Светлов Валериан Яковлевич - При дворе Тишайшего

моей. Знаю я, что не люб я тебе. Где уж, заблуждался я! Разве может быть люб стервятник-орел чистой голубице? И хотя просветлела моя душа, а все же не забыть ни тебе, ни мне жизни моей темной, паскудной. Не хотел я при Ольге говорить - она и так, бедная, много приняла горя. Дала мне, давно еще, цыганка Марфуша зелья... я в ладанку его зашил и на груди ношу... Ты поняла меня, царевна?

   Грузинка безмолвно кивнула головой.

   - Муки терпел я и жить хотел,- продолжал Пронский,- ради тебя, ради красы твоей. Думал - вызволят от смерти, я из ссылки убегу и как-никак, злом, насилием, добуду тебя.

   Последние слова князь проговорил упавшим, тихим голосом, но царевна слышала их и, сурово сдвинув брови, гордо выпрямилась.

   - Не гневайся,- заметив ее движение, сказал Пронский,- я ведь каюсь! Теперь таких мыслей во мне нет; об одном молю, прости меня... Простишь ли, царевна? - тоскливо прозвучал голос несчастного узника.- Дай мне спокойно умереть!

   Царевна подошла близко к нему, положила свою мягкую, теплую руку на его влажный лоб и ласково-трогательно проговорила:

   - Я прощаю тебя от души, бедный, бедный мой князь!

   Пронский осторожно взял ее руку и прикоснулся к ней губами.

   - Царевна... а подаянье нищему? - произнес он молящим голосом.

   Елена Леонтьевна не поняла его.

   - Подаянье? О каком подаянье ты говоришь?

   - Царевна, я к вечеру умру... Исполни мою последнюю, предсмертную просьбу...

   - О чем же ты просишь? - недоумевала Елена Леонтьевна.

   - Поцелуй меня!..- прошептал князь.- Умру ведь я... Неужели пред смертью откажешь мне в этом?

   Елена Леонтьевна резко отшатнулась от него.

   - Безумец, чего ты просишь! - пролепетала она.

   - Умру ведь, умру,- повторял точно в бреду Пронский.- А ты слово дала, царское слово, что мольбу мою последнюю исполнишь...

   - Боже, что он просит!..- шептала царевна, закрыв лицо руками.

   Пронский снял с груди ладанку, быстро вскрыл ее, застонав от боли, которую причинили рукам вывихи и раны при его резких движениях, и, высыпав какой-то белый порошок в кружку с водой, залпом выпил ее до дна.

   - Видишь! - показал он царевне пустую ладанку.- Конец, значит, теперь все равно что покойника поцелуешь. Ни греха, ни бесчестия в этом нет.

   Елена Леонтьевна поняла и содрогнулась от ужаса; невыразимая жалость охватила все ее существо, и, не имея сил сопротивляться мольбам умирающего, она нагнулась к нему, и ее губы коснулись его горячих уст.

   На мгновение князь слабо сжал ее в своих объятиях, потом его руки упали, как плети, и он нечеловеческим усилием воли сдержал стон, готовый вырваться из груди. Он лежал теперь неподвижно на своем сбитом соломенном ложе.

   Царевна в течение нескольких минут смотрела на его бледное, сразу успокоившееся лицо, на которое уже надвигалась печать смерти, потом перекрестила его и бесшумно вышла из кельи.

   Дверь с жалобным визгом повернулась на своих ржавых петлях, и все опять стало тихо и безмолвно вокруг Пронского, как в глубокой могиле. В туманной грезе мерещилось ему, что его действительно опустили в могилу. Безмолвие наползало в эту темницу изо всех четырех углов, ощущение тяжелой, мрачной тишины причиняло князю странную боль. Ни звука, ни света... уж не умер ли он? Но его мозг еще работал и сердце, хотя слабо, но билось. Где он? Что с ним? Когда, зачем и куда его опустили? Сознание мешалось в его голове. Сон это или греза? Кто был тут, кто говорил мгновение тому назад? И почему на его душе стало так спокойно, так тихо, так сладко? И откуда вдруг этот мягкий свет в его глазах, блестящая точка, которая спускается к нему все ниже, все ближе и вот уже озаряет его своим лучезарным, радостным блеском? Ах, да ведь это царевна с его дочкой Ольгой явилась к нему в последнее мгновение жизни в этом светлом сиянии, чтобы принять его последний вздох. Как хорошо умирать, какое счастье покинуть эту унылую темницу - жизнь!

  

  

   В Кремле опять было движение. На площадях толпился народ, всюду сновали "жильцы", на "стойке" стройно вытянулись стрельцы.

   К Красному крыльцу то и дело подъезжали кареты, из которых медленно вылезали старики, именитые бояре да князья; подъезжали и бояре помоложе на ретивых арабских или персидских конях, богато разукрашенных и увешанных золотыми и серебряными бляхами и колокольцами, перьями и звериными хвостами; позади седла были литавры, в которые ударяли палками, чтобы лошадь шарахалась, играла и звенела всею своею сбруей; не доходя до крыльца, все слезали и шли дальше пешком.

   Передняя уже была полна боярами, окольничими, думными дворянами и другими придворными чинами. Все судачили, толковали шепотком о чем-то, передавали городские новости и с нетерпением ожидали царского выхода.

