Уэдсли Оливия - Пламя

Ее лицо выражало все, что она могла сказать. Тони не огорчалась из-за того, что украла или соврала, но негодовала, что ее изобличили. Правда, она никогда раньше в монастыре не крала, но она часто говорила неправду, маленькую необходимую ложь, но никто никогда не изобличил ее. Она не находила в этом ничего плохого, просто так случалось. Единственно, что испортило все на этот раз, - это то, что все вышло наружу. Это была ошибка.

   Сестра Габриэль прислушивалась к негодующим излияниям детей за чаем.

   Тони была отослана в карцер. Она довольно спокойно пошла и услышала, как повернулся ключ в замке, без протеста. Она прошла в комнату и выглянула в окно. Снова шел дождь. Она отвернулась. На стене висело распятие. Тони смотрела на него. Оно было белое, спокойное, высокое. "Мать" ей рассказывала о нем, а она слушала, но в ее уме все это было неясно и спутанно. Добрый Бог любил маленьких детей, другими словами, он любил ее, - настолько она понимала, но в конце концов ей это было безразлично. Как бы то ни было, теперь она сидела тут, и она действительно украла. Ключ заскрипел в замке, и дядя Чарльз вошел.

   Мгновенно Тони поняла, что он все знает.

   Ее первое ощущение безумной радости при виде его сразу было подавлено этим сознанием. Он вошел спокойно, его лицо выглядело строго.

   Сестра Габриэль была молода и серьезна, и она считала своей обязанностью рассказать маленькую печальную историю про шоколад с последующей затем ложью.

   - Здравствуй, Тони, - сказал Чарльз.

   На нее напала ужасная робость, внезапная, возрастающая робость, вызываемая замешательством. Она хотела подойти к нему и - не могла.

   - Ты меня забыла? - сказал он спокойно, но его глаза смотрели с укором. Ему очень хотелось снова увидеть Тони.

   Он был огорчен тем, что для нее пропали каникулы, а в его распоряжении был только этот единственный день, половину которого, считаясь с приглашениями, он посвятил этому посещению. Он долгое время помнил, как Тони прощалась с ним.

   Он ждал, но Тони не произнесла ни слова.

   - Сестра Габриэль рассказала мне, что ты плохо себя вела. Я очень огорчен этим. Я надеялся найти тебя счастливой. "Мать" часто мне писала о тебе и сообщала, как ты хорошо успеваешь. Сегодняшнее происшествие не способствует особому доверию к тебе, Тони. Как это случилось?

   Упрек в прекрасных ясных глазах, выглядевших такими усталыми, дошел, наконец, до сердца Тони.

   Она бросилась на пол, прижав лицо к сапогам Чарльза, и стала плакать с такой силой, что раздирающие душу рыдания потрясали ее худенькое тельце.

   Он поднял ее. - Как все это произошло, дорогая? - спросил он мягко.

   Она посмотрела на него, и он сквозь слезы на ее лице увидел, что прошлогодняя Тони вернулась к нему снова.

   - Если бы я знала, что тебе это не понравится, я бы этого не сделала... - прошептала она.

   Он медленно обдумывал ее слова и, наконец, понял.

   - Это на тебя похоже, малютка, - сказал он медленно, - ты бы не украла, если бы знала, что мне это не понравится. Хочешь ли ты этим сказать, что ты чувствуешь, что принадлежишь мне и, так как я имею права на тебя, ты не желаешь причинить мне боль?

   - Да, я принадлежу тебе, - ответила Тони заглушенным голосом, - но я не могла знать, что тебе это не понравится.

   Чарльз продолжал:

   - Если бы кто-нибудь преподнес тебе подарок, ты бы старалась сохранить его в лучшем виде, Тони?

   - Да.

   - Ладно, ты себя преподнесла мне в подарок, и, так как я не всегда с тобой, ты должна стараться сохранить этот подарок в наилучшем виде для меня, поняла?

   Тони ухватилась за это соображение:

   - Когда я делаю вещи, которые я не должна делать, я плохо себя берегу? О дядя Чарльз, я теперь буду хорошая, в самом деле буду!

   Он мягко поцеловал черную головку, чувствуя в это время, что объяснение было безнадежно неудовлетворительным, так как оно не задевало лично ее. Тони будет хорошей потому, что он этого хочет, а не потому, что она испытывает необходимость быть внутренне честной.

   Он старался указать ей на это раньше всего: Тони должна быть хорошей из-за себя самой.

   - Но я бы лучше сделала из-за тебя, - объяснила она застенчиво.

   - Оставим это. - И он стал говорить с ней о потерянных каникулах. Тони ему рассказала все о настоятельнице и о своем прозвище, рассказала, что у нее есть новые шляпы, одна с большим бантом, и о траве, и о сказке про "Водяных детей", которая ей нравится, потому что там говорится о купанье, которое она очень любит, а в ответ Чарльз рассказал ей о своем отпуске, который он провел в стране, где было очень жарко и солнечно и вода была такой синей, что синее не бывает, и цветы растут почти у самого моря. Это звучало захватывающе, и Тони хотелось, чтобы он продолжал чудесный рассказ вместо того, чтобы перейти к рассказу о Фэйне, который уехал в Итон и поступил в заведение того же имени и там много успел.

