Сальгари Эмилио - Капитан Темпеста

   Эмилио Сальгари

  

   - Шесть!

   - Пять!

   - Одиннадцать!

   - Четыре!

   - Зара!

   - Ах, чтоб вас! Тридцать тысяч турецких сабель вам на голову... Ну, синьор Перпиньяно, и везет же вам! Можно сказать, прямо дьявольское счастье!.. Целых восемьдесят цехинов выиграли у меня в два вечера! Каково? А? Нет, слуга покорный, продолжать в таком духе я больше не имею охоты, лучше проглотить пару ядер из колубринки или даже сесть на кол, которым так любят угощать христиан эти магометанские псы, честное слово! Теперь, если они возьмут Фамагусту, то им, кроме шкуры нечего будет содрать с меня.

   - Не возьмут, капитан, будьте покойны!

   - Вы думаете, синьор Перпиньяно?

   - Уверен в этом. С тех пор, как к нам присоединились эти славяне, нечего опасаться за Фамагусту. Венецианская республика умеет выбирать солдат.

   - Ну, это все-таки не поляки.

   - Капитан, прошу вас не оскорблять далматских солдат.

   - Я и не думаю их оскорблять, несмотря на то, что ваше отношение к нашим солдатам не из лучших...

   Слова поляка были прерваны раздавшимся возле обоих игроков угрожающим гулом голосов и бряцаньем оружия.

   - Ну, уж и вспыхнули, как солома! - поспешил он воскликнуть совсем другим тоном и с деланною улыбкою. - Напрасно, друзья мои! Вы должны знать, что я охотник пошутить. Ведь уже четыре месяца, как мы с вами, мои храбрецы, имеем удовольствие биться рядом против этих неверных псов, которые спят и видят, как бы добраться до нашей шкуры, и я не раз имел случай убедиться в вашем мужестве... Но вот что, синьор Перпиньяно, если желаете, я все-таки не прочь начать с вами новую партию. Может быть, и отыграюсь, а если и нет, что куда уж не шли мои последние двадцать цехинов! А об этих проклятых турках нечего и поминать. Не видим их пока - и отлично.

   В это мгновение, как бы в ответ поляку, грянул пушечный выстрел.

   - Ах, вы, головорезы! - вскричал словоохотливый Лащинский, стукнув кулаком себе по колену... Даже и ночью не дают покоя!... Ну, да ладно, авось еще успеем проиграть или выиграть десяток цехинов, не правда ли, синьор Перпиньяно?

   - Если желаете, попытаемся, синьор Лащинский.

   - Смешайте кости и начнем.

   - Девять! - воскликнул Перпиньяно, выбросив костяные кубики на скамейку, служившую игрокам вместо стола.

   - Три!

   - Одиннадцать!

   - Шесть!

   - Зара!

   Только раздавшееся в стороне чье-то сдержанное хихиканье заставило злополучного поляка с трудом подавить готовое сорваться с его языка проклятие.

   - Клянусь бородой Магомета! - громко сказал он, бросая на скамью рядом с кубиками два цехина. - Наверное вы. синьор Перпиньяно, заключили с дьяволом какой-нибудь договор.

   - И не думал. Я слишком добрый христианин для этого.

   - Ну, значит, вы научились какой-нибудь уловке, и я готов прозакладывать свою голову против турецкой бороды, что вы заимствовали эту уловку у капитана Темпеста (Темпеста по-итальянски значит ураган или буря). Ведь вы играете с ним?

   - Да, я часто играю с этим храбрым дворянином, но он меня никаким уловкам не учил, да я и не просил его об этом.

   - С этим "дворянином"?.. Гм! - с некоторой, едкостью произнес Лащинский.

   - Разве вы не считаете его дворянином?

   - Я-то?.. Гм! Кто же его знает?

   - Во всяком случае нельзя не признать его очень хорошо воспитанным и, вдобавок, изумительно храбрым юношей.

   - "Юношей? "?!

   - Что вы хотите сказать, капитан? Я никак не пойму ваших восклицаний.

   - А действительно ли это юноша?

   - Почему же не юноша, когда ему всего, дай Бог, двадцать лет отроду? Не стариком же вы его назовете?

   - Ну, я вижу, вы не хотите понять меня, да это и не важно. Оставим капитана Темпеста в стороне с этими треклятыми турками и будем продолжать игру...

   Описанная сцена происходила в обширной палатке, вроде тех, какими в наше время обыкновенно пользуются странствующие скоморохи. Палатка эта принадлежала одному старику-маркитанту и одновременно служила местом для отдыха солдат и винным складом, судя по множеству тюфяков, винных бочонков и бутылок, всюду разбросанных в беспорядке. Посередине палатки стояла не особенно опрятная скамья, заменявшая игрокам стол.

   Сами игроки сидели на табуретках под муранскою лампой, подвешенной к среднему бруску палатки, а по сторонам живописными группами расположились человек пятнадцать наемных солдат, набранных венецианской республикой в своей далматской колонии для защиты ее восточных владений, которым постоянно угрожали беспокойные турки.

