Уэдсли Оливия - Пламя

bsp;    Его робкое спокойствие и приятная внешность ей даже несколько нравились. От него, по крайней мере, не будет неприятностей. Тони она возненавидела с первого же момента, как ребенок переступил порог ее дома.

   Она поджидала их в вестибюле, когда подъехал мотор, и видела через открытое окно, как муж ее высадил оттуда ребенка. Какая-то дешевенькая черная одежда была куплена в это же утро, и Тони выглядела в ней ужасно уродливой. Платье было ей велико, и ее маленькое личико под огромной черной соломенной шляпой выглядело крохотным и испуганным. Неуклюжие сапоги совершенно скрывали ноги. Они поднимались выше щиколотки и придавали стройным ножкам ребенка бесформенный вид.

   Она медленно вошла в гостиную, нервно цепляясь за рукав пальто дяди. Ее огромные темные глаза удивленно осматривали все кругом.

   - Чертовски! - внезапно произнесла она своим резким детским голоском. Дворецкий скромно посмотрел в сторону хозяйки и, подмигнув лакею, исчез из комнаты.

   - Что ребенок сказал? - спросила с раздражением леди Сомарец.

   - Я сама могу ответить, - добровольно вызвалась Тони.

   - В чем дело? - пробормотала раздраженно леди Сомарец. Тони выпустила дядин рукав и удивленно рассматривала гостиную.

   Леди Сомарец следила за ней глазами.

   - И ты хочешь, чтобы этого ребенка я признала своим? - спросила она мужа.

   Чарльз, слегка покраснев, ответил:

   - Она наша... моя племянница, и, хотя она, по-видимому, очень невежественна и неотесанна, ты должна помнить, что она не имела никогда еще случая быть иной. - В его голосе звучала защита.

   Вся дрожа, леди Сомарец стала подниматься наверх.

   Она послала за старой экономкой и сказала ей:

   - Миссис Kapp, возьмите эту маленькую девочку и вымойте ее как следует. Приготовьте белье и другое платье. Не следует покупать ничего дорогого. Когда вы ее вымоете, приведите ее ко мне в будуар.

   Тони очень понравилась ванная; белизна, чистота, ряды кранов и губок - все это казалось ей необычайно интересным. Она стояла прямо, обливая водой свое изнуренное маленькое тельце.

   - Милочка, я вся скользкая! - восклицала она, проводя руками по гладкой мокрой коже. - И Фэйн сейчас придет сюда? - спросила она.

   Миссис Kapp была очень шокирована.

   - Мальчики не купаются вместе с девочками, - строго заявила она.

   - Я только спросила, так как Фэйн терпеть не может мыться, - любезно возразила Тони. - Я помню, однажды нас помыла женщина, вымыла нам руки, и лица, и уши, так Фэйн и до половины не выдержал.

   Тони с наслаждением сама вытерлась. Когда она обтиралась и растиралась купальным полотенцем, ее большие беспокойные глаза увидали большую круглую коробку. Она подбежала к ней и открыла ее. Коробка была полна бледно-розовой душистой пудры. Тони в восторге стала нюхать ее.

   - Оставьте, это принадлежит леди. - Старая экономка убрала осторожно коробку.

   - Я думаю, что одна-две понюшки не увеличат расходов леди, - заметила резко Тони. Она решила часто возвращаться к этой коробке. Ее не знавшие исхода ощущения стали пробуждаться в новой для нее атмосфере. Чувство запаха вошло в ее жизнь. Это чувство никогда уж не оставляло ее, и потом, на протяжении многих лет, она узнавала людей и места по их запаху. Спускаясь по мягко настланным ступеням, она все еще вспоминала легкий сладкий аромат.

   - Я бы охотно это попробовала, - сказала она вдруг громко.

   Миссис Kapp посмотрела на нее с испугом.

   - Что еще? - спросила она нетерпеливо. - Что это вы хотите попробовать?

   - Я бы хотела попробовать запахи всего на свете, - ответила Тони.

   Миссис Kapp с чувством облегчения проводила ее до дверей будуара.

   - Мешок костей, маленькое несчастное существо, - рассказывала она дворецкому, - и вся покрыта синяками. По понятиям - настоящая язычница. Но, слава Богу, не мне ее воспитывать.

   "Язычница" между тем смотрела на тетю в ее прелестном будуаре. Она не боялась этой крупной женщины, но ей не нравились круглые блестящие глаза тети.

   - Сколько тебе лет, Антония? - спросила леди Сомарец.

   Тони укрылась за застенчивым молчанием бедных, которое так часто объясняют их враждебностью.

   - Отвечай мне, когда я тебя спрашиваю. Сколько тебе лет, Антония?

   - Не знаю, - выговорила Тони. Леди Сомарец пожала плечами.

   - Ты никогда не посещала школы?

   Тони отрицательно покачала головой.

   - Что я тебе только что говорила? Надо мне отвечать, когда я спрашиваю. Это грубо не отвечать на вопрос.

