Уэдсли Оливия - Пламя

   Для того чтобы быть пьяным артистически, т. е. так, чтобы в наименьшей мере оскорблять взгляд посторонних и даже не быть отвратительным для собственной семьи, требуется исключительный склад души и огромное умение сдерживать свой язык.

   Капитан Сомарец был пьян в той степени, которая создает подъем. Он смотрел на весь свет (в тот момент это была задняя уличка обычного унылого вида) сияющими глазами поэта.

   Маленькое чахлое деревцо вблизи него вдруг приняло на себя весь его вес и лучезарное благословение. Он отрывисто заговорил вслух:

   - Багряный полусвет мягко ложится на темную еще улицу, одуряюще льется аромат сирени, высокие лампы бросают мелькающий бледно-розовый свет - какое восхитительное зрелище! - говорил он медленно, качаясь на ногах.

   Он опустил глаза и посмотрел с упреком на одну из своих нетвердо держащихся ног в порванном ботинке.

   - Изменница, - произнес он с горестной улыбкой. Капитан пустился дальше в опасное путешествие к ближайшему фонарному столбу и, качаясь на ходу, приятным баритоном запел марсельезу. Он добрался в пении до хоровой части, а в своем путешествии до обнесенного оградой убежища, когда маленькая девочка, примостившаяся кое-как на пороге, поднялась и пошла ему навстречу. Она взяла его за руку.

   - Идем домой, - сказала она, проглатывая два слова в одном.

   Капитан посмотрел на нее:

   - Ты ищешь меня, дочь моя?

   - Ну, идем, ты, порченый, - ответила девочка. Она была мала, совершенно оборвана, и ее белое, с заостренными чертами личико под копной нечесаных коротких волос выглядело очень смышленым. Она тащила отца легкими толчками, уцепившись за его локоть своими тонкими ручками. Он вдруг остановился и наклонился к ней:

   - Мягкость, моя дорогая Тони, - произнес он своим приятным голосом, - есть добродетель, которая должна быть свойственна каждому женскому существу.

   Девочка свободной рукой потерла себе лицо и чихнула.

   - У меня ноги насквозь озябли, - ответила она. - Если ты не собираешься идти, так и скажи, и тогда оставайся здесь, понял?

   Тони снова чихнула. Ей было очень холодно. То был понедельник - день, когда получались деньги, и ей не впервые приходилось совершать такие путешествия.

   "Особое счастье, что он накачался уже так рано", - было ее единственной мыслью, когда они повернули в аллею и, войдя в дом, начали карабкаться по темной, дурно пахнущей лестнице.

   Когда они добрались до угла площадки, Тони по привычке осторожно запустила руку в карман отца.

   "Вот счастье, - подумала она снова, - там еще остались деньги".

   Она заботливо зажала несколько монет в руке и очень тихо стала вытаскивать ее из кармана.

   Капитан Сомарец подстерег этот момент, и ее рука столкнулась с его свисавшей рукой. Он нетвердо повернулся на каблуках, и его усталое, внезапно покрасневшее лицо подернулось злой усмешкой.

   - Ты осмелилась, ты осмелилась, - произнес он мягко, - ты хотела украсть последние мои деньги, единственную вещь, которая - черт возьми - вообще скрашивает жизнь. Не делай этого, моя дорогая, не делай! - Он схватил ее тонкую маленькую грязную ручку и сжимал ее до тех пор, пока она не разжала пальцев и несколько медяков не упали обратно в его карман.

   Тони не вскрикнула и переносила боль стоически.

   - Я голодна, - сказала она, - и Фэйн также. - Она ухватилась за его пальто. - Дай мне пенни, и мы купим себе поскребки.

   Сомарец, к которому вернулось было хорошее настроение, снова сделал гримасу.

   - Несносное существо, - произнес он спокойно. Он взобрался сам по последним расшатанным ступенькам и открыл дверь.

   Сомарец остановился на пороге комнаты и окинул взглядом свое жилье: оно не было ни просторным, ни чистым, ни приятным. Бледные сумерки, как туман, проникали через грязные окна. Пол был без ковра. В одном углу сломанной постели лежала спящая женщина, с открытым ртом, с руками, как плети, свисавшими с обеих сторон. Воздух был тяжелый от испарений плохого виски.

   Сомарец, шатаясь, добрался до кровати и грубо стал трясти спящую женщину.

   - Проснись, товарищ моих падений и радостей, - сказал он, но она не двигалась. Он напряг всю свою расшатанную силу, и ему удалось столкнуть ее к краю кровати, после чего он растянулся сам на освободившемся месте.

   Тони нетерпеливо ждала, но он не засыпал и продолжал разговаривать громким возбужденным голосом.

   - Ты же снова взял их, поднимаясь домой, - сказала она небрежно.

   Он послал ей проклятие и продолжал бормотать.

   - Дверь открывается, - произнес он возбужденно, показывая трясущимся пальцем на дверь. Он попытался встать, но не смог.

   - Тони, - произнес он шепотом, в котором слышался ужас, - иди сюда!

