Сальгари Эмилио - Капитан Темпеста

ас вижу перед собой его темное лицо и длинную, черную, как вороново крыло, развевающуюся бороду. Вижу, как он, вооруженный с головы до ног, садился на свой корабль и пускался в путь... Он нежно любил меня и моего старшего брата, но никогда не спускал нам ни одной шалости, ни малейшего неповиновения. Если бы мы очень провинились в чем-нибудь, он был способен убить нас на месте, как убил многих из своих людей, осмеливавшихся возражать ему.

   - Смело можно было сказать, что Красное море всецело принадлежало ему, потому что никому из турецких султанов, даже самому великому Сулейману, не удавалось утвердить своего владычества над этим морем, омывающим берега Африки и Аравии. Он был могущественен и страшен. Я очень его боялась, хотя он по возвращении из своих морских поездок всегда обнимал и целовал меня, находя, что я была похожа на него. Он набрал себе экипаж, не боявшийся ни пророка, ни самого Аллаха, ни дьявола, и с ним опустошал весь берег, начиная от Суэца, вплоть до Баб-Эль-Мандебского пролива.

   - Брат мой, который был старше меня несколькими годами, часто сопровождал его в набегах, и горе ему бывало, когда он в решительные минуты выказывал хоть малейшее колебание! Отец одинаково требовательно относился как к чужим, находившимся под его командой, так и к своим кровным. Однажды брат, лет уже семнадцати, был послан отцом в набег и после долгой упорной битвы с португальским кораблем, вдвое превосходившим его числом экипажа и вооружения, должен был отступить на своей галере в один из аравийских портов, чтобы не допустить бесцельной гибели всех своих людей. Когда он вернулся к отцу в изодранной одежде и с окровавленной саблей, но без единой царапинки, то вместо ожидаемого им слова утешения услышал от отца грозный крик: "Негодный пес! Как ты осмелился показаться мне после боя с неповрежденной шкурой?.. Эй, - добавил он, обратившись к своим людям, - швырните в море этого подлого труса! " - Не помогли ни слезные мольбы брата простить его, ни мое заступничество, отец заставил отвезти его подальше от берега и бросить в море. К счастью, те, которым было поручено это ужасное дело, не решились исполнить второй части его приказания - перебить брату руки и ноги, - так что злополучной жертве отцовского гнева удалось достичь вплавь берега, в некотором отдалении от жилища отца, и укрыться у добрых людей. Только через месяц отец узнал, что сын его жив, и где он находится. Он послал за ним и простил его. Но - увы! - не прошло и трех недель после этого, как Осман - так звали моего бедного брата, - был убит на борту своей галеры, на которую напало сразу три корабля. Он умер с оружием в руках, весь покрытый ранами, смертью храбреца...

   - А как отнесся к этому отец? - полюбопытствовала герцогиня, заинтересовавшаяся этим рассказом, дававшим ей лишнее понятие о нравах аравитян, к которым она самозванно причислила себя.

   - Отец гордился смертью своего сына, и сам немного спустя последовал за ним в могилу. Однажды он сделал набег на одно большое селение, где жил очень богатый грек, обладавший целыми стадами верблюдов. Отец окружил его дом своими людьми и вошел в него с несколькими другими из своей банды. Грек с молодой красавицей женой и тремя слугами отчаянно защищались выстрелами из аркебузов и ударами ятаганов. Сам хозяин дома и слуги его были живо перебиты, так что осталась одна хозяйка. Отец набросился было и на нее с поднятой саблей, но, пораженный ее необычайной красотой, на мгновение опустил оружие, чего с ним раньше никогда не случалось ни при каких обстоятельствах. Эта минутная слабость стоила ему жизни: молодая гречанка подхватила с полу пистолет мужа и выстрелила моему отцу прямо в сердце. Он упал мертвый, едва успев вскрикнуть...

   - А что потом сталось с этой гречанкой? Люди твоего отца убили и ее?

   - Не знаю, - коротко отвечала Гараджия.

   Выпив еще бокал вина и закурив новую сигаретку, она пододвинулась поближе к мнимому юноше и, положив ему руку на плечо, продолжала:

   - После смерти отца я была взята и усыновлена дедом, его отцом, в то время совершавшим свои славные подвиги на Средиземном море, доблестно сражаясь с венецианцами и генуэзцами. Года два я пробыла в гареме среди воспитывавших меня женщин, а когда подросла, дед взял меня к себе на свой адмиральский корабль, где я и научилась управлять судами. В моих жилах недаром текла кровь морского пирата: по мере того, как я росла, во мне все сильнее и сильнее развивались его инстинкты, и я, несмотря на свой пол и на свою нежную наружность, в самой ранней молодости уже могла поспорить с любым из подчиненных моего деда в отваге, решимости и беспощадности. Благодаря этому, я в короткое время сделалась правой рукой деда, которого сопровождала во всех его плаваниях по Средиземному морю, принимая самое деятельное участие и в сражениях. Уверившись во мне, адмирал позволял мне действовать и самостоятельно. Так в один прекрасный день я овладела мальтийской галерой и приказала всех оставшихся на ней повесить на опущенные в море якоря, а в другой раз усмирила население Шии, восставшее против владычества мусульман... Шия! Лучше бы было, если бы я никогда не ступала ногой на эту несчастную землю!..