   - А я? - спросила она с тревогой. Чарльз рассмеялся.

   - Тони, ты настоящая женщина, - сказал он в ответ.

   - Значит ли это, что я люблю, чтобы обо мне говорили то, что мне приятно? - спросила она.

   Он снова рассмеялся.

   Им было очень хорошо, и они были очень смущены, когда вошла сестра Габриэль, еще очень огорченная проступком Тони.

   Сэр Чарльз серьезно ей объяснил, что Тони очень огорчена, и Тони подтвердила это не слишком серьезно. Она была слишком счастлива в данный момент.

   Разумеется, свиданию должен был наступить конец. Большой автомобиль, стоявший около подъезда, был заведен, Чарльз сел в него, и лицо его было озабочено. На этот раз Тони не плакала.

   В глубине мотора она поцеловала его руки. Ее темные глаза смотрели печально, рот слегка дрожал.

   Когда мотор скрылся из виду, Тони, как она и обещала дяде, сказала детям, что она жалеет об истории с шоколадом. Они легко с ней помирились и предложили устроить хоровод до сна.

   Тони отказалась и удалилась в свое укромное местечко, и еще до того, как она дошла до него, и дети и ее кража были уже забыты. Единственно, с чем стоило считаться, о чем стоило говорить, - это дядя Чарльз.

   События не заслуживают никакого внимания в жизни, только люди уже и тогда были для нее всем.

   Три года Тони ни разу не приезжала на Гросвенор-стрит. Начальница забирала ее вместе с другими детьми, жившими очень далеко или родные которых жили за границей, на все каникулы. Одно лето они ездили в Девоншир, где Тони увидела море и влюбилась в него, в другой раз ездили в Шотландию, где она увидела горы и возненавидела их.

   - Они мешают мне дышать, - говорила она, - они такие огромные, а мы такие маленькие.

   Здесь же в горах она завела свою первую настоящую дружбу. Ей тогда было тринадцать лет, она все еще была маленькой и худенькой, но ее кожа стала тонкой и белой, а волосы очень выросли. Она заплетала их в две толстые косы, которые обыкновенно падали по плечам, что делало ее похожей на маленькую Гретхен.

   Дафнэ Бейлис было тринадцать, и она была красива - верное средство завоевать симпатию Топи. Она обладала прелестной заурядностью типичной английской девушки, которая позже развивается в счастливую обыденность образцовой жены и матери.

   Дафнэ даже не понимала Тони, но ей нравилось открытое обожание со стороны Тони и особая ее проникновенная манера относиться к вещам. Тони ничего не требовала, она только желала сама давать, так что умеренная дружба Дафнэ удовлетворяла ее требованиям.

   Тони была неизлечимой идеалисткой и наделяла свою подругу всеми прекрасными свойствами и талантами на свете - другой метод сохранения дружбы.

   Она поверяла Дафнэ свои затаенные мысли и надежды. Дафнэ отвечала ей приятными рассказами о своей жизни дома. Тони приготовляла для Дафнэ большую часть ее уроков. Тони сама овладела французским языком великолепно, а у Дафнэ он отдавал английским.

   "Мать" продолжала быть для Тони божеством на троне - существом, которому надо было поклоняться и которого надо было слушаться. Это она открыла в Тони талант к языкам и всячески его поощряла. Каждые полгода "мать" обменивалась длинными письмами с дядей Чарльзом.

   В одном из писем она писала: "Великодушие Тони меня пугает. Оно так же беспредельно, как море, и, как море, не может быть обуздано. Два чудных свойства ее натуры - благодарность и великодушие - представляют для нее величайшую опасность". Это письмо ждало сэра Чарльза в клубе, когда он вернулся из Каира, куда он ездил в надежде получить облегчение от своей старой болезни. Он выглядел очень постаревшим и похудевшим, и его волосы, которыми Тони так восхищалась, почти совершенно поседели.

   Его шурин, Роберт Уайк, забрел в комнату.

   - А, Карло! - воскликнул он, и его лицо засияло от удовольствия. Роберт всем видом своего совершенного здоровья и своей удивительной красоты был целительным средством для его глаз. Чарльз очень любил его, как любят хорошую собаку с дурным нравом. Он восторгался его красотой и сожалел о его наклонностях. Из чувства долга Роберт осведомился о Генриэтте, и Чарльз сообщил ему, что она вернется на этой неделе.

   - В городе чудовищно скучно, - сказал Роберт, когда Чарльз встал, чтобы идти. - Куда вы идете?

   - Я сяду в мотор и поеду в монастырь навестить мою племянницу.

   - О Боже, монастырь! - при этом блестящие глаза Роберта улыбнулись. - Милый Чарльз, я поеду с вами.