   Она подошла к кровати и, проходя через комнату, сказала:

   - Войди, поганый трусишка, они оба - как мертвые.

   - Тони, - закричал Сомарец, когда дверь распахнулась шире. Он лихорадочно ухватился за нее, и его скрюченные руки, как клещи, захватили ее тонкие маленькие ручки.

   - Это же Фэйн, - сказала она, стараясь освободить руки. - Заходи же, не можешь ты, что ли? - крикнула она резким голосом.

   Дверь открылась во всю ширину, и в комнату пробрался мальчик с остановившимися от ужаса глазами.

   При виде его капитан Сомарец разразился потоками ругани. Это исчерпало его силы. Он откинулся назад, тяжело дыша. Тони резким кивком показала мальчику, чтобы он не шумел. Тот притаился у двери.

   К тяжелому сонному дыханию женщины присоединилось хриплое отрывистое дыхание пьяного мужчины. Тони бесшумно повертелась у кровати и снова глубоко запустила руку в карман спящего. Она вытащила оттуда три медяка.

   Мальчик поднялся и ждал, и на его напряженном лице выражался вопрос, который он боялся произнести, чтобы не разбудить спящих. Тони пробралась к нему.

   - Три пенса, - прошептала она, ликуя. Дети вместе выскользнули из комнаты и спустились по лестнице.

   Тони схватила брата за руку. Он был старше и больше, но руководила с первых же дней всегда она.

   - Поскребки! - сказала она через плечо на ходу. Фэйн молчаливо кивнул, слушаясь. - Старый Кулик даст на кофе, я полагаю, - прибавила она.

   - Кофе? - отозвался мальчик как эхо. - Клянусь Богом, я бы не отказался от глотка горячего. У меня ощущение, что мои бока настолько озябли, что не согреются никогда.

   - Мы сегодня сможем спать дома, - ответила Тони. - Они оба несколько часов будут как мертвые, после того, что они поглотили.

   - Я продал за пенни один из его раскрашенных рисунков, знаешь, тот - смеющаяся девушка и лежащий мертвый мужчина? - сказал Фэйн. - Но старуха выхватила его. Она подслушала и была только полупьяная.

   Дети дошли до маленькой лавчонки. Они на мгновение засмотрелись на дымящуюся сковороду, позади которой лежали рыбины и четырехугольное желтое печенье, обильно вспрыснутое каким-то черным липким сиропом. И бледные личики раскраснелись от предвкушения.

   - Ты спроси, - произнес Фэйн в возбуждении. Тони вошла в лавку, наслаждаясь густым теплом и тяжелым запахом яств.

   - На два пенни поскребков, и можно ли нам съесть их здесь? - спросила она, задыхаясь.

   Старый Кулик кивнул в знак согласия, опустил двухпенсовик в карман, и тот со звоном упал на кучу других медяков.

   Старик взял кусок газеты и сгреб туда руками небольшую кучку темных ломотков картофеля из проволочной корзинки, висевшей над тлеющими углями.

   Тони почтительно взяла жирный сверток и, опустившись на колени, положила его на полу между собой и Фэйном. Оба они ели с жадностью.

   Окончив, Тони вытерла руки о старое саржевое платье, которое неровными складками спускалось до ее лодыжек. Шаль, прикрывающая рваную блузу, - вот что еще составляло ее туалет.

   Одежда Фэйна состояла из порванных ботинок, серой фланелевой рубашки и штанишек, притянутых до плеч и подвязанных веревочкой.

   Ему было десять лет, Тони - годом меньше. Он был красив тем отрицательным типом красоты, который так легко дается правильными чертами лица, имел матовые светлые волосы и голубые глаза, несколько близко поставленные друг к другу. В Тони было мало привлекательного. Ее маленькое острое личико отличалось выражением, которое часто бывает у детей улицы и является следствием того, что им с самого младенчества неизбежно становится известной грязная изнанка жизни. Взгляд ее карих глаз отличался остротой и жадностью, как результат постоянного голодания.

   Привлекательно в ней было одно - ее ноги. Они были малы, стройны и, несмотря на грубость кожи и следы ушибов, воистину прекрасны. Дети, тяжело ступая, направились домой. Пошел дождь, прекрасный холодный дождь ранней весны.

   На углу аллеи несколько мальчиков позвали Фэйна, и он тотчас же вырвался из рук Тони.

   - Идем же, - настаивала она тихим голосом. - Так чертовски холодно дома одной, а я совсем засыпаю.

   Мальчики продолжали звать.

   - Я пойду на минутку, - нерешительно произнес Фэйн. - Я...

   - Я знаю, что это значит, - ответила Тони, - давно знаю.

   Она добралась до комнаты, которая была домом, и вошла.

   Отец и мать еще шумно спали.

   Она улеглась на раскинутом на полу матраце, подобрав свои озябшие голые ноги.