   Гараджия вдруг поднялась с пылающим лицом, сверкающими глазами и раздувающимися ноздрями, встряхнула рассыпавшимися по плечам волосами, сорвала с них и бросила на пол жемчужный убор и проговорила глухим голосом:

   - Ах, как он был хорош!.. В первый еще раз я видела такого прекрасного, отважного и сильного юношу... Он был во главе отряда сухопутного войска, присланного на подкрепление нашему морскому. Он казался самим богом войны. Где сильнее кипела сеча, где угрожала большая опасность, там сверкала его кривая сабля, и его не могли остановить ни пули пищалей, ни даже ядра колубрин. Он смеялся над смертью и встречал ее со спокойной улыбкой, словно у него был какой-нибудь чудесный талисман, делавший его неуязвимым... Я полюбила его до безумия, но он не понимал меня или не хотел понять. Казалось, я для него была одной из тех женщин, которые не стоили его взгляда... это я-то, Гараджия, внучка великого адмирала!.. О какой стыд и позор!.. Этот позор я могу смыть только его кровью...

   Пылающие глаза турчанки вдруг затуманились слезами, которые хлынули по ее нежному лицу. Гордая внучка Али-паши, это чудовище жестокости, плакала по своей неудовлетворенной любви!

   Пораженная этой неожиданностью, герцогиня смотрела на нее во все глаза.

   - Гараджия, - заговорила она, немного тронутая отчаянием, отражавшимся на всем существе молодой турчанки, - о ком ты говоришь? Кто тот знаменитый воин, который не понял твоей любви и не ответил на нее?

   - Кто! ? - вскричала Гараджия. - Тебе придется убить его, тогда и ты узнаешь.

   - Но кто же именно?

   - Он!

   - Он?.. Это слишком неопределенно.

   Гараджия снова села возле Элеоноры, положила ей опять руку на плечо и произнесла трепещущим от возбуждения голосом:

   - Кто одолел Метюба, первого бойца турецкого флота, тот может победить и первого героя нашей армии...

   - Я все-таки не могу понять, о ком ты говоришь, Гараджия.

   - Ты желаешь взять с собой христианского пленника, Гамид?

   - Да, конечно, ведь я затем и прибыл.

   - Хорошо, я отдам тебе его, но с двумя условиями.

   - Какими?

   - Первое, - чтобы ты тотчас же вызвал на поединок Дамасского Льва и убил его...

   - Ты хочешь, чтобы я убил Мулей-Эль-Каделя!? - в ужасе вскричал мнимый Гамид.

   - Ты его боишься, эфенди?

   - Гамид-Элеонора никого не боится. Ты видела меня в деле и можешь судить обо мне...

   - Ну, если не боишься, то убей его.

   - Но под каким же предлогом я могу порвать нашу тесную дружбу и вызвать его?

   - Странный вопрос! - с язвительным смехом проговорила Гараджия. - У мужчины, в особенности у воина, никогда не может быть недостатка в таких предлогах.

   - Я многим обязан Мулею-Эль-Каделю, и моя признательность...

   - За что? Может быть, ты ему должен? Так я заплачу за тебя.

   - Да, должен, и никакие богатства в мире не могут уплатить моего долга.

   - Гм! - продолжала турчанка, - Признательность? Ну, мой отец не признавал такого, и я... Однако к делу: или ты согласишься убить ударом сабли, шпаги, чем будет тебе угодно, Дамасского Льва и тогда получишь в дар христианского пленника, или же останешься без него, выбирай любое, эфенди, и помни, что слово Гараджии неизменно.

   - А в чем заключается твое второе условие, Гараджия?

   - В возвращении ко мне, как только ты доставишь пленника в Фамагусту.

   - Тебе это очень нужно?

   - Да, эфенди, и я настаиваю на этом. Даю тебе минуту на размышление.

   Герцогиня задумалась. Турчанка выпила еще кубок вина и снова уселась в углу оттоманки, не сводя горящих взоров с лица своей собеседницы.

   - Ну, что же, надумал, Гамид? - спросила она через минуту.

   - Согласен, - отвечал гость.

   - Значит, берешься убить Дамасского льва? - обрадовалась турчанка.

   - Хорошо, если только, наоборот, он не убьет меня. На лице турчанки изобразилось глубокое волнение.

   - Нет, нет, я не хочу, чтобы ты был убит! - вскричала она. - Пожалей хоть ты мое бедное сердце... или все вы, мужчины, - свирепые львы, не знающие пощады?

   Если бы герцогиня не боялась выдать себя и не имела дела с женщиной, способной на самые дикие выходки, она громко расхохоталась бы в ответ на эти слова. Но было слишком опасно шутить с такой особой, поэтому умная венецианка сдержала себя и подавила готовый было проявиться взрыв своей веселости.

   - Принимаю оба твои условия, - серьезным тоном сказала она, сделав вид, что обдумывает, какое решение принять, хотя это решение сразу возникло в ее уме.

