Светлов Валериан Яковлевич - При дворе Тишайшего

   - Говори, что ль! - крикнул князь, зашагав по палате с заложенными за спину руками.

   В одном исподнем кафтане из малиновой парчи с золотыми пуговками на могучей груди, туго перетянутом шелковым кушаком вокруг пояса, статный и сильный, князь вполне мог бы назваться красавцем, если бы не злобная усмешка, кривившая его тонкие губы под холеными усами, да невыносимо жестокое выражение, мелькавшее в его глазах.

   - Зачем шлялся без меня, старый дьявол? - слетало иногда у него во время доклада ключника.

   Старик, хватая его на ходу за ноги и ползком ерзая за ним на коленях, всхлипывал и говорил:

   - Не мог, не мог, батюшка боярин! Ты второй день у нее, сердешной, не был... мучилась она с голода!.. Я не знал, пойдешь ли и сегодня... Водицу всю выпила, плакала ночью, причитала, бедная, ночью, как горлинка! Молила меня: "Убей,- говорит,- меня, убей, только не мучь!" О ребеночке спрашивала!

   - Обоих вас велю замуровать! - страшно усмехнувшись, проговорил Пронский.- Ну, да с тобой у меня расчет после будет. А теперь бери фонарь, пойдем.

   - Осмелюсь молвить! - дрожа и едва будучи в силах подняться, начал Ефрем.- Там, в большой столовой палате, все собравшись. Прикажешь ждать?

   - Вестимо дело, подождут, не помрут, чай, с голода. Ступай, неси фонарь!

   Старик вышел и скоро вернулся с потайным фонарем.

   Они прошли две комнаты и вошли в третью, совершенно темную, служившую шкафной. Здесь князь подошел к одному шкафу, вложил в него из связки ключей, поданной ему Ефремом, один ключик поменьше и отворил им дверцы. Шкаф был пуст, и в нем было темно, как в гробу.

   - Посвети! - шепнул князь.

   Ефрем поднял фонарь, князь заметил в одном углу кольцо, прикрытое дощечкой, приметной только опытному глазу, и потянул за него; пол подался, открылась крышка над железной винтовой лестницей, и князь стал спускаться вниз, взяв у ключника фонарь.

   - Ты останься наверху! - приказал он старику.- И смотри - не подслушивать, худо будет... Да не тебе будет худо, а Аришке твоей, смотри! - и он захлопнул за собою крышку.

   - Ирод, право, ирод! - зашептал старый слуга всего рода Пронских.- Аришка моя, родная, как уберечь мне тебя от иродовых глаз?

   По морщинистым щекам старика, по седым усам и бороде катились слезы. Он приложил ухо к скважине, и ему послышался визг ржавых петель на дверях.

   - Входит! - прошептал старик.- Господи, сохрани и помилуй ее, голубушку безвинную!..

   Глухо раздался подавленный крик, и все разом смолкло. Ефрем поднялся и отошел от крышки...

   Между тем князь Пронский открыл небольшую железную дверь и осветил фонарем подземелье. Там, в углу, на охапке соломы, лежала женская фигура, завернутая в линючий голубой атлас. Когда Пронский приблизился и навел свет фонаря на женщину, она дико вскрикнула и вскочила на ноги, но, узнав князя, дерзко рассмеялась и опять села на солому, проговорив по-русски, но с акцентом, одно лишь слово:

   - Палач!

   Боярин точно не слышал этого. Он придвинул единственную табуретку к пленнице и, придав своему лицу мягкое и нежное выражение, заговорил:

   - Княжна, я пришел к тебе с миром! Хочешь ли дать мне руку?

   Он взглянул на сидевшую пред ним женщину ласково и вопросительно.

   - Волк в овечьей шкуре!- ядовито проговорила она по-польски.- А зубы-то, зубы все-таки волчьи видны! Боже! - заломив изящные ручки, простонала несчастная.- И когда-то я целовала, я миловала эти губы, эти кровожадные глаза!

   Она в исступлении упала на свою жесткую, сырую солому. Роскошная волна вьющихся пепельных волос разбежалась по ее худым, белым плечам и закрыла лицо.

   - Ты и теперь любишь меня, Ванда! - нагнувшись к самому ее уху, прошептал князь.- И я за этим пришел... Я пришел сказать тебе, что виноват пред тобой и, если ты хочешь, мир может наступить между нами!

   Да, князь умел говорить ласковые, нежные речи, мог придавать своему суровому голосу мягкие ноты, а своему красивому, но мрачному лицу с суровым взглядом - любящее и страстное выражение.

   Пленница при звуках этого когда-то дорогого голоса подняла голову, откинула с лица волосы и устремила на него недоверчивый и изумленный взор.

   Это была, вероятно, чудная красавица, да иначе князь Пронский, этот баловень женщин, не добивался бы с таким упорством ее любви; однако лишения и сердечные муки согнали с ее ланит нежную краску и положили темные круги вокруг великолепных синих глаз; эти глаза с длинными, загнутыми ресницами да зубы, ровные, как отборный жемчуг, только и остались от былой красоты. Маленький, прямой носик заострился, как у живого мертвеца; бледные губы точно приросли к деснам, а ее грудь и щеки глубоко запали. На худых плечах висела выцветшая кацавейка небесного цвета, опушенная горностаем; голубой атласный сарафан и высокие польские сапожки дополняли костюм.