   Капитан Сомарец дошел до пропасти в самом начале своей семейной жизни, в те первые годы, когда, как принято думать, молодая жена ищет руководства со стороны своего мужа. В случае с леди Эвелиной это уступающее доверие было направлено по исключительно неудачному адресу. Муж руководил ею - это верно, но в направлении, совершенно противоположном тому, которое намечено благодетельным институтом брака и которое предписывает жене повиноваться мужу. Она была слаба, красива, легко подвержена влиянию, к тому же Индия - страна постоянных искушений.

   Когда она бывала утомлена, что случалось часто, или нервничала, что случалось еще чаще, муж предлагал ей выпить чего-нибудь, чтобы "поднять бодрость". Потом она стала пить, потому что это было приятно, в конце концов это вошло у ней в привычку.

   Она дошла до пропасти при поддержке своего мужа и примирилась с этим с легкостью и удовольствием, которое совершенно исключало возможность спасения.

   Надо сказать правду, вокруг нее не было человека, который взял бы на себя эту неблагодарную задачу, если не считать жены священника, которая была на редкость посредственной и вместе с тем прямодушной женщиной, - а соединение этих двух качеств положительно вредно, когда приходится иметь дело с пассивной утонченностью и безразличием. Более того, совершенно невозможно воздействовать на человека, который относится к вам свысока, а леди Эвелине было свойственно дешевое высокомерие женщины благородного происхождения, но не умной по отношению к другой женщине, родом из каких-то там пригородов, не умевшей к тому же как следует носить своих платьев.

   Муж ее пил открыто, она - тайно, ссылаясь всегда на свое здоровье.

   Сомарец неофициально оставил армию, тем более что полк как раз вернулся из Индии, и командир полка послал за его братом как за главой семьи.

   Сэр Чарльз после долгой беседы с ним в клубе направился прямо на квартиру своего брата Уинфорда.

   Его требовательному вкусу претила дешевая гостиница на Паддингтонской террасе, разбросанные по всей комнате кучки детского платья, его возмущала красивая, глупая и неряшливая невестка и в особенности его собственный брат, который трясущимися руками нацеживал себе коньяк с содовой.

   Сэр Чарльз был типом людей, специально созданных для того, чтобы быть помещиком в живописном имении. Эту роль он играл в совершенстве. Он знал по имени своих арендаторов и всех их детей. Он содержал в полном порядке постройки и дома своего поместья, охотился с прекрасной сворой и постреливал в пределах своих владений. Он женился довольно поздно, но весьма подходящим образом. Жена его была воспитана, недурна, имела приданое. На судейской скамье он был столпом закона и не боялся никого. Но, имея дело со своим братом, который был пьяницей, он был бесконечно слаб и беспомощен.

   - Ну, посмотри, - начал он, стараясь быть мягким, - разве это дело жить так, как ты живешь? Скажи, пожалуйста, что означает сообщение полковника Ланкастера о твоей отставке? Ведь ты еще молодой человек!

   - Я пью, мой друг, - прервал его кротко капитан Сомарец. - И, к сожалению, Эвелина также.

   Леди Эвелина слегка покраснела. Она низко пала, но чувство стыда еще тлело в ней.

   - У меня нервы в ужасном состоянии, - быстро заговорила она, - и жара в Индии, как вы знаете...

   - И муки жажды, - закончил ее муж, грубо смеясь.

   Чарльз Сомарец был оскорблен до боли. Его ум не допускал возможности таких вещей, во всяком случае в их семье. Это неприлично, неестественно, противоречит нормальному порядку вещей. Эти люди не просто имеют склонность выпить (лекарства были предпочтительнее и более отвечали бы их общественному положению), они настоящие пьяницы, как эти матросы, которых встречаешь на улице.

   Он с силой стиснул свои тонкие смуглые руки и попытался снова поговорить с ними.

   - Уинфорд, знаешь, надо бросить все это. Надо считаться с детьми. Ваш образ жизни совершенно не подходит для воспитания детей. Затем ваше положение, имя, репутация, - ради Бога, дорогой мой, необходимо остановиться.

   Он поднялся и стал ходить взад и вперед по небольшой комнате с ее дешевенькой блестящей обстановкой, с которой не убиралась пыль, и с плохонькими цветными картинками на пестрых стенах.

   Чувство раздражения и печали росло в нем по мере того, как он оглядывался вокруг.

   Уинфорд исподтишка наблюдал за ним. Он не был пьян, но уже выпил и терпеливо забавлялся всем происходящим. После целого часа труда и бесполезных разговоров Чарльз ушел. Он направился к старому лорду Скарну, отцу Эвелины. Тот уныло сидел один в большой гостиной. Он с усмешкой слушал скорбные и пылкие речи Чарльза.

   - Вы полагаете, что можете что-нибудь поделать? Вы хотите моей помощи? Милый Чарльз, вы добиваетесь невозможного. Сильного человека, как бы дурен он ни был, можно образумить и уговорить, слабый же грешник, который находит удовольствие в своих пороках, глух ко всем призывам, пусть самым красноречивым. Тюрьмы переполнены людьми, которые провинились раз, - неизменное доказательство бесполезности примеров и убеждений в тех случаях, когда слабость и порок действуют заодно. Слабость располагает иногда силой более страшной, чем любая грубая сила, - вот почему она так непобедима.

