Светлов Валериан Яковлевич - При дворе Тишайшего

   Но боярина мало растрогали ее слова; он должен был исполнить требование своего будущего тестя и выгнать цыганку, о которой знала вся Москва, иначе его молодая прелестная невеста не переступила бы порога дома. Отказаться же от девушки, в которую он теперь был так страстно влюблен, как некогда"в эту цыганку, ему, конечно, и в голову не приходило. Он предложил Маре переселиться в другой дом, на другой конец города, когда мог просто сослать ее в далекую деревню, потому что она была его раба, купленная им на потеху. Какое же ему было дело до ее души, которой он в ней и не признавал даже? Ее упорство только злило его, нисколько не смягчая его сердца.

   - Ты, поди, который год умираешь,- равнодушно усмехнулся он,- смерти твоей ждать - сам раньше помрешь... Да и некогда ждать-то.

   - Скорей хочется свою любушку обнять? - дрожа от ревности, проговорила Мара.- А старую цыганку, молодость чью загубил, красоту чью заел, как собаку, из дома гонишь?

   - Не гоню я тебя,- хмуро произнес боярин, думая про себя, что и впрямь больной недолго осталось жить,- а дом мне нужен!

   - Не тебе нужен, а жене твоей молодой; видеть вам меня тошнехонько.

   - А если и так? - вспылил вдруг Хованский.- Не тебе, холопке, перечить нам.

   - Не всегда и я холопкой была,- побелевшими губами ответила Мара,- ты вольную меня взял... и в таборе мой отец знатным промеж своего народа был...

   - Буде смешить-то! Зна-атная! Может, царского рода твоя цыганская кровь? Ну, однако, мне некогда зря калякать с тобою. Съезжай со двора, да скорей...

   - Не съеду,- глухо проговорила Мара.

   - Что? - крикнул он.- А на скотный двор хочешь?

   - Что же, волочи; сама не в силах идти, а волей своей с места не сдвинусь! Сюда силком волок, отсюда, как падаль,- куда хочешь!

   - Ведьма, колдунья! - задыхаясь от гнева, прошептал боярин, придвигаясь к больной.- Осрамить на всю Москву хочешь? Так не бывать же этому! - он протянул руку к ее шее, намереваясь задушить.

   Глаза цыганки вдруг радостно засияли, и, сладко улыбаясь, она тоже шепотом произнесла:

   - Убей, убей! Смерть от твоей руки мне мила... По крайности, вовек меня не забудешь.- Рука боярина давила шею, но ее губы продолжали шептать:- Я всегда буду пред тобой и пред женой твоей! И во сне меня будешь видеть незримую! И голос мой будешь слышать безмолвный! И днем и ночью я буду тревожить тебя!

   Слова хрипло, уже едва внятно вылетали из посинелых уст, на опухшем лице с выкатившимися глазами витала уже смерть, и выражение какой-то злобной удовлетворенности мелькнуло в ее меркнущих глазах.

   Боярин разжал руки и отпрянул в сторону.

   - Проклятая... заколдуешь еще и впрямь!

   Он схватил шапку и бросился к дверям, но из горницы выбежала Марфуша и взмолилась, чтобы он не гнал ее с матерью из избы.

   Мара лежала на белых подушках безмолвная и обессиленная, казалось, ничего не видя и не слыша.

   - Оставь, оставь мамку, не тревожь ее, она скоро помрет! - молила Марфуша отца.

   Адская мысль сверкнула вдруг в исступленном мозгу рассвирепевшего Хованского. Взглянув на больную и заметив, что ее грудь порывисто дышит, он проговорил:

   - Если вы завтра к вечеру отсюда не уберетесь, продам я тебя, девчонка, Пронскому... Он давно на тебя зарится!

   Душу раздирающий крик был ответом на эти слова. Мара, собрав остаток сил, вскочила с кровати, подбежала к дочери и, охватив ее шею руками, дико закричала:

   - Проклятый! Кровь свою хочет продать!

   - Замолчи, колдунья! Не моя это кровь! Цыгана своего ты до меня любила - его это отродье, цыганское! - крикнул Хованский и вышел.

   Мара в беспамятстве повисла на руках своей тринадцатилетней Марфуши.

   Этой же ночью она померла, заклиная дочь отмстить их обидчику.

   - Беги к нашим, скажи: "Мара прислала дочь свою",- сказала умирающая.- Тебя наши многому научат... ты сильна будешь... только никому сердца своего не отдавай! Ты погибнешь, если полюбишь кого, погибнешь, как твоя мать погибла... Клянись мне, что исполнишь предсмертный мой завет!

   И девочка давала страшные клятвы и содрогалась от проклятий, воплей и стонов умирающей матери и вместе с ней проникалась непримиримой ненавистью к тем, кто отнял у нее любимую мать.

   Боярин не велел хоронить цыганку по христианскому обряду, заявил кому следовало, что она была колдуньей; ее зарыли где-то за городом, как зарывали всякую гиль воровскую.

   Марфуша, безутешно рыдая, опять валялась у отца в ногах, испрашивая позволения похоронить мать на кладбище, но он отказал в этом и прогнал от себя дочь.