   - Следовательно, ты вернешься ко мне? - спросила с живостью турчанка, причем каждый мускул вновь заходил на ее подвижном лице.

   - Вернусь.

   - - После того как убьешь Дамасского Льва? Да?

   - Да, если ты так желаешь, Гараджия.

   - Желаю ли я! Да что же может быть лучше и выше мщения для сердца турчанки?!

   По губам герцогини пробежала едва заметная улыбка.

   - Завтра утром христианский пленник будет здесь, - возбужденно заявила Гараджия, снова вскочив с места и начиная стремительно ходить взад и вперед по обширному покою.

   Герцогиня невольно вздрогнула, и лицо ее покрылось живым румянцем.

   - Я сейчас же пошлю на пруды приказание привезти сюда пленника, - продолжала молодая турчанка.

   - Благодарю тебя, Гараджия, - только и могла вымолвить герцогиня.

   - Иди теперь отдыхать, Гамид, - разрешила причудливая внучка Али-паши. - Уже поздно, и я, наверное, измучила тебя своими россказнями... Иди, мой прекрасный гость. В эту ночь о тебе будет думать Гараджия.

   И, взяв серебряный молоточек, она ударила в висевший на стене стальной круг.

   - Проведите этого эфенди в назначенный ему покой, - приказала она двум вошедшим невольникам. - Покойной ночи, Гамид!

   Мнимый Гамид галантно поцеловал протянутую ему руку и вышел, следуя за невольниками, несшими в руках пылающие факелы.

  

   Спустившись вниз по широким ступеням лестницы, невольники остановились перед дверью в нижнем ярусе здания, отворили ее и предложили герцогине войти в нее. Но лишь только она хотела последовать этому приглашению, как за ней раздался оклик:

   - Эфенди!

   Герцогиня стремительно обернулась, а негры поспешили снова опустить откинутую было ими перед ней тяжелую занавесь из золотой парчи и выхватить из-за своих голубых шелковых поясов ятаганы, помня строгий приказ своей госпожи охранять безопасность ее гостя.

   - А, это ты, Эль-Кадур! - вскричала Элеонора, увидев приближавшегося к ней араба. - Вы можете удалиться, - продолжала она, обращаясь к невольникам, повелительным движением руки заставив их опустить поднятое ими оружие. - Этот человек - мой преданный слуга и привык спать у дверей моей спальни. Идите смело и ничего не бойтесь.

   Негры поклонились до земли и удалились.

   - Что тебе нужно, Эль-Кадур? - спросила Элеонора, когда шаги невольников замерли вдали.

   - Я пришел узнать твои распоряжения, падрона, - ответил араб. - Николо Страдиото не знает, что ему делать.

   - Сейчас ничего. Разве только послать кого-нибудь на галиот предупредить матросов быть в готовности к обратному отплытию завтра утром.

   - Куда же? - с видимым беспокойством осведомился араб.

   - В Италию.

   - Так мы покидаем Кипр?

   - Да, завтра утром виконт Ле-Гюсьер будет свободен и моя задача будет выполнена.

   - Где синьор Перпиньяно и Никола Страдного? - спросила она, вдруг остановившись.

   - Помещены в одном из покоев, недалеко от этого, вместе с матросами и невольником Мулей-Эль-Каделя, - поспешил ответить араб.

   - Ты должен предупредить их, что мы завтра вернемся на галиот. Ты ничего не узнал относительно намерений Гараджии?

   - Нет, падрона.

   - Нужно бы послать кого-нибудь на наш корабль, сказать оставшимся там двум грекам, чтобы они удвоили свою бдительность. Если кому-нибудь из взятых нами в плен турок удастся бежать, то нам не уйти живыми из рук Гараджии... Это такая ужасная женщина, что в сравнении с ней и сам дьявол покажется кротким.

   - А вдруг ей вздумается проводить тебя к заливу, падрона? Как же мы тогда объясним таинственное исчезновение экипажа шиабеки?

   - Ах, да, об этом я еще и не подумала! - вскричала герцогиня, вся побледнев. - Вернее всего, она захочет проводить меня, да еще с сильным конвоем... Есть тут поблизости часовые?

   - Не видать, падрона.

   - Так позови ко мне Николу Страдного. Пошлю его в залив. Это самый подходящий человек для выполнения серьезного поручения, он хорошо знает здешние дороги... Необходимо, чтобы шиабека исчезла в эту ночь, если мы хотим спастись.

   Эль-Кадур поклонился и осторожно вышел из покоя. Через минуту он вернулся и шепнул:

   - Нигде не видно ни души. Должно быть, все спят. Да и к чему сейчас часовые и стража в этой крепости, когда здесь более уж не раздается рычание льва святого Марка?..

   - Хорошо. Приведи скорее сюда Николу, - приказала герцогиня.

   Араб снова неслышно исчез в дверях. Немного спустя перед герцогиней предстал Никола Страдиото, еще не успевший лечь.

   - Вы знаете, зачем я вас позвала, Никола? - спросила она у грека.

   - Да, синьора, ваш невольник сказал мне.

   - Что вы думаете об этом?