   Он подвинулся вперед в своем кресле, и глаза его заблестели под нависшими густыми бровями.

   - Я виделся с Эвелиной два года тому назад в Симле, - сказал он. - Я поехал туда, потому что до меня дошли слухи обо всем этом. Я думаю, что с ней одной я справился бы, но вместе с Уинфордом они легко насмеялись над моей силой. Я говорю вам, Чарльз, две слабые, но упрямые натуры совместно обладают дьявольской силой. Нет силы в такой мере несокрушимой, как упрямая слабость. Я поставил крест над ними обоими.

   - Но ведь вы не можете оставить их в таком положении? - пробормотал Чарльз.

   - Я пробыл в Симле шесть месяцев, - произнес тот мягко, - и Эвелина - мое единственное дитя.

   Чарльз в унынии направился домой. На пороге он встретил свою жену. Он вошел за ней, поднялся в ее будуар и начал рассказывать о своих двух визитах.

   - Ужасно, унизительно! - восклицала она от времени до времени, когда он с точностью описал ей гостиницу и состояние брата и невестки. - Бесстыдство! - сказала она с раздражением.

   Ее яркое лицо покрылось густым румянцем. Она была очень крупной женщиной с приятной, но полной фигурой. Ее светлые волосы и голубые глаза придавали ей молодой вид, но моложавость скрадывалась резким выражением рта. Люди обыкновенно описывали ее как "веселую, добродушную женщину", но такие отзывы основывались главным образом на ее фигуре и красках. Существует обычная ошибка приписывать хороший характер людям крупного сложения - ошибка, исходящая, надо думать, из того предположения, что телесные размеры соответствуют душевным качествам. По отношению к леди Сомарец эта теория была безнадежно ложной. Она была велика телесно, но низка нравственно, и, так как отношение к жизни определяется, к несчастью, характером, а не легкими и горлом, она склонна была гораздо чаще проклинать, чем благословлять.

   - Необходимо что-нибудь сделать для них, - печально вымолвил Чарльз, теребя усы и с грустью в глазах. - Необходимо сделать что-нибудь, Гетти.

   - Ты говоришь, там есть дети? - спросила она резко.

   - Двое: мальчик и девочка - славные детки, я думаю.

   - Мы можем еще иметь собственных детей, Чарльз, - ответила ему жена холодно.

   Он сконфуженно пробормотал что-то вроде извинения.

   Несмотря на первую неудачу, месяц спустя он снова повторил брату свое предложение насчет детей, но и на этот раз встретил отказ.

   Уинфорд не хотел расставаться с детьми. Они были как раз достаточно взрослыми, чтобы забавлять его, а в те редкие моменты, когда он бывал трезв, он нуждался в том, чтобы забавляться. Его брату оставалось только одно - он погасил долги и прекратил непрерывное выкачивание мелких сумм, обеспечив Уинфорда небольшим еженедельным пособием.

   После этого он постарался забыть об Уинфорде. Почти с облегченным сердцем узнал он, что тот опустился до Шеперд-Буша, а потом поселился на какой-то грязной задней уличке. Ему казалось, что это уже последняя ступень. Может быть, там он закончит жизнь, и тогда можно будет взять несчастных детей и дать им надлежащее воспитание. Но Уинфорд не умирал. Он продолжал жить, соединяя два дня жизни, на которые хватало получаемого пособия, с пятью днями тягостного прозябания, в продолжение которых он с трудом добывал выпивку и выслушивал пьяные жалобы своей жены.

   Дети становились тогда источником утешения.

   Когда прекращалась головная боль, исчезали видения и поглощающая жажда не охватывала его со всей своей силой, он беседовал с ними и нежно посмеивался над их поражающим невежеством и испорченной речью, рисовал для них картинки. Он был бы блестящим художником: чувство красок было у него поразительное, его рука, какой бы неустойчивой и дрожащей она ни была, всегда была верна линии. Он был художником по натуре.

   Тони и Фэйн, в своих отрепьях, сидели тогда рядом с ним и, зачарованные, смотрели на чудеса, которые вырастали на стене и на клочке бумаги при помощи цветного мелка и карандаша. Он еще разговаривал с ними по-французски, в то время как их мать, развалившись по обыкновению на постели, читала газеты и бессмысленно смеялась над их тайными забавами. Его произношение отличалось той чистотой, которую он впитал в течение двухлетнего пребывания, еще мальчиком, в Париже.

   Он пел им очаровательные французские песенки, закинув голову и с веселым смехом в воспаленных голубых глазах.

   Тони любила его так, как только она могла любить кого-нибудь и что-нибудь, кроме еды. Фэйн, со своим непрямым характером, удивлялся отцу и побаивался его. Для него он был тем, чем можно похвастать на улице. Мать почти не замечала детей. Пьяная женщина всегда только пьяна. Она перестает быть матерью и даже женщиной и становится существом, исполненным жажды, глухим и слепым умственно и нравственно ко всему другому, - жалкая пародия на то, что было когда-то божественным созданием. "Моя старуха уже хватила", - говорил Фэйн, а Тони соглашалась и ругала свою мать. Она не любила ее, но и не боялась, как боялся Фэйн. Он вообще боялся многих вещей. Лгать и воровать он всецело предоставлял Тони, и она исполняла и то и другое в зависимости от обстоятельств и в меру требований. Когда их заставляли, они ходили в школу и удирали оттуда, как только могли. Они были постоянно голодны. Казалось, что питье нужно всегда, еда же так редко, что дети могли сосчитать те дни недели, когда бывал обед.

