Сальгари Эмилио - Капитан Темпеста

ассмотреть замок.

   - Да, разумеется, - со вздохом ответила молодая девушка.

   - Боишься, что он уже погиб от рук внучки Али-паши?

   - Да, думаю и об этом. Но как мог ты угадать мою мысль, Эль-Кадур?

   - Раб должен уметь читать в сердцах своих господ.

   - А как ты полагаешь, жив он еще?

   - Вернее всего, что жив. Если бы они хотели убить его, то сделали бы это тотчас же по взятии Никосии. Если же они увезли его в такое надежное место, то следует думать, что он имеет для них большую цену... Не лучше ли идти вперед, падрона? Нас здесь могут заметить со стен крепости и принять за каких-нибудь шпионов, если мы будем стоять на месте.

   Минут через десять ходьбы по ущелью наши путники вдруг очутились почти под самыми стенами крепости, не заметив нигде часовых. Должно быть, турецкие часовые пренебрегали своими обязанностями, вполне уверенные, что им тут нечего ожидать нападения со стороны христиан. Однако в тот самый момент, когда путники вышли из ущелья и стали подниматься на крутизну, с одной из башен послышался тревожный крик:

   - К оружию!

   Вслед за тем на подъемном мосту, спущенном над глубоким рвом, окружавшим замок, показался отряд янычар под предводительством капитана.

   - Кто идет? - послышался оклик на турецком языке.

   - Свои, - отвечал на том же языке Никола, делая знак янычарам опустить оружие, которое они было подняли.

   Грек одинаково хорошо говорил на нескольких восточных языках.

   - Откуда вы? - спросил капитан янычар, продолжая держать наготове обнаженную саблю.

   - Из Фамагусты.

   - Что же вам нужно?

   - Нам поручено проводить сюда капитана Гамида, сына мединского паши.

   - Где же он?.

   - Здесь! - откликнулась герцогиня на арабском языке, выступая вперед из окружения своих спутников.

   Турок внимательно оглядел ее, не скрывая некоторого изумления, потом отдал ей своей саблей честь и сказал:

   - Да пошлет пророк тебе и твоему отцу на тысячу лет благоденствия! Госпожа Гараджия, внучка Али-паши, будет счастлива, имея возможность оказать тебе гостеприимство. Пожалуй за мной, эфенди.

   - А могу я взять с собой своих людей?

   - Они все турки?

   - Да, все турецкие подданные.

   - В таком случае и они могут быть уверены в хорошем приеме у нас. Ручаюсь за это.

   Приказав движением руки янычарам расступиться, капитан повел новоприбывших во внутренний, так называемый "почетный" двор крепости, окруженный прекрасными портиками в арабском стиле, колонны которых местами носили следы бывшей ожесточенной бомбардировки. Такие дворы в турецких зданиях представляют собой нечто вроде приемных.

   Усадив герцогиню в одном из портиков на роскошный ковер, капитан пригласил ее провожатых занять места вне колоннады, под тенью исполинской пальмы, резные листья которой образовали прекрасный шатер. По его приказанию двое богато одетых негров принесли шелковые подушки и серебряный поднос с чашками дымящегося ароматного кофе, разными прохладительными напитками и сластями.

   Хорошо зная турецкие обычаи, герцогиня медленно выпила чашку кофе, закусила несколькими сладкими пастилками, после чего села на приготовленные для нее на ковре подушки и обратилась к почтительно стоявшему перед ней капитану с вопросом:

   - Где же внучка Али-паши? Вероятно еще спит?

   - О нет, - ответил турок, - госпожа Гараджия привыкла подниматься раньше своих воинов. При четвертой страже, на самом рассвете, она всегда уже на ногах.

   - Почему же ты не докладываешь ей о моем прибытии?

   - Потому что ее в настоящее время нет дома! Час тому назад она отправилась смотреть христианских пленников, которых поставила на ловлю пиявок. Этих тварей требуется множество для больных воинов в Фамагусте, и они всего охотнее идут на христианскую кровь.

   - Что такое - спросила герцогиня, побледнев. - Гараджия употребляет пленных христиан для ловли пиявок?

   - Кого же еще посылать на это дело, когда нет других подходящих людей. Не отправлять же своих воинов, чтобы у них пиявки мало-помалу высосали из жил всю кровь?.. Кому же тогда защищать крепость, в случае если венецианцы вздумают явиться сюда со своим флотом? - говорил турок.

   - Пусть лучше мрут с пользой для нас пленники-христиане, не держать же их тут даром да еще возиться с ними.

   - Следовательно, вы держите здесь пленников только для того, чтобы заставить их умирать медленной смертью?

   - сдавленным голосом продолжала молодая девушка, делавшая над собой почти сверхъестественные усилия, чтобы не разразиться негодованием.

   - Конечно, в конце концов они тут все перемрут, - хладнокровно отвечал турецкий капитан. - Гараджия не дает им достаточно отдыха для того, чтобы высосанное из них пиявками количество крови могло опять восстановиться.