   - А где мое дитя? - спросила полька своего мучителя.

   - Ты увидишь его, когда...

   Радостный крик огласил темницу, и пленница упала к ногам князя и стала ловить его руки. Ее бледные щеки окрасились легким румянцем, в глазах засветилась надежда, на губах появилась улыбка. Она вдруг стала прекрасной.

   Борису Алексеевичу вспомнилось, сколько счастья пережил он на этой любящей груди, как ласкали его эти худые теперь ручки, какие нежные слова шептали ее бледные ныне уста, и страстно сжал в своих сильных руках ее тонкий, гибкий стан.

   Полька склонила голову ему на плечо и, стараясь заглянуть в глаза, защебетала, как ласточка:

   - О, мой Борис, видно, прошли злые дни, миновало лихое горе; ты испытывал меня, мою любовь, но ты узнал, что я люблю тебя, и теперь наступит для меня рай. Так ведь? Скажи? Пойдем, пойдем!.. Уведи меня отсюда, из этого мрачного подземелья, где я так много безвинно страдала...

   Но князь уже отвел свои руки от нее, и она подняла голову.

   - Ты увидишь сына! - начал он, но она опять остановила его и, вся сияя материнским счастьем, залепетала:

   - Сына? Боже, я увижу своего малютку! Борис, ты добр, и я виновата пред тобой. Я проклинала тебя, призывала на твою голову всевозможные беды и несчастья, а ты думал о моем малютке...

   - Но он и мой, Ванда! - напомнил Пронский.

   - Милый мой! - прошептала Ванда, обвивая его шею руками и забывая, что она еще в темнице.- И твой сын - наш сын! Но пойдем же, пойдем скорее к нему!.. Что ж ты медлишь? Или он болен? - с невыразимым страданием произнесла она.- И ты пришел сказать мне, что надежды нет, что жить не для чего?

   - Нет, он жив и... и здоров, но, Ванда, слушай!

   - Да, да! Я буду слушать, но пойдем, пойдем отсюда, пойдем скорее! Разве ты не видишь, что я задыхаюсь здесь, что здесь темно и смрадно, как в могиле, что здесь дышать нечем... Я долго жила здесь, много мучилась, но тебе все простила: и свою загубленную молодость, и исчезнувшую красоту, и даже то, что ты отнял от меня малютку, не дав мне насладиться моей любовью. О, ты не знаешь, что переживает мать, давая первый поцелуй своему ребенку!.. Надо самому испытать это, надо быть матерью, чтобы понять это! И вот за то, что ты обещаешь мне дать это наслаждение еще раз... много раз... я прощаю тебе все, я забуду все, что ты мне сделал...

  

  

   Борис Алексеевич резко остановил ее:

   - Постой же, княжна...

   - Опять! - вскрикнула она, широко раскрывая глаза, которые постепенно приобретали выражение ужаса.- Опять ты меня так называешь?

   - Постой, Ванда! - поправился князь.- Ты все так же строптива! Я пришел за тобой, уведу тебя отсюда, дам тебе свидеться с... сыном, но прежде всего ты должна обещать мне исполнить мою волю.

   Ванда понемногу отступала к двери и нетерпеливо взялась за замок.

   - Ты должна написать отцу,- продолжал между тем князь, отчеканивая каждое слово,- что все про меня ему наклепали, что ты бежала с моим стремянным Лукою, что у тебя от него и сын...

   Ванда с пронзительным криком отскочила от двери и заломила руки.

   - Опять то же!- воплем вырвалось у нее.- Опять это гнусное предложение, опять эта ложь!.. О, изверг, что ты хочешь от меня? Разве ты мало еще мучил меня?

   - Ты хочешь видеть сына? - холодно спросил Пронский.

   Она застонала и как подкошенная повалилась на солому.

   - Такою ценой? Ценой его позора? - простонала она.

   - Иначе ты его никогда не увидишь и умрешь здесь, в подземелье.

   - Палач! Изверг! - закричала, впадая в исступление, пленница.- Нет, я этого никогда не напишу, не дам тебе торжествовать, гнусный злодей! Я жена твоя и умру ею; я не отниму у своего сына имени, принадлежащего ему!

   - Баба,- с презрением произнес князь.- Разве ты забыла, что я один судья и волен назвать тебя своей княгиней или нет?

   - Лжешь ты, змей! Мучил меня угрозами, что не поп нас венчал, что не князем крещен мой малютка, лукавишь все, лжешь... Знаю, что я венчана с тобой по закону и что наш сын - законный и единственный твой наследник!

   Князь угрюмо смотрел на молодую женщину; при каждом ее слове, при каждом ее выкрике в его стальных, холодных глазах вспыхивали зловещие огоньки.

   - А! Значит, тебе все известно? Ефрем сказал? - и князь плотно сжал губы.- Ну, поплатится он мне за это.