   Понедельничный и вторничный разгул - пособие получалось в начале недели - неизменно обозначал еду, если только удавалось стянуть у отца деньги. Когда он бывал трезв, он сидел либо без копейки, либо тщательно берег оставшиеся гроши в ожидании мучительной жажды, которая скоро должна была появиться.

   Тони в девять лет была очень маленьким слабым существом с острым язычком и неограниченным запасом дурных слов. Ее единственной жизненной чертой была любовь к краскам. Она даже о голоде забывала, когда смотрела, не отрываясь, на гору блестящих красных томатов, лежащих на возке, или на связку игрушечных воздушных шаров, стремительно тянущихся к небу.

   - Я люблю вид вещей, которые выделяются, - сказала она однажды отцу грубоватым голосом, но с необычной для нее застенчивостью.

   - Ты хочешь сказать, я полагаю, что любишь вещи, которые выделяются особой красочностью среди окружающего, - сказал он вяло. - Да, верно, в жизни есть такие моменты. Какая жалость, что ты так чертовски некрасива, - продолжал он. - Когда ты вырастешь, ты будешь у самой себя бельмом на глазу. Странно, что ты - дочь своей матери и моя. Тебе следовало быть белокурой и с голубыми глазами. Фэйн - это наш тип.

   Тони не обратила достаточного внимания на его замечание. Как выглядит человек, пока еще не интересовало ее, и, так как принадлежности ее туалета были самого первобытного свойства, ей еще не случалось присматриваться к себе самой.

   Во вторник утром она проснулась не сразу. Отец стонал от непереносимой головной боли. Несмотря на привычное и постоянное пьянство, он страдал этим. Мать лениво бродила кругом, напрасно стараясь разобрать спутавшиеся волосы. Наконец она подобрала свалившийся старый чепчик и кое-как приколола его. С тупой улыбкой она посмотрелась в разбитое зеркало.

   Фэйн, проснувшись в своем углу, смотрел на мать ясным взором насмешливой молодости.

   - Вы выглядите, как барыня, да, - сказал он с усмешкой. Тони также усмехнулась, этот привлекательный процесс имел свои развлечения. Мать быстро обернулась - ее бледное лицо покраснело от злости - и обругала детей. Сомарец стал проклинать поднявшийся шум.

   - Ну, пойдем, - прошептал Фэйн Тони. - Пойдем и попробуем раздобыть кусочек съестного. Пойдем!

   Они оба вышли.

   В нижнем этаже жила жена рабочего. Ее муж был ранен во время уличного столкновения и находился в госпитале. Женщина эта была добрая душа и часто давала детям хлеба или чаю.

   В этот момент она как раз собиралась уходить на весь день на поденщину.

   - Зайдите ко мне и погрейтесь немного у огня, - предложила она дружелюбно. - Сидите, пока огонь не догорит, - сказала она через плечо, выходя на улицу.

   Дети примостились у огня, с удовольствием греясь. Немного спустя Фэйн поднялся и начал шарить в маленьком буфете. Он вдруг вскрикнул и прибежал к Тони, держа в руках кусок хлеба и что-то жидкое в соуснике.

   - Тони! - воскликнул он с блестящими глазами, передавая ей все это. Она была очень голодна.

   - Не смей брать, ты, поросенок! - сказала Тони со злобой - Она доверяла нам, разрешив посидеть здесь. Не смей брать, говорю тебе!

   - Оставь свою болтовню при себе, - ответил мальчик и начал есть хлеб.

   Тони быстро вскочила на ноги.

   - Не смей, не смей! - повторила она и с этими словами бросилась и вырвала у него хлеб. - Она разрешила нам погреться, - заявила она в возбуждении, - а ты хочешь обокрасть ее. Я тебе покажу! - Она положила хлеб на место и схватилась с Фэйном. Они боролись, удерживая дыхание, почти бесшумно. Понемногу она стала оттеснять его к двери и дальше за дверь.

   Лицо ее было в крови, руки в царапинах, ноги отдавлены его тяжелыми сапогами, но она продолжала бороться. Наконец он с мрачным видом вырвался из ее рук и поднялся вверх по лестнице. Она пошла следом за ним и, поднимаясь, задумалась, зачем она вообще все это сделала. Возбуждение борьбы вызвало в ней еще более сильное ощущение голода. Все это не имело бы значения, если бы у ней был хлеб. Почему она дралась, отказалась есть? Эти пробежавшие как молния мысли только осветили для нее то, что было. "О, я не смею", - сказала она со вздохом и открыла скрипящую дверь. Когда она вошла, отец поднялся с постели, охватив обеими руками голову. Он двинулся по комнате с ужасными стонами, тяжело спотыкаясь на ходу, и случайно, пытаясь сохранить устойчивость, толкнул жену.