   Капитан Лащинский был человек высокий и плотный, с мускулистыми руками, жесткой, как щетина, гривой рыжеватых волос, громадными редкими усами, напоминающими усы моржа, маленькими острыми глазами и красным носом, обличавшим в нем исправного пьяницу.

   В чертах его лица, в движениях и в манере говорить, - словом, во всем сказывался типичный искатель приключений и профессиональный рубака.

   Что же касается его партнера, лейтенанта Перпиньяно, то он был совершенной его противоположностью, да и моложе этого поляка, которому могло быть уже лет сорок. Чистокровный венецианец, Перпиньяно отличался высоким ростом, сухощавым, гибким и крепким станом, красивым бледным лицом со смуглым отливом, черными волосами и темными, блестящими глазами.

   В то время как первый был одет в тяжелую кирасу и на боку у него висел большой меч, второй красовался в изящном венецианском костюме, состоявшем из богатого вышитого камзола, доходившего до колен, полосатых шелковых панталон, башмаков с пряжками и голубого берета с фазаньим пером. Вообще он выглядел скорее пажом венецианского дожа, нежели воином, тем более, что все его вооружение заключалось в легкой шпаге и кинжале.

   Игра возобновилась. Видно было, что оба игрока волнуются. Окружавшие игроков далматские солдаты с большим интересом следили за всеми перипетиями их азартного состязания. Раздававшиеся время от времени пушечные выстрелы заставляли колебаться тускло светившую и порядком чадившую лампу.

   Никто, однако, не обращал внимания на эти выстрелы, в особенности поляк, не перестававший время от времени делать глоток нежного сладкого кипрского вина прямо из горлышка бутылки, стоявшей у него под рукою на полу.

   Лащинский успел проиграть еще дюжину цехинов, когда в палатку вдруг вошел новый посетитель в широком черном плаще и украшенном тремя голубыми перьями шлеме на голове. Бросив взгляд на игроков, вошедший произнес с легкой иронией:

   - Прекрасно! Здесь идет веселая игра в то время как турки изо всех сил стараются разрушить бастион святого Марка и подведенная ими мина постоянно угрожает ему!.. Но пусть хоть мои люди берут оружие и следуют за мною. Опасность очень близка.

   Пока далматские солдаты торопливо собирали свое оружие, поляк поднял голову и пронизывающим взглядом смерил с ног до головы говорившего.

   - А, капитан Темпеста! - насмешливым тоном воскликнул он. - Вы бы и один могли защитить бастион святого Марка, не портя нам игры. В эту ночь Фамагусте не суждено еще пасть.

   Тот, которого Лащинский назвал капитаном Темпеста, стремительно распахнул полы плаща и схватился правой рукой за эфес своей шпаги.

   Это был очень красивый юноша, однако, казавшийся слишком нежным для воина. Среднего роста, стройный и гибкий, с изящно очерченной фигурой, с черными, горящими, как уголья, глазами, маленьким ртом прелестного изгиба, пышными пунцовыми губами, за которыми блестели два ряда мелких и ровных жемчужных зубов, со смуглым цветом лица южного типа и длинными волнистыми мягкими, как шелк, волосами, он скорее был похож на переодетую девушку, нежели на воина. И его костюм отличался богатством, изяществом и особою тщательностью, хотя турки своими постоянными нападениями едва ли могли дать много времени защитникам крепости заниматься туалетом. Он был в полном вооружении. На груди у него сверкал небольшой стальной щит с изображением герцогской короны над тремя звездами. На сапогах звенели серебряные вызолоченные шпоры, а за голубым шелковым поясом была заткнута тонкая гибкая шпага с богато украшенной серебряной рукояткой, какие в то время были в употреблении у французских дворян.

   - Что вы хотели сказать этими словами, капитан Лащинский? - спросил молодой человек гармоничным голосом, составлявшим полную противоположность грубому хриплому голосу поляка.

   Делая этот вопрос, юноша продолжал держаться за рукоятку шпаги.

   - Я хотел сказать только то, что турки могут еще подождать, - отвечал Лащинский, пожимая плечами. - Да и вообще едва ли им удастся задуманное против нас. Мы еще настолько сильны, что в состоянии отбить их и прогнать назад в Константинополь или их проклятую Аравийскую пустыню.

   - Вы перемешиваете карты на руках и притом не особенно искусно, синьор Лащинский, - холодно возразил юноша. - Ваш намек относился ко мне, а вовсе не к туркам.

   - Турки и вы - для меня одно и то же, - пробурчал поляк.

   Перпиньяно, бывший горячим поклонником капитана Темпеста, под знаменем которого сражался, в свою очередь схватился за шпагу с явным намерением броситься с нею на поляка, но юноша, сохранявший изумительное хладнокровие, остановил его повелительным движением.

   - Защитники Фамагусты слишком ценны, чтобы из-за таких пустяков убивать друг друга, - сказал он. - Если капитан Лащинский ищет со мною ссоры, чтобы выместить на мне свою досаду за проигрыш, или потому, что он сомневается в моей храбрости, как я не раз уже слышал...

   - Я сомневаюсь?! - вскричал поляк, вскакивая с места. Клянусь бородой Магомета, что убью как бешеного зверя того, от кого вы могли это слышать, хотя по правде сказать...

