к Жюльену и приподнял его; Жюльен застонал. Сара слабо вскрикнула.

   - Боже мой, - шептал Колен, - Гиз...

   Но Гиз решительно направился к окошку, изнемогая под тяжестью своей ноши, и ударом ноги распахнул его; они оба перелезли на террасу, спустились в парк и скрылись в тенистой аллее; потом хлопнула калитка, затрещал мотор, потом все стихло.

   Сара стояла около колонны; как чист был мрамор, ни единого пятнышка! Ее взгляд упал на Шарля. Она бросилась к звонку и так неистово зазвонила, что пестрый шнурок остался у нее в руках.

   Прибежавшие слуги нашли дверь замкнутой; они стучали в нее кулаками, а Сара смеялась: игра в прятки, и им ни за что не отыскать ее!

   Но вот брякнуло оконное стекло, с треском взвились жалюзи, весь дом сбежался на террасу.

   - Входите, входите же, - крикнула им Сара.

   - Он умер, - прошептала она, протягивая руку по направлению к лежавшей на полу фигуре, - я его убила.

   Общество мгновенно распалось на два лагеря, и только незначительная группа оказалась на стороне Сары; но эта группа готова была отстаивать ее до конца, какое бы преступление она ни совершила. Позади этих лагерей были приливы и отливы сочувствия широкой публики и прессы; некоторые газеты сделали своей рекламой настойчивую защиту женщины, единственное преступление которой заключалось в охранении своей чести от насилия.

   Колен ухватился за это, как за якорь спасения.

   - Да, да, - твердил он в лихорадочном волнении, - мы будем придерживаться этой линии.

   Он был совершенно разбит как нравственно, так и физически и даже похудел за это время. Его терзали сомнения: тысячу раз он был готов во всем сознаться, но свидетельство против Жюльена было бы свидетельством и против него самого, и это его останавливало. Он не переставая проклинал образ действий старого Гиза, но был сам слишком запутан в этой истории. Ведь он не только помог вынести Жюльена из замка, он раздобыл яхту, на которой Гизу удалось увезти сына из Франции. Так как решительно никто не подозревал о помолвке, о Жюльене даже не вспомнили. Он был в безопасности.

   - В полной безопасности, - не без горечи сказал Колен Саре.

   Впрочем, эта безопасность далась не дешево, потому что Лукан сразу заподозрил что-то неладное.

   - Почему вы меня не вызвали? - настойчиво допрашивал он Сару. - Почему? Так просто было протелефонировать мне, что у него сердечный припадок. Так оно и было на самом деле, и я не допустил бы огласки! Кэртон был конченый человек, малейшее волнение должно было доконать его, я могу в этом поклясться.

   Он пытался оказать давление на местного доктора, напыщенного толстого человека, который кичился своим званием и отстаивал свою правоту даже перед Луканом, этой парижской знаменитостью.

   - Сердечный припадок не оставляет следов на шее, мосье Лукан. Даже мы, провинциальная мелкота, достаточно осведомлены в медицине, чтобы констатировать это. Следователь безусловно согласился со мной. Я не могу идти против своей совести, даже если дело касается такой прелестной леди! Но я не отрицаю, что у него к тому же было плохое сердце! И непременно упомяну об этом на суде.

   Лукану так и не удалось сбить с позиции этого самодовольного дурака, который решил до конца отстаивать свое мнение. Показания слуг тоже были не в пользу Сары. Лукан проклинал свою судьбу.

   Он сразу понял, что Колен может быть очень полезен. Он не чувствовал особой симпатии к этому человеку, но со свойственной ему проницательностью ценил его как хорошего юриста.

   Они совместно разработали план защиты: законное негодование оскорбленной женщины, плохое сердце Кэртона, использование сочувствия, которое всегда вызывает "любовная драма", и, наконец, в крайнем случае, призыв к признанию "неписаных законов", которые руководят человеческими деяниями.