   Ванда спохватилась, что нечаянно выдала человека, горячо сочувствовавшего ей, но такого же беспомощного, как и она, и попыталась защитить его:

   - Никто ничего мне не говорил... сама догадалась. Если бы мы не венчаны были, не боялся бы ты удушить меня...

   - Ладно! Не вызволяй Ефрема - будет помнить, старая лисица, как языком звонить. А ты, княгинюшка,- ядовито произнес он,- поразмысли, как это я могу у двух жен мужем законным быть?

   - Ведь первая-то жена твоя в монастырь ушла?

   - Ушла, да. назад вернулась. Вот ты и раскинь умом, чей я муж законный?

   - Я пойду к ней... вымолю сожаление к себе и сыну.

   - Эвона! - протяжно свистнул князь.- Она, поди, и имя твое слышать не захочет.

   - Не ради меня она в монастырь пошла.

   - Да знала, чай, она, что ты у меня зазнобушка.

   - Зазноба! - хватаясь за голову, простонала Ванда.- Зазноба! Я, дочь люблинского воеводы, дочь славного князя Ключинского, зазноба русского боярина, исконного врага нашего!

   - Ну, будет юродствовать! - сурово перебил ее князь.- Думала бы прежде, когда молодца по веревочной лестнице к себе в горенку принимала.

   Точно раненная, воспрянула молодая женщина и гордо выпрямила свой гибкий, невысокий стан.

   - Ты... ты смеешь теперь укорять меня, что я принимала тебя в своей горнице? О, будь проклят тот час, когда я впервые увидела твое лживое лицо, услышала твой гнусный голос, когда я поверила твоим льстивым речам! О, пусть будет проклят самый день моего рождения за то, что я обманула отца и доверилась тебе...

   - Ну, будет!- остановил ее Пронский.- У вас, у баб, только и есть, что или на коленях метаться, или проклинать походя, а нет того, чтобы умом раскинуть - мол, насильно мил не станешь. Любил я тебя, паненка, чудилось мне, что никого больше так не полюблю! Ну, что же, видно, за себя никому не ответить... Не люблю я тебя больше! Другую полюбил, да как полюбил!.. Ах, как полюбил! Лют я был, сказывали, а теперь еще лютее стал, в крови хочу стон сердца потопить!

   Он умолк, сел на табуретку и склонил голову на грудь, А княжна стояла, прислонившись к земляной стене своей темницы, и уже без злобы и ненависти глядела на это все еще дорогое ей, когда-то безумно любимое лицо, теперь такое несчастное, такое исстрадавшееся. Она забыла на мгновение все окружающее, и чудились ей апрельский вечер, синее бесконечное небо с пробегавшими по нему розоватыми облачками, вековые дубы и расчищенная, нарядная аллея Саксонского сада в Варшаве разношерстной, нарядной толпой, сновавшей по ней пешком и в богатых экипажах.

   Вот мелькнул экипаж с красавицей Любомирской, вот князь Понятовский на вороном скакуне, а вот и чудный боярин, в собольей шапке, правит удалой тройкой; он часто и подолгу ездит по главной аллее, замедляет бег своих белых коней и не сводит холодных, каких-то загадочных очей с раскрасневшегося личика Ванды Ключинской, дочери воеводы люблинского, только что приехавшего в Варшаву, чтобы представить свою Ванду ко двору короля польского Яна Казимира.

   Ванда Ключинская сразу была признана первой красавицей; вся польская знатная молодежь готова была положить к ногам княжны свои имена и богатства, но она спокойно взирала на это поклонение, и ее сердечко не било тревоги. Воспитанная стариком отцом, рано лишившаяся матери, Ванда не придавала никакого значения блеску и шуму светской жизни. Она любила уединение, тихие задушевные беседы и свой родной Люблин с домом, окруженным тенистым садом и бесконечным простором полей.

   Ванда сильно смутилась и не знала, куда спрятать свое свежее зардевшееся личико, когда отец и князь Чарторийский подвели к ней высокого боярина. Он устремил на нее свои глаза и точно вмиг заколдовал ее взглядом. Ее сердце трепетно часто забилось, а синие глаза полузакрылись.

   Князь говорил по-польски, и его речь зажурчала, как светлые воды Вислы. Ванда слушала и млела, и легкий сладостный трепет пробегал под ее светло-зеленым кунтушом с бобровой оторочкой. Молодая, еще не вполне развившаяся грудь вздымалась порывисто, неровно...

   Потом она слышала много ужасного, много сказочного об этом русском богатыре. Княгиня Любомирская на одном балу, не заметив Ванды, рассказывала, как одна полька, жена небогатого чиновника, из любви к нему кинулась на его глазах в Вислу, а он даже пальцем не пошевелил, чтобы спасти ее. Другой раз Ванда услыхала, как его имя связали с именем самой Любомирской, и сердце Ванды билось все сильней, все трепетнее. А он, этот чародей, стал неотлучно преследовать ее своим вниманием.

   Отец поощрял эти ухаживанья, потому что князь Пронский считался влиятельным человеком при русском дворе, с которым король Казимир вел важные переговоры, и потому еще, что князь считался богатым и знатным боярином, и, следовательно, княжна Ключинская не могла унизить себя, позволяя ухаживать за собою родовитому русскому князю.