   - Вы там будете скучать, - сказал Чарльз.

   - В монастыре, скучать? - усмехнулся Роберт. - Не очень я там соскучусь, голубчик. Я припоминаю этого ребенка, - сказал он вдруг, когда они уже сидели в моторе, - черная, худая, некрасивая, но очень забавная.

   - Я надеюсь, она изменилась, - ответил Чарльз, - я уже не видал ее больше года.

   Тем не менее он не был достаточно подготовлен для встречи с изменившейся Тони.

   Она быстро вошла в приемную с прохладными, окрашенными в зеленую краску стенами и хорошей копией Сикстинской мадонны.

   Чарльз увидел очень стройные узкие ножки с узкой ступней, вихрь белой кисеи и два огромных глаза. Вслед за тем две руки крепко обвили его шею и почти повисли на нем.

   - О дядя Чарльз... - шептала Тони.

   Он одной рукой приподнял ее подбородок и смотрел на ее розовое, покрасневшее личико и изогнутый, улыбающийся рот.

   - Ты рада мне, старушка? - спросил он.

   - Счастлива, счастливейшая, - ответила Тони. - О дядя Чарльз, мне так хорошо здесь, но когда же я смогу приехать к тебе и быть всегда с тобой?

   В Египте Чарльз об этом думал, и раз или два он пытался предложить Генриэтте, чтобы Тони приехала домой, хоть через год, ненадолго, перед ее отъездом в школу, в Париж, для окончания образования.

   - Увидим, - всегда отвечала Генриэтта и отказывалась от дальнейшего обсуждения этого вопроса.

   - Ты потрясающе выросла, - сообщил он Тони. Прелестная краска снова залила ее лицо.

   - Мне уже почти четырнадцать лет. "Мать" разрешает мне по воскресеньям разливать чай в гостиной.

   - Каких олимпийских высот ты достигла, Тони!

   - Ты смеешься надо мной, а я умею делать кучу серьезных вещей. Я умею играть, правда, боюсь, что не очень хорошо, но зато по-французски и по-немецки я говорю действительно прекрасно, я умею шить и делать массу других вещей.

   - Ты так невероятно изменилась...

   - К лучшему? - с тревогой спросила она.

   - Очень даже. - Он потрогал одну из ее кос с большим бантом из лент. - Кто советовал тебе, чтобы ты так причесывалась?

   - "Мать". Разве тебе так не нравится? - Она вдруг улыбнулась ему своими ямочками и, не дожидаясь ответа, сказала: - Тебе нравится, я вижу. Я всегда знаю, когда что-нибудь во мне нравится людям, и теплое чувство появляется у меня к ним. О дядя Чарльз, ты должен познакомиться с Дафнэ, она - мой друг, и она прекрасна. Она в саду. Это твой мотор, дядя? Там стоит какой-то странный господин, и он... да он беседует с Дафнэ. Я позову. - Она сложила руки в трубу и закричала: - Ау!

   Дафнэ и лорд Роберт обернулись. Дафнэ помахала рукой, и оба подошли к окну.

   Тони с любопытством смотрела на высокого господина.

   - Кто это, дядя? Лорд Роберт Уайк? Я теперь вспоминаю. - Тень омрачила ее светлое лицо.

   - Что ты припоминаешь?

   - Я его видела в первый день после...

   Чарльз крепко сжал ее руку в своей. Дафнэ и Роберт были уже совсем близко.

   - Тони, - быстро сказал он, - ты не должна даже думать о том времени, я надеялся, что ты все это совершенно забыла. Обещай мне больше никогда об этом не вспоминать.

   - Трудно забыть, - прошептала она в ответ, - но я искренне обещаю постараться.

   Лорд Роберт и Дафнэ подошли к открытому окну и стояли вместе, освещенные солнцем.

   - Я счастливый человек, - весело объявил он. - Я на днях встретил в городе родных мисс Дафнэ и тотчас же ее узнал по фотографии, которая была у них.

   - Это скверная фотография, - сказала Тони с убеждением. - Карточки, по-моему, глупая вещь; они всегда стараются изобразить вас с таким выражением, которое и во сне вам не снилось.

   Сэр Чарльз рассматривал Дафнэ и понял, почему ее любила Тони. Ее волосы цвета чистого золота, длинные черные ресницы и синевато-серые глаза легко все объяснили. Он знал, как Тони любила красоту.

   Все кончилось поездкой вчетвером, чтобы напиться чаю за городом. Тони сияла от счастья. Она была с дядей Чарльзом, с Дафнэ, с двумя людьми, которых она любила, и это было пиршество, настоящее чудесное пиршество, ее собственный праздник.

   Лорд Роберт лениво рассматривал ее и не находил основания изменить свое первое мнение о ней. Она была все еще некрасива, более или менее, но во всяком случае некрасива, и все еще "чертовски забавна".

   Они пили чай в Доркинге, в гостинице, на краю лужайки. Тони разливала чай и поддерживала разговор.