   - Смотри, боярин! - сверкнув на него глазами, проговорила девочка.- Смотри, как бы тебе худо не было!

   - У, волчонок! - вздрогнув от суеверного страха, прикрикнул на нее Хованский.

   Вскоре затем состоялась и свадьба боярина.

   Но молодой жене пришлась не по душе хмурая, черноглазая девочка, и она торопила мужа продать ее Пронскому.

   Девочка целыми днями пропадала на могиле матери, засевая ее свежей травкой и усаживая цветами, которые так любила покойница, дома же, забившись в угол, пугливо и дико выглядывала из своего убежища.

   - Уж накличет это цыганское отродье беду!- говорила мамушка молодой боярыне, и все отшатывались от Марфуши, как от зачумленной.

   Девочка, оставаясь все время одинокою, думала какую-то тяжкую думу. В несколько месяцев она выросла и поумнела, точно прожила целые годы; видимо, какой-то план зрел в ее головке, и она все чего-то выжидала.

   Вот однажды, когда боярыня осталась одна, без присмотра, без мамушек и нянюшек, девочка пробралась к ней, кинулась ей в ноги и стала просить, чтобы боярыня поставила крест на могиле ее матери и, не продавая ее, отпустила бы в табор, к цыганам.

   Боярыня холодно рассмеялась, освободилась из рук девочки и сказала, что за эту дерзость велит ее высечь. Однако Марфуша, как дикая кошка, кинулась к ней, начала душить ее и приговаривать заклятья, которым научилась у своей покойной матери.

   На крики боярыни прибежали люди, оторвали исступленную девочку и поволокли ее на конюшню; стали отливать водой боярыню, но она так перепугалась, что тут же преждевременно разрешилась от бремени девочкой, а сама к вечеру скончалась.

   Отчаянию Хованского не было границ. Он хотел собственноручно засечь девочку до смерти, но она во время переполоха бесследно пропала, словно в воду канула, и самые тщательные поиски не привели решительно ни к чему.

   В избушке ворожеи было темно и тихо, как в могиле. Марфуша сидела у своего таганчика в задумчивости, не замечая, что угольки гасли один за другим. Ветер разогнал тучи, и на небо медленно выплыла луна; ее серебряный луч лег у ног ворожеи и вывел наконец из задумчивости.

   - Или уже поздно? - встрепенулась она, взглянув в окно.- Небось Танюша ждет... Пойти нужно домой.

   Но в тот вечер ей, видно, не суждено было идти домой. Возле избы послышались торопливые шаги; кто-то пыхтел, отдувался и ворчал. Марфуша выглянула в оконце и узнала домоправительницу Черкасского, Матрену Архиповну.

   - А, за ворогом княжьим приплелась!- прошептала гадалка.- Ну, я тебе этого красавчика не выдам, узнаю только, где твой князь прячет чужой нож.

   Недолго пробыла у ворожеи Матрена Архиповна. Гадалка была неразговорчива и, узнав, где князь хранит кинжал, обещала в другой раз поведать, кто ворог князя.

   - Почему не сейчас? - приставала домоправительница-- Погадай на гуще иль на яйце, что ли!

   Нельзя на этом,- хмуро ответила ворожея.- Помет змеиный надобен, и найти его следует в самый Ильин День, да и то в полночь.

   - Ой, страсти какие! - перекрестившись под душегреей, прошептала домоправительница.- И как долго ждать!

   Но цыганка стояла на своем, и управительнице пришлось покориться.

   - Ты не в себе сегодня! - прощаясь, заметила Матрена Архиповна и у выхода добавила: - Так я забегу еще до Ильина-то дня?

   - Забеги,- равнодушно ответила ворожея и, притворив за нею двери, вернулась в избу.- И правда, я не в себе сегодня, пора домой,- проговорила она.- Теперь уже никто не придет, я чаю.

   Пройдя в смежную каморку и вымыв себе руки и лицо, она гладко причесала свои черные космы, завернула их на темени и покрыла голову темным платком. Потом она переменила рваную юбку на целую, накинула на плечи шугай на беличьем меху и, принарядившись так, вышла в первую горницу, тщательно заперев за собою двери. Наконец она окинула свое неприветное жилище внимательным взглядом, поправила таганчик и медленно пошла к двери.

   - Небось никто не придет! Все боятся ведьмы! - усмехнулась она, отворив дверь, и вдруг с криком ужаса отступила: прямо пред нею, в яркой полосе ворвавшегося в тьму лунного света, стояла высокая, плечистая фигура мужчины.

   - Что, не узнала? - раздался насмешливый, хорошо ей знакомый голос.- Ну, да я не за твоим золотом пришел... Пропусти, что ли!

   Цыганка отступила; в избу к ней вошел князь Пронский и остановился, с изумлением вглядываясь в лицо ворожеи.

  

  

  

   Раннее весеннее солнышко весело играло на цветных стеклах и золотых куполах церквей; молодые листочки грелись под его лучами, искрясь своею зеленью. Птички чирикали и пели свои гимны теплой, душистой весне, горячему солнцу и синему небу, по которому тихо плыли розоватые облачка.