   Эти ухаживания сближали молодых людей; юная, неопытная девушка и много переживший тридцативосьмилетний мужчина находили, о чем беседовать, и, конечно, не скучали в обществе друг друга.

   В воспоминаниях Ванды мелькнули жаркий летний день, тенистый сад в старинном замке Ключинских, в Люблине.

   Солнце печет; тихо кругом; безоблачное небо опрокинулось над зеленым густым лесом, да чуть слышно журчит неподалеку светлый ручеек. Ванда скинула сапожки, отбросила на траву шляпу и спустила в воду свои белые ножки. Вода перебегала по ее пальцам, щекоча и охлаждая ноги. Ванда опрокинулась на траву, заложила под распустившиеся волосы руки и устремила взор на него. Знойная истома, страстная нега пробегали по ее телу; ее губки полуоткрылись, точно ища поцелуя, а из глаз тихо текли слезы.

   Ванда плакала! Ванда грустила! Недавно вернулась она с отцом из Варшавы, где он, к крайнему своему сожалению, ни за кого не выдал своей красавицы дочери. Она упорно отказывала самым блестящим женихам, отговариваясь молодостью и желанием еще пожить вместе с отцом. Втайне же она ждала предложения Пронского и, хотя знала, что препятствий к браку будет немало, надеялась все-таки их побороть. Но князь Пронский предложения не сделал, а внезапно уехал в Россию.

   Прошел целый год, княжна понемногу стала успокаиваться; ее сердце печально, но уже без прежнего томленья вспоминало красивого боярина; отец стал опять поговаривать о поездке в Варшаву, и Ванда охотно выслушивала его предложения.

   Вдруг Пронский неожиданно приехал в Люблин к самому воеводе Ключинскому с какими-то тайными поручениями от царя. Он представился княжне, долго смотрел ей в глаза, потом все время стал проводить, запершись с князем Ключинским.

   Опять всколыхнулось и поднялось затихшее было в сердце княжны чувство. Она ходила как потерянная, томясь тоской; горячие слезы навертывались на ее глаза; она уходила из дома и в холодной свежей траве прятала свое горе, свои слезы и свою любовь. Так и в тот жаркий день она пришла поведать ручью, что князь скоро уезжает, что он о ней и не думает и слова еще не сказал ей ласкового, а уже уезжает в свою противную Московию...

   Она так замечталась, что не слышала тихих, осторожных шагов по мягкой душистой траве, только слабо вскрикнула, когда две сильные руки охватили ее стан. Однако она тотчас же смолкла, потому что ее уста крепко целовал ее милый, ее любимый... потом стал целовать ее мокрые ножки, разметавшиеся волосы...

   О, много-много счастливых часов и дней провели они сперва на берегу того ручья, где в первый раз он целовал ее, потом у нее в комнате, а затем по дороге в холодную, снежную Москву!

   Жизнь в Москве промелькнула как сон. Болезнь, рождение ребенка и наконец эта страшная могила, где из прежней красавицы она превратилась в жалкую пленницу.

   Разве это было не волшебство, что Пронский, любящий, нежный, вдруг разлюбил ее, а разлюбив, не отослал назад к отцу?

   - Бедный отец! - прошептала несчастная жертва любви.- Я сократила своим бегством дни его жизни, а теперь и совсем убью его, если возведу на себя этот позор. Он и не знает, что важные бумаги передала я тебе, он не подозревает, что я предательница своей родины; он поверил, что стремянный Лука обокрал его и ты жестоко наказал его за это. О, князь, отпусти меня! - взмолилась она.

   - Завтра же отправлю, если ты напишешь требуемое письмо!

   - Но это - позор, позор! Боже, разве я мало вынесла, мало искупила свой грех?.. И для чего тебе это надо?

   - Без этого я тебя не отпущу,- сурово повторил князь.- Или ты умрешь здесь, или дашь это письмо!

   - Сжалься! - ловя его колени, молила Ванда.

   - Я сказал, и так будет!

   - Ты ответишь за мою смерть! - крикнула Ванда.

   - Никто, кроме Ефрема, не знает о тебе... А он скоро замолчит! - зловеще произнес князь.

   Ванла в ужасе отшатнулась от него.

   - Убийца! - с невыразимым презрением прошептала она.

   - Да, я не стесняюсь с теми, кто становится мне на дороге.

   - Так рази же своей рукой грудь, которую ты ласкал, на которой клялся быть мне защитником! - вскрикнула Ванда, подставляя ему свою исхудалую обнаженную грудь.

   - Оставь меня! - оттолкнул ее Пронский.- Слушай! Я долго с тобою валандался и честью, и угрозами. Вот тебе мое последнее слово: через три дня чтобы было сделано по-моему; Ефрем придет к тебе с бумагой; напишешь, что я приказал,- волю получишь, сына увидишь, не напишешь - замурую тебя здесь и околевай, как собака! Прощай! И то закалякался я с тобой! - и, не взглянув на свою жертву, Пронский вышел из подземелья, плотно закрыв железную дверь, о которую с воплями билась когда-то знатная польская княжна.

  

  

   Когда князь закрыл за собой крышку и поставил фонарь на пол, он оглянул шкаф.