   Дафнэ, как и многие красивые люди, чувствовала, что с ее стороны не требуется усилий. Это предположение является причиной безделья многих красивых женщин. Внешность, безусловно, составляет краеугольный камень в здании общественного успеха, но, чтобы укрепить этот камень, требуется немного обыкновенной извести.

   Тони блистала, была весела, сэр Чарльз забыл свою болезнь, а лорд Роберт свою скуку. Он откинул голову назад и смеялся, когда Тони описывала визит Фэйна к ней. Тони удивительно хорошо подражала манере молодого "итонца". Теперь она смеялась над Фэйном, но в свое время этот визит причинил ей невероятную боль. Она ждала его - это ожидание едва проявлялось в ней, но за ним скрывались и сильное желание любить, и потребность быть любимой.

   Фэйн не нуждался ни в том, ни в другом. Он стал большим красивым юношей с аффектированным голосом и болезненным страхом сделать что-нибудь противоречащее принятым правилам. Он откровенно сказал Тони, как он боялся встречи с ней и того, что она его опозорит.

   - Мне бы было очень неловко, если бы ты оказалась тем, что ты была, ну да, ты знаешь, какой ты обыкновенно бывала.

   - Но почему, если ты сам изменился, ты не мог допустить, что изменилась и я?

   - О, я не знаю, милое дитя, но каждому надо быть действительно осторожным по отношению к своим родственникам.

   Он взял у Тони взаймы все ее карманные деньги и отбыл с важным видом.

   Тони была в восторге от лорда Роберта. Его заразительный смех, его огромный рост, его внешность - все нравилось ей.

   - Он похож на тигра, на крупный прекрасный экземпляр, он весь - блеск, весь - топазовый и сама жизнь, - сказала она дяде.

   Тот засмеялся и сказал ей, что у нее очень живописная манера выражаться.

   Ее спальня находилась теперь в самом большом дортуаре, и в ней была книжная полка, сокровища которой дядя Чарльз обязательно должен был посмотреть.

   Он должным образом познакомился с ними.

   Сказка о "Водяных детях", Андерсен, "Питер Раббит", сокращенная биография Генли, Теннисон, "Сказка о маленькой белой птичке", "Философ под крышкой" и две-три книжечки религиозного содержания.

   - А Броунинг еще совершенно не интересует меня, - сообщила ему Тони. Чарльз скрыл улыбку. - "Мать" мне не разрешает купить его, а что хорошего в том, чтоб желать вещи, которых ты не можешь иметь. Я делаю вид, что не хочу, и это меня облегчает. - Она стала коленями на кровать. Ее стройная фигура казалась выше, и смуглые ножки выделялись на белом покрывале. - Ноги у меня стали красивые, - самодовольно заявила она Чарльзу, - они тоньше, чем у большинства других девушек, даже чем у Дафнэ, они так же красивы без обуви, как и в обуви.

   - Суета сует, - пробормотал Чарльз.

   - Это не тщеславие, это самооценка, - объяснила Тони, когда они спускались по каменным ступеням рука об руку.

   Снова волнение и печаль при расставании.

   - Не надо, дорогая, не надо, - шептал Чарльз вздрагивавшей в его объятиях Тони, - я снова скоро тебя навещу.

   Она подняла свое перекошенное личико.

   - Неужели ты думаешь, что это примиряет меня с твоим отъездом? - сказала она, задыхаясь от слез. - Сейчас твой отъезд причиняет мне огромное страдание, а твой скорый приезд - эта мечта, которая еще должна осуществиться.

   Радость от присутствия лорда Роберта отошла на задний план, и она рассеянно попрощалась с ним.

   - Разве вы меня не поцелуете? - спросил он полушутя.

   Она густо покраснела.

   Чарльз уже пошел к мотору, а Роберт стоял внизу, улыбаясь ей.

   - Вы не понимаете, - сказала она жалобно, - он ведь только что ушел. - Она повернулась и побежала наверх.

   - Эта молодая особа, ваша родственница, - странный ребенок, - заметил Роберт.

   Чарльз откинулся назад, и его лицо выглядело более усталым, чем раньше.

   - Я только надеюсь на Бога, что она будет счастлива, - сказал он. - Она принадлежит к числу людей, требующих очень многого потому, что она сама отдает все. Она этого еще не знает, но позже поймет.

   - Маленький бедный чертенок, - коротко сказал лорд Роберт и замолчал.

   Чарльз отказался от его приглашения, и он медленно поднялся к себе один.

   Слуга подкатил к огромному креслу маленький стеклянный курительный столик и вышел из комнаты. Роберт сел.

   Целый сноп писем ждал его, половина из них - счета, вторая половина была написана большей частью мелким женским почерком.