   - То же, что и вы: шиабека непременно должна быть уничтожена. Нужно вывести ее в открытое море и потопить ее там. Это заставит комендантшу крепости или ее капитанов предположить, что судно снялось с якоря для какой-нибудь экспедиции вдоль берегов.

   - А кто отправится предупредить ваших людей на галиоте?

   - Один из наших матросов. Это человек ловкий, как обезьяна, и храбрый, как лев, - отвечал грек. - Ему же, кстати, поручу потопить и шиабеку. Он сумеет это сделать лучше меня самого.

   - Это как знаете. Лишь бы дело было сделано. А как он выйдет из крепости?

   - Выберется как-нибудь, не беспокойтесь. Повторяю - это человек очень ловкий.

   - Однако на подъемном мосту, наверное, стоят и по ночам янычары...

   - Олао - так зовут моего матроса - по мосту и не пойдет. Здесь, в стенах, еще остались кое-какие незаделанные бреши, и он незаметно выберется через одну из них. Вообще за Олао нечего беспокоиться. Я отвечаю за него.

   - Тем лучше... Так вы тоже находите, Никола, что шиабеку нужно уничтожить?

   - Да, синьора. Нам это маленькое суденышко совершенно не нужно. Оно может только помешать нам, если мы оставим его при себе... Покойной ночи, синьора. Будьте уверены, все будет сделано, как следует. Через пять минут Олао будет вне крепости.

   Когда грек ушел, герцогиня крепко заперла за ним двери и бросилась, как была, не раздеваясь, на пышную постель, воскликнув про себя:

   - Итак, завтра я его увижу! Да сохранит его Господь! Ничто не потревожило в эту ночь сладкого сна крепостного гарнизона. Олао, очевидно, выскользнул из крепости, не возбудив ничьего внимания.

   Когда при первом проблеске утренней зари герцогиня встала и вышла за дверь, невольники уже ожидали ее снаружи, а на дворе, в палатке, раскинутой под пальмами, пили кофе и весело болтали ее провожатые.

   - Госпожа ждет тебя, эфенди, - с низким поклоном доложил один из невольников.

   - Христианский пленник уже прибыл? - дрожащим голосом спросила Элеонора.

   - Не знаю, эфенди. Но кто-то был впущен ночью в крепость: я слышал лязг цепей подъемного моста.

   - Подожди меня немного. Мне нужно сделать кое-какие распоряжения моим людям. Потом ты проведешь меня к своей госпоже.

   С этими словами герцогиня направилась к палатке. Увидев молодую девушку, Перпиньяно и Никола торопливо вскочили и поспешили ей навстречу.

   - Отправился ваш матрос? - тихо спросила она грека, пожав венецианцу руку.

   - Да, синьора, - вполголоса ответил Никола. - Вероятно, в эту минуту шиабека уже на дне моря. Я сам видел, как Олао пробрался через брешь и бросился в ров.

   - А виконта еще не привезли?

   - Этого не могу вам сказать: я спал очень крепко и ничего не слыхал.

   - Мне думается, что он уже здесь, - сказала герцогиня.

   - Разве? - спросил Перпиньяно. - Следовательно, вы скоро его увидите?

   - Должно быть.

   - А вы не подумали, синьора, какой вы подвергаетесь при этом опасности? - продолжал венецианец.

   - А именно?

   - Да ведь при неожиданной встрече с вами виконт может невольно выдать вас криком радости.

   Герцогиня побледнела. Замечание Перпиньяно ударило ее точно обухом по голове. Жених ее, действительно, должен будет чем-нибудь проявить свою радость, внезапно увидев невесту после стольких месяцев разлуки и притом в таком месте, где он менее всего мог ожидать ее. Тогда все погибло.

   - Да, синьор, вы правы: я об этом не подумала, и дело очень скверно... Как бы предупредить виконта?

   - Постараюсь придумать, синьора, - вмешался Никола. - Я принадлежу к вашему отряду, поэтому думаю, что мне не особенно трудно будет получить доступ к пленнику, если, разумеется я найду приличный предлог.

   - Хорошо. Я вполне полагаюсь на вас, Никола. Опасность, на которую мне сейчас указали, больше той, которая угрожала нам со стороны шиабеки.

   Элеонора сделала им прощальный знак рукой и вернулась в проход, где ее ожидали невольники.

   - Ведите меня, - приказала она им.

   Не без внутренней тревоги вошла она в столовую, где уже была вчера. Гараджия, сиявшая красотой и одетая особенно пленительно - в розовый бархатный корсаж и голубые шелковые шаровары, - сидела за столом, перед дымящимся ароматным кофе. Голову турецкой красавицы обвивала легкая розовая шелковая чалма с алмазной эгреткой, на шее было ожерелье из крупного жемчуга с роскошной золотой, осыпанной бирюзой, застежкой, в ушах сверкали изумрудные серьги с алмазными подвесками необычайной величины. Возле нее, на оттоманке, лежал плащ из тончайшей белоснежной шерсти с богатым золотым шитьем.

   - Христианин прибыл нынче ночью, - сказала она герцогине, обменявшись с ней обычными приветствиями. - Он ожидает за воротами крепости.