   - Хотя я и отъявленный враг христиан, но то, что ты говоришь, кажется мне неслыханной жестокостью, не делающей чести сердцу женщины, - не могла не сказать молодая венецианка.

   - Может быть, эфенди. Но так как здесь командует внучка Али-паши, то никто не имеет права вмешиваться в ее распоряжения. Даже я не могу возражать ей ни слова, когда вижу явную несправедливость.

   - А сколько же у вас пленников?

   - Человек двадцать.

   - Все из Никосии?

   - Да, оттуда, и все они - дворяне.

   - Ты знаешь их по именам?

   - Некоторых знаю.

   - Нет ли между ними капитана по имени Ле-Гюсьер? - продолжала свои расспросы герцогиня, едва скрывая свое волнение.

   - Ле-Гюсьер? - повторил турок, видимо, напрягая свою память. - Ах, да, это тот французский дворянин, который находился на службе у венецианской республики... Да, между нашими пленными есть и такой, он также назначен для ловли пиявок.

   Герцогиня до крови кусала себе губы, чтобы заглушить крики ужаса и гнева, вырывавшиеся из ее груди. Дрожащими руками отирая со лба холодный пот, она промолчала несколько времени, стараясь вполне овладеть собой, потом по возможности спокойно сказала:

   - Из-за этого дворянина я и прибыл сюда.

   - Ты желаешь его освободить, ефенди?

   - Мне поручено доставить его в Фамагусту.

   - Кто дал тебе такое поручение, эфенди?

   - Мулей-Эль-Кадель.

   - Дамасский Лев! - вскричал турок, и на лице его выразилось глубокое изумление. - Но почему же этот доблестнейший из героев интересуется нашим пленником?

   - Не знаю, он мне не говорил об этом.

   - Гм!.. Не думаю, эфенди, чтобы Гараджия решилась уступить его. Она, кажется, очень дорожит своими пленниками, и если кто-нибудь из них нужен Мулею-Эль-Каделю, она потребует за него такой большой выкуп, на который едва ли согласится Дамасский Лев.

   - Почему же Мулей-Эль-Кадель достаточно богат для того, чтобы выкупить кого он пожелает и за какую угодно цену.

   - Я знаю, что его отец одно из самых важных лиц в государстве: родственник султану и страшный богач. Но что же за охота Мулею-Эль-Каделю бросать золото на ветер ради какого-то христианина?

   - Ну, уж этого я не знаю, - сказала молодая девушка, которой очень тяжел был этот разговор. - Мое дело исполнить данное им поручение, а зачем ему понадобился этот пленник - меня не касается... Когда же вернется госпожа Гараджия? Мне некогда ждать. У меня немало дел в Фамагусте, да, кроме того, есть и еще поручение от Мустафы.

   - Если тебе угодно, я могу проводить тебя к месту ловли пиявок, - предложил турок после некоторого размышления. - Там ты увидишь и нашу госпожу и пленника.

   - Хорошо, я согласен отправиться туда, - сказала герцогиня.

   - Вот и отлично. Я сейчас прикажу оседлать лошадей. Через несколько минут мы можем отправиться.

   Когда турок удалился, чтобы сделать нужные распоряжения, Перпиньяно и Никола Страдного поспешили подойти к молодой девушке, с видом изнеможения опустившей голову на грудь.

   - Виконт здесь? - шепотом спросил венецианец.

   - Здесь, но, должно быть, мы увидим его в самом жалком положении.

   - Почему вы так думаете, синьора? - осведомился грек.

   - Он находится вместе с другими пленниками на ловле пиявок в стоячих прудах.

   - А, злодеи! - пробормотал Никола, яростно сжимая кулаки и хмуря лицо.

   - Разве это такое трудное дело? - удивился Перпиньяно.

   - Не только трудное, но прямо ужасное, синьор, - сказал грек. - Я хорошо знаком с этим делом, так как мне пришлось провести за ним немало дней. В один месяц человек так истощается ловлей пиявок, что едва может держаться на ногах от малокровия и сопряженной с этим состоянием слабости. Не дай Бог никому испытать этого!.. Все тело ловца пиявок представляет сплошную язву... Ох, страшно и вспоминать!

   - Да неужели эта женщина могла решиться послать на подобную пытку даже такого знатного пленника, как виконт Ле-Гюсьер? - недоумевал лейтенант, точно так же побледневший, как и его спутница.

   - Мне сейчас подтвердил это турецкий капитан, - со вздохом проговорила герцогиня.

   - Постараемся во что бы то ни стало освободить виконта из этого ужасного положения... Мы не остановимся ни перед чем, даже перед взятием этой крепости, если понадобится, не так ли, Никола?

   Грек только молча кивнул головой.

