Сальгари Эмилио - Капитан Темпеста

ign="justify">   - Я покажу и туркам и вам, господам венецианским воинам, как умеет биться капитан Темпеста... Прощайте, синьор Перпиньяно! Поверьте, я никогда не забуду своего храброго лейтенанта.

   Оправив на себе панцирь, она красивым жестом оперлась левой рукой на шпагу и стала спускаться с бастиона, в то время как пушки осажденных и осаждающих продолжали потрясать окрестности своим страшным ревом и своими беспрерывными вспышками освещали ночную тьму.

  

   Над покрытой дымящимися развалинами Фамагустой медленно восходил день. Необозримый турецкий стан начинал мало-помалу вырисовываться в лучах утреннего солнца во всех своих подробностях. Насколько хватало глаз, повсюду виднелись целые тысячи высоких разноцветных блестящих палаток, из которых одни, более крупных размеров, были увенчаны золотым или серебряным полумесяцем, а другие, поменьше и поскромнее, конским хвостом.

   Посреди этого хаоса резко выделялась обширная палатка визиря, главнокомандующего султанской армией. Эта палатка была из ярко-розовой шелковой материи, на ее вершине гордо развевалось зеленое знамя пророка. Один вид этого знамени поддерживал фанатизм поклонников ислама, делая их такими же страшными и свирепыми, как львы их аравийских пустынь.

   На открытом пространстве перед станом начинали собираться толпы пеших и конных воинов, шлемы, броня и оружие которых сверкали в лучах солнца ослепительной рябью огненных бликов. Вся эта огромная масса людей с удивлением смотрела на Фамагустскую крепость, видимо, пораженная, как чудом, тем обстоятельством, что это гнездо христиан еще держится, несмотря на усиленную бомбардировку, которой оно подвергалось в течение целой ночи.

   Вернувшись от коменданта крепости, которому он заявил об имевшем состояться единоборстве его и Лащинского с турецким витязем, капитан Темпеста молча наблюдал за движением в турецком лагере, стоя между двумя стенными зубцами, действительно точно чудом еще уцелевшими от громадных каменных ядер, от действия которых бастион был завален грудами обломков и мусора.

   В нескольких шагах от капитана Темпеста, во впадине стены, находился капитан Лащинский, которому его оруженосец перестегивал кирасу, очень плохо на нем сидевшую. Поляк был немного бледен и далеко не спокоен духом, хотя ему не впервые уже приходилось драться с турками.

   Внизу, во дворе крепости, синьор Перпиньяно с одним из славянских солдат держали под узцы двух великолепных коней, помеси итальянской и арабской пород. Взглядывая по временам на вершину стены, лейтенант с улыбкой смотрел на возню поляка с кирасой.

   Пушечная пальба была прекращена оттуда и отсюда. Из неприятельского стана доносились голоса муэдзинов, громко возносивших утреннюю молитву, всегда заканчивавшуюся у них заклинанием истребить гяуров. На стенах Фамагусты венецианцы собирались завтракать куском черствого, заплесневевшего хлеба, обмокнутого в прогорклое оливковое масло, другого продовольствия у них более не оставалось. У жителей Фамагусты и того не было, они должны были утолять свой мучительный голод травой и наваром из костей и кожи павших животных.

   Лишь только муэдзины замолкли, из стана выехал молодой рыцарь и галопом понесся к стенам Фамагусты, собственно к бастиону св. Марка. За ним, в некотором расстоянии, следовал его оруженосец, державший в руках белый шелковый флаг, над которым сверкал золотой полумесяц и развевался белый конский хвост. Витязь этот был красивый молодой человек, лет двадцати четырех, белолицый, с маленькой черной бородкой и усами, с живым и острым взглядом больших темных глаз.

   Одежда и вооружение его отличались красотой и большой роскошью. Голова его была обвита розовым шелковым тюрбаном и прикрыта блестящим шишаком с длинным волнистым белым страусовым пером. Верхняя часть его стройной фигуры была сжата сверкающей посеребреной и украшенной чудными золотыми арабесками броней с стальными наручниками. Широкие шелковые шаровары, розоватого с белым цвета, были заправлены в желтые сафьяновые сапоги. На плечах рыцаря развевался длинный белый тончайшей шерсти плащ с лазурной каймой и такого же цвета кистями, в правой руке он держал кривую саблю, а за широким пунцовым кушаком у него виднелся ятаган.