   Элеонора употребила невероятные усилия, чтобы не выдать охватившего ее волнения.

   - Его привезли из болот? - небрежно спросила она, чтобы только сказать что-нибудь.

   - Да, по моему распоряжению.

   - Он очень изнурен?

   - Да, зачумленный воздух той местности едва ли кому полезен... Но вот кофе. Кушай, мой прекрасный витязь, и не думай об этом неверном псе... Но если тебе уж так жаль этого христианина, то утешься мыслью, что мягкий климат Венеции его поправит, если только верно, что Мустафа намерен послать его дышать воздухом Адриатического моря... Так ты желаешь отбыть с ним поскорее, эфенди?

   - Да, Гараджия, если ты не имеешь ничего против этого.

   - По отношению к этому пленнику - ровно ничего, - ответила молодая турчанка, пронизывая своими черными глазами мнимого юношу. - Досадно только, что мне не будет доставать сегодня вечером твоего общества. Ты заставил было меня забыть, что я нахожусь в этом скучном орлином гнезде, где нет ни одной души, с которой я могла бы поделиться словом... Но ты ведь скоро вернешься, Гамид, не правда ли? Ты обещал мне...

   - Непременно вернусь, Гараджия, если только не буду убит Дамасским Львом...

   - Убит?.. О нет, это невозможно! Дамасскому Льву не одолеть тебя, мой доблестный рыцарь. Я видела, как ты владеешь оружием... Кто победил Метюба, первого бойца нашего флота, тот победит и Мулей-Эль-Каделя... Ты, самый молодой в турецкой сухопутной армии, будешь вместе с тем и самым храбрым, я обращу на это внимание самого падишаха... А ты не обманешь меня, Гамид? - продолжала она чуть не со слезами в голосе, заглядывая юноше в глаза. - Ты скоро вернешься ко мне?

   - Надеюсь, Гараджия...

   - Ты дал мне слово!

   - Да, но ты забываешь, что жизнь человека в руках Аллаха и Его пророка.

   - Аллах и Магомет не будут настолько жестоки и не отнимут у тебя жизни во цвете лет. Райские гурии еще много лет подождут тебя... Но я вижу, ты сгораешь от нетерпения покинуть меня...

   - Не покинуть тебя, а исполнить свою обязанность, Гараджия. Я - солдат, и Мустафа мой верховный начальник.

   - Ты прав, Гамид: ты пока еще обязан повиноваться... Ну, так едем. Я уже приказала приготовить лошадей и конвой. Хочу проводить тебя до берега.

   Набросив на плечи свой белый плащ с капюшоном, который накинула на голову, так что он закрыл и верхнюю часть лица, она быстро вышла из столовой в сопровождении Элеоноры и невольников, до того времени стоявших на страже у дверей.

  

   На крепостной площади перед подъемным мостом было выстроено два отряда всадников, ожидавших выхода внучки великого адмирала и сына мединского паши. Один из этих отрядов состоял из греческих ренегатов, Перпиньяно, Эль-Кадура, дедушки Стаке и его молодого земляка Симеона, другой - из двух десятков янычар, вооруженных с головы до ног, с тлеющими фитилями пищалей.

   Посередине между этими двумя группами находился всадник на вороной лошади. Это был молодой человек, лет около тридцати, высокий, с бледным, изможденным, но благородным лицом, карими глубоко ввалившимися глазами и длинными усами. Вместо богатых разноцветных шелковых и бархатных одежд, сверкающих золотом, серебром и драгоценными камнями, которые носили в то время знатные турки, на этом человеке был грубый казакин из темного холста, такие же шаровары, заправленные в старые, стоптанные сапоги и сильно поношенная феска, прежний ярко-красный цвет которой превратился в бурый.

   Неестественно блестевшие глаза его были пристально устремлены на герцогиню, между тем как по всему его телу пробегал судорожный трепет. Он не издал ни одного звука и из боязни выдать себя хоть словом кусал себе губы до крови.

   Элеонора, сразу увидевшая его, сначала побледнела, как смерть, потом щеки ее разгорелись таким ярким румянцем, точно вся кровь хлынула ей в голову.

   - Вот и христианский пленник, - сказала Гараджия, указывая на него рукой. - Может быть, ты уже видел его раньше, Гамид?

   - Нет, - отвечала Элеонора, делая над собой усилие, чтобы не выказать своего волнения.

   - Мне говорили, что его немного лихорадит. Но это вполне понятно: пребывание среди болот не может ни для кого пройти бесследно, - говорила Гараджия с такой небрежностью, словно дело шло не о человеке, а о пучке рисовой соломы. - Морской воздух принесет ему пользу, освежит его, так что он явится в Фамагусту не в таком дурном виде... Постарайся вообще подлечить его, эфенди, чтобы не говорили, что я слишком жестоко обращаюсь с христианскими пленниками. Обещаешь ты мне это Гамид?

   - Обещаю, Гараджия, будь покойна, - немного глухим голосом ответила герцогиня.

   В это время Гараджии и мнимому Гамиду были подведены великолепно убранные огненные кони, на которых они и поспешили сесть.