   - Что-то царь не выходит долго? - спросил кто-то.

   - Мрачен он и смущен душою! - ответил степенного вида боярин.

   - С чего бы, кажись? - полюбопытствовал окольничий.

   - Эвона! Что сбрехнул! - рассмеялся боярин с изрядным брюшком.- Царю-то да не смущаться духом, когда у него в народе измена и всякая что ни на есть гадость?.. Кому же и соболезновать, как не батюшке-царю?

   - Да, сказывают, опять мор на Москву идет: известно, царю и мрачно.

   - Да и патриарх все смутьянит.

   - Это из-за его книг. Выдумал святые книги исправлять!.. Видано ли это дело? - и, наклонившись к самому уху боярина с брюшком, боярин степенного вида таинственно прошептал: - Помяни мое слово, это - сам антихрист!

   - Кто? - вытаращил глаза боярин с брюшком.- Патриарх-ат...

   - Шт! Шт! Эк ведь тебя! - испуганно остановил его степенный боярин.

   - А что, правда, сказывают, колдунью какую-то жечь скоро будут? - спросил молодой окольничий.

   - Говорят, а верно ли, кто это знает? - ответили ему.

   - Смотрите, смотрите, иверский царь идет.

   Все обернулись в ту сторону, откуда показался Теймураз Давыдович, величественно шедший в сопровождении своей свиты и царевича Николая.

   В Грановитой палате, куда ввели грузинского царя, стояло у стен до пятисот сановников и длиннобородых седых гостей в богатейших одеяниях. Огромная палата сияла, как сказочный чертог, богатством и роскошью. Тут все щеголяло парчами, атласами, шелками, соболями, дорогими и редкими вещами, которые выставлялись напоказ гостям и возвращались после службы в дворцовые кладовые вместе с бесценною утварью.

   На окне, на золотном бархате, стояло четверо серебряных часов; у того же окна стоял серебряный шандал; на другом окне - большой серебряник с лоханью; по сторонам - высокие рассольники; на третьем окне, на золотном бархате, стояли еще большой серебряный рассольник да бочка серебряная, позолоченная, мерою в ведро.

   На рундуке, против государева места, и на ступенях были постланы ковры; около стола стоял поставец, на нем были расставлены сосуды: золотые, серебряные, сердоликовые, хрустальные и яшмовые. Вокруг разукрашенного престола, на котором восседал царь, размещались большие иконы, держава цельного золота, такой же посох царя и вызолоченная лохань с рукомойником и полотенцем. Царь, восседая на престоле во время приема иностранных послов, давал послу целовать свою руку, потом омывал ее и, посидевши молча, приглашал гостя к обеду, а сам величаво удалялся.

   Когда Теймураз вошел в Грановитую палату, Алексей Михайлович уже сидел на троне. Он приветливо встретил грузинского царя, дал послам целовать свою руку, потом всех пригласил сесть к столу.

   Царь из своих рук посылал гостю яства, и тот, по обычаю, должен был вставать и кланяться. Теймураза утомляла эта церемония, и он с тоской поглядывал на своего высокого хозяина. Его наблюдательный взор заметил, что всегда безмятежное лицо Тишайшего покрыто нынче облаком грусти, а в голубых глазах вспыхивала тревога, когда он обводил взглядом толпу бояр; какая-то горькая улыбка блуждала на его полных губах, и он рассеянно отвечал на вопросы сидевших близ него Нащокина и Ртищева. Видимо, царь был озабочен и невесел.

   Расположение государя действовало и на гостей: они ели и пили, по обыкновению, много, но как-то сумрачно. Более полутораста человек стольников разносили яства на раззолоченных блюдах, кравчие то и дело подливали вино в кубки, но гости веселились не от души. Разговоры велись втихомолку, больше отрывочные, и, казалось, все томились этим бесконечно длинным обедом.

   Вот стольники уже раз переменили свои дорогие кафтаны, унизанные жемчугом и камнями, на еще более роскошные; бояре распустили свои кушаки, лица стали понемногу оживляться. Кубки беспрерывно наполнялись, одна смена блюд - то с огромным, причудливо разукрашенным лебедем, то с диковинным бараном - менялась другими, еще затейливее, еще замысловатее.

   Теймураз уже потерял счет выпитым стопам рейнского вина и мальвазии и съеденным им яствам.

   - Скоро ли конец? - уныло спросил он сидящего рядом с ним Орбелиани.

   Тот пожал плечами и поглядел в окно.

   На дворе уже давно зашло солнце, наступали теплые летние сумерки - в палате стало легче дышать, а из цветников, окружавших дворец, повеяло душистым запахом цветов.

   - Скоро ли конец обеда? - спросил один из присутствовавших грузин сидевшего рядом с ним толмача.

   - Да, пожалуй, еще часа три, а то и все четыре: раньше двенадцатого часа никак не кончится,- ответил толмач.

   Грузин передал его ответ царю Теймуразу. Старый царь с ужасом выслушал это печальное для него известие и спросил:

   - Когда же я скажу ему о своем деле?

   Толмач ответил, что на обеде не принято говорить с царем о делах.