   - Я знаю, что нужно делать, - сказала герцогиня, вновь вернувшая себе свою неукротимую энергию. Я затею такую игру с этой турчанкой, что она и не успеет опомниться, как очутится в моей власти, и тогда вопрос решится сам собой. Не нужно забывать, что Дамасский Лев обещал свою помощь во всякое время, а он не из тех, которые изменяют данному слову...

   Громкое ржание и топот коней по каменным плитам двора прервали дальнейший разговор между герцогиней и ее спутниками.

   - Мы к твоим услугам, эфенди, - сказал турок, подходя к герцогине. - Ты вернешься сюда к полудню, когда после молитвы подается второй завтрак. Я уже отправил гонца к Гараджии, чтобы предупредить ее о прибытии посла от Мулей-Эль-Каделя. Ты смело можешь ожидать почетного приема. Госпожа Гараджия будет очень рада достойно принять посла Дамасского Льва.

   - Разве она его лично знает?

   На губах турка промелькнула улыбка.

   - Знает ли она его? - произнес он вполголоса. - Да, из-за него Гараджия мало спит и день ото дня становится все... причудливее.

   - Вот что. Значит, она любит его?

   - Похоже на то.

   - А он?

   - Кажется, не особенно заинтересован внучкой Али-паши.

   - Ага! - невольно вырвалось у герцогини.

   К счастью ее собеседник не обратил внимание на это несколько странное восклицание.

   Минуту спустя всадники выехали из замка, предшествуемые капитаном, который повел их во внутрь острова.

  

   Когда кавалькада спустилась с утеса, на котором высилась крепость, в холмистую равнину, на которой кое-где тянулись ввысь пальмы и индийские смоковницы со своими длинными иглами, солнце уже стояло высоко на ярко-голубом небе.

   И эта часть острова, хотя и отдаленная от Фамагусты, выказывала следы нашествия турок, этих ужасных опустошителей, отмечающих свой путь трупами и развалинами.

   Турецкий капитан ехал с таким равнодушным видом, точно ничего не замечал, зато у христиан, в особенности у дедушки Стаке, глаза были широко раскрыты на все окружающее. Прямодушный старик все время ворчал, нисколько не беспокоясь о том, что может этим навлечь на себя внимание турка.

   После получаса быстрой скачки на чистокровных арабских конях всадники очутились в обширной низине, покрытой множеством больших и малых стоячих прудов, поросших густым пожелтевшим тростником. Опытному человеку с первого взгляда было понятно, что в этих гниющих прудах должна была гнездиться болотная лихорадка.

   На берегу одного из этих прудов двигалось несколько полуобнаженных людей, вооруженных длинными шестами, с помощью которых они разрывали тину и раздвигали тростник.

   - Вот часть ловцов пиявок, эфенди, - сказал турок, придерживая свою лошадь.

   - Никосийские пленники? - спросила герцогиня, стараясь казаться равнодушной, хотя сердце ее болезненно сжималось от ужаса и жалости.

   - Нет, это эпирские невольники. Их охраняют всего четыре янычара, а за теми пленниками надзор построже. Вот посмотрите вблизи, как они работают и тогда будете в состоянии понять, насколько сладко живется никосским пленникам у внучки Али-паши.

   Герцогиня ничего не возразила. Сердце ее мучительно ныло и болело при одной мысли, что ее жених, виконт Ле-Гюсьер, поставлен жестокой турчанкой в одни условия с грубыми невольниками, привыкшими к тяжелой работе.

   Турок направил своего коня к тростниковому навесу, под которым четверо солдат с зверскими лицами, перетянутые поясами, кругом утыканными пистолетами и ятаганами, варили себе кофе. Капитан приказал им скорее согнать невольников и заставить их работать, чтобы сын мединского паши мог видеть, как производится ловля пиявок.

   Янычары мгновенно бросили свое занятие и, отдав честь высокопоставленной личности, которая удостоила своим, посещением стоячие воды, свистком вызывали из-под другого навеса невольников, удалившихся было под него, когда стали подъезжать всадники. При виде несчастных из уст христиан невольно вырвался крик ужаса, между тем как сопровождавший их турок разразился злобным смехом и, указывая на них рукой, цинично сказал:

   - Взгляни, эфенди, какие одры! Собакам немного останется на поживу, когда эти пленники не будут более в состоянии работать... Сразу видно, что у нас не привыкли откармливать куриным мясом и разными сластями ловцов пиявок.

   Зрелище, представляемое этими несчастными эпирцами, действительно было таково, что заставило содрогнуться даже дедушку Стаке, немало видавшего на своем веку различных ужасов. Люди эти были до такой степени худы, что представляли собой живые скелеты, обтянутые желтой кожей, сплошь покрытой язвами от укусов пиявок. Глаза их были тусклы, как у мертвецов, опухшие и гноящиеся веки раскрывались с большим трудом. Все члены их постоянно тряслись, что ясно свидетельствовало о снедавшей их жестокой лихорадке.