   Защищать Сару должен был Дэволь, начинающий адвокат, соперник Жюльена на этом поприще. Это был красивый, ловкий молодой человек, обязанный только самому себе своей блестящей карьерой.

   - Он больше подходит нам, чем Манолэт, - заявил Колен Лукану, - Манолэт слишком аффектирован; нам нужен человек, который не только пробуждал бы страсти, но и подчинял бы их своей воле, понимаете? Дэволь будет говорить с присяжными как равный.

   Лукан одобрил выбор. Но Саре Дэволь решительно не понравился, он слишком откровенно восхищался ею. Впрочем, после ее откровенного сознания в преступлении Дэволю почти не о чем было с нею говорить.

   Сара находилась в состоянии глубочайшей апатии, которая притупляла остроту ее горя. Она точно утратила способность страдать; удар совершенно ошеломил ее.

   Она виделась только с Гак и Габриэль де Клев, которая примчалась к ней, как только узнала об ее несчастии, и не позволяла никому дурного слова о своем друге.

   Роберт, примкнувший к враждебному Саре лагерю, невольно все-таки оказал ей услугу, защищая свое имя от настойчивых посягательств прессы, представители которой осаждали его дом, как стая голодных волков. Он гнал их прочь, ввиду собственных интересов. Преступление Сары поставило его во главе дома, и тот позор, которым она его покрыла, делал Роберта еще более щепетильным в вопросах фамильной чести.

   Он был у Сары всего один раз, и то по необходимости, чтобы подписать какие-то документы. Они встретились как чужие: он с натянутой сдержанностью, она - с глубоким равнодушием. Но в глубине души Роберт негодовал на Сару: она разбила все его юношеские иллюзии и казалась ему прямо чудовищем.

   В первый же вечер после ареста Сара попросила леди Диану приехать к ней. Леди Диана приехала. Сара сразу, без слов, поняла, чего она может ждать от матери, так что злобные выходки последней были, в сущности, излишни. Она буквально кричала на Сару, и Саре вдруг показалось, что под этим исступленным отчаянием кроется нечто более личное, чем оскорбленное чувство морали, и ей стало бесконечно жалко леди Диану.

   - Между нами все кончено, слышите? - сказала леди Диана, не контролируя на этот раз тембр своего голоса. - Я не желаю впредь иметь с вами дела. Мне не хватает слов, чтобы выразить вам мое негодование. Я предоставляю вас вашей совести.

   И это было все: ни слез, ни сочувствия, ни единого намека на пресловутый материнский инстинкт: голословное обвинение, ядовитая злоба!

   Колен, напротив, стал как-то человечнее и утратил отчасти свою вульгарность и мелочность. Он ежедневно бывал у Сары, доставлял ей возможный комфорт, подбодрял и веселил ее своими шутками, а главное - говорил с ней о Жульене, - единственная тема, которая выводила ее из состояния апатии.

   Но дома, в своей роскошной квартире, он буквально не находил себе места и страдал не только нравственно, но и физически. Это был человек, чуждый возвышенным порывам, которому тонкие душевные переживания всегда казались ненужным и стеснительным вздором. Соучастие в преступлении Гиза и добровольной лжи Сары не позволяло ему в данном случае оставаться в стороне. И он испытывал миллион терзаний, не спал ночи и тосковал днем, все время колеблясь между противоположными решениями. К утру он обыкновенно готов был во всем сознаться. Житейские дневные заботы снова напоминали ему о том, что признание повлечет за собой разорение. Тогда он успокаивал себя тем, что Сара в последнюю минуту одумается и докажет свою невинность, или клялся самому себе, что заговорит, в случае, если дело примет неблагоприятный для Сары оборот.

   Но в этом не окажется надобности: присяжные - гуманные люди. Молодая, красивая женщина, которая в течение долгих лет ухаживала за парализованным мужем, для которой ее женская честь была дороже всего на свете! Какая выгодная позиция! Если бы только она не принадлежала к аристократии! Нравственность высших классов общества не внушает доверия присяжным.