   Теймураз заволновался и сказал, что в таком случае он дольше оставаться в Москве не может.

   - Время идет, мы живем изо дня в день; там шах Аббас разоряет мою землю, а я здесь пирую. Моих подданных изменой здесь убивают, а я даже сказать о том царю не могу и должен молча пить вино, вместо того чтобы просить у царя суда и наказания убийц Леона! - сильно жестикулируя, сказал старый грузинский царь.- И ты, его отец,- обратился он к Вахтангу Джавахову,- ты спокойно сидишь за столом, за которым, может быть, сидит и убийца твоего родного сына!

   Джавахов угрюмо ответил царю:

   - Мы в чужой стране и не смеем нарушать их обычаев; завтра я узнаю имя убийцы и паду к ногам царя, а сегодня мы должны помнить, что мы у него в гостях.

   Теймураз молча понурился.

   В это время Милославский, сидевший недалеко от грузин и уже изрядно подвыпивший, приставал к Черкасскому и издевался над его неудавшейся женитьбой:

   - Что же за тестюшку своего богоданного не вступишься у царя? Государь милостив, авось простит!

   - Молчи, отстань! Что тебе надо от меня, ирод? - огрызнулся Черкасский, злобно сверкнув глазами.

   - Или женушка не по вкусу пришлась? И то сказать: не всякая путевая за тебя и пойдет-то.

   - Ты, боярин, смотри - говори, да не заговаривайся!

   Сказав это, Черкасский откинул полы кафтана; за поясом у него был заткнут кинжал, на который он положил свою огромную мохнатую руку.

   Милославский так и впился в кинжал взором, и его глаза засверкали жадностью. Он перестал дразнить боярина и уже другим, дружественным голосом спросил его:

   - Откуда у тебя, князь, этот нож?

   Черкасский заметно смутился и хотел уже запахнуть кафтан, но Милославский остановил его:

   - Нет, князь, постой! Нож-то мне, кажись, знаком. Грузинского князька это нож!

   - Так что ж из того? - произнес Григорий Сенкуле-евич, закрывая кинжал рукою.

   - Я у него нож этот приторговывал, да он мне его даже за две вотчины не уступил.

   - А мне даром уступил,- странно засмеялся Черкасский, но его смех тотчас же оборвался.

   Возле него стоял, сверкая глазами, князь Джавахов и, протянув руку к кинжалу, что-то говорил на своем гортанном, незнакомом Черкасскому, языке. От волнения Джавахов совершенно забыл те немногие слова, которые знал по-русски, и теперь по-грузински требовал у Черкасского кинжал своего сына.

   Черкасский послал его к черту и, запахнув кафтан, налил себе огромную стопу рейнского вина и залпом выпил его. Но Джавахов с силой тряхнул его за плечи и, возвысив голос, потребовал показать ему кинжал.

   Близ сидевшие бояре повскакивали со своих мест и обступили споривших. Приблизился и Теймураз с некоторыми грузинами, подошел к ним и толмач.

   Царь Алексей Михайлович, заметив какое-то движение у стола грузинского царя, послал одного из бояр узнать, что там случилось.

   Джавахов упорно требовал кинжал, а князь Черкасский упорно отказывался его показать. Милославский ни на минуту не оставлял Черкасского и спросил толмача, что гуторят грузины.

   - Они говорят, что это кинжал убитого изменою князя Леона Джавахова, и спрашивают боярина, как он достался ему, только и всего! - ответил толмач.- А боярин упорствует.

   Черкасский сидел мрачнее грозовой тучи, нахмурив свои густые брови и из-под них недобрым взглядом окидывая всех, толпившихся вокруг него.

   - Царь требует сказать, что здесь делается? - вдруг раздвинув толпу, спросил царский посланец.

   - Вот к чему твое упорство привело,- ехидно заметил Черкасскому Милославский,- теперь уж не отвертишься: показывай-ка свой нож! - а так как Черкасский все еще медлил, то Милославский подмигнул двум стольникам, и те в минуту облапили Черкасского и сняли с него кинжал.

   Черкасский рванулся и зарычал, как дикий зверь, но сильные руки стольников не позволяли ему кинуться на Милославского.

   - Теперь к царю надо идти,- проговорил последний, осмотрев кинжал,- а князя подержите. Как царь рассудит, так и будет. Может, и вправду нож не добром ему достался? Идем к царю, что ли? - предложил он грузинам.

   Все двинулись к царскому месту.

   Алексей Михайлович с хмурым любопытством посмотрел на подошедших грузин и своего тестя.

   - Что у вас там приключилось? - спросил он.

   - Да вот, государь,- улыбнулся Милославский,- рассуди иноземцев с боярином нашим Черкасским. Говорят они, будто он изобидел их, а вот и нож, из-за которого та распря учинилась,- и он подал царю кинжал.

   - Опять этот диковинный нож? - с изумлением спросил Алексей Михайлович, тотчас же узнав драгоценную вещь.- Чего же они хотят? Помнится, князь Черкасский его у кого-то отнял, и я велел ему тогда возвратить эту вещь хозяину. Как же он опять у Григория Сенкулеевича?

   Тут выступил вперед толмач и указал на старика Джавахова:

   - Вот он жалуется тебе, царь-государь, что князь Черкасский будто и есть самый убийца его сына!