   - Что же вы остановились? Продолжайте. - Спокойно сказал капитан Темпеста.

   - Хотя я, действительно, немного сомневаюсь в вашем мужестве, - договорил Лащинский. - Вы слишком еще юны, мой друг, чтобы заслужить лавры храбреца, притом...

   - Ну что же вы опять остановились? Доканчивайте, - иронически произнес молодой человек, снова останавливая знаком Перпиньяно, порывавшегося броситься на поляка. - Вас очень интересно слушать, синьор Лащинский.

   Поляк так толкнул ногою скамью, служившую игрокам столом, что она отлетела в сторону, закрутил дрожащими руками свои длинные, висящие как у китайца, усы и крикнул громовым голосом:

   - Клянусь святым Станиславом, покровителем Польши, вы издеваетесь надо мною, капитан Темпеста. Как мне понимать вас?

   - У вас должна быть уже известная опытность, чтобы разбираться в подобного рода делах, - все с той же иронией ответил капитан Темпеста.

   - Да вы, кажется, и в самом деле воображаете себя настолько ловким рубакою, что не боитесь высмеять старого польского медведя! - кричал поляк, сверкая глазами. - Хотя принятое вами имя и звучит довольно грозно, но все-таки вы мальчик... Гм!... Да, пожалуй, что мальчик, хотя у меня на этот счет имеются кое-какие сомнения...

   Юноша побледнел, как смерть, и его глубокие черные глаза вспыхнули огнем.

   - Четыре месяца я бьюсь на ваших глазах в траншеях и на бастионах, вызывая удивление наших воинов да и самих осаждающих, а вы... вы называете меня мальчиком? - проговорил он, с трудом овладев своим волнением. - Вы сами хвастун, и вам во всю свою жизнь не перебить столько турок, сколько уже удалось мне. Слышите, господин авантюрист?

   Теперь, в свою очередь, побледнел и поляк.

   - Если я авантюрист, то такой же, как и вы! - проревел он, свирепо вращая глазами.

   - Ошибаетесь, синьор, я не авантюрист, это доказывает герцогская корона на моем щите.

   - Герцогская корона? - Да я могу налепить на кирасу даже и королевскую! - с грубым смехом проговорил поляк. - Эк чем вздумал удивить меня!... Во всяком случае, герцог вы или... герцогиня, но у вас не хватит храбрости помериться со мною шпагою.

   - Вы думаете? - с еще большею насмешкой произнес молодой человек. - Смотрите не ошибитесь. Что же касается моего права на герцогскую корону, то мне кажется, что уже один мой вид является доказательством, как не нуждается в доказательствах и ваша наружность, по которой ясно видно, что именно вы принадлежите к "благородному" классу авантюристов.

   В ответ на эти слова поляк испустил какое-то дикое рычание и, схватившись за шпагу, хотел вскочить со своего места и броситься на молодого насмешника, но тот одним грозным взглядом приковал его к месту.

   Солдаты, столпившиеся сзади капитана Темпеста, также схватились за алебарды и двинулись было вперед, намериваясь, в свою очередь, кинуться на Лащинского и разорвать его в куски. Даже собственник палатки, и тот вскочил с места и хотел швырнуть скамейкой в заносчивого искателя приключений, но юноша движением руки, не допускавшим возражений, заставил солдат опустить оружие, а старого виноторговца - поставить скамью на место.

   - Так вы сомневаетесь в моем мужестве? - серьезным тоном продолжал молодой человек, пылающими глазами глядя на Лащинского. - Хорошо, сделаем опыт. Ежедневно молодой и, очевидно, храбрый турок подъезжает к стенам нашей крепости и вызывает охотников помериться с ним. Наверно, он явится и завтра. Чувствуете вы себя в силах принять его вызов?

   - Да неужели вы думаете, я испугаюсь не только одного какого-то негодного турчонка, но даже целой дюжины их?! - вскричал Лащинский. - Да я этого мальчишку слопаю в один присест... Я не венецианец и не далмат, а турки не стоят даже русских татар...

   - Да? Ну, так, значит, вы завтра выступите против этого турка?

   - Пусть меня примет на рога сам Вельзевул, если я откажусь от такого пустяка!

   - Отлично, вместе с вами выступлю и я.

   - А кто первый из нас?

   - Это предоставляю на ваш выбор.

   - Так как я старше вас, то схвачусь с ним первый, а вы, капитан Темпеста, докажите свою храбрость потом. Идет?

   - Хорошо. Это будет гораздо честнее. Лучше сражаться с врагом, чем со своим. Пусть не говорят что защитники Фамагусты режут друг друга. Их, повторяю не так много, и они...

   - Да оно будет и поблагоразумнее, - с улыбкой перебил поляк. Шпага Лащинского спасет и капусту, и козу, и уничтожит волка, т. е. снимет голову с лишнего воина армии Мустафы.

   Капитан Темпеста пожал плечами и снова, завернувшись в свой плащ, направился к выходу из палатки, крикнув солдатам:

   - На бастион святого Марка! Туда турками подводится мина, и опасность всего больше именно там.