   В Кремле, около самого дворца, на площади собирался народ; он суетился, перебегал с места на место, волновался, говорил и даже ссорился. Но все же было довольно чинно и тихо.

   Почему же эта тысячная толпа наполнила двор, площадь и крыльцо во дворце, чего она ждала, чего хотела и о чем волновалась?

   Вот в богатых каретах появились бояре; не доезжая до царского дворца, они вылезли из экипажей и шли дальше уже пешком; степенно выступали они в своих высоких собольих и бобровых шапках с посохами в руках, надменно оглядывая чернь и перекидываясь незначительными словами.

   Бояре прошли в покои государя, а следовавшая за ними толпа остановилась на Постельном крыльце, находившемся между приемными Большими палатами и жилыми покоями государя.

   Это была большая площадь, служившая сборным местом для младшего дворянства и приказных людей, желавших побывать во дворце; на Постельном же крыльце объявлялись царские указы о войне и о мире, о сборе войск и вообще обо всех административных и законодательных мерах, предпринимаемых правительством. Здесь же узнавались и важные политические новости.

   В толпе мелькали молодые лица стольников: это были дети чиновных отцов; их отцы были в больших и великих чинах, но не из первостепенной знати по происхождению. Стольников при Тишайшем насчитывалось до пятисот человек, и они разделялись на площадных, стоявших на Постельном крыльце, и на комнатных, или ближних, служивших государю внутри его покоев и присутствовавших во время приема послов; последние принадлежали к более знатным и древним родам.

   Вместе со стольниками дожидались на крыльце и стряпчие, которых было не менее восьмисот; стряпчий - тоже царский слуга, ходивший за государем со "стряпней", то есть с его шапкой, полотенцем и другими домашними вещами. При выходе государя в церковь они несли для него стул, скамеечку, держали в церкви его тяжелую шапку; в походах возили его панцирь и меч; во время зимних поездок государя по окрестностям Москвы назначались в "ухабничьи", для поддержания возка на ухабах; во время обедов ставили блюда пред боярами, окольничими и ближними людьми. Несмотря на невысокое положение стряпчего, на эту должность назначали иногда даже и родовитых дворян.

   Между стольниками и стряпчими на дворцовом крыльце толклись московские дворяне, дожидались дьяки, взад и вперед бегали "жильцы"; эти последние составляли двухтысячный отряд дворянских, дьячих и подьячих детей, из которых "по сороку человек" ночевало на царском дворе.

   Вся эта "служня" была обязана быть постоянно налицо при великом государе и являться к нему по первому зову за указом. Поэтому с утра вся площадь, крыльцо, палаты и сени были полны народа, и все суетились, как в муравейнике.

   Кто-то стал протискиваться вперед, прося пропустить его, дабы поискать ему боярина ростовского Буйносова.

   - Дело, дело, важнеющее дело есть к боярину,- озабоченно говорил неопределенного вида жилец, расталкивая локтями народ и очищая себе дорогу.

   - Ты не очень-то при, чертов сын!- раздалось ему вслед.- За это ведь и под микитки звездануть можно!

   В другом месте сцепились два стольника.

   - Врешь, хайло нечистое!.. Будет Ивашка холопом моим, потому что мать его на моем гумне его родила,- вопил зычным голосом рыжеволосый стольник, залихватски надвигая набекрень дорогую бобровую шапку.

   - Чтобы твоей матери поперхнуться,- орал другой боярский сын,- коли я не оттягаю от тебя Ивашки!..

   В сторонке, опасливо озираясь, тихо переговаривались трое.

   - Бают, оттого и помер боярин,- внушительно сказал один, а двое других сочувственно ему покачивали головами,- соперник, значит, Шереметеву-то, он до него давно добивался.

   - Как звать-то боярина?

   - Никитой Федоровичем Хлоповым прозывался умерший.

   - Будто, сдается мне, позавчера я этого самого боярина на кулачном бою видал,- вмешался третий.

   - Ну, как ты мог видеть его,- раздражился рассказчик,- если он как есть умерши?

   - Облыжно это, ей-Богу же, облыжно!.. Не умирал боярин, и никто его не травил, а тем паче боярин Шереметев.

   - А ты боярина Шереметева язык, что ли? Началась перебранка, опять на сцену вышли отец, мать,

   братья, сестры и вся родня по восходящей и нисходящей линии спорящих, и ссора закончилась дракой.

   В то время как на крыльце разыгрывались сцены этого рода, не менее интересное происходило и в "передней". Так называлась в старинном государевом дворце приемная комната, в переднем углу которой стояло царское "место", а вдоль стен - лавки. Гостей приглашали садиться на лавки по старшинству; более почетных - ближе к "месту", отсюда и произошло то страшное "местничество", которое вносило столько смут в наше старинное дворянство и с которым безуспешно боролись цари; впрочем, Алексей Михайлович сурово преследовал местничество, и к концу его царствования оно почти совсем утратило свое значение.

   Все бояре, окольничие и думные люди обязаны были ежедневно, являясь во дворец, собираться в передней, ожидая царского выхода. После обедни здесь происходило "сиденье с бояры" - заседание царской думы в присутствии государя.