   Комната его была меблирована очень странно. Стены были покрыты панелями: вперемежку полоса старого золота с полосой темного дуба. Ковер был бронзового цвета, большие кресла были обиты натурального цвета кожей с тиснеными лилиями несколько более темного оттенка. На темной полке над камином стояли две фотографии в серебряных рамах. Это были фотографии женщин: одна - светской женщины, другая - женщины более дешевого типа красоты. На обеих, курьезно, была одинаковая надпись: "Тебе". Роберт посмотрел на них, когда зажигал папиросу, и слабая улыбка искривила его губы. Это отнюдь не было улыбкой самомнения, скорее улыбкой чистой радости. Он с удовольствием потянулся и стал вскрывать письма.

   В одном из них была записка с обозначением дня матча в поло.

   Оно было от человека, жившего только спортом, и дышало дружеским расположением, так как общество Роберта, если было заманчивым для женщин, являлось не менее желанным и для мужчин.

   Он прочел все письма, проклял счета, выкупался, переоделся и ушел из дома на весь вечер. Позже он поехал в оперу. Там была дама, которую он хотел видеть. Из своей ложи он наблюдал за Чарльзом, одиноко сидевшим в креслах. Он слабо вспомнил послеобеденное время, красоту Дафнэ, монастырь, чаепитие и странное очарование Тони.

   "Некрасива, но привлекательна", - было последней ясной мыслью о ней.

   Умственно близорукие люди неизменно откладывают неприятное как только можно дальше; просто глупые надеются избежать его, мужественные идут навстречу зубному врачу, когда боль еще переносима, исходя из того, что, чем раньше остановить боль, тем скорее выздоровеешь. Леди Сомарец откладывала возвращение Тони домой, пока ей не исполнится пятнадцать с половиною лет. Настоятельница умерла, и сэр Чарльз, в котором раздирающее душу письмо Тони пробудило полную тревоги энергию, настоял на ее возвращении.

   Леди Сомарец согласилась, потому что ничего нельзя было поделать, но сделала она это против воли. Ее старая нелюбовь к Тони утихла, возбуждаемая проходящими припадками ревности, когда она узнавала о посещении Чарльзом монастыря, но она разгорелась, как встарь, когда Тони должна была вернуться. Нет ничего более необъяснимого, чем антипатия одного человека к другому. Нелюбовь, как и любовь, которая загорается мгновенно при первой встрече, есть чувство длительное. Оно охватывает железными тисками душу и редко освобождает ее.

   По отношению к Фэйну леди Сомарец испытывала почти нежность. Ей нравились его рабское послушание и приличные манеры. Она совершенно не понимала несколько раздражительной мягкости Чарльза по отношению к мальчику и склонна была думать, что он исполняет в этом случае долг родства, но не чувствует привязанности.

   Тони приехала к вечеру. Когда карета выехала из парка и двинулась по Гросвенор-стрит, она выдвинулась и стала оглядываться кругом. Все снова воскресло в ее памяти: маленькое уличное дитя, дождливый день, первое вступление в большой подъезд. Как давно-давно, показалось ей, было все это! Она слегка вздрогнула при воспоминании. Все ее мысли стали смутными. Начальница умерла, и ей казалось, что она чувствует ее отсутствие при каждом своем дыхании. Дафнэ уехала учиться во Францию. Ее собственная жизнь в монастыре осталась позади.

   Тони выглядела очень худенькой и скорбной в своем белом платье с черным поясом и в большой белой шляпе.

   Дядя Чарльз ждал ее в вестибюле, и при виде его ее охватил мучительный страх. Он выглядел тяжело больным и постаревшим на много-много лет. Они вместе вошли в комнату. Она прижалась к нему, нежно взяла его руку и поцеловала.

   - Ты нездоров, дорогой? Он не сразу ответил:

   - Немного лучше, чем было, старушка моя.

   - Но ты выглядишь больным, серьезно больным.

   - Я всегда чувствую жалость к самому себе, когда я не в порядке.

   - Теперь я присмотрю за тобой сама. Мне кажется, что ты нуждаешься в укрепляющих средствах и пище.

   Милая мудрость пятнадцатилетней молодости!

   Чарльз наслаждался ее ухаживанием. Он даже разрешил поставить себе скамеечку под ноги и накинуть на плечи теплую куртку, хотя как будто не простужался и не чувствовал озноба.

   - Не следует ли мне подняться наверх к тете Генриэтте?

   - Поди сядь ближе ко мне - это лучше. - Она уселась на ручке его кресла. - Ты ведь маленькая женщина, не правда ли?

   Она весело рассмеялась:

   - Это вопрос качества, а не количества.

   - Слушай, Тони, я хотел поговорить с тобой относительно твоей тети. Ты ее мало знаешь, правда? Да ты и не можешь ее знать, ты ведь не видела ее целых пять лет. Дорогая моя, я хочу, чтобы ты постаралась понравиться ей. Ты сделаешь это?

   - Да, дядя Чарльз. Ты думаешь, что она меня не любит? Твой голос звучал как-то странно, как будто ты хотел сказать то, что тебе самому тяжело выговорить.

   - Дорогая моя старушка, - возразил Чарльз, смеясь, - тетя, конечно, будет любить тебя. Ты слишком много фантазируешь.