   - Великий Аллах! эти люди имеют такой вид, точно сейчас собираются умереть! - вскричала молодая девушка, в свою очередь; задрожавшая от жалости и негодования, но сохранявшая, однако, настолько присутствия духа, чтобы даже в своих выражениях приспособиться к турецким понятиям и не выдать себя.

   Турок невозмутимо пожал плечами.

   - Так что ж такое, - проговорил он с пренебрежением,

   - ведь это христианские невольники. Мертвые они уж ни на что не годны, а пока живы, могут приносить некоторую пользу. Гараджия умно сообразила это. Не ухаживать же за ними, в самом деле, и не содержать же их даром, как делали раньше? Теперь они все-таки дают доход.

   - Да, несколько жалких цехинов! - проворчал сквозь зубы старый моряк, едва сдерживающий свое желание свалить кулаком этого турка с коня и дать ему хорошего тумака.

   - От четырех до пяти в день, - заметил турок, расслышавший его слова. - Разве это тебе кажется мало, друг?

   - Внучка Али-паши едва ли нуждается в такой безделице и лучше бы сделала, если бы отнеслась почеловечнее к этим несчастным, - возразила герцогиня, вполне разделявшая в эту минуту чувства старого моряка.

   - Гараджия очень любит деньги и знает им цену, эфенди... Эй, янычары! Пусть пленники живее поворачиваются! Нам некогда тут долго стоять... Живо! Не зевать!

   Солдаты вооружились толстыми суковатыми палками и грозно начали ими размахивать над головами невольников, тупо глядевших на блестящих всадников.

   - Живее в воду, бездельники! - понукали их янычары.

   - Довольно отдыхать. Если будете лениться, то вместо хлеба попробуете вечером палок.

   Злополучные невольники угрюмо повесили головы и, с видимым содроганием войдя в воду, принялись длинными шестами разрывать илистое дно.

   Ловля пиявок производилась по способу древних греков и персиян, особенно опытных в этом деле, благодаря обилию в их странах стоячих вод с мириадами этих противных, но полезных червей. Лучшей приманкой для них, как известно, служит человеческая кровь, поэтому даже добровольные добыватели их всегда подставляли свои ноги острым укусам этих кровожадных обитателей смрадных стоячих вод, делаясь таким образом одновременно добычей кровососок и болотных лихорадок. Этой системы ловли пиявок придерживаются еще до сих пор в Персии и в Греции, а также на островах Кандии и Кипре, т. е. повсюду, где продолжает процветать этот промысел. В настоящее время этому опасному занятию предаются уже не рабы, которых больше не существует, а свободные люди, не имеющие почему-либо возможности взяться за другое, более приятное и менее подрывающее жизнь ремесло.

   Через несколько времени один из ловцов, еле живой старик, вылез назад на берег, не будучи в состоянии более выносить боли от укусов множества пиявок, присосавшихся к его жалким ногам, лишенным уже всяких признаков икр. Добычи на этом несчастном существе было более чем достаточно, но солдатам и этого показалось мало, один из них ударил его палкой и крикнул:

   - Ах, ты, ленивая собака! Разве по стольку следует приносить пиявок?.. Живо назад в воду, каналья... Я тебе покажу, как лениться на глазах таких высокопоставленных особ!.. Разве ты не слыхал, что на вас смотрит сын мединского паши?

   При последних словах свирепый янычар нанес ловцу еще один тяжелый удар палкой по спине.

   Этого уж не мог стерпеть дедушка Стаке. С удивительной в его годы быстротой и ловкостью он соскочил с коня и бросился к янычару.

   - Негодяй! - закричал он во всю силу своих могучих легких. - Разве ты не видишь, что этот человек близок к смерти?.. Сейчас же оставь его в покое, если не хочешь сам очутиться в царстве пиявок!.. Смотри, еще один миг - и я швырну тебя в самую середину этого вонючего болота...

   Турок, не привыкший к таким речам, опешил и в изумлении смотрел на старика, так энергично размахивавшего перед его лицом огромными кулаками и точно собиравшегося его схватить и задушить.

   - Чего ж ты сердишься, господин? Ведь это только христианин! - проговорил он, невольно отступая.

   - Знаю, что христианин, - гремел старый моряк, сверкая •глазами и тряся янычара так, что у него потемнело в глазах.

   - Разве ты не понимаешь, животное, что своей жестокостью ты срамишь самого пророка и всех его последователей? Вот я тебе...

   Но тут вступился турецкий капитан, на которого тоже нашло было нечто вроде столбняка при виде такой непривычной в этом месте сцены.

   - Что ты делаешь, друг? - вскричал он, подбежав к рассвирепевшему старику, в руках которого болтался янычар.

   - Что я делаю? - гремел дедушка Стаке, подняв на воздух беспомощно болтавшего ногами янычара, словно котенка. - А вот хочу бросить его туда, где...