   Но все обойдется! Дэволь такой ловкий малый!

   Ну, а если ее засудят, он непременно заговорит, он клянется в этом перед Богом.

   События развертывались с такой головокружительной быстротой, что он не смог обдумать последствий своего поведения, - в этом была вся его вина. Разве ему могло прийти в голову, что Гиз так бесчеловечно жесток? Старик оказался тверже стали.

   Само собой разумеется, что он использовал свое влияние, чтобы, по возможности, облегчить положение Сары, совершенно пренебрегая нападками некоторых газет.

   Гак и Лукан получили разрешение навещать Сару; она не была лишена известного комфорта, формально не допустимого в арестном доме.

   - И все-таки она чуть жива, - с тоской констатировал Колен.

   - Вы скоро опять будете свободны, графиня, - твердил он ей, нежно пожимая ее руки, - ободритесь немножко!

   - Как вы нашли вашу госпожу? - спросил он Гак почти жалобно.

   Гак, глаза которой стали еще больше, а речь еще стремительнее, особенно когда дело шло о репутации Сары, резко ответила:

   - Надо радоваться, что она в таком состоянии; мне кажется, что она не очень страдает; она точно окаменела, и я молю Бога, чтобы так оно и осталось. Что только будет!

   Гак вопросительно взглянула на Колена.

   - Все будет хорошо! - торопливо ответил он. - К этому идет. А когда вы ее отсюда увезете, наступит спокойное время; мы все нуждаемся в отдыхе, - и, принужденно засмеявшись, он поспешно пошел прочь.

   - Трусит! - решила Гак.

   Гак, Франсуа, Вильям и Габриэль де Клев были самыми ярыми защитниками Сары.

   Гак черпала утешение в сочувственных взглядах Франсуа. Они коротали вечера дома или бродили по бульварам в сопровождении Вильяма.

   Независимая, благородная манера Франсуа держать себя импонировала Гак (хотя она и не была уверена, что он имеет "право" на такое поведение) и примиряла ее со странностями и мелочностью французов (каждый народ мелочен по-своему).

   Его оптимизм, детская доверчивость и рыцарская вежливость сделали ее более снисходительной ко всему французскому; она даже научилась отвечать по-французски "Merci" и "Bon jour" на его приветствия, которые он из чувства галантности всегда выражал на ее языке, хотя и коверкала их при этом на английский лад.

   Франсуа окончательно покорил ее сердце однажды вечером, применив к своей госпоже следующее сравнение:

   - Мадам похожа на богиню судьбы: такая стройная и бледная и с такими грустными глазами.

   - Только бы скорее все кончилось! - вздохнула Гак.

   "Только бы скорее все кончилось!" В этом восклицании выражалась вся тоска этих измученных людей: и соучастника в укрывательстве Колена, и безгранично преданной Гак, и терзаемого тревогой, близкого к сумасшествию Доминика Гиза...

   В ночь перед судом Гак даже не пыталась заснуть и до утра просидела на одном месте, прижимая к себе Вильяма и горько рыдая.

   Франсуа тоже не спал: он молился.

   Сердце Колена обливалось кровью.

   Но Сара как раз в эту ночь крепко заснула, в первый раз за свое пребывание в арестном доме. Ей снился Жюльен, его ласки, его голос, весь его образ...

   Когда она, наконец, проснулась, солнечные лучи заливали ее камеру; надзирательница пожалела ее будить, и она проспала часом дольше положенного времени.

   Эта надзирательница была уже немолодая особа, с суровым лицом и с суровым сердцем, алчная до денег; но на этот раз и она была растрогана до слез.

   - Желаю вам удачи, дитя мое, - сказала она Саре на прощание.