   - Берегите христианина! - крикнула турчанка янычарам. - Вы отвечаете мне за него головой!

   Десяток янычар окружили пленника, и оба отряда, во главе с Гараджией и ее спутником, рысцой направилась к рейду. Позади, на расстоянии сотни шагов, следовал эскорт герцогини, во главе которого ехали Перпиньяно и Никола Страдного.

   - Неужели нам эта игра обойдется так дешево? - говорил венецианец греку. - Не верится мне в такое счастье.

   - Что же, бывают ведь и полные удачи у людей, - сказал в ответ Никола. - Если только черт не вмешается в последнюю минуту, мы выиграли. Шиабека, наверное, уже потоплена и...

   - Да, но должно же ее бесследное исчезновение возбудить подозрения этой турчанки...

   - Очень может быть, что и возбудит, но разве мы должны отвечать за это? С чего же придет ей в голову, что это дело наших рук? - возражал грек. - Если же эта разряженная тигрица и догадается, то мы будем уж далеко, и пусть она попробует догнать нас. А что вы скажете о виконте?

   - Я положительно изумлен его хладнокровием. Я так и ожидал, что он при виде герцогини сделает что-нибудь такое, что выдало бы нас всех с головой. Это было бы вполне естественно при такой неожиданности для него. Значит, вы все-таки успели его предупредить?

   - Да, но не тем путем, как я сначала думал. Хорошо, что он из понятливых, и достаточно было одного взгляда Эль-Кадура, чтобы заставить его сдержать себя.

   - Да, опасная была минута! Слава Богу, что все обошлось благополучно... Однако нельзя сказать, чтобы он выглядел хорошо. Судя по тому, что от него осталась одна тень прежнего, думаю, что Гараджия заставляла и его ловить пиявок наряду с простыми невольниками.

   - И я так думаю, синьор, - говорил грек. - Я пробыл в ее власти целых три месяца, и знаю, на что она способна, не будь с ней этих проклятых янычар, я бы на прощанье непременно всадил ей пулю в голову, в отместку за несчастных христиан, над которыми она так жестоко издевается.

   - Ну, не будем говорить о том, чего нельзя, Никола... Посмотрите, как великолепно держит себя в седле герцогиня: не уступит и самому лучшему наезднику!

   - А храбрость-то какая! Одна она стоит всех нас вместе взятых... Я слышал, как она тут билась на поединке с капитаном Метюбом, который считается лучшим бойцом во всей турецкой морской армии, и шутя повергла его к своим ногам.

   - Да, она победила даже самого Мулей-Эль-Каделя, с которым никто другой из нас не решался схватиться... Вообще, с ней мы можем быть вполне спокойны: раз она за что берется, то всегда доводит до конца.

   - Это верно, синьор. Но все-таки погодите хвалить день раньше вечера, - наставительно заметил Страдного.

   Герцогиня и турчанка скакали впереди всех, погруженные в свои мысли, видимо, ни на что не обращая внимания и не обмениваясь ни одним словом. Когда они спустились на берег, Элеонора провела рукой по лицу, как бы желая прогнать назойливые мысли, и, указывая на галиот, с полураспущенными парусами мирно покоившийся на якоре в расстоянии всего одного узла от берега, сказала:

   - А вот и мой корабль.

   - Да? А что же это не видно шиабеки? - удивлялась Гараджия. - Ее отсутствие меня очень тревожит, - говорила турчанка, окидывая глазами море, где не было видно ни одного паруса, кроме тех, которые раздувались на галиоте. - Уж не случилось ли чего-нибудь особенного по ту сторону острова?

   - А что же там может случиться, Гараджия?

   - Туда могли подойти венецианцы. У них еще остались корабли.

   - Немного и притом, что они могут сделать теперь, когда по всему острову победоносно развевается знамя пророка и все бывшие на нем христиане истреблены?

   - Мало ли что!.. Ну, хорошо, подождем немного и спросим твоих людей на галиоте. Они, наверное, скажут нам, что сталось с моим кораблем. Не мог же он исчезнуть так, чтобы никто из них не заметил этого?

   Пока всадники спешивались, с галиота была спущена шлюпка и быстро подошла к берегу. На ней были те два матроса, которые все время оставались на галиоте, и Олао, посланный к ним ночью греком Страдиото из крепости.

   - Здесь стояла шиабека, куда она делась? - поспешила осведомиться у них комендантша крепости.

   - Была, госпожа, - почтительно ответил Олао, - но давеча на заре подняла паруса и направилась вдоль берега.

   - Разве показался какой-нибудь вражеский корабль на горизонте? Или еще что случилось?

   - Вчера вечером на юге действительно виднелся корабль, как будто направлявшийся к острову. Должно быть, шиабека пошла ему навстречу, чтобы узнать, откуда он и чей.

   - Ну, значит, она скоро вернется... Уж не венецианский ли это корабль?.. Гм!.. Посадите прежде всего на галиот вот этого христианского пленника и оставьте его крепко связанным в междупалубье... или, еще лучше, заприте его в каюту и приставьте к двери караул, слышите?