   - Начальница всегда говорила, что у меня голова в облаках, а ноги в воздухе. - Она сразу замолкла, и слова застыли у ней на губах. Чарльз почувствовал, что она делает усилие, чтобы взять себя в руки.

   Он взял ее крепко сжатые руки.

   - Когда она умерла, мне тоже хотелось умереть, - прошептала Тони, - и тогда я вспомнила тебя. О дядя Чарльз, если бы ты умер, я бы не пережила этого!

   - Тебе и не придется пережить. Он пытался смехом успокоить ее.

   - Что за мысль, как говорят по ту сторону Канала. Подожди, ты еще увидишь, как неутомимо я буду бродить по окрестностям Уинчеса, - мы на ближайшей неделе поедем туда на всю Пасху.

   - Мы с тобой, одни?

   - Нет, к сожалению, у нас будет целое общество, но, я надеюсь, мы выкроим несколько часов и для уединения. Я хочу тебе показать виды тех мест...

   У подъезда остановилась карета, и оба они невольно замолчали, прислушиваясь. Дверь сильно хлопнула.

   - Это твоя тетя, - сказал Чарльз, встав и сбросив с плеч теплую куртку. Он направился в вестибюль, и Тони, нервничая, последовала за ним.

   Леди Сомарец вошла с решительным видом. Это была в большинстве случаев ее обычная манера, чему способствовал ее рост и сложение. Шлейф ее кружевного платья волочился на ходу, орлиное перо на большой шляпе развевалось от легкого движения воздуха. Тони робко выступила вперед и выдержала на себе испытующий взгляд голубых глаз, рассматривавших ее через золотой лорнет.

   - Итак, ты вернулась, Антония. - И Тони почувствовала на своем лице холодный поцелуй. Ей хотелось что-нибудь сказать, но слова не шли с уст. - Все еще, по-видимому, болезненно робка. - Она обратилась к лакею: - Мы будем пить чай в моем будуаре, - и стала медленно подниматься по лестнице.

   Тони и сэр Чарльз последовали за ней.

   Та же комната, тот же белый меховой ковер.

   Леди Сомарец села.

   - Ну, теперь дай посмотреть на тебя.

   Тони вышла вперед, и ее лицо покрылось нервным румянцем.

   - Ты очень мала, и почему ты, дитя мое дорогое, в твоем возрасте делаешь такую смешную прическу? Сколько тебе лет, около пятнадцати, не правда ли? Да, тебе уже полных пятнадцать лет - тогда слишком по-детски. Впрочем, пустяки, школа в Париже, которую тебе предстоит окончить, сделает тебя щеголихой.

   Тони не слышала от дяди о новой школе, и она посмотрела на него вопросительно.

   - Вряд ли нам следует говорить о новой школе, когда Тони только что вернулась домой, - сказал Чарльз, обращаясь к жене.

   - Я думаю, что Тони будет этому очень рада, к тому же долгие каникулы так вредны для девушек.

   Вопрос о школе был предрешен.

   Принесли чай; леди Сомарец села за свой письменный столик с таким видом, как если бы она ожидала приглашения.

   - Мне разливать, тетя Генриэтта? - спросила Тони.

   Леди Сомарец задумалась и с рассеянным видом пробормотала:

   - Да.

   Тони заняла место у небольшого кипящего серебряного чайника и начала приготовлять чай. Через стол она улыбнулась дяде.

   Улыбка была очень нежна, но момент для нее был неподходящий, ибо она отвлекла внимание Тони от сахарницы, из которой она как раз брала кусок сахара. Сахар упал на серебряный поднос и, падая, потянул за собой чайную ложечку. Звон вывел из задумчивости леди Сомарец. Она резко повернулась и увидела Тони за чайным столом. Сэр Чарльз сидел в низком кресле и, смеясь, смотрел на нее. Они выглядели счастливыми и чувствовали себя уютно, по-домашнему. Леди Сомарец почувствовала совершенно законное возмущение, когда увидела Тони на своем собственном месте. Ведь чайный стол, по каким-то неведомым основаниям, - это святая святых положения в домашнем кругу. Часто приходится читать о хозяйке дома, так "мило восседающей за серебряным подносом", это звучит так трогательно, по-домашнему. Леди Сомарец была далека от всего этого. Ее очень мало заботили чувства, еще меньше соображения домашнего уюта. Но она не способна была позволить кому бы то ни было осуществлять право хозяйки в своем доме. Она обрушилась на безвинную нарушительницу своих прав.

   - Не угодно ли тебе запомнить на будущее время, что если я пожелаю, чтобы ты заняла мое положение в доме, то я же тебя об этом и попрошу, - холодно сказала она.

   - Я... вы сказали "да", - ответила Тони, запинаясь.

   Леди Сомарец посмотрела удивленными глазами. Она действительно не слышала вопроса Тони.

   - Если ты отпила чай, то иди лучше в свою комнату, - сказала она. - Мэннерс разберет твои вещи, я думаю, ты помнишь ее?