   Первое, что бросилось Саре в глаза в зале суда, была Гак, потом леди Диана со своим точеным, бледным лицом. Вся в черном, с черным страусовым пером на шляпе, она казалась плохим подражанием статуи материнской скорби.

   Зал был битком набит, было невыносимо душно. Как это всегда бывает во Франции, очень подробное предварительное следствие заранее исчерпало все вопросы, так что суд свелся к поединку между прокурором и Дэволем.

   Царила такая мертвая тишина, что было слышно, как трещали от зноя деревянные перегородки стен.

   Женщины тянулись вперед, чтобы взглянуть на Сару, и делали замечания по поводу ее наружности.

   - Говорили, что она прямо красавица!

   - Это просто ходячая фраза по поводу всех нарядных женщин!

   - Сейчас в ней нет ничего красивого!

   Однако большинство было настроено благосклонно. Трагическая развязка этого сложного романа импонировала. Кроме того, многие лично знали и любили приветливого и изящного Кэртона, а сравнительно недавнее появление Сары тоже не осталось незамеченным: ее несчастный брак, высокое общественное положение, красота и богатство давали материал для обогащения газетных издательств.

   Появление знаменитого Лукана, в качестве свидетеля, в свою очередь, произвело сенсацию.

   К его показаниям прислушивались с особенным вниманием. Лукана все любили, потому что, даже достигнув славы, он не забывал своих прежних скромных клиентов; разница заключалась лишь в том, что теперь он лечил их совсем даром.

   Он, как и Дэволь, пробился из низов общества, помнил это и никогда не разыгрывал из себя "аристократа"; его точные бесстрастные показания били гораздо дальше показаний доктора, который первый осмотрел Шарля.

   - Лукан знает свое дело, его не проведешь, - таково было общее мнение публики и присяжных.

   "Уж если этот не принесет нам счастья..." - вздыхал про себя Колен, нервное напряжение которого достигло последних пределов.

   Когда Дэволь приступил к защите, он замер и весь превратился в слух.

   То страстный, то растроганный, то деловитый, то иронизирующий голос Дэволя гремел, потом понижался до шепота, потом снова гремел...

   "Он, кажется, никогда не кончит, - тоскливо думал Колен, - длинные речи только утомляют присяжных".

   Теперь он смотрел на Дэволя почти с ненавистью, с той ненавистью, которую испытывают нервные люди к тем, кто подвергает их терпение слишком долгому испытанию.

   - Боже мой, когда же будет конец?

   Точно по команде Дэволь умолк; защита сказала свое слово.

   Сару окружили люди, которых она видела в первый раз в жизни, поили ее чаем, выражали ей свое сочувствие, закидывали ее вопросами.

   Она растерянно взглянула на Колена, не будучи в состоянии произнести ни слова.

   - Все обстоит благополучно, - прошептал он ей, - через несколько мгновений вы будете свободны!

   Но время точно остановилось, и им снова овладел такой безумный страх, что он отошел от Сары, не спуская глаз с роковой двери.

   Лукан, в свою очередь, старался ободрить Сару; его суровое лицо выражало глубокое сочувствие.

   Темнело; летний вечер сменился ночью.

   - Пора обедать, - невольно пришло на ум Колену, но тут же его охватило глубокое отвращение и к своей роскошной столовой, и к своей экономке, и даже к запаху изысканных яств.

   Зазвенел колокольчик.

   - Соберите все свои силы, - бодро сказал Лукан, между тем как слезы градом струились по его лицу. Глядя на него, Сара вспомнила (в критические моменты жизни мы часто вспоминаем ничтожные мелочи), что где-то читала о каком-то народе, который плачет, бросаясь в бой, и у которого слезы - результат душевного подъема, а не слабости.

   - Год одиночного заключения, - возвестил голос через внутреннее окошко. В глазах у Сары заходили красные круги.

   Точно издалека донесся до нее гул толпы, подобный вздоху, потом резкий голос Лукана, обнимавшего ее за талию.