   Он оставил палатку, не удостоив более ни одним взглядом своего противника. За ним последовали Перпиньяно и далматские солдаты, вооруженные, кроме алебард, тяжелыми фитильными ружьями.

   Ночь была темная. Все окна в домах были наглухо закрыты ставнями, не пропускавшими света. Фонарей на улицах не полагалось. С мрачного беззвездного неба беспрерывно сеял мелкий и частый дождь, а из Ливийских пустынь несло резким пронизывающим насквозь ветром, уныло гудевшим между тесно скученными жилищами.

   Орудийный грохот раздавался все чаще и чаще, и временами над городом проносились громадные раскаленные каменные и чугунные ядра, тяжело шлепались на чью-нибудь кровлю и с треском пробивали ее, внося с собою ужас и смятение в мирное обиталище.

   - Отвратительная ночь! - заметил Перпиньяно, шедший рядом с капитаном Темпеста, завернувшимся в свой широкий плащ. - Туркам не скоро дождаться более удобного времени для попытки овладеть бастионом святого Марка. Мне думается, что страшный час падения Фамагусты скоро пробьет, если республика не поспешит прислать нам подкреплений.

   - Будем лучше рассчитывать на то, что у нас уже имеется, синьор Перпиньяно. Светлейшая Венеция в настоящее время слишком занята защитою своих владений в Далмации, кроме того, не следует забывать, что турецкие галеры постоянно шныряют по Архипелагу и Ионийскому морю, подстерегая те венецианские суда, которые, быть может, везут нам помощь.

   - В таком случае я уж вижу перед собою день в который нам волей-неволей придется сдаться.

   - А вместе с тем и дать искромсать себя в куски. Султан отдал строгий приказ всех нас перерезать в наказание за наше долгое сопротивление.

   - О, злодей!... - со вздохом проговорил лейтенант Перпиньяно. - Несчастные жители Фамагусты! Лучше бы им быть погребенными заживо под развалинами своего разрушенного города, нежели очутиться во власти этих выродков.

   Отряд вышел из узких улиц на широкую дорогу, упиравшуюся в бастион, стены которого, лишенные почти всех своих зубцов, освещались пылающими факелами. Издали, при красном свете этих факелов, было видно, как на бастионе суетились закованные с ног до головы в железо люди возле нескольких находившихся там колубрин. В известные промежутки из жерл колубрин вырывалось пламя, и окрестность оглашалась гулом выстрелов.

   За воинами копошились группы богато и бедно одетых женщин, неутомимо таскавших на стены тяжелые мешки с землей, песком, камнями и разным мусором, храбро пренебрегая турецкими ядрами и пулями. Это были жительницы Фамагусты, помогавшие укрепить бастион, на который главным образом были направлены все усилия осаждавших.

  

   1570 год начался очень несчастливо для венецианской республики, этого самого сильного и страшного врага турецкого владычества. С некоторых пор рычание льва св. Марка стало ослабевать, и первая чувствительная рана была ему нанесена на побережьях Адриатического моря, в Далмации, а затем его сильно задели и на островах греческого Архипелага, несмотря на героическое сопротивление сыновей лагун.

   Селим II, тогдашний властитель турецкой империи, в состав которой входили Египет, Триполи, Алжир, Марокко и половина Средиземноморья, выжидал удобного момента навсегда выхватить из когтей льва св. Марка его лучшие владения на Востоке.

   Уверенный в свирепости и фанатизме своих воинов и укрепившись уже на море, Селим легко мог найти предлог к борьбе с Венецией, уже начинавшей проявлять признаки падения и терять былое могущество.

   Уступка королевой Екатериной Корнаро острова Кипра Венецианской республике явилась той искрой, которой суждено было произвести давно уже подготавливавшийся взрыв. Видя в этой уступке угрозу своим малоазиатским владениям и чувствуя себя уже достаточно сильным, султан потребовал от венецианцев, чтобы они очистили остров Кипр, где они, как он заявил, будто бы оказывали поддержку черноморским пиратам, беспокоившим своими прекрасно вооруженными галерами поклонников полумесяца.

   Как и нужно было предвидеть, венецианский сенат с негодованием и презрением отверг требование варварского потомка Пророка и, готовясь к войне с ним начал деятельно собирать свои силы, разбросанные по Востоку и в Далмации.

   На Кипре в то время насчитывалось всего пять городов: Никосия, Фамагуста, Пафос, Кирения и Лимасол, но из них только первые два были в состоянии оказать кое-какое сопротивление, так как только они имели большие бастионы.

   Война была уже формально объявлена, когда посланное сенатом вспомогательное войско благополучно высадилось при Лимасоле, под охраной галер Квирини. Оно состояло из восьми тысяч венецианских и далматских пехотинцев, двухсот пятидесяти кавалеристов и сильной артиллерии. Всех защитников острова, вместе с находившимися там ранее, насчитывалось теперь десять тысяч пехотинцев, вооруженных алебардами и аркебузами, четыреста далматских стрелков, пятьсот кавалеристов, кроме того, немало было и добровольцев, явившихся на свой собственный счет, между которыми находились представители самых благородных венецианских фамилий, желавшие оказать бескорыстную помощь родине.