   Не доехав несколько сот шагов до стены бастиона, рыцарь знаком приказал своему оруженосцу воткнуть в землю флаг с целью показать осажденным, что он явился под защитой эмблемы мира. Прогарцовав затем несколько минут на месте на своем чудном белоснежном арабском, богато убранном коне, он громко крикнул по-итальянски:

   - Мулей-Эль-Кадель, сын дамасского паши, вызывает на единоборство христианских рыцарей. Если никто из них и ныне не примет моего вызова, я буду смотреть на них как на негодных трусов, недостойных встретиться лицом к лицу с храбрыми рыцарями полумесяца. Если есть у кого-нибудь из них хоть капля хваленой рыцарской крови, пусть он не медлит доказать это. Мулей-Эль-Кадель ждет.

   В ответ на этот вызов через стену бастиона перегнулся капитан Лащинский, которому, наконец, удалось, при помощи оруженосца, наладить на себе кое-как кирасу. Грозно размахивая над головой шпагой, поляк рявкнул во все свое грубое горло:

   - Мулею-Эль-Каделю не придется на этот раз уехать ни с чем от стен крепости. Сейчас я дам ему урок, которого он никогда не забудет... Я разрублю его пополам, как щенка, вместе с его лошадью... Кроме меня, здесь есть еще один храбрец, тоже поклявшийся снять с тебя голову!

   - Жду вас обоих! - коротко отвечал турецкий витязь, продолжая гарцевать на своем коне и восхищая всех своей ловкостью.

   - Жди, жди! Сейчас явимся и зададим тебе звону! - снова крикнул поляк.

   Спускаясь вместе с капитаном Темпестой со стены, чтобы сесть на коней, Лащинский спросил его не без оттенка насмешки:

   - Вы непременно хотите драться с ним?

   - Непременно, - холодно ответил капитан Темпеста.

   - Так давайте бросим сначала жребий, кому первому схватиться с этим головорезом.

   - Как вам угодно, капитан, мне все равно.

   - Вот у меня остался еще один цехин в кармане. Голова или крест?

   - Выбирайте сами.

   - Я предпочитаю голову. Это будет хорошим предзнаменованием для меня и дурным для турка. Кому выпадет крест, тому и начинать первому.

   - Хорошо, бросайте.

   Поляк подбросил кверху монету, и когда она, перевернувшись несколько раз в воздухе, упала к его ногам, он испустил сквозь зубы страшное ругательство.

   - Крест! - добавил он громко. - Теперь за вами очередь, синьорина... то бишь, синьор.

   Капитан Темпеста взял поданную ему монету и также подбросил ее вверх.

   - Голова! - объявил он спокойно, взглянув на монету, когда она вновь опустилась на землю. - Вам, капитан, первому выступать против сына дамасского паши.

   - И отлично! Я сейчас проткну его шпагой, как сноп соломы! - хвастался Лащинский. - Если же, паче чаяния, я ошибаюсь и волей глупой судьбы выйдет, может быть, наоборот, то, надеюсь, вы не откажетесь за меня отомстить, хотя несколько и сомневаюсь в вашем мужестве и крепости вашей руки.

   - Да? - насмешливо произнес капитан Темпеста. - Хорошо, увидим, у кого окажется больше мужества и крепче рука.

   - Я доверяю только своей собственной шпаге.

   - А я своей... Теперь на коней!

   По приказанию командующего крепостью был опущен подъемный мост, по которому оба всадника и понеслись на равнину.

   Все защитники Фамагусты и многие горожане, узнавшие о принятии двумя капитанами вызова турецкого витязя, столпились на стенах бастиона св. Марка, с нетерпением ожидая начала интересного поединка. Женщины молили Мадонну о даровании христианам победы над неверным, между тем как воины, надев на концы алебард и острия шпаг свои шлемы и потрясая ими в воздухе, кричали:

   - Задайте этому поганому турку христианского звону, чтоб он помнил его до второго пришествия, храбрые капитаны!

   - Покажите неверным силу венецианских шпаг!

   - Посбейте спеси с этого пестрого скомороха!

   - Да здравствует капитан Темпеста!

   - Да здравствует капитан Лащинский!

   - Снесите голову этому неверному! Да здравствует Венеция! Да здравствуют сыны великой республики!

   Оба капитана вскачь неслись прямо на сына дамасского паши, который пробуя клинок своей сабли, спокойно ждал их.

   Капитан Темпеста сохранял полное хладнокровие, и на его прекрасном лице выражалось непоколебимое мужество, прямо поражавшее тех, которые знали, что этот герой - молодая девушка. Что же касается Лащинского, то он, видимо, чувствовал себя очень скверно, несмотря на свое хвастовство, и неловко держался на своем коне, точно ему в первый еще раз приходилось сидеть на таком скакуне. Это происходило от того, что его конь, снаряженный как и лошадь капитана Темпеста, под тщательным наблюдением синьора Перпиньяно, казался ему плохо защищенным. Поляку мерещилось, что этот конь при первой же стычке с противником будет ранен и при падении подомнет его под себя.