   - Вы ведь и так хорошо поняли, что я хотела сказать, - пробормотала Тони. Ее маленький острый ум был озадачен этим вопросом, она не могла его понять, но все же чувствовала себя в силах упорствовать по-своему.

   Она нервно вертелась, затем громко чихнула и провела рукой по лицу.

   - У тебя нет носового платка? - резко спросила леди Сомарец.

   Тони покачала головой.

   - Он мне одолжил свой, - пояснила Тони.

   - Что ты хочешь этим сказать?

   - Дядя мне одолжил свой, - ответила Тони. Слово "дядя" как ножом резнуло леди Сомарец: до того невероятным казалось ей, что это жалкое уличное дитя с обломанными ногтями и сиплым голосом могло принадлежать к их семье. Жалкое дитя снова громко чихнуло.

   - У меня из носу течет, - кротко заявила она. Бормоча слова отвращения, леди Сомарец дала Тони свой крошечный носовой платок. Тони взяла его, не говоря ни слова, уже хотела пустить его в ход, но остановилась, и странная застенчивая улыбка вдруг пробежала по ее лицу.

   - Он хорошо пахнет, - сказала она, все еще улыбаясь. Дверь открылась, и человек высокого роста вошел в комнату. Он подошел к леди Сомарец и с равнодушным видом поцеловал ее. Тони смотрела на него широко раскрытыми глазами.

   Лорд Роберт Уайк считался в то время самым красивым мужчиной в Лондоне. Он обладал легкой грацией превосходного животного, и его несколько красноватые волосы и странные желтовато-серые глаза способствовали такому впечатлению. Он был великолепно сложен, с тонкой талией и широкими плечами породистого человека. Трудно было верить, что между ним и леди Сомарец существует хоть наполовину родственная связь. Он стоял у рояля, нюхая лилии в большой венецианской вазе. Когда он кончил, он слегка потянулся и стал осматривать комнату.

   - Кто это, дорогая Риа? - спросил он сестру. Роберт был из породы тех мужчин, которые для каждой женщины имеют особое имя. Он разглядывал Тони своими серыми глазами. Тони выдержала его взгляд, не моргнув. - Ну, детка, идите сюда и давайте поздороваемся, - весело сказал он.

   - Мой дорогой Роберт, ты делаешь ошибку, - быстро проговорила леди Сомарец и прибавила по-французски: - Это тот несчастный ребенок Уинфорда, ты знаешь?

   Лорд Роберт снова улыбнулся; он любил детей с легкой снисходительностью всякого здорового эгоистичного человека, а этот ребенок выглядел очень несчастным.

   - Итак, мы в родстве, милая? - сказал он Тони.

   - Послушай, Роберт! - запротестовала его сестра.

   Он сел на золоченый стул и поманил пальцем Тони. Она подошла к нему не колеблясь. Он поставил ее меж колен.

   - У вас серьезное молодое лицо, разве вы никогда не улыбаетесь?

   Блеск ослепительно белых зубов был ему наградой.

   - Так много лучше. Сколько вам лет?

   - Не знаю. Правда, не знаю.

   Он откинул назад голову и захохотал во все горло. Леди Сомарец смотрела на это с пренебрежением.

   - Антонии почти десять лет, - сказала она сдержанно.

   - Вот как они вас называют? Антония! Слишком большое имя для такого маленького существа...

   - Когда отец бывал в порядке, он называл меня Тони, а когда бывал навеселе, то называл скверным маленьким чертенком.

   Лорд Роберт был в восторге. Он провел скучное утро, - а он ненавидел скуку; Тони явилась желанным развлечением.

   - Он называл Фэйна "мой безупречный сын" и "зловонный маленький грубиян". Он... - она внезапно остановилась. Странное выражение появилось на ее лице, губы начали вздрагивать.

   Лорд Роберт смотрел на нее, пораженный.

   - Ну, не плакать, - сказал он, быстро вынув платок из-за рукава. - Вот так, вытрите глаза, старушка. - Она прислонилась к нему и прижалась своей растрепанной головкой к его сюртуку.

   Он продолжал сидеть, спокойно насвистывая арию из "Богемы".

   - Дорогой Роберт, как ты можешь?.. - спросила его леди Сомарец.

   Он снова рассмеялся.

   - Дорогая моя Риа, - сказал он своим привлекательным голосом, - я нахожу, что гораздо проще быть ласковым. Всю мою жизнь я не мог понять людей, которые бывали иными по отношению к ребенку, лошади или собаке.

   Он осторожно выпустил руку Тони из своей и встал, вынимая портсигар. Он закурил папиросу о крошечную золотую зажигалку и выпустил дым с ленивым наслаждением.

   - Я бы хотела, чтобы ты не так часто появлялся с Виолой Форд, - сказала сестра неожиданно.

   Беспечность лорда Роберта мигом сменилась видом забавной сдержанности.