   Ефрем стоял у стены, и при слабом мерцании фонаря князь не заметил ни смертельной бледности, разлитой по лицу старика, ни ужаса, застывшего в его слезящихся полуслепых глазах.

   Ефрем многое расслышал из того, что говорил князь в подземелье, слышал он и угрозу, посланную ему князем, и затрепетал всем своим тщедушным телом. Но не за себя, как и предполагал боярин, задрожал старик; он испугался за внучку свою, сиротку, девушку шестнадцати лет, единственным защитником которой был он, дряхлый, семидесятилетний дед.

   Внучкой этой князь держал Ефрема в своих руках.

   Ничего особенного не было в молодой девушке: ни красы, ни ума; всего и было-то, что коса русая до колен да лицо румяное; зато нравом веселым, смехом беспечным всякому мила была Ефремова внучка Ариша. На нее давно стал поглядывать боярин, да хранили пока ее молитвы деда да его подслеповатые глаза.

   И вот вдруг услышал дед, что погрозил боярин. "Польская княжна" сгоряча да с обиды, должно быть, головой его выдала, и Ариша теперь за него ответ даст, за старого, жалостливого, за то, что он чужую княжну пожалел, а о своей родной внучке и не подумал.

   Знал старый ключник, что боярин не простит ему, если он все полячке расскажет, что венчались они как следует, что ее сын и в книги боярские записан будто от жены, а от какой - не помечено; многое еще Ефрем утаил от княжны, а именно что ее сын помер давно и она напрасно, из желания свидеться с ним, согласится на все; что отец проклянет ее, когда узнает про ее бегство будто бы со стремянным, а главное - не сказал ей Ефрем, что все ее приданое, и деньги, и жемчуга, которые прислал ей отец, когда узнал, что она хотя и против его воли, но честью повенчана со знатным русским боярином, князь себе оставил и из-за них хочет опозорить бедную и ни с чем отослать ее на родину. Всего этого Ефрем еще не сказал, пожалев княжну, а теперь и в том немногом, что сказал, каялся.

   Стоя над подземельем и приникнув ухом к скважине, слушал старик, и его сердце разрывалось от жалости при звуках горестных стонов и мольбы бедной пленницы. Сколько раз хотелось ему захлопнуть крышку и, выйдя из шкафа, погрести в подземелье своего жестокого боярина, чтобы тем навсегда избавить всех от его кровожадности. Но ведь вместе с князем погибла бы невинная княжна, и старый ключник колебался, отбегал от крышки и молил Создателя спасти его от злого искушения...

   Князь сумрачно пошел по светлым комнатам в большую палату; время от времени он со злорадной усмешкой посматривал на торопливо распахивавшего пред ним двери Ефрема.

   Старый слуга шел пошатываясь, ничего не видя пред собой от застилавших его глаза слез. Связка ключей тихо побрякивала у него на левом боку, и он дрожащими пальцами мог едва находить нужный ему ключ.

   - Аришку приведешь ужо вечером... в угловую! - вполголоса сказал боярин Ефрему, стоя у высоких дубовых дверей столовой, откуда шел говор многочисленных голосов.

   Старик дрогнул и на мгновенье замер в оцепенении, а затем, как мешок с костями, опустился к ногам князя.

   - Батюшка, отец родной, смилуйся! Вели лучше живым меня, старика, за провинность мою на огне спалить, вели кожу мою по кусочкам нарезать, вели язык мой бабий выжечь железом каленым, только ее, Аринушку, ослобони, оставь...

   - Пошел, старик! - оттолкнул его ногой князь.- На что мне твоя дурацкая кожа, твой глупый язык, твоя старая жизнь? Я хочу душу твою грязную отравить, сердце твое изменническое поразить болью нестерпимою...

   - Не изменял я роду твоему! Верой и правдой отцу твоему служил, на службе тебе состарился; ужели же так за веру и правду ныне бояре платят?

   - Молчи! Разве не честь тебе, хамову отродью, что на внучку твою сам князь Пронский глянул с любовью...

   - Лучше убей меня, да и ее заодно!

   - Прочь! Тебя убью, если хочешь, а рук моих твоей Аришке все же не миновать! - и, толкнув дверь, боярин вошел в столовую.

   Медленно поднялся с пола старый ключник рода Пронских, грозя сухим, костлявым кулаком вслед князю.

   - Будь ты проклят, ненасытный волк! - шептали его бледные губы, и его глаза с ненавистью были устремлены на двери; потом он поплелся в свою каморку и тут, упав на колени пред образом Спасителя, начал горячо молиться.

   А в столовой в это время шел пир горой. Князь завел беседу со всеми своими родственниками и домочадцами, которых у него было немало в дому; обыкновенно он не говорил с ними и относился к ним надменно и свысока, но теперь удивил всех, спрашивая каждого о его житье-бытье, смеясь и выпивая одну за другою чарки с вином.

   Маленький, юркий человечек, с плешивой головой и кривым глазом, с рыжеватой всклоченной бороденкой и красным толстым носом, все вертелся возле князя, стараясь смешить его и подливая ему вина. Это был домашний шут князя, Васька Кривой, не то беглый из Сибири, не то битый кнутами приказный, которого приютил Пронский. Плут, мошенник и пьяница, Васька всеми в доме князя был ненавидим, и все боялись его, потому что покровительство князя он снискивал темными путями, наушничая, сплетничая и выдавая своих товарищей.