   - Она должна остаться здесь на эту ночь, иначе я не отвечаю за ее рассудок. Я имею право требовать этого.

   Ее долго водили по каким-то бесконечным коридорам, пока она не очутилась в крошечной каморке, где уже ждала ее надзирательница, другая. Заботливые руки раздели и уложили ее в постель, внимательно подоткнули под нее одеяло. Лукан протянул ей стакан с лекарством, и она невольно обратила внимание на контраст между прозрачным стеклом и его загорелыми пальцами.

   - Год промелькнет незаметно, и мы с Коленом сделаем все возможное, чтобы смягчить вашу участь. Клянусь вам в этом! Теперь примите лекарство и постарайтесь заснуть.

   Колен поджидал Лукана у порога камеры.

   - Возьмите себя в руки, ради всего святого, - воскликнул Лукан с раздражением. - Я не надеялся на такой снисходительный приговор: ей грозило пять лет одиночного заключения. Послушайте, Колен, если вы будете так распускаться...

   Он сам отвез Колена домой.

   Вкусный обед, заботливая воркотня экономки, которая уже знала о приговоре и укоряла его в малодушии... Он прошел к себе в спальню. На ночном столике лежала библия.

   - Если она будет слишком страдать или заболеет, я заговорю.

  

   Сара проснулась на следующее утро совершенно разбитой физически, но удивительно спокойной.

   Судьба ее решилась.

   Всего один год! Что такое, в сущности, один год? Он промелькнет незаметно.

   Она оделась и выпила кофе.

   Один год!

   Неужели ее любовь не стоит жертвы одного года? Для любви не существует времени!

   Сара не понимала, что время имеет реальность только тогда, когда воспринимается отдельными моментами; вне этого нет времени...

   Она много читала об одиночном заключении и всегда жалела заключенных.

   Но это была какая-то неопределенная жалость.

   Только теперь, когда она сама оказалась изъятой из жизни на целый год, она поняла, какое большое значение играют в нашей жизни повседневные мелочи.

   Во время длинного переезда из арестного дома в тюрьму, которая находилась на окраине города, ее все время преследовала мысль, что она целый год никуда больше не поедет, не услышит ни замирающего хлопанья дверцы, ни грохота мотора, ни одного звука уличной жизни. Не увидит даже витрин магазинов.

   Она не была любительницей "глазеть в окна магазинов", но тем не менее эти магазины играли свою маленькую, незаметную роль в ее жизни.

   А когда мотор случайно остановился около водосточной канавы, она с нежностью посмотрела на буйные побеги травы по краям этой канавы; такие симпатичные, ярко-зеленые кустики!

   Который из королей, на пути к эшафоту, тоже ощутил острый прилив отчаяния при виде колеблемой ветром травы?

   Через несколько мгновений все эти мелочи перестанут для нее существовать, хотя и останутся на своих местах.

   Она вступала в противоестественные условия жизни и уже предвкушала ужас одиночества. Губы ее задрожали, и она, точно ища помощи, взглянула на Лукана. Чтобы не потерять самообладания на глазах у конвойных, которые поглядывали на нее украдкой с живейшим любопытством, она решила не смотреть больше по сторонам.

   Но и это не помогло: будущее путало ее, как темнота путает ребенка, и подобно тому, как самолюбивый ребенок старается набраться храбрости, она возбуждала в себе мужество отчаяния, которое утомляет нервы еще больше, чем нравственное угнетение. Она с трудом сдерживала слезы. Хотя бы одно слово поддержки от Жюльена!

   Но Жюльен был тяжело болен - Колен сказал ей, что у него воспаление мозга.

   Как недавно еще она была свободна и ждала Жюльена!

   Она так крепко зажмурила глаза, что перед ней замелькали красные точки.

   Все это только сон - она проснется у себя дома!

   Мотор остановился около высокой стены, расположенной полукругом, в каменную неприступность которой врезались две узкие калитки.