   Он не вытерпел, чтобы не поделиться этими опасениями со своим спутником.

   - Я уверен, что эта глупая скотина, на которую меня посадили, непременно сыграет со мной какую-нибудь скверную шутку в тот самый момент, когда я стану протыкать этого щеголя. - Как вы думаете, капитан Темпеста? - спросил поляк.

   - А по-моему, напротив, ваша лошадь выглядит настоящим боевым конем и едва ли посрамит себя, - с улыбкой ответил его спутник.

   - Ну, я вижу, вы не много смыслите в лошадях. Впрочем, это и не удивительно: ведь вы не поляк.

   - Может быть, - сухо проговорил капитан Темпеста. - Зато я больше смыслю в оружии, вы сейчас в этом убедитесь собственными глазами.

   - Гм! Сомневаюсь. Если я не сниму головы с плеч этого турецкого франта, то не знаю, как вы с ним справитесь. Но будьте уверены, что я обязательно постараюсь отправить его на тот свет, чтобы спасти и вашу и свою собственную шкуру.

   - Не смею в этом сомневаться, синьор Лащинский.

   - Если же сверх всякого чаяния с моей стороны, этот нахальный красавчик ухитрится ранить меня, то я...

   - Что же вы тогда сделаете, синьор Лащинский?

   - Тогда я приму ислам и сделаюсь турецким подданным, чтобы он по обычаю не добил меня. Я человек без всяких предрассудков и хорошо знаю, что мы только один раз живем на свете.

   - Хороший же вы христианин, нечего сказать! - вскричал капитан Темпеста, скользнув по поляку взглядом холодного презрения.

   - Что же, я и не хвалюсь благочестием. Я - человек, обрекший себя на приключения, и мне совершенно безразлично, за кого биться: за Христа или за Магомета, лишь бы мне платили за это. Моя совесть нисколько не пострадает от того, что я сделаюсь мусульманином, - с цинизмом высказывался Лащинский. - А вот вы, кажется, не так относитесь к этому делу, синьора? - со смехом спросил он.

   - Что такое? Как вы назвали меня? - стремительно обернувшись к нему с покрасневшим лицом и нахмуренными бровями, спросил капитан Темпеста, придерживая коня.

   - Я назвал вас, как следует, - с насмешливой улыбкой ответил поляк, остановив и свою лошадь. - Вы думаете, что я так же глуп, как все другие, и не понял уже давно, что знаменитый капитан Темпеста - рыцарь в юбке? Я и ссору-то хотел затеять с вами с той целью, чтобы не нанося вам, конечно, серьезной раны, умелым ударом прорвать вашу кирасу и дать возможность другим узнать, кто скрывается под именем капитана Темпеста. Ха-ха-ха! Вот посмеялись бы тогда у нас на бастионах!

   - А, может быть, вы первый не решились бы посмеяться? Вы не подумали об этом! - резко прозвучало с губ закованной в железо молодой герцогини. - Ведь я в военном деле буду поискуснее вас.

   - Это вы, женщина-то? Ха-ха-ха!

   - Так вот что, синьор Лащинский: раз вы угадали мою тайну, то, если турок вас не убьет, мы с вами дадим защитникам и обитателям Фамагусты другое интересное представление.

   - Да? А именно?

   - Мы доставим им удовольствие видеть, как бьются между собой христианские рыцари, будучи смертельными врагами, - хладнокровно ответила герцогиня.

   - Гм! Может быть, - пожимая плечами, сказал Лащинский, - Но даю вам слово, что все-таки я буду щадить вас как женщину, кирасу же вашу обязательно прорву, несмотря на то, что она тоже стальная, как и моя.

   - А я со своей стороны, обещаю вам, что непременно перережу вам горло, чтобы вы не могли выдать другим моей тайны, которая должна остаться при мне. Поняли, синьор, Лащинский?

   - Гм! Увидим... Однако, нам лучше отложить эту интересную беседу до более удобного времени. Турок давно уже подает ясные признаки нетерпения.

   С этими словами поляк пустил снова в ход своего коня и со вздохом прибавил про себя: "Как бы я был счастлив, если бы мог дать свое имя такой смелой женщине! "

   Герцогиня молча последовала за ним.

   Сын дамасского паши, ожидавший их в десяти шагах, внимательно вглядывался в христианских рыцарей, как бы изучая их.