   - Ты, косолапый болван! - вскрикнула та пронзительно. Она была в злобном настроении вследствие полупьяного состояния. Он беззлобно огрызнулся и попытался отойти, все еще сжимая голову руками.

   Она посмотрела на него, и злобный блеск вдруг сверкнул в ее мутных глазах. Она размахнулась и ударила его по лицу.

   С рычанием, как разъяренный зверь, повернулся он и ударил ее.

   Она громко вскрикнула.

   Тони в ужасе старалась оттащить отца.

   - Иди сюда и держи его, ты, щенок! - крикнула она Фэйну, сидевшему на корточках в своем углу, но мальчик боялся двинуться с места.

   Слабых сил Тони было недостаточно, чтобы остановить драку.

   Отец почти обезумел от боли и бешенства. Его налившиеся кровью глаза блестели страшным блеском, искривленное лицо подергивалось от ярости, он продолжал наносить удары жене, которая упала перед ним и не переставала кричать.

   Драки бывали и раньше, но подобной Тони еще не видела. Она стала молить отца, чтобы он перестал. Она даже пыталась схватить его расходившиеся руки, но он со злобой ударил и ее.

   Тони бросилась к двери и открыла ее.

   - Уходи, - сказала она матери, - беги вниз, я постараюсь удержать его, пока ты не убежишь.

   Эвелина услышала и попыталась добраться до двери. Она уже достигла ее, но Сомарец гнался следом. На площадке лестницы Тони поджидала, чтобы задержать его, но он отшвырнул ее и ударил жену. Удар руки пришелся по виску.

   Она потеряла равновесие и полетела с лестницы, ударяясь о деревянные ступеньки, одну за другой. Чепец свалился. Волосы рассыпались по жалкому разбитому лицу. Одна из тонких грязных рук сперва спазматически подергивалась, а затем перестала, и безжизненная масса продолжала свой ужасный путь.

   Сомарец стоял наверху и вытаращенными глазами впился в темную массу, которая лежала внизу на площадке. Ни он, ни Тони не двигались с места. Фэйн пробрался сзади них и старался взглянуть за перила. Внизу у лестницы послышались голоса. Стал собираться народ. Сомарец очнулся от своего оцепенения.

   - Она упала, ты слышала? - возбужденно прошептал он Тони. Она кивнула головой, с ужасом глядя на него. Он начал спускаться по лестнице.

   На площадке Сомарец наклонился над телом, затем опустился на колени возле него.

   - Жена моя, бедная жена моя, - произнес он надломленным голосом.

   - Что, он покончил с ней навсегда? - шепотом спросил Фэйн Тони. Она хотела ответить, но слова не сходили с ее ссохшихся губ. Если мать умерла, значит, отец убил ее. Тони понимала это, но она понимала также, что ей надо молчать.

   Так это и есть смерть - крик, падение и затем это молчание? Не много времени для этого нужно! Хозяйка дома и ее сын поднялись.

   - За полицией! - сказала госпожа Смит важным тоном.

   Сын прошептал ей что-то на ухо, и ее лицо, все в пятнах, изменилось, когда она услышала то, что ей сказал сын.

   - Так и упала с лестницы вниз, бедное создание, да, капитан? - спросила она масляным голосом. - Я думаю, доктор выдаст удостоверение.

   Сомарец невразумительно пробормотал что-то.

   - Нет надобности посылать за полицией, когда налицо такой явный пример смерти от несчастного случая, как здесь, - продолжала она. - Такой джентльмен, как вы, не захочет неприятности, а мой дом был всегда весьма почтенным. Это первая подобная смерть у нас. - Ее острые глаза пристально смотрели на Сомареца. - Я думаю, ее родные придут за ней.

   Он все не отвечал.

   - Скройте все это, - выпалила она, - мы слышали внизу вашу маленькую драку, я и Берт, и, если бы это не затрагивало наших интересов, мы не стали бы держать рот на запоре, поняли?

   Лицо Сомареца мгновенно изменилось. Настороженное, подозрительное выражение появилось на нем. Он заговорил, и затем судорога схватила его.

   Сомарец, как стоял, упал навзничь, с открытым ртом и глазами, устремленными в одну точку.

   - Это припадок, - сказала хозяйка в возбуждении. - Доктора, Берт, иди за доктором!

   - А ее оставить лежать здесь?

   Они вместе подняли Эвелину и перенесли в ее комнату, в последний раз.

   Затем молодой человек побежал за доктором. В это время Сомарец дошел до чертиков.

   Его рот пенился, закушенные губы изрыгали поток богохульства и ужаса. Вопли его были страшны.

   Доктор, молодой еще человек, с ужасом увидел вдруг, что около кровати забился ребенок. Он подошел к двери, позвал хозяйку и тихим голосом начал говорить с ней.