   - Какой добрый друг взял на себя роль низкого сплетника? - спросил он.

   - Весь город об этом говорит, все об этом знают, даже эти жалкие еженедельники пишут дерзкие статьи об этом. Действительно, Роберт, ведь эта девушка - только девушка, совсем не то, если бы она была замужем.

   - Если бы она была замужем, она получила бы законное право на свободу. Так надо понимать? - Он смотрел на сестру через полузакрытые веки. - В этом случае не было бы никакого опасения за нарушение одиннадцатой заповеди. Я обожаю твои моральные доводы, дорогая.

   Она казалась очень разозленной.

   - Ты знаешь, я не это думаю, - ответила она резко. - Я просто думаю, что для всякой девушки неприятно стать объектом всеми подчеркиваемого внимания со стороны мужчины в твоем положении, т. е. мужчины женатого, так как, где бы и кто бы твоя жена ни была, ты все-таки женат.

   При упоминании о том, что он женат, мрачное выражение появилось на лице Роберта.

   - Неужели только потому, что благодетельные законы нашей страны отказывают мне в праве освободиться от этого несчастного сумасшедшего создания, я должен быть лишен права даже дружить с женщиной? - спросил он с горечью. Он беспокойно задвигался и швырнул прочь папиросу. - Ладно, мне нужно идти, - сказал он, направляясь к двери.

   Глаза Тони следили за ним с выражением собачьей преданности, но он совершенно забыл про нее. С небрежным: "До свидания, Риа" - он удалился.

   Леди Сомарец вздохнула. Она была на десять лет старше Роберта и некоторым образом растила его. Он был, вероятно, единственным существом на свете, которое она искренне любила, и он вознаграждал ее любовь тем, что от времени до времени обращался к ней с просьбой об уплате его долгов и исповедовался перед ней в трудные минуты, когда нуждался в совете и сильной поддержке.

   Он женился в двадцать пять лет на девушке, красота которой захватила его, как буря. Через год после их свадьбы она безнадежно заболела. Это было пять лет назад. Она все еще была жива и будет, вероятно, еще долго жить. Для человека, как Роберт, с его взглядами, склонностями и бурным темпераментом, его ненормальное положение обратилось в пытку. Он немного потерпел, а потом мудро решил игнорировать факт своей женитьбы. Его имя стали связывать с именем то одной, то другой женщины. Он пользовался репутацией столь же вероломного, сколь и привлекательного человека, и слава эта соответствовала действительности.

   Леди Сомарец откинула тревогу за него в будущем перед неприятностями, связанными с Тони в настоящем.

   Ребенок сидел на белом ковре, глядя на угли.

   - Встань и поди сюда. Тони медленно повиновалась.

   - Завтра или послезавтра ты поедешь в пансион при французском монастыре. Тебя там обучат прилично разговаривать, быть вежливой и воспитанной. Ты должна стараться всеми силами стать хорошей и должна слушаться беспрекословно. Твой дядя и я должны теперь вас воспитывать, и вы обязаны сделать для нас все, что в ваших силах. Ты понимаешь, Антония?

   Тони молча кивнула головой.

   Леди Сомарец протянула свою красивую, в кольцах, руку. Тони посмотрела на руку, а потом на дверь, слегка покраснев. Леди Сомарец сказала: - Ты можешь идти.

   Тони побежала, перескакивая через две ступени, по широкой лестнице вниз, в вестибюль, но высокий человек с рыжими волосами уже ушел.

   День перед тем, как это вместилище ужаса, которое таинственно называли "монастырем", должно было открыть свои высокие ворота и замкнуть Тони, был днем волшебного счастья.

   Фэйн, дядя и Тони поехали в зоологический сад. Фэйн, самодовольный, в новом матросском костюме, был молчалив от распиравшей его гордости.

   На следующий день он должен был отправиться в подготовительную школу в Брайтон. Он выступал степенно, и его голубые глаза с презрением останавливались на оборванных детях, игравших в Риджент-парке. Тони смотрела на них с завистью. Она даже потянула дядю Чарльза за руку.

   - Идем, Тони, - сказал он рассеянно. Он обдумывал те немногие слова, которые, как он чувствовал, он обязан сказать детям перед их отъездом. Он еще ясно помнил отвратительное ощущение, которое он лично испытал при первой встрече с наставником, когда он сам вступил в подготовительную школу. От Фэйна, конечно, не приходилось ждать подобных ощущений - самое предположение казалось нелепым. По контрасту с его прежней жизнью порядок в школе ему покажется образцом счастья и уюта. Он взглянул на мальчика. Славный маленький мальчуган, он обладал красками Сомарецов и их манерой поднимать брови при разговоре. Когда-нибудь он унаследует Уинчес. При этой мысли лицо сэра Чарльза передернулось. Женщины думают, что они доходят до глубины страдания, когда они жаждут детей и лишены их.