   О чем же говорили между собою эти бояре, окольничие, думные дворяне и думные дьяки, собравшись в передней в ожидании царского выхода? Что их занимало, озабочивало?

   В углу стояли два родовитых боярина, в дорогих собольих шубах на плечах, в красных сафьяновых сапожках с загнутыми концами и с высокими, украшенными драгоценными набалдашниками, посохами в руках. Их густые, Длинные бороды, тщательно расчесанные, мирно покоились на их широких грудях и объемистых животах. Глаза были опущены в землю, лица недовольны...

   Это князья Воротынский и Одоевский.

   - Сколько наш род государям прослужил,- хмуро сказал первый,- а теперь царь-батюшка под начало разночинца Ордина отдал; разве не обидно это? Бают, Нащокин умен. Эка невидаль! Никто его ума и не отымет, да разве другие-то вовсе глупы? Великий государь его жалует, а он откуда взят? Никто того не ведает. Все глаза выел иноземщиной: у чужих, знамо, слаще пирог, чем дома-то.

   - Известно, любимцу цареву все можно,- возразил Одоевский.- А слыхивал ты, князь, о том, что Пушкин, Матвей, отказался ехать к послам с Афанасьем?

   - Неужто? - встрепенулся Воротынский.

   - На первый раз поехал, уступил царю, а потом в слабости своей раскаялся и бил челом государю, что-де ему, Пушкину, меньше Афанасия быть невместно; государь ответствовал, что прежде мест тут не бывало и теперь нет и он должен ехать с Ординым-Нащокиным и в ответе быть не ему, а Нащокину. Пушкин отвечал, что-де прежде с послами в ответе бывали ч_е_с_т_н_ы_е люди, а не в Афанасьеву гору, потому в те поры и челобитья не было. Государь осерчал, послал его в тюрьму и велел ему сказать, что ему с Нащокиным быть можно, а если не будет, то вотчины и поместья отпишут. Пушкин отвечал: "Отнюдь не бывать, хотя вели, государь, казнить смертью; Нащокин предо мною человек молодой и не родословный". И поставил на своем, не был у послов приставом, сказался больным.

   - Что и говорить, хват боярин Пушкин! - вставил подошедший князь Хилков.- Так Афанаське-безродному и подобает нос утереть, дабы не зазнавался и помнил, разночинец, что хоть царь ему и мирволит, а далеко ему до всего родовитого боярства.

   Бояре начали тихонько перешептываться, видимо, их разговоры стали "опасливы".

   Невдалеке стоял надменный князь Юрий Трубецкой, считавший свой род от Гедимина Литовского. Он и князь Никита Шереметев враждебно поглядывали друг на друга и, казалось, вот-вот кинутся с кулаками один на другого.

   Что же было причиной этой вражды и ненависти? Да лишь то, что на торжественном обеде у государя князь Юрий Трубецкой получил назначение выше, чем Никита Шереметев. Хотя Шереметевы хорошо знали, что Трубецкие выше их, но уступить было тяжело; вспомнили, что они, Шереметевы,- старинный, московский, знатный род, а Трубецкие, хотя и знатные, но князья пришлые. Вследствие этого старший между Шереметевыми, боярин Петр Васильевич, подал челобитную, указывая на нанесенную его роду обиду. Однако государь принял сторону Трубецких и приказал Шереметевым выплачивать Юрию Трубецкому половину оклада, который получал его дядя, боярин Алексей Никитич Трубецкой. Конечно, вражда от этого лишь усилилась.

   Родовая честь была таким больным местом у старинной русской знати, что, несмотря на очевидное первенство одного рода пред другим, члены рода, которые должны были уступить, придумывали отчаянные средства, чтобы только как-нибудь избавиться от этой тяжелой уступки. Погибали целые роды, враждовали годами, гибли люди большею частью невинные, и все это делалось ради "места".

   Но неужели собравшиеся в передней бояре, думные дьяки и окольничие только и дела делали, что обсуждали свои обиды да укоряли друг друга местничеством. Неужели их так мало интересовали дела государственные и общественные? Да, это было именно так. Лишь кое-где перекидывались равнодушными воспоминаниями о минувшем походе, о неудачной войне со Швецией, предпринятой царем под влиянием всемогущего Никона, патриарха всероссийского.

   - Собинный-то друг, кажись, в немилости у батюшки-царя? - сказал думный дьяк Семенов.

   - Давно ли "великим государем" величаться стал? - заметил окольничий князь Щербатый.- Смехота, право! Мужик новгородский, а чем стал?

   - А как вознесся-то в мыслях!

   - Недолго ему возноситься-то,-проговорил боярин Стрешнев, давнишний враг патриарха,- довольно куражиться над честными христианами, думки да выдумки свои представлять... Царю ныне докучает патриарх своими новшествами.

   Стрешнев многозначительно ухмыльнулся, не договорив, что он и другие приближенные царя, едва только заметили начинавшееся охлаждение молодого царя к Никону, стали усердно раздувать неудовольствие царя к его "собинному другу", который своим властолюбивым и крутым нравом давал к тому множество поводов.