   - Кто первый из вас желает померяться с Дамасским Львом? - спросил он, салютуя саблей своим противникам.

   - Медведь из польских лесов! - отвечал Лащинский. - Если ты можешь похвалиться такими же длинными и острыми когтями, как дикие звери, обитающие в пустынях и лесах твоей родины, то я одарен страшной силой зверей моих родных болот. Вот сейчас увидишь, как я одним взмахом своей шпаги разрублю тебя пополам.

   Турку, очевидно, очень понравились эти слова. Он звонко рассмеялся и, размахивая над головой саблей, весело крикнул

   - Моя сабля ожидает вас! Посмотрим, удастся ли старому польскому медведю сладить с молодым дамасским львом!

   Более ста тысяч глаз было устремлено на готовившихся вступить в единоборство рыцарей, все необозримые фаланг мусульман собрались перед своим станом, чтобы посмотреть на этот интересный турнир.

   Поляк левой рукой подтянул поводья своего коня, между тем как турок взял поводья своей лошади в зубы, чтобы иметь свободными обе руки. Оба противника пристально глядели друг на друга, точно желая загипнотизировать один другого взглядами.

   - Если не решается напасть лев, то это не замедлит сделать медведь! - вскричал, наконец, Лащинский. - Я не охотник долго ждать.

   И, так яростно пришпорив свою лошадь, что она заржала от боли, он налетел на турка, который ожидал его неподвижно, как утес, защищая голову саблей, а грудь - ятаганом.

   Заметив намерение поляка, Мулей-Эль-Кадель одним легким нажимом колен заставил своего снежно-белого коня сделать искусный скачок в сторону и в то же время так сильно взмахнул саблей над головой противника, что мог бы прорубить его шлем, если бы попал в него.

   Поляк, очевидно, ожидавший такого выпада, ловко отразил назначенный ему удар и продолжал наступление, сыпля удар за ударом. Оба всадника бились с равной храбростью, защищая не только самих себя, но и головы своих коней, чтобы не пострадали и они. Лащинский все с большей и большей яростью наскакивал на своего противника, не переставая кричать, что перерубит его пополам, как связку сухих прутьев.

   Зрители криками старались еще больше разжигать сражавшихся.

   - Хорошенько этого балаганного паяца, капитан Лащинский! - кричали со стен венецианцы, когда видели, как турок вертелся под бешеными ударами противника.

   - Уложи проклятого гяура! - ревели со своей стороны турки, когда Мулей-Эль-Кадель ураганом налетал на поляка, заставляя своего белого коня делать чудеса ловкости.

   Только одна молодая герцогиня молча и неподвижно сидела на своем коне, внимательно следя за всеми действиями бившихся, она в особенности изучала приемы Мулей-Эль-Каделя на тот случай, если придется ей схватиться с ним. Воспитанная своим отцом, герцогом д'Эболи, который считался первым бойцом во всем Неаполе, славившемся на весь мир своей образцовой школой фехтования, эта отважная молодая девушка обладала всеми качествами истинного воина, она чувствовала себя в силах не только состязаться с Дамасским Львом, но даже и победить его.

   Поединок с возрастающим с обеих сторон ожесточением продолжался довольно долго. Поляк вскоре убедился, что турок обладал поистине стальными мускулами и еще большей ловкостью и неутомимостью, чем он сам, поэтому захотел попытаться покончить с ним одним особенным приемом, которому в то время учили по секрету в военных школах. Но это-то и принесло ему гибель. Молодому турку, должно быть, этот прием был хорошо известен и не являлся для него неожиданностью, судя по тому, как он ловко отпарировал коварный выпад поляка и сам нанес ему своей кривой саблей такой удар, который Лащинский не в состоянии был отразить. Сабля турка разрубила кирасу поляка с левой стороны груди и нанесла ему глубокую рану.

   - Лев победил медведя! - вскричал молодой турецкий витязь, с торжеством размахивая окровавленным оружием вокруг головы, между тем как сотня тысяч голосов восторженно приветствовала его.

   Поляк несколько еще мгновений продержался в седле, крепко сжимая в правой руке шпагу, а левую прижимая к ране, точно желая этим остановить бившую из нее ключом и заливавшую кирасу кровь, затем он тяжело свалился на землю, гремя вооружением и не выпуская из правой руки замершую в ней шпагу.

   Капитан Темпеста не стал терять времени. Вынув шпагу, он подъехал к победителю и спокойно сказал ему:

   - Теперь вы будете иметь дело со мной, синьор. Молодой турок окинул юношу взглядом удивления, смешанного с симпатией, и воскликнул:

   - С вами? С таким юнцом?!