   Узнав, что турки начинают высаживаться на берег острова громадными массами под предводительством Великого Мустафы, самого ловкого и вместе с тем самого жестокого из всех турецких военачальников, венецианцы разделили свои силы на два корпуса и поспешили запереться в Никосии и Фамагусте, чтобы там, под защитой высоких бастионов, приготовиться к борьбе с сильным врагом.

   В Никосии войска находились под начальством Николо Дандоло и епископа Франческо Контарини, а в Фамагусте распоряжались Асторре Бальоне, Брагадино, Лоренцо Тьеполо и албанский капитан Маноли Спилотто в ожидании новых подкреплений, обещанных республикой.

   Мустафа, силы которого превосходили венецианские, по крайней мере, раз в восемь, быстро подошел к стенам Никосии. 9 сентября 1570 года, с первым проблеском утренней зари, начался с обеих сторон ожесточенный бой. Он окончился тем, что венецианцы, видя невозможность отбить на этот раз врага, решили сдаться, но с условием, чтобы им всем была сохранена жизнь. Однако едва успели войска коварного визиря войти в крепость, как он отдал им приказ без пощады перерезать всех ее защитников вместе с помогавшим им населением города.

   Первым под ударами кривой турецкой сабли пал храбрец Дандоло, всего же в Никосии было перерезано самым зверским образом более двадцати тысяч человек. Таким образом, цветущий когда-то городок сразу превратился в одно громадное кладбище, орошенное целыми реками крови. Были пощажены лишь человек двадцать венецианских дворян с громкими именами, могущих дать за себя богатый выкуп, да самые красивые из женщин и девушек Никосии, которых визирь намеревался оставить у себя в качестве невольниц, частью же продать в Константинополь в гаремы или на невольничьи рынки. Две девушки замечательной красоты были отправлены им в подарок своему повелителю, султану.

   Упоенные таким сравнительно легким успехом, турецкие орды поспешили к Фамагусте, рассчитывая, что с нею придется провозиться еще меньше. 19 июля 1571 года они подошли к Фамагусте и на другой же день попробовали взять штурмом ее укрепления, но так же, как при первом приступе на Никосию, были отбиты с сильным уроном. 30 июля Мустафа, после долгой беспрерывной бомбардировки и постоянных попыток взорвать посредством мин крепостные сооружения, повел на приступ свое самое отборное войско, но победительницей опять оказалась венецианская храбрость. В защите укреплений принимали энергичное участие все мало-мальски способные к делу обитатели Фамагусты, не исключая и женщин, которые сражались, как львицы, рядом с храбрыми воинами.

   Только в октябре прибыло, наконец, в Фамагусту обещанное сенатом подкрепление, состоявшее из тысячи четырехсот пехотинцев под командою Луиджи Мартиненго. Полученное подкрепление, в сущности, было весьма недостаточно для крепости, осажденной шестидесятитысячной армией, но, тем не менее, его появление подействовало ободряющим образом на начавших было уже унывать фамагустцев и придало им новые силы к сопротивлению.

   К несчастью, военные и съестные припасы в Фамагусте уменьшались со страшной быстротой, а турки своей бомбардировкой почти не давали осажденным передышки. Город теперь представлял одни груды развалин.

   Вдобавок ко всему этому к Кипру прибыл и Али-паша, великий адмирал турецкого флота, с эскадрой в сто с лишком галер, имевших на своих бортах сорок тысяч новых воинов. Таким образом, Фамагуста оказалась со всех сторон охваченной железным и огненным кольцами, прорвать которые, казалось, не в состоянии никакая человеческая сила.

   В таком положении были дела этой крепости в то время, с которого начинается наше повествование.

  

   Вернувшись на стены укрепления, солдаты, сопровождавшие капитана Темпеста, бросили ненужные им больше в эту минуту алебарды и заменили их мушкетами, затем уселись под защитой еще уцелевших зубцов, не переставая раздувать фитили своих ружей, в то время как находившиеся тут же крепостные артиллеристы вместе с флотскими беспрерывно стреляли из колубрин по осаждающим.

   Между тем сам капитан Темпеста, невзирая на увещевания своего лейтенанта, поместился впереди всех, возле полуразрушенного зубца, который при каждом выстреле колубрины все более и более разрушался.

   Турки, все более и более раздражаемые долгим и упорным сопротивлением сравнительно незначительного венецианского гарнизона, продолжали проводить траншеи, чтобы поближе подкрасться к полуразрушенным уже укреплениям, но их усилиям сильно препятствовала та громадная масса обломков и мусора, которая постоянно нагромождалась мужественными женщинами вокруг стены. По временам отважные смельчаки из осаждающих, добровольно жертвовавшие своей жизнью ради более верного обеспечения себе доступа в волшебный рай Пророка, ползком, под прикрытием ночной темноты, взбирались на откосы стен и устанавливали мины с целью взорвать те твердыни, которые еще уцелели от разрушительной работы пушечных ядер.

   Далматы, обладавшие зоркими глазами, заметив этих смельчаков, тотчас же укладывали их меткими выстрелами из своих мушкетов, но убитые немедленно заменялись новыми фанатиками, выскакивавшими из темноты, и вдруг раздавался страшный взрыв, тяжелые колубрины подпрыгивали на своих местах, угол стены или часть башни с треском обваливались, погребая под своими обломками фанатиков.