   Пламя румянца залило лицо Тони. Последнее замечание оскорбило ее. Сэр Чарльз заерзал в своем кресле. Он не мог в присутствии Тони выразить свое возмущение по поводу разыгравшейся сцены. Она направилась к двери и вышла.

   - Слушай, Гетти, - начал он сердито. Леди Сомарец не дала ему говорить.

   - Я знаю все, что ты хочешь сказать, Чарльз, - произнесла она спокойно, - и до известной степени я тебя понимаю. Ты портишь Тони, ты всегда ее портил, должна я сказать. Я этого делать не собираюсь. Девушки в этом возрасте склонны к высокомерию и жеманству. Они требуют сильной руки. Со стороны Тони было неуместно сесть за стол и приступать к чаю без меня.

   - Но девочка же спросила позволения у тебя! Леди Сомарец подняла брови:

   - Ты пылкий защитник, Чарльз, но я буду держаться своей линии в этом вопросе. Я полагаю, что имею право на некоторое уважение к моему положению.

   Сэр Чарльз сдался. Он был человеком не очень богатым, а Уинчес поглощал много денег на свое содержание. Городской дом в значительной степени содержался на средства леди Сомарец. Он встал и закурил папироску, собираясь уйти.

   Леди Сомарец спокойным взглядом посмотрела на него.

   - Тони, само собой разумеется, обедать вместе с нами не будет, - сказала она. Чарльз считал бы это понятным, если бы к обеду были гости, но, когда они обедали одни, исключение, по его мнению, было вполне возможно.

   - Я вижу, - ответил он сразу и вышел.

   Происшедшая сцена вызвала у него припадок старой болезни. Он пошел к своему врачу и вернулся от него еще с худшим видом, чем всегда.

   На следующий день он сказал Тони, что он ненадолго отправляется в санаторию, чтобы отдохнуть.

   Тони безотчетно поверила ему и старалась не проявить ничем тяжелого разочарования от того, что он ее покидает.

   - Это так нехорошо, особенно когда у тебя каникулы, - сказал он, - но ничего, старушка, мы зато повеселимся, когда мне будет лучше, когда я буду снова здоров.

   Итак, он ушел, а Тони осталась одна. Леди Сомарец, которая высмеивала настойчивые просьбы Чарльза, чтобы Тони ничего не говорили о его операции, в конце концов обещала держать ее в неведении, но была чрезвычайно раздражена тем, что Чарльз так заботился о душевном равновесии девочки.

   Последующие две недели были полны гнетущей тоски. Тони не позволяли видеться с дядей, не позволяли ей выходить иначе, как с Мэннерс, - унылые прогулки поблизости от дома или в парке.

   С тетей она виделась за завтраком, и не больше. После ее полной жизни в монастыре нынешняя пустота казалась ужасающей. В состоянии отчаяния Тони спустилась вниз в библиотеку. Она нашла там Вальтера, Суинберна, Бодлера, Оскара Уайльда. Ее интересовала только поэзия, романы же не привлекали ее внимания. Она читала без конца, отравляясь музыкой и чудом слов. Там, где она не понимала значения, она впитывала в себя чувственную душу великолепного ритма и движения стихов.

   Ум способной девушки в пятнадцать лет подобен мечу, который еще не был в действии, - он отточен и остер: обнажите его, и он сразу покажет свою силу. В течение долгих часов, проведенных в библиотеке, ум и чувства Тони пробудились к полной жизни. Ей не с кем было поделиться мыслями, которые возникали и бурно проносились в ее мозгу, и, однако, прочтя ту или другую поэму, она чувствовала такой безумный прилив жизненных сил, что ей казалось необходимым разделить его с кем-нибудь еще. Случай явился и поманил ее. Почему не выйти ей на улицу одной, без угрюмой прислуги, караулящей, как собака, каждый ее шаг? Солнце сияло, был божественный день.

   Она поднялась наверх, надела шляпу, захватила кошелечек. Скорей на улицу, которая вела на божий свет! Поток карет и колясок был виден в конце улицы. Она пошла по направлению к ним. Вышла на Риджент-стрит и остановилась, как очарованная. Одна лавка за другой тянули ее к себе.

   Молодой человек в шляпе на затылке и с папиросой в зубах посмотрел на нее. Он медленно пошел за ней и, наконец, подошел и приподнял шляпу.

   - Здравствуйте, - сказал он, улыбаясь ей. Она улыбнулась в ответ:

   - Здравствуйте.

   - Красивые вещицы, не правда ли? - и он показал пальцем в желтой перчатке на драгоценности, выставленные в одном из окон.

   Голос его показался Тони таким обычным и произношение тоже.

   - Вы уже пили чай? - спросил он. - Я чувствую, что нет, тогда пойдемте вместе, а?

   Это было настоящее приключение. Тони не задумываясь ответила согласием.

   Молодой человек широко оскалился.

   - Я догадался, что вы одна из этих маленьких канареек, - добавил он.

   Тони посмотрела с удивлением и рассмеялась. Он также рассмеялся и взял ее под руку.