   - Будь покойна, госпожа: об этом уж позабочусь я, - поспешил сказать Страдного.

   Пленник держал себя совершенно спокойно. Ободряемый взглядами герцогини, которые она украдкой бросала ему, он первый сел в шлюпку, потом в нее поместились Николо Страдного, старый далмат и четверо матросов из числа тех, которые находились в эскорте молодой венецианки. Шлюпка с этими пассажирами быстро направилась к кораблю.

   - Так не забудь же, Гамид, что я жду твоего скорого возвращения и надеюсь услышать от тебя приятную весть о том, что твоя сильная рука отомстила Мулей-Эль-Каделю за меня, - говорила между тем Гараджия, следя глазами за удалявшейся шлюпкой. - Если ты это сделаешь, я назначу тебя губернатором замка Гуссиф и через своего деда попрошу тебе те отличия, которые ты сам пожелаешь.

   - Ты слишком добра ко мне, госпожа... - начала было герцогиня, но турчанка быстро прервала ее нетерпеливым восклицанием:

   - Опять "госпожа"?.. Ведь я уже просила тебя звать меня только по имени!

   - Виноват, Гараджия, я не привык так называть женщин, которые мне не сродни... Повторяю - ты слишком любезна ко мне...

   - Ты заслуживаешь гораздо большего, Гамид... Ну, прощай пока, эфенди, - продолжала Гараджия, крепко пожимая мнимому юноше руку. - Мои глаза будут следить за тобой по морю.

   - А мое сердце - биться для тебя, Гараджия, - утешала ее герцогиня, думая про себя совсем другое. - Лишь только убью Дамасского Льва, тотчас вернусь к тебе.

   Но вот вернулась шлюпка, доставившая пленника и его провожатых на борт галиота. За ней шла другая, поменьше. Элеонора села в первую вместе с Перпиньяно, Эль-Кадуром, Бен-Таэлем, невольником Мулей-Эль-Каделя, и несколькими греками и через минуту уже быстро неслась к галиоту, между тем как остальные спутники усаживались во вторую шлюпку.

   Опираясь на лошадь, которую держала под уздцы, Гараджия полными слез глазами следила за мнимым сыном мединского паши. Прекрасное лицо жестокой турчанки было окутано облаком печали.

   Между тем находившиеся уже на галиоте ренегаты поспешно распускали все паруса и поднимали якорь. Почувствовав под своими ногами родную, так сказать, палубу, дедушка Стаке сразу вошел вновь в привычную роль и весело командовал.

   Якорь быстро был поднят, и когда на борт взошла вторая партия пассажиров, корабль сначала двинулся немного вперед, потом плавно повернулся под нажимом руля, управляемого умелой рукой Николы, и спокойно направился к выходу с рейда.

   - Жду тебя, Гамид! - послышался с берега отчаянный крик Гараджии.

   Герцогиня сделала ей прощальный знак рукой, между тем как с ее губ сорвался веселый смех, заглушаемый раскатами громового голоса дедушки Стаке, кричавшего:

   - Благодарим вас за угощение! Не взыщите, что плохо пришлось с вами расплатиться!

   Он прокричал эти слова на своем языке, и турки могли принять их за дружеский прощальный привет, так оно, очевидно, и было, судя по тому, что они ответили ему пожеланием счастливого пути и маханием фесок.

   Когда корабль скрылся из виду, обогнул мыс, Гараджия вскочила на коня и понеслась обратно в замок, сопровождаемая своими янычарами. Лицо ее все более и более омрачалось. Удаляясь от берега, она не раз останавливалась и, обернувшись назад, подолгу смотрела на море, хотя там уже давно ничего не было видно.

   Наконец, добравшись до вершины возвышенности, она дала коню шпоры и бешеным галопом помчалась по ровной площадке, на которой стоял замок. Янычары остались далеко позади.

   Когда она готовилась въехать на опущенный мост, ей бросился в глаза скакавший ей навстречу, со стороны болот, высокого роста капитан янычар с громадными усами. Лошадь его, прекрасный арабский скакун, была вся в пене. При виде этого всадника Гараджия остановилась, между тем как со всех сторон стали сбегаться янычары с дымящимися фитилями пищалей.

   - Прости, госпожа! - крикнул по-турецки всадник, останавливая на всем скаку свою лошадь. - Уж не имею ли я честь видеть внучку великого адмирала Али-паши?

   - Ну да, я внучка великого адмирала. Что же тебе нужно? - перебила словоохотливого капитана Гараджия.

   - Очень приятно... Вот удача-то! Я страшно боялся, что не застану тебя в замке... Христиане еще здесь?

   - Какие христиане?

   - Те, которые явились сюда за одним пленником, виконтом Ле-Гюсьером.

   - Да разве это были христиане?! - вскричала Гараджия, побледнев, как смерть.

   - Значит, они выдавали себя за мусульман? Так я и думал.

   - Да... Но прежде скажи, как тебя зовут?