   Вслед за этим неутомимые женщины тотчас же тащили корзины и мешки с землею и мусором, чтобы скорее заделать сделанные бреши.

   Капитан Темпеста молча и бесстрастно наблюдал огни, вспыхивавшие все в большем и большем количестве в необозримом турецком стане.

   Вдруг он почувствовал, что кто-то тронул его за локоть и вместе с тем услышал произнесенные шепотом слова на плохом неаполитанском наречии:

   - Это я, падрона, не бойся.

   Юноша невольно подался назад и, сурово нахмурив брови, тихо спросил:

   - Это ты, Эль-Кадур?

   - Я, госпожа.

   - Замолчи! Не смей называть меня так! Пока никто не должен знать, кто я в действительности.

   - Виноват, синьора... то бишь, синьор, ты прав...

   - Да что ты все путаешь!... Иди сюда.

   С этими словами молодой капитан схватил за руку того, кого он назвал Эль-Кадуром, и повел его по бастиону в каземат, освещенный одним факелом и совершенно пустой в настоящую минуту.

   При свете этого факела можно было разглядеть незнакомца. Он оказался человеком высокого роста, худощавым, с резко очерченным бронзового цвета лицом, небольшими черными глазами и острым носом. Одетый по обычаю бедуинов аравийской пустыни, он был в широком темного цвета шерстяном бурнусе, с украшенным красной кистью капюшоном и в зеленой с белым тюрбане. Из-за края красного пояса, плотно сжимавшего его стан, торчали дула двух длинных пистолетов и виднелась рукоятка ятагана.

   - Откуда ты? - спросил капитан Темпеста.

   - Из турецкого лагеря. Виконт Ле-Гюсьер еще жив, - поспешил ответить Эль-Кадур. - Я узнал это от одного из начальников войск великого визиря.

   - А он тебя не обманул? - дрогнувшим голосом продолжал юноша.

   - Нет, синьора, не думаю. Он...

   - Опять! Сколько же раз мне повторять тебе, чтобы ты не называл меня так!

   - Прости, синьора, но здесь нет никого, кто бы мог нас услышать...

   - Ну хорошо, хорошо... А узнал ты, куда его отправили?

   - Нет, синьора, этого, к сожалению, я еще не мог разузнать, но надеюсь скоро разведать и об этом. Мне удалось подружиться с одним человеком. Он хоть и мусульманин, но тянет кипрское вино прямо из бочки, не обращая внимания ни на коран, ни на своего пророка, и не сегодня-завтра я непременно выужу у него эту тайну, клянусь в этом, синьора.

   Капитан Темпеста - пока мы еще так назовем его - опустился на стоявшую рядом пушку и закрыл руками сильно побледневшее лицо, чтобы скрыть хлынувшие из глаз слезы.

   Араб, стоя перед ним со скрещенными на груди руками, смотрел на, него сострадательным взглядом, причем на его суровом некрасивом лице выражалась какая-то скрытая мука.

   - Если бы я мог купить тебе спокойствие и счастье своей кровью, то это было бы уже сделано, синьора, - сказал он после нескольких минут тяжелого молчания.

   - Я знаю, что ты предан мне, Эль-Кадур, - сдавленным голосом отвечал капитан Темпеста.

   - Да, синьора, он до последнего вздоха остается верным рабом твоим.

   - Не рабом, Эль-Кадур, а другом.

   В глазах араба промелькнула яркая молния, и лицо его осветилось выражением сильной радости.

   - Я без сожаления отрекся от веры отцов моих, - с чувством проговорил он, - и никогда не забуду, как твой отец, благородный герцог д'Эболи, отнял меня еще мальчиком у моего жестокого падрона, каждый день истязавшего меня до крови... Скажи, что мне теперь еще сделать, синьора, чтобы доказать свою преданность?

   Теперь мы узнали, что под именем капитана Темпеста скрывалась дочь знатного неаполитанского патриция д'Эболи, и отныне будем называть ее принадлежащим ей именем, кроме тех случаев, когда ей необходимо будет продолжать называться капитаном Темпеста.

   - Было бы лучше, если бы я никогда не видела этой очаровательной Сирены Адриатики, Венеции, никогда не покидала лазурных волн Неаполитанского залива! - с глубоким вздохом проговорила молодая девушка, ничего не ответив на вопрос араба. - Тогда мое бедное сердце не знало бы этого страшного мучения... О, какая это была чудная ночь на Большом канале, отражающем в себе мраморные дворцы венецианской знати! Он знал, что должен идти на бой с несметной силой неверных, знал, что, быть может, там его ожидает смерть, но, тем не менее, улыбался. Где же он теперь? Что сделали с ним эти чудовища? Может быть, они заставляют его умирать медленной смертью в жестоких пытках? Трудно поверить, чтобы они держали его только в плену,

   -его, который был гением-мстителем за всех угнетенных и погубленных турками. О, мой несчастный, храбрый Ле-Гюсьер, где ты теперь и что с тобой?