   Он умел смешить князя, а также и спаивать его. Заметив, что князь вошел в столовую мрачнее тучи, подбоченившись и скорчив рожу, с лихой песней пошел ему навстречу, держа в руке чарку с пенистой брагой.

   - Выпей, стерва, свет увидишь! - разухабисто кричал он и зорко смотрел князю в лицо своим кривым глазом.

   Князь взял чарку и залпом осушил ее, потом сел во главе стола и потребовал обедать.

   Все принялись молча хлебать из чашек рассольник; князь ел мало, но пил много, и скоро его серые холодные глаза вспыхнули удалью и весельем, и он обратился к Ваське:

   - Васька Кривой! Расскажи, как тебя в Неметчине били за то, что девицы любили.

   - А и что ж, князинька! - завертелся Васька подле князя.- И любили, крепко любили.

   - С кривым-то глазом? - спросил кто-то.

   - Я в те поры при всех глазах был,- хорохорился Васька.

   - А окривел-то с чего?

   - Глаза-то, поди, на девок проглядел?

   - А волосы где потерял?

   Васька злобно посматривал на говоривших и запоминал их лица, чтобы при случае отомстить им.

   - Васька, говори, как тебя били! - приказал Пронский.

   - А очень просто! Растянули на лавке да и всыпали сотни три, а то и больше, палок... Теперь не упомню. Не то триста, не то четыреста.

   - И жив остался? - рассеянно спросил князь.

   - Не! - помотал головой Васька.- Тело мое бренное живо осталось, а душу мою...

   - Черт в ад сволок? - рассмеялся боярин.- Ты правду это, Васька, сказал: нет в тебе души, только богомерзкое тело и осталось... А вместо души - винный угар.

   Князь смеялся, глядя на Ваську, одетого в странную кацавейку-безрукавку, широкие красные шаровары и в кунью шапку, а Васька вертелся, кувыркался, подливал князю брагу и вино и метал злобные, сверкающие взоры на всю княжескую семью и на самого князя.

   - Князинька! - шепнул он незаметно на ухо Пронскому.- В корчме, у Севастьяна, для тебя припасена татарка... Хорошенькая! Как бес, вьется!

   - Приведи! Два червонца получишь.

   - Маловато! Севастьяну надо, почитай, вдвое дать.

   - Ну, ладно, получишь десять, ежели хороша.

   - А Марья глазастая удавилась! - вдруг громко выпалил шут и отскочил от князя на одной ноге, обутой в женский сапожок.

   - Какая Марья? - сквозь хмель спросил, вздрогнув от неожиданности, князь.

   - Та, что ты намеднись у князя Черкасского купил, та, что ты для девичьей взял... с черной косой!

   - А! - произнес князь и отвернулся к окну.

   И сквозь одолевавший его сон ему мелькнули бледное лицо с большими серыми глазами, черная, развившаяся коса, разметанная по белым плечам, и послышался низкий грудной голос, шепчущий ему: "Князь, не замай! Невеста я Прохора! Руки на себя наложу! Ей-ей, руки наложу!" Но не послушался князь, зверь в нем говорил, и, не любя, погубил он человеческую душу. И теперь он отвернулся от окна, где сквозь кисейные занавески на него глянуло заходящее зимнее солнышко, глянуло и, точно застыдившись такого злодея, сейчас же спряталось за тучку.

   - Дьявол! - крикнул он, стукнув чаркой по столу.- Ты что, вздумал шутки шутить со мной? Или жизнь не дорога стала? Давай вина!

   Васька подскочил и долил чарку доверху.

   Вдруг пришел холоп с докладом, что князя зовут к боярину Черкасскому, которого ранили утром на улице; думали было, что он кончается, но боярин пришел к вечеру в себя и послал за князем Борисом Алексеевичем.

   - Есть лекарь у него? - спросил князь Пронский посланного.- Кто?

   - Царский лекарь Стефан Симон! - ответил посланный.- Боярин дюже мучился... теперь полегчало.

   - Кто же это его саданул?

   - Неведомо. Андрюшка-кучер сказывал, чужеземец какой-то: боярин-де в кулачный бой хотел вступить...

   - Чужеземец ранил? - спросил князь.- А ведомо кто?

   Холоп отрицательно покачал головой.

   - Хорошо, ступай, скажи боярину, скоро буду! - и, не поклонившись домочадцам, князь вышел в свои покои.

  

  

   В маленькой каморочке Ефрема было тихо, наступавшие сумерки чуть пробивались сквозь крошечное оконце и едва освещали сгорбленную фигуру старика над столом.

   - Ефрем! Ефрем! - окликнул его кто-то шепотом в щелку двери.- Ты здесь?

   - Здесь, что надоть? - слабым голосом ответил старик.

   - Обедать чего не идешь? Остыло, поди, все.

   - Я не хочу есть. Да кто тут? Входи, что ль!