   Лукан помог Саре выйти. Шоссе тянулось и по ту сторону стен, ослепительно сверкая на солнце; красные, как кровь, маки росли по его краям.

   - Мужайтесь, - прошептал Лукан, ласково поддерживая ее под руку и подталкивая по направлению к одной из калиток. - Стоит только перешагнуть...

   Но мужество оставило Сару, в эту последнюю минуту безумный, непреодолимый ужас сковал ее члены.

   - Я невинна, я невинна, - шептали ее губы.

   Лукан обхватил ее за талию и через ее плечо с беспокойством взглянул на конвойных, которые переминались с ноги на ногу, прокашливались в смущении и старались не смотреть в их сторону.

   Крепкое объятие Лукана заставило Сару прийти в себя: оно напомнило ей объятие Жюльена в момент расставания, когда он страстно прижимал ее к своему сердцу, не переставая твердить:

   - Моя жена, мое счастье, моя единственная!

   Потом она увидела его лежащим на полу, и красная кровь, похожая на эти придорожные маки, заливала подножье статуи... Потом пришел его отец и сказал ей, что она своим мелочным тщеславием убила Шарля.

   Зачем позволила она Шарлю снова войти в ее жизнь?

   Минутная слабость или правда - тщеславие?

   Значит, хотя она и не убивала, она виновница его смерти. Она высвободилась из объятий Лукана и спокойно посмотрела на него, а когда он поднес к своим губам ее руки, она улыбнулась ему своей прежней улыбкой.

   - Прощайте, и благодарю за все, - сказала она ему, переступая через порог калитки, которая захлопнулась за нею.

   Пассажиры маленькой яхты, снятой Коленом, производили в совокупности странное впечатление: они прямо ненавидели друг друга и объединялись только у ложа бесчувственного Жюльена.

   Во-первых, доктор Варрон, худощавый человек, мрачного вида, циник и заядлый морфинист, или упорно молчавший, или отпускавший злобные, язвительные замечания; затем капитан, подозрительно и агрессивно настроенный, и, наконец, сам Доминик Гиз, терзаемый тревогой и все время начеку, чтобы не забыть принятой на себя роли. Поистине это был корабль, одержимый нечистой силой, над которым носились злобные испарения преступных душ его пассажиров.

   Колен раздобыл эту яхту у одного из своих знакомых, с которым его связывали не только обычные дружественные отношения: несколько лет тому назад Колен, благодаря своей опытности и связям, спас этого человека от неприятных последствий разоблаченных злоупотреблений.

   - Уступите мне вашу яхту на месяц или на два, - медоточиво запел Колен в телефонную трубку, - для хороших знакомых, близких мне людей, которые находятся в затруднении. Мне нет надобности объяснять вам это подробнее, - вы по опыту знаете, что значит превратность судьбы.

   Приятель, который и своей свободой, и своим состоянием был обязан исключительно Колену, немедленно дал свое согласие, телеграфировал своему капитану и предоставил Колену полную свободу действий.

   Очевидно, капитан Росер давно привык к такого рода отправлениям, без определенного порта в виду; во всяком случае, он ни о чем не расспрашивал.

   Варрон походил на него, в этом отношении; "живи и давай жить другим" - звучало для этого малодушного закоренелого морфиниста как "умирай и давай умирать другим", и он никогда ни во что не вмешивался из боязни недоразумений.

   Он тоже, хотя и менее непосредственно, был находкой Колена. В высшей степени забавно следить за тем, как проводятся в жизнь замыслы сильных мира сего, по крайней мере, те из их замыслов, которые могли бы запятнать их непорочную репутацию и которые требуют для своего осуществления несколько ржавых орудий, находящихся, как это и полагается, в менее чистых руках, руках людей, настолько обездоленных, что повелевающие ими сверху даже не подозревают об их существовании.