   - Вот и Матвеев метит туда же в бояре,- произнес толстенький князь Куракин князю Лобанову-Ростовскому, боярину величественного вида.

   - И попадет,- брезгливо, но со скрытым неудовольствием отозвался Лобанов.

   - Государь его любит,- ввернул рыхлый, еле двигавшийся князь Хилков.

   - Матвеев, по крайности, тих, честных людей почитает, вперед не лезет, не выставляется, тоже любит новые порядки, да не кричит о том.

   - Скоро его к Выговскому пошлют,- ехидно заметил Куракин.- Бают, больно умен, авось разберет, кто прав, кто виноват. Небось ведь боярин Хитрово в Переяславле много сделал...

   - Все Пушкарь,- отдуваясь, сказал князь Хилков.- И ему в гетманы похотелось, оттого и наплели на Хитрово много бесчестных речей, особливо посланцы запорожского кошевого Барабаша, Михаила Стрынжа с товарищами...

   - Толкуй ты там! Знамо, дело не чисто, а Хитрово - тебе свойственник, ты его в защиту и ставишь,- колко проговорил кто-то из бояр.

   Но Хилков не успел ответить дерзкому; в переднюю вошел важный боярин и, высоко задрав голову и выпятив толстое брюхо, прошел к самым дверям "комнаты", а затем, немного постояв у них, пошел туда. Все стоявшие в передней недружелюбно проводили надменного боярина.

   Это был тесть царя Алексея Михайловича, боярин Илья Данилович Милославский, человек чванливый, глупый, жадный и мстительный. Возвысившись посредством брака дочери с царем и став близким человеком к молодому государю, он злоупотреблял мягкостью и добротой своего зятя и восстановил против себя знатнейших и родовитейших бояр. Его ненавидели, но боялись, потому что он был пронырлив и не брезговал никакими средствами.

   - Князю Львову в челобитне отказали,- проговорил один из бояр, когда фигура Милославского скрылась в дверях.

   - На что он жалился? - полюбопытствовал Пронский.

   - Князь Львов бил челом на боярина Илью Даниловича Милославского,- объяснил стольник Волынский,- и ему ответ дали, что-де ему можно быть с Милославским: перво-наперво он-де - третий брат, а второе - на царских свойственников прежде-де не бивали челом! А ты, князь, чего ради здесь?- спросил он Пронского.- Или тоже челобитье?

   - Да, дело есть,- уклончиво ответил Пронский.

   - Ну, а что, князь, скоро на свадьбу созывать станешь? - подходя к Пронскому, спросил Лобанов.- И женишок здесь? - обратившись к Черкасскому, продолжал князь.

   - Скоро, скоро! - ответил Пронский.

   - Что все откладываешь? Ишь, женишок-то высох весь! - пошутил Лобанов.

   В это время в переднюю вошел и встал к сторонке, предварительно скромно помолившись на образа, некий боярин. Все почтительно поклонились и стали расчищать ему дорогу; но он остался на месте и заговорил со стоящим к нему всех ближе дьяком:

   - Что, нет ли каких вестей о Выговском? Повинился ли мастер?

   Дьяк опасливо оглянулся и тихо, так что его слышал только один боярин, ответил:

   - Нет. А мастер оговор на боярина Милославского сделал: сказывает, боярин ведал, что они медные деньги чеканили, зело Илье Даниловичу откупились... Еще Ма-тюшкина, думного дворянина, оговорил...

   - Хорошо, наведайся ко мне,- остановил дьяка боярин и двинулся было к дверям, но его остановил Пронский.

   - Что ж, боярин, замолвишь царю словечко? - спросил он.

   - Не могу, князь; по совести говорю, не до этих дел теперь государю. Сам знаешь, теснят нас со всех сторон.

   - Не велика утеря царю, коли тысячу-другую ратников за горы пошлет,- надменно возразил Пронский.

   - Толка из этого никакого не будет, а народ зря сгубишь; уволь меня, князь, от худого совета царю,- произнес боярин и, поклонившись Пронскому, прошел в комнату, куда ушел прежде и Милославский и куда допускались только лишь самые ближние к царю люди.

   - Сколько новых людей кругом царя! - с горечью произнес Пронский и досадливо пожал плечами.

   Он сильно рассчитывал в деле о грузинах на боярина Федора Михайловича Ртищева, человека весьма приближенного к царю, бескорыстного, честного и отличавшегося безукоризненной жизнью, тем более что Ртищев был одних с ним лет и считался как бы даже его товарищем.

   - Скоро ль царь выйдет? - нетерпеливо говорили бояре, с ожиданием глядя на двери "комнаты".

   - Пошли, чай, все приближенные-то?

   - Боярина Матвеева что-то не видать еще,- послышались голоса.

   - Эк, хватил! - закричал кто-то.- Артамон давно на Литву услан. Много чает государь от ума его пользы.

   - Устал дюже стоять,- переминаясь с ноги на ногу, проговорил недовольным тоном князь Хилков и стал тяжело отдуваться.

   - И чего мешкают?

   - Дел сказывают много, от заботушки царь-батюшка исхудал даже вовсе.