   - Попритчилось что? - прошмыгнув в дверь и садясь на лавку, спросил Васька Кривой.- Разве что случилось? Князинька-то чернее тучи пришел и уж пил, уж пил, куда только в него лезло? От Черкасского князя пришли звать. Сказывают, ранили.

   При последних словах Ефрем поднял взор на говорившего.

   - Так боярина, говоришь, дома нет?- оживившись, спросил он.- Ушел? А не сказывал, когда вернется?

   - Велел вечерять в угловой готовить... Одному, чтобы плясуны и песенники были.

   - Пропала моя головушка!- схватившись обеими руками за волосы, проговорил с надрывом Ефрем.

   - Что так? Да говори, дед, в чем дело? Может, каким ни на есть советом и помогу тебе.

   - Где уж мне помочь! Пропал, совсем пропал!

   - Да ты расскажи. Знаешь, чай, что Васька Кривой - не ворог тебе? Рассказывай! Ты Ваську из беды вызволил, может, и он тебе на что-либо пригодится.

   - Нет, Васенька, никому беде моей не помочь, супротив боярина никому не пойти! - и слезы потекли по морщинистым щекам ключника.

   - И упрям же ты, как погляжу! - покрутил головой Васька.- Ну, отчего же не сказать? Хуже оттого не будет. Нет? Ну, так и говори.

   - Срамотно.

   - Эвона! Меня-то срамотно? Да нешто я видов не видал? И что ты, старик богобоязненный, срамотного наделать мог?

   - Видно, прогневил я Бога.

   - Ну, да ладно, будет уж причитать, сказывай знай! Или забыл, что князиньку я часом веселю, а часом и душой смущаю? Сегодня за обедом он смеется, зубы скалит, а я ему шасть на всю комнату: "Марья, мол, глазастая удавилась". Он побелел весь да как зарычит на меня!..

   - А вправду Марья удавилась? - спросил Ефрем.

   - Вправду. Утром по обедне! Взяла веревку и на крюке печном и удавилась. Дура-баба, известно! Онамеднись боярин-князинька ее, хамку, к себе в угловую звал... а сегодня она удавилась. Известно, хамка.

   - Что ж, Васька,- глухо спросил старик,- по-твоему, у хамки и души нет?

   - Известно - пар! - презрительно ответил Васька.

   - А ты сам-то - не хамово отродье?

   - Я-то? - гордо закинув лысую голову, проговорил Васька.- Я-то не весь хам; почитай, и во мне боярская кровь течет, да еще какая: Ромодановская-Стародубская!

   Ефрем невольно улыбнулся этому смешному самозванству; он часто слышал, что Васька считал себя побочным сыном боярина Ромодановского, но плохо верил этому, потому что уж очень безобразен был отпрыск Ромодановских.

   - Ты не смотри, что у меня глаз кривой да плешь во всю Красную площадь,- обидчиво заметил Васька,- в молодости девки на меня во как заглядывались!.. Ну, а как же ты-то? Не скажешь, какая кручина?

   - Да что ты словно банный лист к мокрому месту пристал? Ну, князь Аришку в угловую зовет повечеру,- хриплым, надорванным шепотом докончил Ефрем.

   Васька так и остался с открытым ртом и только моргал своим единым глазом.

   - Арину Федосеевну... зовет? - наконец прошептал он.- Почему же ее? Или... люба?

   - Давно зубы точит, да, вишь, мою старость жалел, ирод! - криво усмехнулся Ефрем.

   - Провинился ты чем-либо?

   - Провинился, провинился тем, что чуточку душу живую пожалел. Слушай, Васька!- вдруг освирепев, обратился старик к Кривому.- Заодно погибать! Хоть и ты, и я пособники были его богомерзким деяньям, зато, видно, и наказует меня Бог, да не хочу я, чтобы, меня погубя, он безвинную душу сгубил... До сей поры, кроме него да меня, раба смрадного, никто не знал, что в подземелье у него томится княжна польская! Больше года, сердечная, томится! Очень, бедная, мучается. И вот за то, что я многое открыл ей, он казнит меня казнью лютою: Аринушку мою, голубку чистую, погубить хочет, злодей. Крепился лютый до сей поры заслуги моей ради... а теперь... теперь,- голос старика оборвался, и он рукавом от кафтана вытер свои слезы.

   - Мало ему девок свободных по Москве гуляет? - злобно спросил Васька.

   - Чистую, знать, захотел.

   - Арина Федосеевна не пойдет на то волею.

   - Силком поволокут; нешто спрашивать станут?

   Старик поник головой, а Васька задумчиво устремил свой кривой глаз на оконце.

   Зимние сумерки уже давно окутали землю; на улицах трудно было различать друг друга, и все торопились скорее скрыться в дома, где уже зажигали огни и было тепло.

   В доме князя Пронского было темно, как в могиле. Домочадцы разбрелись по своим комнатам, кто спал после обеда и до ужина, кто тихо, вполголоса, беседовал с кем-нибудь, а кто сидел пригорюнившись...

   Дворня, зная, что боярин ходит мрачнее тучи, приуныла, и уже не слышно было разудалых песен.