   Их удел - боль неудовлетворенной природы, но горе мужчины, не имеющего сына, подобно открытой ране, в которой постоянно поворачивают меч. Это лишает его жизнь полноты и заветных надежд, так как отнимает у него будущее. Возможно, что самой сильной страстью в мире является привязанность человека к дому, к родной стране, к маленькому куску земли, который обрабатывали, за которым ухаживали и который любили его предки до него. Человек любит все это с нежностью возлюбленного, со страстью фанатика. Между ним и этим кусочком земли - неразрывная связь. Страсть насыщается, обожание переходит в равнодушие, любовь, связанная с землей, продолжается до тех пор, пока жизнь, давшая начало этой любви, сама не вернется в ту же землю.

   Тони снова потянула руку в серой перчатке; ее глаза все еще с завистью смотрели на группу детей.

   - Я хочу обруч... - пробормотала она.

   - В чем дело, Тони? - спросил дядя.

   - Я никогда не имела обруча, также и той штучки, которую всовывают в рот и свистят.

   Она искусно направила шаги дяди в сторону разносчика на мостовой, который продавал эти музыкальные инструменты.

   - Я бы могла выть целый день на одной из них, - сказала она, подпрыгивая от радости, когда Чарльз приобрел две свистульки и дал каждому из детей. Ее упражнения в этом искусстве огласили всю улицу.

   Чарльз мужественно переносил все это. Это ведь был их последний день, и он хотел, чтобы они были счастливы.

   - Хорошо провели время? - спросил он их в момент наивысшего возбуждения, когда они катались на слоне.

   Тони, цепляясь с тревогой за сиденье, кивнула головой. Она хорошо понимала, что это отвратительное, опасное путешествие считается удовольствием, и относилась к нему соответственно этому.

   - Я не боюсь, - храбро прошептали маленькие бледные уста.

   Фэйн не претендовал на высокие чувства. Побледнев, как мел, он попросил разрешения сойти. Чарльз смотрел на мальчика с удивлением, ничего не говоря, но произнес в душе горячую молитву, чтобы Фэйн не вырос трусом. Тони сняли, когда езда верхом кончилась. Теперь она смогла сказать "спасибо" и спокойно пошла рядом с дядей, несмотря на ужасную боль в желудке, как следствие неудобного положения, которое она заняла, сидя на слоне, со специальной целью спасти этим свою жизнь.

   При виде тигров она издала крик радости.

   - Они тебе нравятся? - спросил Чарльз. Ограниченный лексикон обычно употребляемых слов был слишком беден для ее чувств. Она сжала его руку своими ручками.

   - Они золотые, блестящие, красные, - сказала она, - эти черные пятна на их блестящих глазах напоминают свет, когда смотришь на него через стакан, наполненный вином. Я бы могла глядеть на них часами.

   Чарльз, указывая своей палкой, старался объяснить им различные свойства этих прекрасных зверей.

   - Меня восхищает, - перебила Тони возбужденно, - их прекрасный вид, их краски.

   - Ты подразумеваешь цвет их шерсти?

   - Тони всегда восторгалась красками, - заметил Фэйн презрительно. Он чувствовал себя неизмеримо старше Тони и более сознательным.

   Он уже стал замечать разницу в произношении между собой и дядей. Прошлой ночью он ужасно покраснел, когда заметил, что один из лакеев смеялся над ним.

   "Этакая свинья, - сказал он про себя, - я проучу его". Он уже ясно понял, что существует разница между ним и этими существами в безупречных ливреях и что чашка весов перетягивает в его сторону. Старая миссис Kapp вздумала "выудить" что-нибудь относительно его отца и их бедной жизни, но он проявил хитрую сдержанность и осторожно избег прямого ответа. Впрочем, его мать была титулованная, это сообщил ему тот же презренный лакей, а его отец был офицером и дворянином.

   - Ты из того же теста, что и они, - сказал он Тони, когда она заявила, что ненавидит тетку и не признает никакого родства между обитателями Гросвенор-стрит и собой.

   - Так дай мне уйти, - ответила она. Но все же и Тони приняла с некоторым безразличным стоицизмом эту новую, необычную жизнь, где ванна, нормальная еда и теплая одежда являлись постоянным и не заслуживающим внимания моментом.

   В этой жизни не было свободы. Просиживать целые дни в большой комнате рядом с особой в черном платье и белом переднике казалось бесконечно пустым и тоскливым, но умение детей принимать все покорно сделало и это выносимым. Такова жизнь, и они жили, как все живут, и делу конец. Монастырь все ждал ее, и, как Тони удалось узнать об этом заведении от "высшей особы в белом и черном", это такое место, где на долю девочек достаются все те наказания, которых по счастью или хитрости они избегали дома.

   Ночью, в маленькой белой постельке с множеством простынь и одеял и после того как горничная, а вслед за ней и озадаченная Тони неясно произносила непонятные для нее молитвы, она лежала, испытывая страх перед монастырем. Пугающие своей неясностью мысли заставляли ее закрывать лицо, и тогда ее обступали смутные воспоминания об ужасах другого мира - крики отца и распухшее лицо матери. Раз она громко закричала, и горничная привела леди Сомарец.