   - Ах, как сильно, должно быть, ты любишь его, синьора? - прошептал араб, не пропустивший ни одного слова из всего сказанного герцогиней д'Эболи, с которой он не сводил горящих паз.

   - Сильно ли я его люблю?! - странным голосом вскричала молодая девушка. - О, Эль-Кадур, я люблю его так, как могут любить только женщины твоей знойной родины.

   - Если не сильнее! - со вздохом проговорил араб. - Другая женщина едва ли бы сделала то, что сделала ты, она не решилась бы покинуть свой роскошный дворец в Неаполе, не переоделась бы мужчиной, не снарядила бы на свой счет целого отряда воинов и не пришла бы сюда, в город, осажденный чуть не сотней тысяч врагов, где каждую минуту угрожает страшная смерть.

   - Да разве я могла остаться спокойной на родине, зная, что, он здесь и что его ожидают страшные опасности?

   - А подумала ли ты о том, синьора, кто спасет тебя в тот день когда туркам удастся наконец овладеть крепостью и ворваться в город, чтобы предать его огню и мечу?

   - Мы все в воле Божией, - с покорностью отвечала молодая девушка. - Да к тому же, если Ле-Гюсьер будет убит, я все равно ни в каком случае не переживу его.

   По бронзовому лицу араба пробежала судорога.

   - Так что же я должен делать, синьора? - снова спросил он немного погодя. - Мне необходимо вернуться в турецкий стан, пока еще темно.

   - Что ты должен делать? Да, главное, постараться узнать куда девали Ле-Гюсьера. Когда мы это узнаем, отправимся выручать его, понимаешь, Эль-Кадур?

   - Хорошо. Завтра ночью я узнаю об этом.

   - Буду ли я еще жива до того времени? - задумчиво проговорила молодая девушка. - Что ты говоришь, синьора! - с ужасом вскричал араб. - С чего у тебя такая черная мысль?

   - Эх, Эль-Кадур, ведь я здесь не на пиру... Но оставим это. Скажи лучше вот что. Не знаешь ли ты, кто тот турецкий рыцарь, который ежедневно является под стенами Фамагусты с вызовом нас на единоборство?

   - Это Мулей-Эль-Кадель, сын дамасского паши. Но к чему ты меня об этом спрашиваешь, падрона?

   - К тому, что мне предстоит завтра вступить с ним в единоборство, мой верный Эль-Кадур.

   - Тебе? С ним?! - воскликнул араб с мгновенно исказившимся от ужаса лицом. - Да разве это возможно!... Я сейчас же прокрадусь в его шатер и убью его, чтобы он не смел больше беспокоить защитников Фамагусты, главное, мою...

   - Не бойся за меня, Эль-Кадур. Мой отец был, ты знаешь, первым бойцом в Неаполе, он научил и меня так хорошо владеть шпагой, что я смело могу померяться с самым лучшим из турецких бойцов.

   - Знаю, что ты мастерски владеешь шпагой, но все-таки боюсь за тебя, синьора: Мулей-Эль-Кадель очень опасный соперник. Что или кто заставляет тебя принять его вызов?

   - Капитан Лащинский.

   - А, это тот польский выходец, который, как мне кажется, питает к тебе за что-то тайную злобу?... От зорких глаз сына пустыни ничто не укроется, и я уже давно разглядел в этом поляке твоего врага, синьора. Неужели это он...

   - Да, он. Вот, послушай, что у нас произошло с ним.

   И молодая девушка рассказала о своей схватке с поляком.

   Эль-Кадур так и подскочил на месте, выслушав этот рассказ. Он испустил такое рычание и его лицо приняло такое дикое и свирепое выражение, что девушка невольно содрогнулась, взглянув на него в эту минуту.

   Араб быстрым движением выхватил у себя из-за пояса ятаган, клинок которого ослепительно заблестел при свете факела, и с бешенством крикнул:

   - Этот клинок нынешней ночью обагрится польской кровью!... Негодяй не увидит больше солнечного восхода, и тебе не придется выступать против Эль-Каделя, синьора.

   - Нет, ты этого не сделаешь, Эль-Кадур! - твердым голосом возразила молодая девушка. - Этим ты только заставил бы всех говорить, что капитан Темпеста испугался и велел умертвить поляка. Нет, милый Эль-Кадур, ты не тронешь Лащинского.

   - Так неужели ты хочешь, падрона, чтобы я равнодушно смотрел, как ты вступишь в смертельный бой с этим турком?

   - выходил из себя араб. - Чтобы мои глаза увидели твою смерть под саблей торжествующего врага?! Падрона, жизнь Эль-Кадура всецело принадлежит тебе до последней капли крови. Воины моего племени умеют умирать, защищая своих господ. Это уже не раз было доказано, и Эль-Кадур...

   - Все это я знаю, мой друг, и верю твоей преданности, но пойми: капитан Темпеста должен показать всему миру, что он никого и ничего не боится, - возразила герцогиня.

   - Это необходимо, между прочим, и для того, чтобы скрыть мой пол и мое звание, понял?

   - Нет, падрона, я не могу этого понять, - резко проговорил араб. - Но убью этого поляка - вот и все!

   - Я запрещаю тебе это, Эль-Кадур!

   - Но, синьора...