   - Что?! - вскочил как ужаленный Алексей Михайлович.- Да знает ли он, что за такой извет он может дорого поплатиться?

   - Знает, я говорил ему о том. Но он сказал, что ничего не боится, и винит князя.

   - Хорошо, ступайте! Скажи, что я рассужу,- вдруг упавшим голосом произнес государь и, обращаясь к Милославскому, проговорил: - Вели князя свести по извету в темницу, пусть над ним допрос учинят, а это возьми! - протянул он тестю кинжал.- Спрячь пока...

   Милославский радостно схватил кинжал и спрятал его за пазуху.

   - Пусть пируют,- устало проговорил Алексей Михайлович, махнув рукой.- Кто хочет, может пир оставить, а я уйду! Печалуется душа моя! Тяжко смотреть мне на бояр моих нечестивых, алчных и злых! - с горечью сказал он Ртищеву, направляясь в свои покои.

   - Государь! - попытался Ртищев заступиться за нового опального князя.- Может, вина Черкасского и невелика. Ведь тот нож он мог и купить.

   - Знаю, знаю, что именно он сотворил это злодейское дело,- остановил Ртищева царь и, нагнувшись к самому его уху, продолжал:- Боярыня Хитрово намедни прибежала простоволосая, с выкатившимися бельмами, в ноги мне кинулась и в больших злодействах своих повинилась.

   Федор Михайлович с изумлением внимал словам царя, изредка опасливо осматриваясь, не подслушивает ли их кто-нибудь.

   - Боярыня Хитрово,- продолжал царь,- повинилась, что великую злобу держала против князя Пронского, зачем он будто свою дочь спрятал и этому юному грузину в жены отдал; многое и другое что говорила...

   - А Черкасский-то здесь при чем? Не уразумею, государь? - поинтересовался узнать Ртищев.

   - Черкасский же держал лютую злобу против этого грузина по причине этого самого ножа, и когда велел я ему этот нож возвратить чужеземцу, то князь злобу свою притаил. Потом он узнал, что грузинский князек соперником ему доводится, и еще пуще того обозлился. Ведомо ему стало через ключницу, что невеста его молодая князька этого любит, а его, старого, пуще смерти боится. И задумал он князя чужеземного со света извести. Сговорил людишек своих, те стали по пятам за грузином ходить, выследили дом, где он хотел с молодою женою схорониться, пока гнев ее отца, князя Пронского, не минует, а ночью нагрянули людишки Черкасского, схватили князька и уволокли, тяжко ранив.

   - Может, это поклеп на Черкасского?

   - Боярыня Елена Дмитриевна его человека хитростью схватила, он во всем и сознался.

   - А как боярыне о том ведомо стало? - спросил Ртищев, относившийся очень осторожно ко всяким изветам и доносам.

   - Все из-за денег, жадность людей одолела,- грустно ответил царь.- Люди-то Черкасского на золото боярыни позарились: довелось им, вишь, слышать, что убивается она по князьке-то грузинском. Очень любила она его,- вскользь заметил Алексей Михайлович,- и много денег обещала тому, кто весть о нем ей принесет. Ну, вестимо, не устояли убийцы, объявились к ней и под великой тайной показали князька - умирал уже он от своей раны. Долго убивалась над ним боярыня, потом свезла его к жене молодой, на руках их он и душу свою Богу отдал. А боярыня, как полоумная, ко мне кинулась, во всем мне покаялась, за Пронского просила, извет с него сняла, а Черкасского молила наказать и тут же в огневицу впала, больно намучилась... Всем ее словам я мало веры дал, только повелел учинить дозор за людьми Черкасского, а тут вот, на пиру, и объявил он сам себя. Какие бояре-то у меня, какие бояре! - печально покачав головой, проговорил царь.- Убийцы, алчники, мздоимцы, лихвенники, изменники своему отечеству... Как править землей с такими боярами? Бояр много - я один. Можно ли одному управиться с государством?

   - Не все же, царь-государь, такие,- проговорил Ртищев,- есть ведь и достойные мужи.

   - Есть, боярин, есть,- быстро подхватил Алексей Михайлович,- если бы не было, чем земля русская и держалась бы? А все же одна негодная овца все стадо может испортить, да и молва о худом, как ком снежный, по всему свету катится, а хорошая к земле прирастает. И горько мне, горько, что в царстве моем больше худого, чем хорошего.

   - Пустое, государь! Не печалуйся! В семье не без урода,- утешал, как умел, Ртищев.

   - Уродов-то этих больно много,- улыбнулся уже Тишайший.- Что ж, поди, грузинский царь в горе? Приехал в неведомую страну защиты и подданства просить, а тут его же людей убивают? Горько это ему, горько! И мы просьбы его не уважили. Неужели ничего для них не сделали?- с искренним участием спросил Алексей Михайлович.

   - Нельзя, государь, никак нельзя его просьбы уважить. У нас война с польским и шведским королями, ратные люди на границе - а царь Теймураз просит ратных людей тридцать тысяч! Не малая это рать, не собрать нам ее теперь. Со своими врагами и то дай Бог управиться, а потом уже чужим помогать.