   Этого она терпеть не могла, прикосновение всегда вызывало с ее стороны резкий отпор. Она не переносила, чтобы к ней прикасались люди, которых она не любит. Тони попыталась вырвать руку, но он держал ее крепче, все еще продолжая смеяться.

   Они дошли до угла Гросвенор-стрит и собирались перейти улицу, когда завернувший из-за угла мотор остановился перед ними.

   - Тони! - раздался голос из машины. Тони подняла глаза и увидела тетю.

   - Это моя тетя, леди Сомарец, - сказала она, обращаясь к молодому человеку. Тот пробормотал что-то и, освободив ее руку, повернулся и ушел.

   - Сядь, - сказала леди Сомарец, и голос ее резнул Тони, как ножом.

   Они ехали до дома в полном молчании.

   В будуаре Тони стояла и ждала.

   Нехорошо было то, что она вышла, нехорошо, потому что Мэннерс была необходимым элементом каждого ее выхода, а она ничего не сказала ей, и все-таки она не заслужила того каменного молчания, которое разразится раньше или позже обжигающей, как серная кислота, речью.

   - Ты раньше была знакома с этим молодым человеком? Что ты делала с ним?

   - Ничего.

   - Ты сегодня впервые встретилась с ним?

   - Да.

   - Кто же тебя с ним познакомил?

   - Никто. Я... он...

   - Так вот ты какого сорта девушка! Ты позволяешь любому человеку подойти к тебе и заговорить на улице, любому приказчику?

   - Он первый заговорил.

   Леди Сомарец коротко рассмеялась.

   - Да я бы не удивилась, если бы ты мне сказала, что сама проявила инициативу. - Она была зла до бешенства. В ней было оскорблено ее чувство приличия, чувство, которое требует всегда, чтобы поступали как подобает.

   - Я надеялась, что воспитание в монастыре сможет уничтожить следы твоей жизни в детстве. Я вижу, что совершенно напрасно считала это возможным.

   Мрачное раздражение вспыхнуло в Тони.

   - Вы никогда не позволяете мне выходить на улицу. Вы не даете мне увидеться с дядей Чарльзом. Я была совершенно одна все это время, мне хотелось хоть немножко почувствовать себя счастливой. Я не знала, что я поступила плохо. Я ведь не могла помешать этому человеку заговорить со мной. Я считала это просто приключением.

   - Приключением? - леди Сомарец произнесла это слово, как если бы это была заразная болезнь. - Прилично воспитанные люди не знают приключений.

   Тайный бес противоречия подтолкнул Тони.

   - Вот почему, я полагаю, они все так глупы и ограниченны, - сказала она.

   - Как ты смеешь так говорить со мной? - воскликнула леди Сомарец. - Ты, видимо, совершенно забыла, кто ты здесь. Я вынуждена напомнить тебе об этом и пояснить, что всем и во всем ты обязана твоему дяде и мне. Это мы платили за то воспитание, которое, судя по твоим словам, сделало тебя такой просвещенной и свободомыслящей. Ты находишься сейчас в моем доме не по праву, а потому, что тебя терпят здесь.

   Два ярко-красных пятна выступили на щеках у Тони. Она нанесла обратный удар тем оружием, которое, как подсказало ее быстрое соображение, должно было ранить сильнее.

   - Вы не посмели бы говорить мне такие вещи, если бы дядя Чарльз был здесь. Он не позволил бы вам этого.

   Слезы ярости выступили на глазах леди Сомарец.

   - Я сегодня же вечером расскажу обо всей этой истории твоему дяде, - сказала она с мертвящей холодностью, - и ты, я надеюсь, убедишься, что его мнение в этом случае совпадает с моим. Ступай к себе в комнату. Я верю твоей честности, что ты будешь оставаться там, пока я не позволю тебе спуститься вниз.

   Тони вышла, охваченная до самозабвения раздражением и злобой. Весь ее прежний бешеный нрав, над смягчением и введением в рамки которого так много трудилась "мать" в последние пять лет, проснулся в ней снова.

   Она ходила взад и вперед по комнате, и в уме ее кипел водоворот негодующих мыслей.

   Затем она открыла дверь и побежала вниз.

   На улице автомобиль еще ждал. Она села в него, с силой захлопнула дверцу и через окошко сказала шоферу адрес санатории на Портлэнд Плейс, где находился сэр Чарльз.

   Полагая, что ее послала госпожа, шофер немедленно поехал.

   После нескольких минут ожидания в приемной комнате старшей сестры сиделка пришла за Тони и проводила ее наверх.

   Через открытую дверь до нее донесся смешанный запах цветов и хлороформа. Наконец она дошла до комнаты сэра Чарльза. Тони быстро и порывисто вошла и при виде дяди залилась слезами.

   Она опустилась на колени возле его постели и плакала без конца.

   Среди рыданий она рассказала ему все. Все свое одиночество, всю пустоту, жажду приключений, наконец самое приключение и все