   В этого рода делах обязанности строго классифицированы: инициатор, который всегда пользуется богатством и всеобщим уважением, имеет среди своих подчиненных кого-нибудь, кто ему чем-нибудь обязан, который, со своей стороны, знает о ком-нибудь другом нечто такое, что не подлежит оглашению; от этого третьего зависит четвертый, тоже не вполне уверенный в своей правоте перед законами, и т. д., пока в самом низу этой своеобразной иерархии мы не наталкиваемся на "беднягу", который беспрекословно выполняет самую грязную работу и замыкает, таким образом, этот порочный крут. Верх и низ не имеют представления друг о друге и входят в соприкосновение, только если этого требуют их взаимные темные выгоды.

   Варрон принадлежал к самому последнему разряду, он был именно таким "беднягой"; это не мешало ему довольно удачно врачевать Жюльена, если старый Гиз успевал вовремя отнять у него морфий.

   Жюльен все время находился в беспамятстве и не знал, что взволнованный процессом Сары Париж интересуется им и что в тех кругах общества, где он с ней вращался, всесторонне обсуждается печальное "увлечение молодого Гиза".

   - Какое счастье, что он успел уехать в Тунис не дождавшись этой ужасной развязки!

   Ходили слухи, что он вернется, чтобы лично защищать Сару, и такой романтический финал был очень популярен в глазах широкой публики.

   Но вскоре стало известно (министерство иностранных дел даже подтвердило это официально), что он опасно болен, настолько опасно, что не может приступить к исполнению своих обязанностей и находится в отпуске.

   Колен был высшим авторитетом во всем, что касалось Жюльена; он получал свои сведения непосредственно от г-на де Сун.

   Сентиментальные души приписывали болезнь Жюльена его неудачному роману, тому ужасному нравственному удару, который он испытал, узнав, что обожаемая им женщина всегда любила другого.

   Между тем болезнь Жюльена затягивалась, несмотря на самоотверженные заботы Гиза и Варрона, которые врачевали его тело в то время, как Сара жертвовала своей свободой для спасения его репутации.

   - Почему его не перестает лихорадить? - со скрытым раздражением допытывался Гиз у Варрона.

   - Вы спрашиваете - почему? - Варрон презрительно фыркнул, не выпуская изо рта своей вечной папиросы. Разговор происходил на пороге каюты Жюльена, где доктор проводил почти все свое время. Только ему одному удавалось успокоить на некоторое время больного, и сознание своей власти над несчастным вызывало в его душе нечто вроде жалости. - Вы спрашиваете - почему? - снова повторил он, пожимая плечами. - Я уже докладывал вам, что у него воспаление мозга, вызванное каким-то длительным нервным напряжением, плюс контузия, плюс ваше идиотское упорство подвергать его беспрерывной качке. Как вы хотите, чтобы это воспаление разрешилось, когда его мозги болтаются, как бочки в трюме? Ваши дела меня не касаются, но я еще раз предупреждаю вас, что ему необходим покой и что если вы не извлечете его из этого проклятого моря... - Варрон снова пожал плечами и погрузился в свое обычное молчание.

   Гиз поднялся на палубу и приказал пристать к ближайшей гавани.

   Они бросили якорь у берегов Африки, в бухте с неподвижными маслянистыми водами; Лас-Пальма лежала направо от них.

   Жюльену немедленно стало лучше, сознание понемногу возвращалось к нему, хотя мысли были по-прежнему бессвязны. Он не переставая твердил имя Сары. Варрон, который, конечно, слышал эти бормотанья, делал вид, что не слышит. Чужие дела и чужие секреты нисколько не интересовали его. Все ерунда в этом мире! Он не допускал исключений из этого правила.

   Его единственным желанием было поставить как можно скорее Жюльена на ноги и, получив свое скудное вознаграждение, купить на него такое количество морфия, которое помогло бы ему в возможно кратчайший срок покончить счеты с жизнью.

   А так как медленное выздоро