   - Оставь его, говорю тебе от имени госпожи Гараджии! Слышишь? Оставь его, иначе я...

   - А я, от своего собственного имени, которое стоит имени твоей Гараджии, приказываю немедленно убраться этому озверелому янычару! - вдруг раздался твердый, ясный и повелительный голос герцогини. - Понял ты меня, капитан? Я бился на поединке с Дамасским Львом и победил его, а с такой дрянью, как ты, справлюсь скорее, чем ты успеешь произнести имя пророка... Повинуйся мне, я имею право приказывать!

   Услышав этот голос и видя, что мнимый юноша уже с угрозой заносит над ним саблю, приняв также во внимание и многочисленность его свиты, турок счел за лучшее повиноваться и, обернувшись к солдатам, крикнул:

   - Отпустить всех ловцов в их хижины! Сегодня и завтра мы будем праздновать прибытие к нашей госпоже доблестного Гамида, сына мединского паши. Поэтому пусть все будут в эти дни свободны от работ и отдохнут.

   Привыкшие повиноваться каждому слову высокопоставленных лиц, янычары бросились исполнять это приказание. В то же время герцогиня опустила руку в кобуру, наполненную Дамасским Львом цехинами, вынула из нее горсть монет и бросила их несчастным.

   - Дать этим невольникам по цехину и, кроме того, сегодня и завтра по двойной порции вина, - сказала она. - Если мой приказ не будет исполнен в точности, я отрежу вам всем уши. Вы поняли меня, янычары? Мое слово неизменно. Запомните его хорошенько, если не желаете, чтобы я выполнил свое обещание... Себе тоже можете взять по цехину.

   Потом, дав шпоры своему коню и пускаясь в галоп вперед, она бросила на ходу ошеломленному капитану:

   - Теперь проводи меня скорее к Гараджии. Мне нужно, видеть ее немедленно.

   Весь отряд удалился от стоячих вод, кишмя кишевших пиявками и распространявших вокруг себя убийственные лихорадки. Ветерок мелодично шумел в густом тростнике, скрывавшем под своими прямыми купьевидными стеблями столько разложения и яда.

   Минут через десять быстрой скачки турецкий капитан, вновь занявший место во главе отряда, указал герцогине на видневшийся впереди роскошный розовый шатер, увенчанный тремя развевавшимися по ветру белыми конскими хвостами, соединенными под большим серебряным полумесяцем. Шатер был раскинут на возвышении, так что его было видно на большое расстояние кругом и прямо поражал своим великолепием.

   - Чей это шатер? - спросила герцогиня.

   - Госпожи Гараджии.

   - Она часто бывает здесь?

   - Каждый раз, когда вздумает сама наблюдать за работой христианских пленников и поразвлечься их смешным видом.

   - И эта жестокосердная женщина воображает, что ее может полюбить Дамасский Лев, самый великодушный из всех витязей великой турецкой армии! - презрительно произнесла молодая девушка.

   - Да, она очевидно, сильно надеется на это, - заметил ее собеседник.

   - Но не может же лев пожелать иметь супругой простую тигрицу?

   - Об этом она, наверное, не думает, да и мне такое соображение не приходило в голову, - наивно сознался турок. - Только смотри, эфенди, не высказывай таких мыслей Гараджии, если желаешь быть с ней в дружбе.

   Немного спустя всадники уже были возле великолепного розового шатра, в некотором отдалении от которого собрались тесной кучкой несколько десятков жалких хижинок, охраняемых вооруженными с головы до ног янычарами и солдатами из Малой Азии.

   - Пожалуй сюда, эфенди, - пригласил турок герцогиню, остановившись перед входом в шатер. - Госпожа Гараджия теперь, наверное, пьет кофе и курит табак, несмотря на запретительные эдикты Селима. Она не боится, что он отрежет ей нос за неисполнение его повелений.

   - Введи меня, - сказала герцогиня, ловко соскакивая с коня.

   Капитан сделал знак четырем арабам, стоявшим с обнаженными саблями по обе стороны входа в шатер, и, когда те посторонились, он подошел еще ближе и громовым голосом проговорил:

   - Госпожа, к тебе посол от Мулей-Эль-Каделя!

   - Впустить его! - раздался в ответ сухой и жесткий голос. - Послу доблестного и непобедимого Дамасского Льва будет здесь оказано самое широкое гостеприимство.

  

   Герцогиня, хотя с сильно бьющимся сердцем, но твердыми шагами подошла ко входу в шатер. Турецкий капитан, делавшийся с каждой минутой все более льстивым и подобострастным, почтительно откинул перед ней полу шатра и с глубоким поклоном пропустил мимо себя сына мединского паши.

   Посреди шатра стояла молодая и прелестная на вид девушка, одной рукой опираясь на дорогой серебряный кувшин с вином, стоявший на вычурной подставке возле широкого дивана, на котором она, должно быть, только что сидела.