   Она вошла, такая нарядная, в черном с серебром платье, с брильянтами в рыжих волосах, и ее белая гладкая кожа блестела, выделяясь на черном фоне платья.

   - Антония, не надо быть глупой, - сказала она беспомощно, глядя на маленькое побледневшее личико со следами слез и трогательными испуганными глазами. - В чем дело, скорей скажи мне, у тебя что-нибудь болит?

   Тони покачала головой в знак отрицания.

   - Почему же ты кричишь?

   Молодой мозг Тони, сбитый с толку новой обстановкой, неуверенно пытался объяснить, что с ним.

   - Он снова явился, - всхлипывала Тони, - а если он явится в монастырь, то некому будет прогнать его.

   Леди Сомарец очень торопилась. Ей действительно некогда было разгадывать глупый детский бред.

   - Я думаю, ты просто поела слишком много пудинга, - сказала она Тони и тут же обратилась к девушке: - Дайте ей касторки, Мэннерс. - С этими словами леди Сомарец ушла.

   Тони яростно отбивалась от запаха "масла печали". Это был ее первый опыт, но она обонянием чувствовала, до чего оно отвратительно.

   Сэр Чарльз вошел в комнату.

   При виде его Тони перестала кричать.

   Она протянула к нему свои тонкие ручки.

   - Он вернулся, - сказала она.

   - Кто? - мягко спросил Чарльз, присев на край кроватки и отпустив добродетельную Мэннерс. - Кто, Тони, скажи мне, дорогая?

   - Отец, - сказала она, плача, - таким, какой он был последнее время. - Она дрожала при воспоминании. - В монастыре некому будет прогнать его, сюда он не является из-за тебя.

   Чарльз обвил ее рукой, и счастливые слезы облегчения от его присутствия полились на грудь его белой рубахи. Он посмотрел на мокрые пятна и подумал, сколько времени может он еще уделить Тони, до того как пойти переменить рубаху.

   - Твой отец не может вернуться, - сказал он, - он никогда уж к вам не придет. Ты веришь тому, что я говорю, Тони? Ты знаешь, что я тебе никогда не скажу неправды.

   Она кивнула головой.

   - Ты его прогонишь?

   - Я обещаю, - серьезно ответил Чарльз.

   - Ты славный парень, - сказала она, совсем уже сонная.

   Чарльз в темноте улыбнулся ее выражению и держал ее, пока она не заснула. Тогда он осторожно опустил ее на кровать и отправился обедать. Ночью Тони еще раз проснулась, вспомнила, как она испугалась, но воспоминание уже не казалось ей ужасным. Она поделилась своим ужасом с дядей Чарльзом, и он ее понял - в этом была вся разница.

   Множество людей горько жалуются на то, что "их не понимают". Эти несчастные "непонятые" создания постоянно твердят об этом, как будто бы речь идет об особом их личном достоинстве, заслуживающем похвалы за свою исключительность, и друзья сочувствуют им и без малейшего затруднения понимают их. Это недоразумение является базисом, на котором многие строят то, что они называют дружбой.

   Маленькие дети нуждаются в понимании так же, как они нуждаются в хлебе, молоке и присыпке. Для них это та же категория ежедневных потребностей. Они особенно, невидимо для других страдают, если не встречают этого понимания. Для них "понимание" олицетворяется кем-то, кто направляет их жизнь так же, как и их самих, каким-нибудь взрослым человеком, который сразу поймет их ужас перед тенями на стене темной комнаты в ночное время и рассеет страх наказания за то, что было сделано по любознательности, а не по преступным мотивам.

   Чарльз вернул Тони ее настоящее детство. Она могла с ним говорить обо всем, и он никогда не смеялся, не вышучивал ее.

   Ее необработанный маленький ум начинал развиваться.

   Чарльз тоже был одинок. Ему никогда не удалось стать другом Генриэтты, как он стал ее мужем. У него не было никогда и сестер. Он беседовал с Тони часами об Уинчесе. Она слушала затаив дыхание. Между этим большим человеком и маленькой девочкой девяти лет возникла дружба, связывавшая их больше, чем кровные узы.

   И все это оборвалось внезапно, когда наступил день отъезда в монастырь. Леди Сомарец восторженно приветствовала отъезд. Хотя она никогда не созналась бы в этом, но она ревновала сэра Чарльза к Тони. Она не могла этого понять: ребенок внушал ей отвращение; ее уродливость, вульгарность ее речи - все в ней было отталкивающим и раздражало ее. Тем более ревновала она, что Тони была племянницей Чарльза, а она, его жена, не принесла ему ребенка. Леди Сомарец не была неприятной женщиной, она была человеком прямым, чистым по мыслям и по натуре, но каждая ее добродетель, доведенная до крайности, превращалась в порок. Ее прямота делала ее жестокой, ее прямолинейные взгляды - узкой, а ее происхождение воспитало в ней презрение ко всему, что было вне ее круга.