   Когда нетерпение достигло, казалось, высших пределов, возле самых дверей в "комнату" поднялась невообразимая суетня. Все затолкались, заволновались. Голоса сразу смолкли, и наступила такая тишина, что, казалось, слышны были отдельные дыхания боярских грудей. Наконец отворились двери, и в переднюю вошел государь, сопровождаемый ближайшими боярами и приближенными слугами.

  

  

   Царю Алексею Михайловичу было в это время двадцать девять лет. От его румяного лица с окладистой бородкой и темно-русыми густыми волосами, от его несколько полноватой, но очень статной фигуры веяло здоровьем и крепостью.

   Доброта, которая светилась в его ласковых голубых глазах, снискала ему лучшее прозвище Тишайший, иначе говоря - кроткого, милосердного, что соответствовало вполне настроению его уравновешенной души. Его основным правилом было: "рассуждать людей вправду всем равно" да "беспомощным помогать"; он часто отменял наказания и рассылал "кормы несчастным".

   Привязчивый, трезвый, прекрасный семьянин, царь Алексей Михайлович всем желал благополучия и страшился для себя малейшего волнения. Он был воплощением "мира и благоволения". Без уничижения, как простой человек, он считал себя "недостойным и во псы, не только во цари" и часто говаривал:

   - Желал бы я быть не солнцем великим, но хотя бы жалкою звездою там, но не здесь!

   Искренний поэт в душе и поклонник мирной тишины, Алексей Михайлович больше всего, кажется, дорожил "устоями благочестия".

   - Хотя и мала вещь,- говаривал он,- а и ей честь, и чин, и образец положен в мере; без чина же всякая вещь не утвердится, бесстройство же теряет дело.

   До мелочей справлял он все обряды церкви и царского чина: таково было в его глазах государево дело. Ежедневно стоял он по шести часов во храме и клал тысячу пятьсот земных поклонов; в посту питался одним ржаным хлебом, запивая его квасом. При его дворе водворилась красивая порядливость с роскошными торжествами и кудрявыми, витиеватыми речами, но также и с византийским раболепием, со строжайшим исполнением обихода "пресветлого величества", которое окружали толпы старцев и юродивых.

   Алексей Михайлович в полном царском облачении, со скипетром в руках, величавой поступью вошел в переднюю. Увидав великого государя, все поклонились в землю.

   Невозмутимым степенством веяло от лица царя и его жестов, когда он сел в большое кресло в переднем углу и стал подзывать к себе тех, которым было до него дело. Вокруг него стали бояре: Милославский, Ртищев, Ордин-Нащокин и еще несколько самых к нему приближенных.

   Царь обвел всю переднюю взглядом своих голубых глаз и приятным грудным голосом спросил:

   - Все ли собрались для сидения, кого назначил?

   В случае важных дел государь призывал на думу или одних ближних комнатных бояр и окольничих, или же всех бояр, окольничих и дворян, и это называлось "с_и_д_е_н_и_е_м в_е_л_и_к_о_г_о г_о_с_у_д_а_р_я с б_о_я_р_а_м_и о д_е_л_а_х".

   Ртищев наклонился к царю и сказал, что кроме назначенных на с_и_д_е_н_и_е бояр в передней и на крыльце есть много и челобитчиков.

   - Знаю, Федюша, знаю,- ласково улыбнулся царь,- да больно бояре-то строптивы ныне стали и неусидчивы, как раз до времени уйдут. Ну, подходи, кто там на очереди! - глянул он на столпившихся у ступенек "места" бояр.

   Выступил важного вида боярин и, низко поклонившись царю, стал излагать свое дело. Царь слушал, пристально смотря говорившему в лицо своими голубыми глазами, точно хотевшими изучить все внутренние движения чужой души.

   - В гости отпустить просишься, к тестю на побывку? - проговорил государь, когда боярин изложил свою челобитную.- А того не уразумеешь, что время теперь страдное, всяк человек нужен, всем дело есть? Да что в деревню-то тебе приспичило?

   - Крестины... там,- потупившись, ответил боярин.

   - Каки таки крестины?- старался нахмуриться царь, а у самого глаза так и смеялись, так и поблескивали лаской.- Такое ли время теперь, чтобы крестины с торжественностью справлять? Кого крестить-то?

   - Дочку окрестить надобно,- еще больше смущаясь, сказал боярин.

   - Дочку? Вон дело-то какое! Оно, конечно, лучше бы, кабы сыночка крестить, ну, да и дочь - Божье благословенье... Что ж, ступай себе! Окрести дочь да ворочайся скорее!

   Боярин облобызал государеву руку и, согнувшись, отошел в сторону, на его место становились другой, третий и так без конца. С одними царь беседовал благосклонно; ласково отпускал, шутил, смеялся, на других гневно кричал, топал ногами, даже выгонял вон.

   Если царь выкликал кого-нибудь из бояр, а его не было, тотчас посылали за опоздавшим, и его ждал грозный выговор, зачем опоздал. Расправа с теми, которые оплошали, не исполнили или не так исполнили царское приказание, коротка.

   - Что ж Головин не идет? - спросил царь, два раза вспомнив о боярине, пожалованном из дворян в окольничие.- Сказывали мне, у него челобитная есть, где ж он, смерд?- разгневался царь Алексей.