   У нее была удивительно изящная и стройная фигура, нежное, слегка смуглое личико с живым румянцем на щеках, жгучими черными глазами под тонкими дугообразными, точно нарисованными бровями, крохотным ротиком с пунцовыми губками и длинные, густые черные волосы с оттенком воронова крыла. Черты ее лица, своей правильностью и нежностью свидетельствовавшие, что в ее жилах должна течь часть греческой крови, имели в себе нечто такое, что вполне подтверждало славу о ее жестокости, прихотях и привычке больше приказывать, нежели повиноваться.

   По тогдашнему обычаю благородных турчанок на ней были широчайшие белые шелковые шаровары, богато вышитые золотом, распашной корсаж из темно-розового бархата с широким золотым бордюром и крупными жемчужными пуговицами, широкий зеленый шелковый шарф с нежной жемчужной бахромой, обвивавший талию и спускавшийся спереди длинными концами, прозрачные шелковые чулки бледно-розового цвета и желтые сафьяновые туфельки с загнутыми носками и золотыми пряжками, усыпанными алмазами. Маленькая кривая сабля в серебряных, выложенных перламутром ножнах дорогой работы и с великолепной рукояткой, сверкавшей изумрудами и желтыми топазами чистейшей воды, была заткнута за пояс.

   Увидев мнимого арабского юношу, блиставшего равного с ней красотой, в живописном и не менее богатом костюме, молодая турчанка не могла удержаться от восклицания:

   - Ах, какой красавец!

   Затем, спохватившись, она вдруг изменила выражение лица и тон и свысока спросила на арабском языке, знание которого у высокопоставленных турок всегда тогда считалось признаком хорошего тона:

   - Что тебе нужно от меня?

   - Об этом я сейчас скажу тебе, кадиндик, - ответила герцогиня, с достоинством поклонившись.

   - Кадиндик?! - с ироничным смехом повторила турчанка. - Так называют у нас женщин гарема, а не свободных девушек нашего круга. Разве ты этого не знал до сих пор?

   - Нет, я араб, а не турок.

   - А кто ты такой?

   - Сын мединского паши, - спокойно отвечала герцогиня, так же бойко говорившая на арабском языке, как сама Гараджия.

   - А!.. Твой отец еще в Аравии?

   - Да. А разве он тебе знаком, госпожа?

   - Нет, я знаю его только по слухам, хотя и провела часть своего детства на берегах Красного моря. В настоящее время я езжу только по Средиземному... Кто же послал тебя ко мне, эфенди?

   - Мулей-Эль-Кадель.

   По выразительному лицу внучки великого адмирала пробежал легкий трепет.

   - Чего он желает? - продолжала она.

   - Он прислал меня к тебе с просьбой уступить ему одного из христиан, взятых в плен в Никосии.

   - Одного из христиан! - с изумлением вскричала Гараджия. - Кого же именно?

   - Виконта Гастона Ле-Гюсьера, - с легкой дрожью в голосе ответила герцогиня.

   - Это, верно, тот франк, который был на службе у венецианской республики?

   - Ты угадала, госпожа.

   - Почему же Дамасский Лев интересуется этим христианином? На что, в самом деле, нужен ему этот жалкий человек?

   - Право, не могу тебе этого сказать.... Мне, кажется, Мулей-Эль-Кадель намерен послать его с поручением в Венецию.

   - По чьему распоряжению?

   - По распоряжению Мустафы, если я не ошибаюсь.

   - А разве великий визирь не знает, что этот пленник принадлежит моему деду? - вспылила Гараджия, вся красная от гнева и с искрящимися глазами.

   - Вероятно, знает, - невозмутимо ответила герцогиня. - И я осмелюсь напомнить тебе, что Мустафа - главнокомандующий всей турецкой армией, и что сделанное им всегда одобряется самим султаном...

   - А мне что за дело до всего этого! - пренебрежительно сказала турчанка, задорно пожимая плечами. - Здесь командую я, а не ваш Мустафа.

   - Так ты отказываешься исполнить просьбу того, кем я послан к тебе?

   Вместо ответа турчанка ударила в ладоши. На этот зов тотчас же явилось двое негров, которые молча опустились на колени у порога.

   - Что у нас есть для угощения этого эфенди? - спросила Гараджия, не удостаивая их взглядом.

   - Сейчас ничего нет, кроме кислого молока, милостивая госпожа.

   - Так несите живее хоть его, негодные рабы!

   Потом, показав своему гостю в очаровательной улыбке два ряда ослепительно белых жемчужных зубов, она сказала ему:

   - Здесь, как видишь, ничего нет, зато в замке я угощу тебя, мой прекрасный рыцарь, чем-нибудь получше, так что, надеюсь, ты не скоро пожелаешь покинуть мой гостеприимный кров.

   Опустившись затем в самой грациозной и кокетливой позе на диван и подложив себе под затылок руку, утопавшую в роскошных волнах черных волос, она продолжала свои расспросы:

   - Ну, что поделывает Мулей-Эль-Кадель в Фамагусте?