   На прощание она поцеловала Тони в вестибюле, где лакей застегивал какой-то ремень на новом, блестящем сундуке с инициалами "А. де С", написанными белыми прямыми буквами. Сундук Фэйна вынесли раньше, он был другой и желтого цвета. Тони печально следила глазами, как его несли до ожидавшего их автомобиля.

   - Ты не должна плакать, - сказала ей леди Сомарец тоном, которому она старалась придать сердечность. - Девять лет - уже большой возраст, ты должна это помнить.

   Тони надвинула матросскую шапочку на лицо. Вместо черного платья на ней была черная матросская юбочка, складки которой одно время ее занимали. В это утро аккуратность, с которой они были сделаны, перестала интересовать ее.

   Шофер привязал сундуки, ждать больше было нечего.

   Фэйн выступил первый.

   - До свидания, тетя Гетти, - сказал он с небольшим придыханием на букву "г".

   Она наклонилась, поцеловала его и сказала:

   - До свидания, дорогой. - И прибавила тише: - Следи за своей речью и держи в чистоте руки, Фэйн.

   Он кивнул головой, густо покраснел и пошел к автомобилю.

   Чарльз вышел из своего кабинета, и лакей держал наготове его автомобильное пальто.

   - Ведь ты не поедешь с То... то есть с детьми? - спросила его леди Сомарец.

   Он поискал шапку в одном из больших карманов.

   - Да, я еду, - сказал он, спрятав лицо. - Я думал, что ты знаешь об этом.

   Она коротко рассмеялась.

   - Ты образцовый дядя, - сказала она, поднимаясь по лестнице.

   В автомобиле Тони села рядом с ним и молча к нему прижалась.

   Они проехали Серпентин и свернули на оживленную Кенсингтон-Гай-стрит.

   Чарльз еще раз показал им памятник принцу Альберту. Днем раньше Тони думала, что он весь из чистого золота, и была страшно поражена. Теперь же она отвернула от него лицо. Проехали через Гэммерстмит Бридж, где река внизу отливала серебром, и выехали на широкую дорогу к Рэнела.

   Фэйн должен был через час встретиться с одним из своих будущих учителей на станции Виктория. Он следил за всем с интересом и бесконечно радовался поездке в моторе.

   Мягкость, отделка, большие подушки - все нравилось ему. Стоило только повернуть голову, и он видел польские шапки на головах слуг его дяди. Он с пренебрежением встретил полный трагизма взгляд Тони. Она была, как маленький ребенок, который ревет по поводу отъезда. Он показал, каков он, когда прощался. Через короткое время мотор повернул и, въехав в высокие ворота, стал медленно подвигаться по длинной аллее, ведущей к подъезду.

   Был конец апреля, день изумруда и бирюзы. Небо казалось огромным синим драгоценным камнем, оправленным в серебро, молодая травка и маленькие новые листочки на деревьях были ярко-зеленого цвета. Куст боярышника в полном цвету стоял на открытой поляне. Это было первое знакомство Тони с природой. Она неистово ухватилась за Чарльза, и все ее тело трепетало и дрожало.

   - Что с тобой, Тони? - спросил Чарльз с тревогой.

   Она указала через окно на все окружающее.

   - Все это так и есть, все это на самом деле существует? - сказала она дрожащим голосом.

   Они проехали мимо лавра, на котором уже повисли золотые кисточки.

   Где-то пели дети, и в тихом воздухе их голоса звучали высоко и чисто.

   Мотор остановился перед большой деревянной дверью, обитой гвоздиками, и они все вышли. Сэр Чарльз, держа Тони за руку, поднялся на ступеньки и позвонил. Медная решетка открылась, и через решетку он сказал несколько слов кому-то с черными глазами, которые были очень красивы, и с белой повязкой на голове.

   Огромные двери раскрылись, и повязка и пара черных глаз превратились в женщину в длинном черном одеянии и с улыбкой, обнажившей прекрасные белые зубы.

   Женщина говорила с сэром Чарльзом на языке, на котором говорил и отец Тони. Затем она ушла и вернулась с другой дамой, также одетой в смешное черное одеяние, волочившееся по полу.

   Дядя Чарльз обратился к ней:

   - Сударыня, это моя племянница, Антония.

   И дама ответила:

   - Добро пожаловать, дитя мое.

   Тони протянула затянутую в черную перчатку руку, и другая белая и мягкая рука пожала ее.

   Затем дядя Чарльз повел ее по чудесным местам, которые они видели из мотора, и множество девушек, больших и маленьких, смотрели на нее.

   Хотя Тони и знала, что момент разлуки должен наступить, но, когда он действительно пришел, он застиг ее неподготовленной.

   Она прижалась к Чарльзу с такой силой, которая его испугала: она была так мала и так остро все переживала.