   - Да ведь не чужой нам иверский народ? И веры одной, и батюшке моему челом в подданстве били, и в титле у нас значится: "Государь земли Иверской, Грузинских царей и Кабардинской земли, Черкасских и Горских князей обладатель". Как же нам не печься о народах своих?

   - Оно точно... Так ты, государь, дай ответ ему, что народ бил челом царю Михаилу Федоровичу на подданство,- проговорил Ртищев,- да не с руки нам они: далеко к ним ратных людей слать.

   - А как же быть-то? - спросил Алексей Михайлович.- Ведь царю-то грузинскому невмоготу и здесь сидеть? Изныло, поди, сердце по народе своем?

   - Оно точно... Так ты, государь, дай ответ ему, что как управишься с неприятелями своими, то в утеснении и разорении видеть его не захочешь и своих ратных людей к нему пришлешь. Одари деньгами да соболями! - посоветовал Ртищев.

   Царь внимательно выслушал своего умного и дельного советника:

   - Ну, пусть будет по-твоему: как только управлюсь с польским и Шведским королями, беспременно пошлю ратных людей, сколько царю Теймуразу потребуется. Пошли сказать о сем царю; пусть к нему с соболями и деньгами поедет Алексей Трубецкой. Он боярин дельный и дела умеет вести тонко. А теперь ступай-ка, Федор,- ласково положил царь свою руку на плечо боярина,- если бы побольше таких людей у меня было, как ты да боярин Ордин-Нащокин, хорошо было бы в моем государстве и легко было бы душе моей. А теперь скорбит и ноет душа моя. Прощай пока!

   Ртищев благоговейно облобызал руку царя и медленно вышел из покоев.

   Тишайший, как только вышел боярин, подошел к отворенному окну и, облокотившись на косяк, задумчиво устремил взор на темно-синее небо, усеянное звездами.

   Какие думы роились под его высоким белым лбом в эту тихую летнюю ночь? Глубокие вздохи, вырывавшиеся из его широкой груди, тревожили спальника, стоявшего за дверями и прислушивавшегося к малейшим движениям царя, так необычайно долго не шедшего ко сну.

  

  

   Жаркий августовский день тяжко повис над Москвой.

   Еще с самого раннего утра, когда солнце чуть только поднялось над Белокаменной, народ толпами сходился к Лобному месту. Все были как-то оживленно взволнованы, точно их ждало веселое, невинное зрелище, а не вид страшных человеческих мучений. И ни предстоящий жаркий, удушливый день, ни раскаленная земля, со вздымавшимися столбами пыли, залеплявшей глаза, ни долгое ожидание под жгучими лучами солнца, не останавливали людей, жаждавших сильных ощущений.

   Любопытные, толкаясь и опережая друг друга, торопились занять лучшие места, поближе к страшному зрелищу. Молодые девушки, принаряженные в светлые платья с шелковыми платочками на русых головах, весело бежали то позади степенных родителей, то взявшись за руки, попарно. Парни в праздничных поддевках, с полными мешками орехов и пряников, перекидывались со знакомыми девушками шутками и угощали их сластями. Матери, кто за собой, кто на руках, тащили грудных ребят смотреть на это назидательное зрелище.

   И всем было весело, все, точно торопясь, с нетерпением ожидали казни.

   - Слышь, и бояр будут жечь! - сказал молодцеватого вида парень курносенькой девушке в голубом сарафане.

   Та с жадным любопытством вытаращила свои светлые глазки на парня.

   - Неужели? - захлебываясь, спросила она.

   - Сказывал мне один заплечный мастер,- с важностью ответил парень, гордясь столь почетным знакомством,- что много им ныне работы предстоит.

   - А кто такие бояре? - вмешался в разговор служилый человек.- Как звать-то их?

   - Не знаю... много их, всех не упомнишь,- с небрежностью возразил парень и отвернулся от служилого.

   В это время на помосте палач, в красной рубахе, плисовых шароварах и высоких сапогах, устраивал костер; сложив в виде колодца несколько больших поленьев дров, он соорудил посредине два высоких столба, к которым привязывали преступников, и наложил вокруг него соломы и хвороста. Время от времени палач поднимал свою лохматую гриву, ладонью заслонял глаза от солнца и смотрел на волновавшуюся толпу народа, окружавшего Лобное место. С высокого помоста он мог видеть далеко, и первый заметил вдали приближавшийся поезд с осужденными.

   - Везут, везут,- пронесся среди толпы гул, и все головы повернулись в ту сторону.

   - Где, где? Пров Степанович, поддержи-ка меня под микитки! - говорила хорошенькая молодуха стрельцу.

   - И что тебя, Танюша, тянет, право слово, на мучительство-то людское смотреть? Пойдем лучше на Москву-реку! - предложил Дубнов своей молодой жене.

   - Пров Степанович, голубчик мой, дай хоша одним глазком взглянуть, и то матушка под семью замками меня держала,- тараторила молодуха, но при последних словах ее глаза наполнились слезами, и она тихо прошептала: - Где-то матушка теперь, куда она сгинула? Ровно земля ее поглотила! И тетка Ропкина словно сквозь землю провалилася. Чудно, право! Знаешь, Пров Степанович, что-то сердце мое вдруг заныло-заплакало.