   Наконец явился и Головин; он бил челом, что окольничих в его пору нет и его отец при царе Михаиле был в боярах.

   Страшно разгневался на него царь.

   - Тебе, страднику, ни в какой чести не бывать! - закричал он.- В тюрьму тебя, кнутом бить да в Сибирь сослать! Отнять у него окольничество - ив тюрьму! - отдал он приказ и прогнал боярина со своих глаз.

   Другому провинившемуся он крикнул:

   - Так-то ты царю и отечеству служишь? Воздаст тебе Господь Бог за твою к нам, великому государю, прямую сатанинскую службу, яко же Дафану, и Авирону, и Анании, и Сапфире; они клялись Духу Святому во лже, а ты Божие повеление, и наш указ, и милость продал лжою. Потеряет тебя за то самого Господь Бог, и сам ты - треокаянный и бесславный ненавистник. Ступай с глаз моих в геенну!

   Боярина тотчас увели в тюрьму. Третьему боярину царь грозно внушал:

   - Ведай себе то, окаянный: тот боится гроз, который надежу держит на отца своего сатану и держит ее тайно, чтоб ее никто не прознал, а пред людьми добр и верен показует себя. Да и то себе ведай, сатанин ангел, что одному тебе и отцу твоему, дьяволу, годна и дорога твоя здешняя честь, а Создателю нашему, Творцу неба и земли и свету моему Чудотворцу, конешно, грубны твои высокопроклятые и гордостные и вымышленные твои тайные дела! Ведай себе то, что за твое роптанье спесивое учиню то, чего ты век над собою такого позора не видал. Пошел прочь, страдник, худой человечишко! - оттолкнул его государь, и подскочившие бояре увели опального под руки вон из передней.

   Царь заметил наконец князя Черкасского, его грузную голову, высившуюся надо всеми, и неприятные узкие глазки, устремленные прямо на него.

   Тебе чего, Сенкулеевич?- довольно ласково спросил он, вообще не жалуя Черкасских, но отдавая справедливость способностям Якова Куденетовича Черкасского, родного дяди Григория Сенкулеевича.

   Последний приблизился к "месту", отдал царю низкий поклон и своим глухим, точно подземным голосом проговорил:

   - Бью челом тебе, великий государь. Позволь жениться!

   - Что? - искренне изумился царь, и в его глазах засветилась ирония, когда он окинул взглядом огромную, тучную фигуру князя и его некрасивое лицо.- Что же ты, князь, так поздно задумал молодухой обзаводиться? Чай, за пятый десяток перевалило?- шутливо спросил царь.

   - Никто моих годов не считал, великий государь,- угрюмо ответил Черкасский.

   - На вдове женишься, на богатой, поди? - спросил Милославский, стоя возле государя и пользуясь возможностью в свою очередь поиздеваться над боярином, которого, как и большинство до некоторой степени самостоятельных бояр, царский тесть зело недолюбливал.

   - А ты уж не невесту ли мою оттягать захотел? - ехидно спросил Черкасский, тонко намекая на страшную жадность и всем известное стяжательство Милославского.

   - Ну, ну, будет, бояре, вы рады, как псы цепные, в горло друг другу вцепиться,- остановил их царь, зная, что даже его присутствие нимало не стеснит расходившихся бояр, которые пойдут при нем даже на кулачки, что уже случалось не однажды.- Кто невеста твоя? - спросил он у Черкасского.

   - Князя Бориса Алексеевича Пронского дочь,- пробормотал еле внятно Черкасский, стараясь, чтобы окружающие его не расслышали, хотя большинство уже знало об этом сватовстве.

   Пронский выступил вперед и низко поклонился царю. Царь и все собравшиеся в передней с нескрываемым изумлением и даже некоторым недоуменным страхом глядели на безобразного великана-жениха и красивого молодцеватого отца невесты, который сам еще в женихи весьма годился.

   Пронский горделиво окинул взглядом собрание, и его холодные серые глаза, точно сталью, пронзили присутствующих. Все тотчас же потупились. Только царь не опустил своих глаз, а грустно смотрел на боярина, который отдавал свое родное детище всем известному лютому человеку, словно заведомо обрекал молодую девушку на гибель.

   - Сколько же лет твоей дочери, князь? - спросил царь.

   - Восемнадцатый со Сретенья пошел,- ответил Пронский, не смевший прибавить дочери лет, потому что неподалеку стояли родственники его жены, знавшие лета его дочери.

   - Почему же хочешь ты загубить кровь свою? - строго спросил Пронского Алексей Михайлович.

   - Царь-батюшка! Дочка моя своею волей идет за Черкасского... Вот спроси дядю ее, князя Михаила Репнина!

   Царь перевел свой вопросительный взгляд на низенького старичка, скромно стоявшего неподалеку от "места".

   - Правду ли сказывает князь Борис? - спросил он. Репнин, задыхающийся от счастья, низко кланяясь и не

   разгибаясь, что-то бормотал в ответ, глядя на Пронского с добродушной, угодливой лаской. Где было ему, обремененному семьей, обедневшему, бороться с могущественным и богатым Пронским? Он и не пытался бороться, и Пронский хорошо знал, что Репнин поддержит его.