   Чарльз дал ей обнять себя, и ее руки сжимали его плечи, пока он старался успокоить ее. Потом он поцеловал ее и ушел. Тони минуту смотрела на дверь, за которой она осталась и которая захлопнулась между ней и дядей. Потом подбежала и попробовала ручку.

   Это была старая дверь, которая нелегко открывалась.

   Тони начала колотить руками и кричать. Дверь открылась, и она увидела перед собой женщину, которая назвала ее "мое дитя".

   - Ай, ай, ай! - вскрикнула она мягко и взяла маленькие неистовые ручки в свои.

   - Дайте мне пойти, дайте мне пойти, - бушевала Тони. - Я хочу к нему!.. Я хочу пойти к нему...

   Дама стала на колени против Тони и обвила ее своими руками.

   - Твой дядя желает, чтобы ты осталась у нас, - сказала она по-английски. - Неужели ты не хочешь доставить ему удовольствие?

   Вопреки идиллическому началу, с чудесным ландшафтом снаружи и с двумя белыми руками, двигавшими и направлявшими все внутри, жизнь сперва не была ни легкой, ни радостной.

   Были туг и другие дети, целые толпы их, - изящные, нарядные существа с серебристыми голосами, с веселым презрительным смехом, который заставлял Тони с невероятной грубостью проклинать и ненавидеть их. Им она казалась дикаркой. Они с любопытством прислушивались к ее говору и забавно ее высмеивали. Они критически оценивали ее короткие темные волосы и белое лицо. Ее врожденный стоицизм и странности, начавшие было исчезать под влиянием дяди Чарльза, снова к ней вернулись. Она говорила редко, ибо, как все дети, она ненавидела насмешки. Она ненавидела уроки, зная, что они были иными, чем у всех других детей. Она была несчастна, ожесточена и ужасно одинока. Единственный узник в доме свободы. Парк приходил ей на помощь. Она уходила и ложилась в укромном месте, спрятав лицо в траву, и старалась забыть все каждодневные происшествия. Через некоторое время ей это удалось. Трава стала поверенным ее тайн. Все горести дня она шепотом рассказывала ей, и, если дул ветерок, трава сочувственно шелестела в ответ.

   У Тони развилось воображение - величайшее из жизненных даров. Оно пришло внезапно, в момент, когда она тихо лежала, глядя на облака. И вместе с воображением пришел ее действительный возраст. До того она была моложе своих лет, так как она ни о чем ничего не знала. Теперь она вдруг начала понимать многие вещи, вещи, которые стали стучаться в ее сердце с того времени, как дядя Чарльз вошел в ее жизнь. Люди приобрели для нее странный интерес, теперь она желала чаще встречаться с ними. И вот однажды ночью мать-настоятельница вспомнила бледное личико и подумала с внезапной болью, что черные глаза смотрят необыкновенно трогательно. Когда огни были потушены, она поднялась в дортуар старших девочек и нашла Тони бодрствующей.

   - Что ты здесь весь день делала, моя милая? - спросила она.

   Хриплый голос прошептал:

   - Я гуляла.

   Добрый гений интуиции подсказал настоятельнице мысль спросить у Тони, видела ли она сирень. Этим путь к душе Тони был открыт. Первый раз в жизни она начала разговаривать о вещах по-настоящему. Настоятельница слушала ее, мягко поправляя ее произношение. Затем она поцеловала Тони, пожелала ей спокойной ночи и прошептала ей:

   - Подружись с другими.

   Это было трудно, но не невозможно, поскольку любопытство являлось мостом там, где более тонкие качества были бесполезны. Одна, другая девушка избрали Тони предметом подражания для себя, и она стала перенимать их манеру говорить и делать это бессознательно, так как ребенок подражает всему без размышлений. К концу года Тони приобрела прозвище Туанетт. Она невероятно гордилась этим и даже тщеславно начала писать об этом дяде Чарльзу, но застряла на правописании этого слова. Пэгги Кэрью помогла ей и своими большими серыми глазами с интересом следила за ее посланием.

   - Разве твой дядя пишет тебе? - спросила она по-французски с маленьким ирландским акцентом.

   Тони, покраснев от гордости, вынула из кармана маленькую связку писем. Настоятельница все их читала ей, так как уменье Тони читать не простиралось еще так далеко, чтоб разбирать мужской почерк, и ограничивалось узкими пределами печатных букв.

   Пэгги была поражена.

   - Мои родные очень заняты. Я не получаю писем, - призналась она, переходя на английский язык. - Но, - оживилась она, - через месяц я снова поеду домой.

   - Я хочу, я тоже хотела бы, - сказала Тони с тоской, - но "мать" сказала мне в прошлое воскресенье, что тетя писала ей о том, что она поедет за границу, так что я не смогу поехать домой.

   - Ты думаешь этим сказать, что пробудешь тут целый год без каникул? - спросила Пэгги удивленно.