   - Пойдем отсюда,- предложил Дубнов, сам чувствовавший какое-то смутное беспокойство.- Да нет, теперь, пожалуй, из толпы и не выйдешь,- оглянулся он кругом.- И зачем я только послушался тебя, зачем пришли мы сюда? Вишь, народа сколько!.. Еще сомлеешь, столько времени на этакой-то жарище дожидаючись.

   - Везут, везут колдунью, да, вишь, целых три! - раздавались кругом голоса.

   - Поделом вору и мука! Не чародействуй!

   - Не корми людей зельем!

   - Царицу, слышь, опоить хотела...

   - Во дворец пролезла, кошкой оборотилась да царевнам в кубки зелье сыпала! - говорила старуха, потрясая морщинистым кулаком.

   - Всех бы их следовало об один камень утопить в Москве-реке.

   - Пров Степанович, а взаправду они злые, эти ведьмы? - со страхом спросила Татьяна, прижимаясь к мужу.

   - Злые, это-то правда,- усмехнувшись, ответил стрелец,- у этой самой Марфушки я был раз...

   - Неужели был? - с любопытством спросила молодая бабенка, слушавшая разговор Дубновых.

   - Был, а как же,- ответил Дубнов.

   - Ну, и что же? - раздалось еще несколько любопытных голосов.

   - Да сдается мне, что больше они глупство говорят, и их колдовство - все одни бабьи россказни. Вот она, эта самая Марфушка, сказала мне, что не видать мне ее,- он любовным жестом указал на свою молодуху,- как своих ушей, и мы назло ей и повенчались на Красной Горке. Вот тебе и ворожея!.. Один грош ей цена! - закончил Дубнов.

   - Всяко бывало! - глубокомысленно произнес почтенного вида торговый человек.- Сказывала эта самая Марфуша и верно. Бают, она патриарху сказывала, что он в темнице дни свои окончит и власти своей решится. Что ж, разве не ее правда? В опале владыко, и не подняться ему теперь... Велики враги его.

   - Что ж, может, и правду когда-либо говорила,- задумчиво произнес Дубнов.- Вот она моему другу, грузинскому князю Леону, сказала, что счастья ему не видать и он в ранней юности помрет. По ее словам и вышло,- грустно докончил он.

   - Что и говорить!.. Марфуша никогда зря языка не чесала,- заметил кто-то.

   - А все же она ведьма, а собаке - собачья и смерть! - крикнул какой-то ражий детина.

   В это время к помосту подъехали дровни, на которых со связанными руками сидели приговоренные.

   Это были: цыганка Марфуша, ее кума и корчмарка мещанка Ропкина и ключница Черкасского Матрена Архиповна. Все они обвинялись: Марфуша в колдовстве и чародействе, а две другие - в сообщничестве и пособничестве ей. Цыганка была обвинена в том, что будто бы покушалась влить зелье в питье царицы, и была приговорена к сожжению на костре; Ропкина - к сечению кнутом и отрезанию языка, а Матрена Архиповна, как соучастница в убийстве грузинского князя, присуждалась тоже к сожжению.

   Марфуша сидела спокойная, и даже что-то величественное было теперь в ее исхудалой, измученной пыткою фигуре. Ее черные, горевшие лихорадочным огнем глаза с тревожным любопытством искали кого-то в многотысячной толпе, окружавшей помост. В худых, истерзанных на дыбе руках она судорожно сжимала ладанку; ее бледные, пересохшие губы нервно вздрагивали и что-то по временам шептали. К виду костра и приготовлениям казни она осталась совершенно равнодушной; только ее взоры устремились на безоблачное синее небо, точно она кого-то призывала оттуда в свидетели своих безвинных страданий.

   Ключница Черкасского тоже мужественно вынесла все пытки, ни единым словом не выдав своего боярина. Она шла на смерть, оставшись ему верной рабой и готовясь теперь умереть за него.

   Зато мещанка Ропкина голосила и причитала за всех трех. Зная, к чему она приговорена, она словно хотела наверстать возможность - в последний раз поболтать языком.

   Всех трех женщин ввели на помост. Они повернулись лицом к востоку и стоя слушали чтение приговора, в котором описывались все их вины и преступления и к чему они присуждались.

   Прочитав приговор, пристав дал знак палачу, и он схватил первою Ропкину. Нечеловеческий крик раздался по всей площади, когда кнут опустился на обнаженные плечи корчмарки. Однако казнь продолжалась.

   Толпа безмолвствовала, невольно охваченная ужасом.

   Только недалеко от помоста, в маленькой кучке народа, было заметно движение. Кто-то силился выбраться из толпы.

   - Уйдем, уйдем, Пров, голубчик,- трясясь, говорила молодая жена Дубнова,- тетушку Анисью мучают. За что, за что? Безвинна она...

   - Молчи, молчи,- останавливал жену побледневший стрелец,- или и нашей погибели хочешь? - шептал он ей на ухо.- Братцы, пропустите!.. Сомлела молодуха,- выволакивал он жену сквозь толпу.

   Вслед им неслись прибауточки и насмешливые замечания. Но задира-стрелец не обращал на них решительно никакого внимания, стараясь скорее убраться с площади; он не замечал, как, толкаемые из стороны в сторону, они приблизились к самому помосту.