   - Отдыхает и оправляется после полученной им раны. Гараджия мгновенно вновь вскочила на ноги с видом пораженной в самое сердце львицы и обожгла свою собеседницу молниеносным взглядом.

   - Так он был ранен! - вскричала она. - Кем же?

   - Одним христианским капитаном на поединке.

   - На поединке?.. Дамасский Лев, доблестнейший из всех наших славных витязей, был ранен на поединке?.. Это невозможно!

   - Однако это верно.

   - И ты говоришь, его победитель христианин?

   - Да, молодой христианский капитан.

   - Что же это за искусный человек, да еще молодой? Уж не сам ли это бог войны? Ах, как бы я желала видеть этого удивительного воина! - вскричала Гараджия с пылающим лицом.

   - Что за удовольствие видеть христианина, госпожа? Как правоверной магометанке это тебе даже грешно, - подзадоривала пылкую турчанку герцогиня.

   - Ах, не все ли равно, какого он вероисповедания, раз он такой герой, что мог одолеть непобедимого Дамасского Льва!

   Гараджия не заметила, как иронично усмехнулась переодетая венецианка. Беспокойно топчась на одном месте, нервно играя рукояткой своей сабельки, она несколько времени пристально разглядывала свою собеседницу с такой бесцеремонностью, точно это была кукла, а не живой человек. Потом с обычной своей живостью и необдуманностью вдруг кокетливо спросила:

   - А ты, мой прекрасный рыцарь, не герой? Пораженная такой наивностью, герцогиня сначала не знала, что ответить, но через минуту сказала:

   - Если у тебя, госпожа, в твоем замке найдется двое искусных бойцов, которые не побоятся померяться со мной, то я готов выступить против них обоих.

   - Ого! - вскричала турчанка. - Даже сразу против двоих?.. Не знаю, право, кого выбрать?.. Нужно попросить Метюба, может быть он согласиться вступить с тобой в поединок, - прибавила она после некоторого раздумья.

   - Кто этот Метюб?

   - Самый храбрый боец во всем нашем флоте. Мулей-Эль-Кадель мог бы потягаться с ним.

   - Я во всякое время готов доказать тебе свое умение владеть оружием, госпожа, - стараясь разыгрывать галантного кавалера, сказала герцогиня.

   Гараджия снова впилась своими огненными глазами в ее прелестное и энергичное лицо.

   "Хорош и храбр! - подумала она про себя. - Что в нем перевешивает - храбрость красоту или красота храбрость?.. Впрочем, я скоро узнаю об этом".

   В это время невольники внесли на золотом подносе два небольших серебряных блюда с кислым молоком.

   - Прошу тебя, эфенди, довольствоваться этим скудным угощением в ожидании лучшего в замке, - с любезной улыбкой проговорила молодая турчанка, когда поднос был поставлен на вычурный столик, придвинутый к дивану. - Ты непременно должен пробыть у меня несколько дней, потому что мне нравится твое общество.

   - А Мулей-Эль-Кадель?

   - Подождет! - с легким оттенком пренебрежения сказала турчанка, садясь рядом с заинтересовавшим ее гостем.

   - А, может быть, ты будешь настолько любезна, что исполнишь просьбу сына мединского паши? - лаская ее взором, спросила герцогиня.

   - Исполню, все исполню, что только могу, поспешила ответить Гараджия. - Говори, что тебе угодно, эфенди.

   - Я бы желал видеть виконта Ле-Гюсьера. Или это невозможно теперь?

   - Сейчас невозможно, потому что сегодня утром я отправила его далеко отсюда, на один из прудов, о котором мне донесли, что он особенно изобилует пиявками.

   - И он там сам ловит пиявок? - допытывалась герцогиня, с трудом скрывая обуявший ее ужас.

   - Нет, он только присматривает за ловцами. Не бойся: Мулей-Эль-Кадель и Мустафа не найдут его чересчур истощенным. Этот франк заинтересовал меня более остальных пленников, несмотря на то, что и он христианин. Он имеет возможность дать за себя богатый выкуп, а лишним золотом не пренебрегаю и я... Что же ты не кушаешь, мой прекрасный рыцарь? Разве ты не любишь этого кушанья?

   Герцогиня поспешила опорожнить предупредительно пододвинутое ей хозяйкой блюдо.

   - Вот и отлично, - одобрила Гараджия, поднимаясь с места. - Теперь мы можем и отправиться. В замке нам будет лучше, чем в этих смрадных болотах.

   - Воля женщины - закон, как говорят западные кавалеры, - сказала герцогиня, следуя ее примеру.

   Турчанка сначала призадумалась над этими словами, потом вдруг спросила:

   - Разве ты бывал в христианских странах, эфенди?

   - Бывал, госпожа. Мой отец пожелал ознакомить меня с Испанией, Францией и Италией.

   - С какой же целью?