   Тони слегка взъерошила волосы.

   - Не называй вещи словами, - сказала она, - легче верить, что они не случатся, если не выражать их в словах.

   Тони страстно хотела видеть дядю Чарльза, но ее желание поехать домой не принималось во внимание. Ее жизнь в монастыре была счастливой, она обожала "мать" с той силой, с которой ребенок впервые обожает прекрасную женщину. Она застенчиво пряталась в темный угол часовни после богослужения, чтобы пойти сзади "матери" и быть немного ближе к ней.

   Любовь изумительно содействовала ее развитию. Она старательно прислушивалась к выговору других, потому что "мать" хотела, чтобы она говорила правильно. По той же причине она учила свои уроки и чистила свои ногти. Не было ничего ни слишком мелкого, ни слишком крупного, чего бы она не сделала, лишь бы доставить удовольствие "матери".

   Одно прикосновение ее белой руки к волосам Тони заставляло ребенка дрожать от счастья. Из любви Тони научилась бессчетному количеству вещей. Не надо есть шумно, так как "божество" этого не делает; старайся и делай то, что тебе не нужно, так, чтобы никто не заметил, так как "божеству" было бы неприятно, если бы ты этого не делала. Все это немного сложно, но в конце концов разрешалось удовлетворительно.

   Этой весной "мать" заболела и, оправившись, уехала в отпуск. Тони, которая все время ее болезни очень мало ела и плохо спала, ожидала ее отъезда: может быть, она специально скажет ей на прощанье: "До свидания, моя милая". Она ждала, затаив дыхание, охваченная мучительной надеждой. "Мать" вышла, опираясь на руку своего брата, человека с красивыми глазами и в белом мундире. В петлице у него была продета крошечная красная ленточка. "Мать" увидела ожидавших ее детей и улыбнулась им глазами. Тони стояла близко к ней. Только она протянула свою белую руку, как полковник де Марн мягко увлек ее вперед. Ему казалось, что она очень слаба, и ему хотелось поскорее усадить ее в мотор.

   Тони все ждала, еще не поздно было. Маленькое движение, кивок рукой - и она может еще броситься к мотору и получить желанный поцелуй. Сердце у нее билось странными, тяжелыми ударами.

   Мотор отъехал, "мать" уехала, не подав знака.

   Грехопадение пришло несколько позднее, что является прямым доказательством утверждения, насколько вредно безделье и велика сила зла.

   Тони была апатична и подавлена. "Мать" только неделю как уехала, а ей казалось, что прошли годы с тех пор, как она слышала о дяде Чарльзе. Половина девочек разъехалась по домам, и лил дождь.

   Она медленно поднялась в дортуар, чтобы причесать волосы. В отделении спальни, ближайшей к ней, была поднята занавеска. На кровати лежала большая открытая коробка шоколадных конфет, а в комнате никого не было. Тони не взвесила последствий: воровство никогда не казалось ей проступком большой важности. Она взяла конфету, потом другую, затем третью; наконец, верхний ряд был опустошен. На лестнице раздались шаги. Она бросилась в свою спальню и легла на кровать, крепко закрыв глаза.

   Она скажет, что она спала. Шаги послышались в дортуаре, затем в соседней спальне. Раздался легкий крик ужаса. Шаги удалились из комнаты. Тони дико выскочила через другую дверь и бросилась в парк.

   Маленькая группа детей возбужденно разговаривала. Они позвали ее. Когда она подошла, Денис Орм резко сказала ей:

   - Ты ела шоколад.

   - Я не ела, - мгновенно ответила Тони. Денис рассмеялась.

   - Ты вымазала себе подбородок, - презрительно сказала она.

   - Это неправда, - ответила гневно Тони.

   - Когда это ты получила разрешение есть сладости? - спросила ее другая девочка.

   Дети обязаны были просить разрешения, когда они получали посылки из дома или подношение от друзей. Полагалось просить разрешение у дежурной сестры за чаем, исходя из того, что публичность просьбы содействовала щедрости детей.

   - Ее спальня рядом с моей, теперь я знаю, - сказала вдруг новая девочка, появляясь из-за спин других. Она держала в руках коробку с шоколадом, которую Тони опустошила.

   - Где ты была все послеобеденное время? - спросила ее строго Денис.

   Упрямое выражение появилось в глазах Тони.

   - В классной, - коротко ответила она.

   - Это ложь! - крикнула маленькая Фаншетта. - Я там была все время, а ты даже не входила туда.

   Наступило короткое и тягостное молчание. Затем дети отвернулись от Тони.

   - Она воровка, - сказала Денис своим ясным, спокойным голосом.

   - И она врет, - добродетельно добавила Фаншетта.

   Дети удалились, оставив Тони одну.

   - Проклятие! - сказала она задыхающимся голосом.

   Сестра Габриэль, придя звать детей к чаю, была поражена ужасом. "Туанетта!" - сказала она тоном величайшего негодования. Тони молчала.