   Казнь над мещанкой Ропкиной уже совершилась. Она лежала на помосте с вырезанным языком, дико вращая глазами, из которых текли ручьи слез, и мычала что-то своим ужасным разинутым и окровавленным ртом.

   Палач продолжал между тем свое дело. Он привязал к одному из столбов цыганку, к другому - Матрену Архиповну.

   В ту самую минуту, как хворост загорелся у ног осужденных, Марфуша подняла руки к небу и крикнула громким ясным голосом:

   - Прости, народ православный, не виновна я в замыслах на царицу, одна у меня вина была...

   Ее перебил пронзительный, душу раздирающий вопль из близстоявшей толпы:

   - Матушка, ты ли это?!

   Цыганка вздрогнула на своем костре, широко раскрыла глаза и устремила их с невыразимым ужасом туда, откуда раздался этот дорогой, близкий и так хорошо знакомый ей голос. Она увидала свою Танюшу. Но дочь уже не встретила последнего взгляда матери: она лежала в глубоком обмороке на руках мужа, который старался скорее унести ее с площади и спастись от беды.

   А огонь между тем быстро делал свое дело. Дым взвивался клубами к небу, огненные языки уже лизали ноги казнимых, и их безумные стоны постепенно утихали. Скоро на столбах остались лишь обугленные трупы, и народ стал медленно расходиться по домам.

  

  

   Между тем в грузинских хоромах на Неглинной все ходили уныло опустив головы. Царевна снаряжала Ольгу Джавахову и княжну Каркашвилли в монастырь; юная княгиня и молодая девушка очень подружились в последнее время и целые дни проводили в грустных воспоминаниях о безвременной гибели Леона Джавахова.

   Иногда к ним присоединялась и Елена Леонтьевна, которая стала еще молчаливее, еще бледнее; вокруг ее плотно сжатого рта легла какая-то складка затаенной тоски или горя, отчего ее прекрасное лицо стало еще суровее и как будто еще надменнее.

   Царевич Николай очень возмужал: видно было, что пережитое им волнение по случаю смерти любимого воспитателя не осталось без влияния на душу юноши. Он рвался из России и не давал покоя деду, прося его взять с собою.

   - Не могу я, не могу! - ответил совсем сраженный неудачей старый царь.- Куда я с тобой пойду? - спросил он внука.- Разве есть у меня свой дом, где голову преклонить? Видишь,- русский царь отсылает меня домой, а где же у меня дом?

   Грузины понуро слушали Теймураза.

   - Ты еще окончательного ответа не получал? - спросил старика Николай.

   - Вот жду царских послов,- безнадежно махнув рукою, проговорил Теймураз.- Да что мне послы? Наперед знаю их ответ!

   И не ошибся храбрый старый воин. Послом от Алексея Михайловича явился наконец князь Алексей Никитич Трубецкой.

   - У великого государя,- начал князь, после обмена обычными приветствиями,- война с польским и шведским королями...

   - Слышал уже я это! - угрюмо возразил грузинский царь, но посол не обратил внимания на слова старика, хорошо понимая его горе и отчаяние.

   - Так ты бы, царь Теймураз Давыдович,- продолжал Трубецкой,- хотя бы какую нужду и утеснение от неприятелей своих принял, а ехал бы в свою Грузинскую землю и царством своим владел бы по-прежнему.

   Горькая усмешка искривила поблекшие губы старого царя при упоминании о его царстве, но он ничего не сказал.

   - А как царское величество с неприятелями своими управится,- продолжал посол,- то в утеснении и разорении видеть тебя не захочет и своих ратных людей к тебе пришлет; и теперь велел тебе дать денег шесть тысяч рублей да соболей на три.

   - Великого государя воля,- ответил Теймураз, принимая дары,- ожидал я себе государской милости и обороны, для того сюда и приехал, а теперь царское величество отпускает меня ни с чем. Приехал я сюда по указу царского величества, и в то время ко мне не было писано, что все государевы ратные люди на службе, если бы я знал, что царское величество ратных людей мне на оборону не пожалует, то я бы из своей земли не ездил.

   - Ты говоришь, будто тебя государь отпускает в свою землю ни с чем,- возразил Трубецкой,- но тебе дают шесть тысяч денег и соболей на три; можно тебе с этим жалованьем до своей земли проехать, и ты бы этим великого государя не гневил.

   - Дорог мне великого государя и один соболь,- сдерживаясь, проговорил Теймураз,- но при отце его, государеве, и заочно присылывано было ко мне двадцать тысяч ефимков, а соболей без счета; теперь мне лучше раздать государево жалованье по своей душе, нежели в свою землю ехать да в басурманские руки впасть. Услыхав, что я еду к великому государю, турки, персияне и горские черкесы испугались: черкесы дороги залегли, в горах на меня наступали и ратных людей моих побили - я едва ушел. Потеряв своих ратных людей, ехал я к царскому величеству украдкою, днем и ночью, приехал и голову свою принес в подножие его царского величества, и челом ударил ему внуком своим. Как увидел государевы очи, думал, что из мертвых воскрес, чего желал, то себе и получил. А теперь приезд мой и челобитье стали ни во что, насмеются надо мною изменники мои, горные черкесы, и до основания разорят. Чем мне отдану быть и душу свою христианскую погубить в неверных христианских руках, лучше мне здесь, в православной христианской вере умереть, а в свою землю мне незачем ехать!..