   Младший ключник Егорка, рослый парень, искал Ефрема, но, узнав от его внучки Ариши, что тот у себя в светелке молится Богу, побоялся нарушить покой старика. Все в доме знали, что, когда дедушка Ефрем молится у себя в светелке, его нельзя тревожить и что верно приключилось в доме что-нибудь особенное, злое и жестокое.

   - А знаешь, дед, что я придумал? - нарушил наконец молчание Васька, обращаясь к Ефрему.

   - Что?- безучастно спросил Ефрем.

   - Поезжай-ка ты к боярыне Хитрово. Знаешь, чай? Да скажи ей про все про это - про Арину Федосеевну и все прочее...

   Ефрем усмехнулся.

   - Думаешь, она его проделок не знает? Все знает и все покрывает.

   - И про полячку знает?

   - А кто ж их разберет? Должно быть, знает.

   - Я так смекаю - не знает она. Потому, это - не девка-холопка, эта княжеского рода сама будет, значит, супротивница, а боярыня ревнива и себялюбива; гордости ее к холопкам не будет, а к княжне заговорит. И это князинька беспременно смекнул и про княжну польскую ни словечка не молвил.

   - А ежели молвил?

   - Ну, что ж? Двум смертям не бывать, одной не миновать. Если он молвил, не сносить тебе своей седой головы, а если нет...

   - Все едино. Княжну, может, этим спасу, а Аринушку...

   - Кто знает, може, этим случаем и Арину Федосеевну вызволишь.

   - Ни в жисть! Когда еще боярыня Хитрово узнает да когда княжну увидит, а тем временем Аринушка моя сгинет, вовсе сгинет.

   - А и что ж за беда? - равнодушно заметил Васька.- Полюбовницей боярина сделается: тебе хорошо будет, да и ей, да и всем хорошо жить.

   - То-то Марье хорошо жилось.

   - Так ведь та дура, не сумела его под свою власть взять. Это уж их, бабье, дело.

   - Взяла его боярыня, скажешь?

   - А что ж, он ее здорово боится!

   - Потому и боится, что она - сила при царе, а то бы он показал ей, как над ним силу брать. Нет уж, где моей Арине властвовать: целой бы уйти, и то хорошо!

   - А уйдет! - вдруг радостно крикнул Васька.

   - Как это? - не понял Ефрем.- В бегуны пойти? Ой, жизнь-то в бегунах тяжкая...

   - Зачем в бегуны? Мы честью! Да ты, дедушка, не сумлевайся... коли Васька Кривой сказал, что Арина Федосеевна рук боярских минует, так и сбудется!

   Ефрем подозрительно оглянул княжеского шута. Не привык он слышать от него такие речи.

   - Ты что, парень, больно добр стал? - спросил он его. Васька вспыхнул до корней волос, но старик за темнотой не заметил этого и продолжал:

   - Даром-то, знаю, ничего делать не будешь. А как ты сделаешь, что Аринка не будет княжьей полюбовницей?

   - Как сделаю - мое дело, ты только помалкивай... Да вот еще: ступай к этой самой польской княжне и вели ей написать грамотку с жалобой, чтобы-де te боярыня Хитрово вызволила...

   - Что ты, что ты! - замахал руками Ефрем.- Ума решился? Чтобы боярин нас за такое дело по суставчикам разобрал?

   - Боярыня - ума палата, придумает, как ему глаза отвести...

   - Да что нам княжна? Своя шкура дороже, из-за нее вот в беду попал, прости Господи!..

   - Из-за нее попал, из-за нее и спасешься. Иди знай! Что это ты освирепел вдруг? - спросил Васька.

   Ефрем упал пред образом на колени и горячо стал молиться, прося Бога простить его злобное сердце, очерствевшее от гнева и горя.

   - Слышь, Васька! - подымаясь с колен, начал старик.- Грешник я, страшный грешник... коли все поведать тебе, испугаешься ты меня!

   - И, полно, дед! Брешешь ты с перепугу! - возразил Васька.

   - Нет, Васька, нет, не брешу,- зашептал старик, и в темноте страшно блеснули его глаза.- Знать, Бог за грехи и наказывает... многое я попустил, многое сам, вот этими руками, сделал! Хочешь, скажу? Священнику на духу не сказывал, лик Господень - боялся - померкнет от мерзких моих слов... да теперь душу хочу отвести, авось полегчает, авось на доброе дело подвигнет...

   - Лучше в другой раз! - слабо запротестовал Васька, чувствуя, как мурашки пробегают вдоль его спины.

   - Нет, скажу сейчас, как на духу, пред Господним ликом святым! Может, и простит. Нет, не простит! - склонил уныло он свою седую голову на грудь.

   - Милость Его велика, и простил Он разбойника, согрешившего много, но раскаявшегося! - проговорил Васька.

   - Ты думаешь, и меня простит, если покаюсь? - встрепенулся Ефрем.- Да я каюсь еженочно, лежа во прахе у ног Его!..

   - Священнику покайся... в монастырь поди! - советовал Васька.

   - В монастырь? - грустно усмехнулся Ефрем.- Разве я смею, пес смрадный, возле жилища Его святого постоянно жить? Я, как Каин, должен ходить и места себе не находить... Без спроса и в монастырь не могу...