   - С целью подробного изучения искусства тамошних рыцарей владеть оружием.

   - Следовательно, ты хорошо умеешь владеть и христианским оружием?

   - Да, и нахожу его более удобным, нежели наши кривые сабли.

   - Ну, это ничего не значит. Метюб - искуснейший из всех бойцов и не побоится никакого оружия, чье бы оно ни было и как бы ни называлось.

   - Посмотрим, так ли это, госпожа.

   - Ну, так едем, мой милый витязь!

   Они вышли из шатра, перед которым старый конюх, тоже из негров, держал под узцы редкой красоты белоснежного арабского коня с длинной гривой в сверкающем драгоценностями великолепном уборе. Попона на нем была из розового бархата, богато вышитая серебром и отделанная бахромой из мелких разноцветных камней, а пряжка, охватывавшая пучок страусовых перьев на его голове, вся была усыпана алмазами.

   - Это мой боевой конь, - сказала Гараджия. - Мне прислал его в подарок сам султан, и я думаю, что лучшего скакуна нет на всем Кипре. Я люблю этого коня больше, чем может любить араб, а ты, будучи арабом, знаешь, что твои соотечественники гораздо сильнее любят своих лошадей, нежели жен. По крайней мере, я так слышала. Верно, эфенди?

   - Совершенно верно, госпожа.

   - Странный вы в таком случае народ! Говорят, что у вас нет недостатка в красавицах, а вы все-таки предпочитаете им лошадей?.. Ах, да, кстати! Как тебя зовут, эфенди?

   - Гамидом.

   - А еще как?

   - Элеонорой.

   - Элеонорой?! - с широко раскрытыми от изумления глазами воскликнула Гараджия. - Что это за имя? Что оно означает?

   - Не знаю.

   - Мне кажется, оно ни турецкое и ни арабское.

   - И мне думается так.

   - Уж не христианское ли оно?

   - Очень может быть, - иронизировала герцогиня.

   - Элеонора?.. По какому странному капризу вздумалось твоему отцу дать тебе такое непонятное имя? Положим, оно звучит красиво: Э-л-е-о-н-о-р-а... Гм!.. Однако садись, Гамид-Элеонора. В полдень мы будем на месте.

   Гараджия с неподражаемой грацией и легкостью вскочила в седло без всякой посторонней помощи.

   - За мной... Нет, лучше рядом со мной, мой прекрасный рыцарь! - крикнула она, пуская коня вскачь. - Посмотрим, как-то угонится за нами твоя свита.

  

   Внучка великого адмирала турецкого флота и дочь венецианского герцога неслись, как вихрь. Гараджия понукала своего коня легким похлопыванием рукой по его крутой шее и резкими возгласами. С раскрасневшимся лицом, разгоревшимися глазами и развевающимися по ветру волосами, она полными легкими вдыхала свежий горный воздух. Беспрерывно подгоняя и так уже летевшего с быстротой ветра коня, она кричала своей спутнице:

   - Прекрасный витязь, твоя лошаденка бежит так тихо, что я боюсь, как бы ты не заснул на ней! Арабу стыдно ползти, как черепаха... Догоняй-ка меня!

   Герцогиня, до сих пор никому не уступавшая в искусстве верховой езды, как, впрочем, и во многом другом, не свойственном ее полу, заставляла свою лошадь напрягать все силы, чтобы не отставать от турчанки, но все-таки по временам отставала на несколько шагов.

   Эта бешеная скачка продолжалась минут двадцать и окончилась только перед подъездом замка. Герцогиня остановила своего коня на всем ходу, чтобы помочь Гараджии сойти с седла, но молодая турчанка резким движением отстранила ее руку и сказала:

   - Я привыкла всходить на коней и галеры и сходить с них без посторонней помощи.

   И тут же, с легкостью кошки спрыгнув на землю, она с вызывающей улыбкой прибавила:

   - Приглашаю тебя, мой прекрасный рыцарь, быть моим гостем в этом замке, где каждое твое желание будет для меня приказанием, хотя я и не привыкла ни от кого получать их.

   - Я очень тронут твоей любезностью, госпожа, и постараюсь не злоупотреблять ею, - с низким поклоном отвечала герцогиня.

   - А я, напротив, желаю, чтобы ты злоупотреблял ею, - все также вызывающе сказала Гараджия.

   - В этом случае уже приказывать будешь ты, а не я. Молодая турчанка подумала над этим ответом, показавшимся ей двусмысленным, затем со смехом проговорила:

   - Ты прав, эфенди. Действительно выходит так, что я распоряжаюсь тобой. Но что же делать: я иначе не умею. Говорю тебе, что я привыкла давать приказания, а не получать их... Следуй за мной. Завтрак должен быть готов, судя по тому, что муэдзин провозглашает полуденную молитву...

   Гараджия бросила поводья своего коня двум прибежавшим конюхам и приказала им оказать самые тщат