   - Приказываю тебе повиноваться, слышишь?!

   Араб опустил голову, и из-под ресниц его полузакрытых глаз медленно скатились две крупные слезы.

   - Да, - произнес он глухо, я забыл, что я раб, а рабы обязаны повиноваться.

   Молодая девушка подошла к нему и, положив на плечо свою маленькую белую руку, задушевно сказала:

   - Повторяю: ты не раб мне, а друг.

   - Благодарю, синьора, - тихо проговорил араб, низко склонившись перед своей госпожой. - Я буду делать все, что ты прикажешь, но клянусь тебе, что размозжу голову этому турку, если он победит тебя!... Не можешь же ты запретить своему верному рабу отомстить за тебя в случае, если ты пострадаешь от руки врага?.. Что будет мне за жизнь без тебя!

   - Хорошо, мой верный друг, если я умру, делай тогда, что хочешь... Ну, а теперь пора уходить. Скоро начнет рассветать, и тогда тебе трудно будет вернуться в турецкий стан. Иди.

   - Иду, иду, синьора, и узнаю, куда девали синьора Ле-Гюсьера. Клянусь тебе в этом!

   Они оба вышли из каземата и вернувшись на бастион, где все усиливался и усиливался гул колубрин и треск мушкетного огня.

   Приблизившись к синьору Перпиньяно, руководившему мушкетерами, молодая девушка, превратившаяся опять в капитана Темпеста, сказала ему:

   - Прикажите прекратить на несколько минут стрельбу: Эль-Кадур возвращается в турецкий лагерь.

   - Слушаю. Больше ничего не прикажете, синьора? - осведомился венецианец?

   - Пока больше ничего. Впрочем, вот что еще: не зовите меня, пожалуйста, синьорой, а называйте капитаном Темпеста. Я не хочу, чтобы еще кто-нибудь, кроме трех лиц - вас, Эридзо и Эль-Кадура - знал, кто я. Прошу вас этого не забывать.

   - Слушаю, капитан, простите за забывчивость.

   - Так прекратите же огонь. Всего на несколько минут. Думаю, что от этого Фамагуста не погибнет.

   Когда молодая герцогиня отдавала приказания в качестве капитана своего отряда, голос ее звучал резко и повелительно, как у настоящего старого, обкуренного порохом воина-командира, не терпящего никаких возражений.

   Лейтенант Перпиньяно передал распоряжение капитана Темпеста артиллеристам и аркебузистам, которые тут же прекратили стрельбу. Воспользовавшись этим временным затишьем араб поспешно поднялся на край стены.

   - Берегись же турка, синьора! - шепнул он молодой девушке, собираясь спуститься вниз. - Если умрешь ты, умрет и бедный раб твой, постаравшись, конечно, сначала отомстить за тебя.

   - Не бойся за меня, друг, - отвечала герцогиня. - Я знакома с ратным делом не хуже, а, пожалуй, даже получше всех остальных защитников Фамагусты... Прощай. Удаляйся скорее.

   Подавив тяжелый вздох, готовый вырваться их его груди, араб ловко начал спускаться со стены и через несколько минут исчез в темноте.

   Простояв еще с минуту неподвижно на месте, молодая девушка медленно дошла до одного из уцелевших зубцов стены и под его защитой опустилась на груду мешков с землей, положив обе руки на эфес шпаги и прижавшись к ним подбородком, она глубоко задумалась.

   Орудийные и ружейные залпы быстро следовали один за другим. Артиллеристы и стрелки неутомимо осыпали железом и свинцом черневшую под ним равнину. Они старались остановить смелых турецких минеров, которые с редкой стойкостью и упорством продолжали свое разрушительное дело, подвигаясь вперед и точно издеваясь над угрозами защитников Фамагусты.

   - Не узнали ничего точного, капитан? - вдруг раздался возле молодой девушки голос, выведший ее из глубокой задумчивости.

   Это был синьор Перпиньяно, приблизившийся к своему начальнику после того как заставил прекратить на время огонь.

   - Нет еще, синьор, - отвечала она, подняв голову и взглянув на вопрошавшего.

   - Но, по крайней мере, узнали, жив ли еще синьор Ле-Гюсьер?

   - Эль-Кадур говорит, что жив и все еще находится в плену.

   - А где именно?

   - Этого ему пока не удалось еще узнать.

   - Гм! Мне кажется мало вероятным, чтобы наш ужасный враг, не знающий пощады, оставил его в живых, раз он очутился у него в руках.

   - Увы, и мне думается то же самое, поэтому у меня и тяжело на сердце. Скоро забрезжит утро, и молодой турок явится, как всегда, к нашим стенам со своим вызовом нас на бой. Я вернусь или победительницей или останусь в поле и тогда мои сердечные терзания прекратятся.

   - Капитан, - почтительно произнес Перпиньяно, - позвольте мне, как вашему лейтенанту, выйти на поединок с этим турком. Если я паду, меня некому будет оплакивать: ведь я последний представитель графского рода Перпиньянов.

   - Нет, лейтенант, я не допущу этого.

   - Но турок в самом деле может убить вас...

   По прелестным губам молодой герцогини пробежала улыбка презрения.