   Пронский нахмурился при вопросе царя и надменно проговорил:

   - Царь-батюшка моим словам веры не дает, свидетелей требует. Нешто я какой богомерзкий язык?

   Алексей Михайлович смущенно завертелся в своем кресле; он всегда тщательно охранял свое спокойствие и не любил вооружать против себя своих ближайших подданных. Но он чувствовал, что в этом сватовстве есть что-то неладное.

   Из неловкого положения вывел его боярин Ртищев.

   - Прикажи, царь-государь, невесту тебе в терем привезти, сама она тебе и скажет, а князья Борис Алексеевич и Григорий Сенкулеевич не обессудят тебя, великий государь, на этом спросе.

   - Проклятый иноземец!- прошипел Пронский и прибавил, кланяясь царю до земли:- Как прикажешь, царь-государь, так и будет; дочке моей радость великая пред очи твои ясные предстати.

   - Невесту твою осмотрю, а потом и ответ учиню,- сказал государь Черкасскому, кончая этими словами аудиенцию.

   Черкасский облобызал цареву руку, но Пронский все еще медлил.

   - У тебя князь, еще что есть? - ласково спросил царь.

   - Дело, государь, важности великой, дело до твоей царской милости! - проговорил Пронский.

   - Челобитье какое аль жалоба? - устало произнес царь.

   - Не о себе и о своих делах хочу просить тебя, а о царевне грузинской, что уже много лет на Москве живет и томится неведением о судьбе своей и своего царства.

   - Чего ж она от меня хочет?

   - Явиться пред очи твои царские.

   - Я ж говорил тебе, назначь царевну к выходу в Успенский собор,- гневно обернулся Алексей Михайлович к Милославскому.- Меня за нее просила царица, просила боярыня Хитрово, теперь вот князь просит, а ты всем, вишь, наперекор. Экой ты, правду, своенравный!

   Царь, видимо, начинал выходить из себя. Но Милославский был привычен к вспышкам своего царственного зятя и спокойно возразил, подобострастно склонив свою голову:

   - Не гневайся, великий государь, дай и мне слово молвить! Не ведают они, о чем челом бьют... Не можно делать то, о чем они просят.

   - Не можно царевну назначить к выходу? - загорячился удивленный царь.

   - К выходу назначить можно! Да не в том дело!.. Царевна милость твою царскую беспокоить хочет, а того не можно: у тебя и так дел много поважнее грузинских челобитий. Ну, вот я и размыслил: когда будет посвободнее, тогда, мол, и доложу, и назначу... Дело царевны не к спеху...

   - Не к спеху дело грузинское, когда, может, весь народ их смертью погибает! А народ этот тоже христианский, нашей же веры; так неужто же отдать его на поругание нечестивым персам да турецким мухамеданам? - пылко и красноречиво возразил Пронский.

   - Что-то, князь, больно речист до грузинского дела? - насмешливо произнес царский тесть.

   - Правое дело - оттого и речист,- возразил Пронский, задетый за живое.- А ты вот, боярин, что-то больно злобив к грузинской царевне! Или мало чем... угодила тебя та царевна?

   В этих словах слишком ясно послышался намек на взяточничество и недобросовестность Милославского, и все поняли это. Среди бояр произошло волнение.

   Царский тесть затрясся от оскорблений и в душе поклялся жестоко отомстить дерзкому; он собрался ответить князю, но царь жестом руки остановил его.

   Алексей Михайлович сразу понял этот намек и задумал помешать разгару вдруг вспыхнувшей вражды; но он не хотел ссориться и с тестем, явно согласившись на просьбу Пронского, как не хотел приобрести и в князе Борисе врага, прямо отказав ему; поэтому он задумал отсрочить решение и сказал, обращаясь к Ртищеву:

   - Ужо на сидении напомни мне... Может, что и сделаем мы грузинам.

   Ртищев поклонился. Милославский и Пронский, злобно переглянувшись, отошли каждый к своим единомышленникам.

   Прием продолжался тем же порядком.

  

  

   Между тем в Успенском соборе ударили в колокола; царь заторопился окончить прием, чтобы отправиться к обедне, что он делал ежедневно. Он уже решительно хотел встать с кресла, но к "месту" с большими хлопотами и усилиями протискался худородный боярин с огромным калачом в руке. Опустившись пред царем на колени, земно кланяясь ему, он умиленным голосом заговорил:

   - Царь-батюшка, великий государь и кормилец! Не побрезгуй отведать калачика именинного!

   Алексей Михайлович, улыбаясь, взял калач и, дотронувшись до него своими розовыми ладонями, передал его ближнему стольнику, а сам обратился с ласковою речью к имениннику:

   - А тебя звать-то как?

   - Киприаном, государь-батюшка!

   - Ну, с ангелом тебя, Киприан; а как по батюшке!

   - Силыч, великий государь.

   - Ну, поздравляю, поздравляю, Киприан Силыч, живи и здравствуй! Деточки есть, жена имеется?

   - Все как следует, государь-батюшка, по-христиански. Много благодарен за милость,-