   Теймураз все больше и больше горячился, его седые брови грозно хмурились, а черные живые глаза сверкали суровым упреком.

   - На ком-то Бог взыщет,- взволнованным голосом продолжал он,- что басурманы меня, царя православной христианской веры, погубят и царство мое разорят? Великому государю какая будет честь, что меня, царя, погубят и род мой, и православную христианскую веру искоренят? Я за православную христианскую веру с малою своею Грузинскою землею против турок и персиан стоял и бился, не боясь многой басурманской рати. Пожаловал бы хотя государь, велел бы хоть проводить своим ратным людям,- утихая, докончил Теймураз.

   - Государь тебя велит проводить ратным людям и к шаху отпишет, чтобы он на тебя не наступал и Грузинской земли не разорял. Как-нибудь проживи теперь в своей земле, а потом царское величество ратных людей к тебе пришлет, будь надежен, безо всякого сомнения,- произнес Трубецкой, стараясь утешить Теймураза.

   Царь грустно покачал головой.

   - Если я сам ныне милости не упросил и никакой помощи не получил,- говорил он,- то вперед заочно ничего ждать уж не могу. И прежде обо мне царское величество к шаху писал, однако шах Аббас землю мою разорил и меня выгнал.

   Так и уехал Трубецкой, не влив в душу обиженного старого царя отрадного чувства надежды и утешения.

   Вскоре Теймураз отправился восвояси. Унылостью и безнадежностью веяло от лиц, провожавших своего престарелого царя. Царевна и царевич некоторое время еще оставались в Москве, так как неизвестно было, где преклонит свою седую голову грузинский царь.

   Был холодный сентябрьский день. Над Москвой повисло свинцовое, серое небо и дождь медленными, беспрерывными каплями падал на землю.

   В грузинском доме были необычайная суета и волнение. Теймураз Давыдович уезжал со своею свитой в Иверскую землю. На дворе уже стояли оседланные лошади и дорожная колымага для Теймураза. Несколько вооруженных русских ратников гарцевали на своих великолепных арабских конях.

   Теймураз, глядя из окна на эту кучку людей, которые приставлены были охранять его в дороге от нападения врагов, горько усмехнулся.

   - Великий государь думает,- произнес он, обращаясь к присутствовавшему в комнате боярину,- что эта горсточка ратных охранит меня от черкесов?

   - Ратники - добрые молодцы,- ответил боярин,- и сберегут твое царское величество, не сомневайся в том.

   Презрительная усмешка мелькнула под седыми усами царя, но он ничего не возразил и обратился к царевичу:

   - Как только выгоню из Тифлиса Аббаса, приедешь домой.

   - Возьми меня с собою,- упрямо твердил мальчик.- Здесь так холодно! Смотри: само небо плачет здесь от тоски по солнцу, по теплу; моя душа стынет, я не могу больше...

   Большие черные глаза царевича подернулись слезой.

   - Скоро, скоро увидишь ты и яркое солнце, и синее небо, и наши голубые горы,- стал утешать мальчика старый царь.- А ты, Елена, точно и не рвешься на родину? - спросил Теймураз Елену Леонтьевну, безмолвно присутствовавшую при этом.- Или здесь хорошо, привыкла?- подозрительно взглянул он на невестку.

   Елена Леонтьевна чуть вспыхнула, ее длинные ресницы дрогнули, но она овладела волнением и спокойным, ровным голосом ответила:

   - Как повелишь, государь, так и поступлю. Где прикажешь быть, там мне и будет хорошо.

   Теймураз, довольный таким почтительным ответом, одобрительно кивнул головой.

   Пришли сказать, что пора ехать.

   Началось прощание. Царевич Николай не вытерпел и, рыдая, упал деду на плечо. Старый царь, стараясь скрыть предательскую слезу, набегавшую на глаза, крепко обнял внука и твердою походкой вышел из комнаты.

   Елена Леонтьевна, царевич и все оставшиеся грузины высыпали на крыльцо провожать старого царя.

   Вышла из комнаты и княгиня Ольга Джавахова. В черном, монашеском платье, в черном платке на голове, закрывавшем почти все ее лицо, в ней трудно было признать прежнюю юную княжну; несколько месяцев сразу состарили ее и положили неизгладимую печать страдания и горя на бледное, сильно исхудалое лицо. Она подошла к Вахтангу Джавахову, тоже уезжавшему с Теймуразом, и, упав пред ним на колени, просила простить ей невольное участие в смерти Леона.

   Растроганный грузин поднял молодую женщину, обнял, поцеловал и сказал, что не винит ее ни в чем, так как знает настоящую виновницу, которую постигла должная кара за все ее преступления.

   - Она несчастная, и я буду молить Господа, чтобы Он вернул ей ее разум,- набожно проговорила Ольга, устремляя на небо свой светлый взгляд.

   - Зачем? - вмешался в разговор боярин.- За все свои деяния боярыня Елена Дмитриевна должна будет ответить людям, если е