   - Вы должны забрать ребенка вниз, - сказал он. - Ему не место здесь. Вы говорите, что это капитан... как, Семмерс? - Он произнес по слогам. Хозяйка покачала головой. Она не умеет произносить по слогам эту милую фамилию; хорошее дело вообще: жена умерла, муж в горячке, а ее дом всегда был спокойным и почтенным.

   Доктор нетерпеливо прервал ее:

   - У него должны быть родственники, - заявил он, - вы должны послать за ними.

   - Послать за полицией было бы лучше, - вздохнула она, - эта милая бедняжка лежит мертвой, она...

   - Поймите, - серьезно произнес доктор, - человек этот может умереть в течение часа или протянет день-два. Сердце у него в ужасном состоянии, и припадок может либо унести его в любую минуту, либо он ненадолго оправится. Ничего сказать нельзя. Во всяком случае, его родных надо найти. Он говорит, - произнес доктор в размышлении, - готов поклясться, как хорошо воспитанный человек. Повторите снова его имя.

   Тони поднялась и подошла.

   - Оно на его карточке, - мрачно сказала она, подойдя к Сомарецу и порывшись в его кармане. Она вытащила грязную визитную карточку и протянула ее доктору. Тот прочел и, сделав Сомарецу впрыскивание, удалился, обещав вернуться позднее.

   Придя домой, он подошел к книжной полке и достал старый список военных чинов. Он посмотрел в одной части, но она оказалась слишком недавней, посмотрел более старую и нашел имя Сомарец в одном из полков.

   - Чертовски странный свет, - сказал он, достав придворный справочник и пытаясь разыскать родственников на эту же фамилию. Он нашел имя Чарльза и позвонил к нему.

   После некоторого промедления мужской голос подтвердил ему, что Чарльз Сомарец у телефона.

   Доктор коротко объяснил, кто он, и сообщил подробности.

   - Я сейчас же буду, - сказал сухой голос.

   Доктор вернулся к больному, чтобы дождаться сэра Чарльза. Тони поместилась около отца и старалась придерживать его беспокойную руку. Он непрерывно бормотал что-то. Буйство прекратилось, и его мысль возвратилась к нормальной действительности.

   Нет, быть может, разоблачений более ужасных в своей горечи, чем разоблачение человека в момент, когда он лишен сознания. Его мелочная низость, о которой никто в свете не знает, весь запутанный ход его мыслей, его самые сокровенные верования - все это выбрасывается вперемешку не думающим об осторожности ртом. Все мелкие, недостойные, глупые черты, которые нормальный человек прячет внутри себя и которые свойственны каждому человеку, выходят на свет напоследок.

   Голос Сомареца шел за его мыслями. Он думал теперь о своем браке.

   - Я смею думать, что любил ее, - говорил он медленно, запинаясь. - Во всяком случае, она поддерживала во мне эту мысль. - Он слабо улыбнулся. - Этого достаточно, и девяносто девять из ста попадаются таким же путем, бедняги. Поверьте мне, милый друг, - произнес он, обращаясь к доктору, - что брак был бы куда более привлекателен, если бы делать предложение было действительно предоставлено нам, как, - с усилием выговорил он, - это предполагается. Восьмидесяти процентам из нас, бедняг, не приходится говорить, уверяю вас, за нас говорят. - Он снова усмехнулся. - Последствия брака таковы же, как дешевого коньяка: в том и другом случае ощущение тяжести, напрасной траты и унылое сожаление... Здесь очень жарко. Моя голова как бы охвачена железными обручами с гвоздями, торчащими внутрь вокруг всей головы. - Он снова начал стонать. Доктор сидел тихо на краю кровати. Ему ничего не оставалось делать. Вдруг оборванное дитя поднялось и подошло к нему.

   - Почему вы не делаете чего-нибудь? - спросила девочка лихорадочно. Ее дикие глаза были полны слез, которые не изливались наружу. - Вы ведь доктор, почему же вы не прекращаете его боли?

   Молодой Линдсэй попробовал объяснить ей, что здесь ничего нельзя сделать, но в разгар его объяснений вошел сэр Чарльз.

   Прошло семь лет с тех пор, как он не видел брата.

   Уинфорд остановил на нем свои мутные глаза.

   - А, старая дубина, - сказал он. Затем наступило молчание.

   Сэр Чарльз стоял у постели, глядя вниз. В этот момент какими-то странными и необъяснимыми путями мысли его унеслись на тридцать лет назад. Он видел себя на стадионе в Итоне, где Уинфорд получил удар мячом во время крикета. Тот открыл глаза, когда Чарльз опустился возле него, и сказал с той же улыбкой на бледном лице: "А, старая дубина". И теперь улыбка блуждала по одутловатому с красными жилками лицу лежавшего в постели человека. Да, когда-то он действительно был мальчиком, лежавшим на траве, на которого лился солнечный свет. "А, старая дубина". Этот голос из сердца одного человека, который умер и все же был жив, шел через все эти годы к сердцу другого человека, который когда-то любил его.

   Чарльз внезапно опустился на колени на грязный пол.