   - Когда я был христианином, то назывался капитаном Лащинским, - отвечал поляк. - В настоящее время ношу мусульманское имя, едва ли когда-либо достигшее твоих ушей. В турецкой армии столько капитанов, что запомнить всех их невозможно никому, даже внучке великого адмирала, которая, как я слышал, отличается, в числе множества прекрасных качеств, и удивительной памятью... Но ответь же мне, госпожа: здесь ли еще эти люди? Или они уже успели сделать свое дело и...

   - Так меня обманули! - вне себя, трясясь от гнева, вскричала Гараджия. - Значит, этот Гамид...

   - Гамид? - подхватил поляк. - О да, именно так и хотел назваться капитан Темпеста, собираясь сюда...

   - Капитан Темпеста? Что это за человек?

   - Госпожа, мне кажется, здесь не совсем удобно обсуждать такие дела, - заметил Лащинский, окинув взглядом толпу собравшихся янычар и тех, которые были в эскорте Гараджии и отстали было от нее, а теперь стали подъезжать.

   - Да, ты прав, - согласилась Гараджия. - Следуй за мной.

   Въехав во двор крепости, она спешилась и провела своего нового гостя в небольшую залу в нижнем этаже, тоже убранную с восточной роскошью.

   - Говори теперь все, - повелительно сказала она, заперев дверь. - Ты, кажется, намекал, что этот Гамид - христианин? Верно ли это?

   - Да, это тот самый знаменитый капитан Темпеста, который под стенами Фамагусты победил Дамасского Льва, вызывавшего на бой христианских капитанов, из которых ни один не решился схватиться с этим мастером военного искусства.

   - Так он уже раз победил Дамасского Льва! - вскричала Гараджия, все более и более удивляясь и теряясь в лабиринте разных мыслей и чувств.

   - Да, ранил его почти насмерть, но не добил, как сделал бы всякий другой на его месте. Напротив, даровал ему жизнь, - пояснил поляк, имевший особое намерение возвысить, а не уронить в глазах турчанки капитана Темпеста.

   - А он еще уверял, что Мулей-Эль-Кадель - его лучший друг!.. Значит, он меня обманул и в этом случае?

   - Нет, госпожа, в этом случае он говорил правду: Мулей-Эль-Кадель ему более не враг. Доказательством этому может служить то, что Дамасский Лев спас капитана Темпеста, когда Мустафа вошел в Фамагусту и отдал приказ уничтожить всех находившихся там христиан.

   - Гамид - не Гамид... он христианин! - задумчиво бормотала молодая турчанка. - Христианин... христианин!..

   Просидев несколько времени молча с опущенной на грудь головой, она вдруг встрепенулась, повела плечами и горячо проговорила:

   - Ну, так что же, не все ли в сущности равно: магометанин он или христианин, когда он такой прекрасный и великодушный! Будет воля пророка - сделается и он мусульманином, если уж это так нужно...

   - Прекрасный? - с иронической усмешкой повторил поляк, подавив вздох. - Не лучше ли будет сказать: прекрасная?

   - Что ты еще хочешь сказать этим, капитан? - спросила Гараджия, вытаращив на него глаза, в которых выражалось недоумение, смешанное с ужасом.

   - А то, что ты была введена в заблуждение и относительно настоящего пола капитана Темпеста, - с той же усмешкой ответил поляк.

   - Что такое? - крикнула турчанка, вся побагровев и тряся своего собеседника за руку с такой силой, что тот невольно поморщился. - Что такое ты еще говоришь?

   - Я говорю, что этот прекрасный Гамид или капитан Темпеста в действительности называется герцогиней Элеонорой д'Эболи...

   - Так это женщина?

   - Да, только незамужняя.

   Гараджия испустила раздирающий душу вопль, напоминавший крик раненого насмерть дикого зверя, и прижала обе руки к сердцу.

   - Обманута! Осмеяна! Опозорена! - шептала она, попеременно то краснея, то бледнея и обводя кругом себя мутными, блуждающими глазами.

   Вдруг она со свойственной ей порывистостью движений вскочила, подбежала к двери, отперла ее и крикнула на весь замок:

   - Метюба сюда!

   Начальник гарнизона, прохаживающийся по двору, сам услышал этот отчаянный крик и поспешил на него. Увидя искаженное от гнева лицо, горячие глаза и покрытые пеной губы Гараджии, он вообразил, что ее оскорбил новоприбывший капитан янычар и набросился было на него с поднятым ятаганом.

   - Нет, нет, не в этом дело! - остановила его Гараджия. - Где твоя галера?

   - Все там же, где была - на Досском рейде, - ответил он, отступая назад к двери, где и остановился, почтительно склонившись перед своей начальницей.

   - Скачи туда на лучшем из моих коней, - в страшном волнении продолжала она. - Прикажи немедленно поднять паруса и поспеши вдогонку за кораблем того, кто назвался здесь Гамидом... Это - христианин... Он обманул нас всех... Беги... скачи... лети, Метюб, и привези мне назад этого... Гамида... живого или мертвого... все равно... Лишь бы он был здесь... Слышишь, Метюб?.. Я хочу, видеть его... Да, да, видеть... но не мертвого... Нет, нет, живого... Помни: живого!.. На что мне мертвый?..

   &nbs