   - Уин, - сказал он тихим голосом, - это я, Чарльз, ты узнаешь меня? Ты слышишь, что я тебе говорю? Ты болен, старина, дорогой мой, и ты уже у последней черты.

   - Он хочет прочесть мне проповедь, - рассмеялся Уинфорд, - уверяю вас. Не расстраивайся, непогрешимейший из братьев. Я провел всю свою жизнь по теории этого удивительного философа Ларошфуко: "Каждый за себя, а Бог за всех". Боюсь, что я уже дошел до заключения.

   Чарльз спрятал свое лицо.

   Тони, стоя за ним, разрядила напряженное состояние своего мозга, присматриваясь к нему. Его вид доставлял ей странное ощущение удовольствия. Она не понимала сама почему. Она бы выразила эту мысль, если бы она возникла у нее, следующими словами: у него такой вид, как надо. Ей нравились его блестящие темные с сединой волосы, от которых даже в этой душной комнате исходил чистый свежий запах. Его платье, так непривычно для нее опрятное, его блестящие ботинки доставляли ей удовольствие. С легкостью, свойственной ребенку, она за этим новым интересом забыла отца, но он вернул ее внимание к себе словами, которые он вслед за этим произнес:

   - Тони! - резко позвал его голос. Она пробралась к нему, и он взял ее руку своей горячей и дрожащей рукой. - Разреши мне представить тебе твоего дядю, дочь моя, - произнес он шутливым тоном. - Фэйн, - (мальчик медленно вошел с площадки лестницы), - твой дядя. Поздоровайтесь, дети мои, только ваши манеры несколько не на высоте.

   - Бедные вы маленькие детки, - сказал Чарльз чуть слышно, но Уинфорд расслышал.

   - Ваш богатый дядюшка жалеет вас, дети мои, - произнес он. - Как трогательно, как прекрасно! Я даже думаю, что его жалость побудит его позаботиться о вас, когда я, как он мило выражается, буду действительно у последней черты.

   - Конечно, я позабочусь о детях, - глухо сказал Чарльз, и его мягкие светлые глаза немного мигнули, когда он произнес эти слова. Он никогда не понимал Уинфорда, даже в те давние времена, когда за смертью родителей он принадлежал ему полностью. Странная, непонятная причудливость, которая временами бывала злобной, то озадачивала его, то причиняла ему страдание. Эта жестокость заставляла его страдать и теперь.

   Он сделал последнее усилие дойти до сердца брата:

   - Уин, ради Бога, не издевайся в такой момент, как сейчас.

   Уинфорд отвернул свое измученное лицо, которое неудержимо подергивалось. Секунду после этого страшные спазмы боли захватили его. Он начал дико бесноваться, с руганью, криками и плачем. Затем сразу успокоился. Он смотрел невидящими глазами на маленькую группу вокруг него и снова беспокойно заметался. Старая потребность проснулась в нем.

   - Мне выпить хочется, - сказал он, глядя на них с тайной усмешкой.

   Он ждал. Никто не отозвался. Дыхание заклокотало в его горле, смерть наложила на него свою руку.

   Острое, злое разочарование выразилось на его лице.

   - Ну, ладно, пейте тогда сами, - выговорил он и, отвернувшись, закрыл глаза.

   Для жителей бедных и отдаленных окраин похороны являются таким же развлечением, как выдающийся спектакль в опере или скачки дерби для обитателей аристократических кварталов.

   Возможно, что неукротимая ненависть к приличиям зародилась у Тони в то апрельское утро, когда ей запретили присутствовать при погребении отца. Фэйну разрешили пойти. Он прятался за спиной дяди Чарльза и мимикой показывал Тони свое превосходство. После минутного молчания к ней вернулась способность говорить, и она единым духом выговорила все. Вся нечисть языка детей уличного дна хлынула неудержимым потоком на дядю и леди Сомарец. С дико разметавшимися волосами, со сверкающими и пронизывающими глазами выкрикнула она последние слова.

   - Низкая, скверная девчонка! - крикнула ей леди Сомарец с невыразимым отвращением в голосе.

   Сэр Чарльз отвернулся и смотрел в окно. Странно, на одно мгновение его нормальный и упорядоченный ум почти наслаждался отповедью девочки, так как происходящее вызывало в нем справедливое отвращение. Он устало вздохнул. Эти три дня, что дети провели у него, казались временем бесконечных неприятностей и неудовольствия.

   Генриэтта истерически отказывалась оставить детей жить у себя дома. Они ей казались дикими зверями, причем звери выгодно отличались от них отсутствием дара речи и выработанных жизнью манер. Чарльз привез их домой в моторе утром следующего дня. До поздней ночи он доказывал и убеждал свою жену, и компромисс наконец был найден. Тони и Фэйн останутся у них до тех пор, пока не будет подыскана подходящая школа для каждого из них.

   - Мальчик позже поступит в Итон, - коротко заявил Чарльз. - Ты должна помнить, что он будет моим наследником.

   Это заявление вызвало поток слез, гневных слез обманутой в своих ожиданиях и огорченной женщины.

   Однако из двух детей леди Сомарец, скорее, терпела Фэйна.

&n