   - С которым вам, однако, придется повозиться подольше, чем с этим полустариком, - самоуверенно отвечал капитан Темпеста. - Но, быть может, вы желаете отдохнуть несколько времени?

   - Нет, в этом я не чувствую никакой надобности. Тем более, что с вами я справлюсь очень скоро, несмотря на вашу похвальбу. Вы слишком слабы, чтобы биться с Дамасским Львом.

   - Зато не так слаба моя шпага, синьор, - возразил юный рыцарь. - Берегитесь, иначе вы можете погибнуть от нее.

   - Неужели вы тоже львенок, и будете опаснее польского медведя? - смеялся молодой турок.

   - А вот увидите.

   - Скажите мне сначала ваше имя.

   - Меня зовут капитаном Темпеста.

   - А! Это имя не ново для моего слуха.

   - Как и ваше для моего.

   - Вы - храбрый юноша.

   Капитан Темпеста в ответ на этот комплимент грациозно поклонился и сказал:

   - Ну, я начинаю. Берегитесь!

   - Жду вашего выпада, но беречься советую скорее вам. Мне очень будет жаль, если я должен буду лишить жизни такого благородного и смелого юношу, - заметил турецкий рыцарь.

   Противники сначала разъехались в противоположные стороны, потом понеслись навстречу друг другу.

   Капитан Темпеста оказался не только образцовым фехтовальщиком, но и великолепным наездником, судя по тому, с какой ловкостью и грацией он повернулся со своим конем, сделал большой круг и вихрем налетел на своего противника. В тот самый момент, когда Мулей-Эль-Кадель приготовился отразить нападение, он уже получил тяжелый удар венецианской шпагой по самому горлу, но, к счастью для турка, шпага скользнула по кирасе и только прорвала ее. Турок хотел отбить второй удар, но тоже не успел, и почувствовал, как оружие противника снесло у него с головы шишак вместе с розовой шелковой чалмой.

   - Какой великолепный удар! - вскричал Дамасский Лев, удивленный молниеносной быстротой, с которой был нанесен удар. - Да, этот мальчик, действительно, несравненно искуснее польского медведя.

   Капитан Темпеста снова сделал круг и вторично подлетел к своему противнику с поднятой шпагой, одинаково готовый как к нападению, так и к отражению. Проскользнув с левой стороны турка и отразив его саблю, он стал гарцевать вокруг него, превосходно управляя своим конем, не уступавшим турецкому.

   Пораженный этими неожиданными маневрами, Мулей-Эль-Кадель с трудом увертывался от нападений своего ловкого врага. Очевидно, и конь его, которому перед тем уже пришлось сильно напрягаться, начал уставать. Благородное животное чувствовало это. Собрав последние силы, оно с громким ржанием взвилось на дыбы, чуть не сбросило с себя всадника и несколько минут вертелось на одних задних ногах перед конем капитана Темпеста, только теперь входившем в настоящий азарт.

   Зрители с обеих сторон продолжали поощрять и ободрять бойцов криками:

   - Смелее, капитан Темпеста! Со смелым Бог!

   - Да здравствует храбрый защитник креста!

   - Срази скорее и этого гяура, Дамасский Лев! Капитан Темпеста, все время сохранявший изумительное хладнокровие, с такой быстротой нападал на своего противника, что тот едва успевал увертываться от нападений. Большие черные глаза венецианского витязя горели огнем, нежное лицо его покрылось живым румянцем, пунцовые губы трепетали, а тонкие ноздри раздувались, как у старого солдата, почуявшего запах пороха.

   Казалось, движения коня капитана Темпеста становились все более и более быстрыми, между тем как арабский скакун Мулей-Эль-Каделя, видимо ослабевал, хотя все еще взвивался на дыбы и всячески храбрился, не желая выдавать своего господина.

   - Берегитесь, Мулей-Эль-Кадель! - крикнул вдруг капитан Темпеста и ударил его шпагой под правую руку, где был небольшой промежуток между кирасой и наручником.

   Турок испустил крик боли и гнева, покрытый оглушительным, как рев моря в бурную ночь, гулом голосов его единоплеменников, бесновавшихся от досады.

   Зато воины на стенах Фамагусты весело махали флагами, платками и оружием с надетыми на него шлемами.

   - Да здравствует наш молодой капитан! Слава Богу, капитан Лащинский отомщен! - восторженно кричали они.

   Вместо того, чтобы броситься на раненого и добить его, на что, по тогдашним понятиям, капитан Темпеста имел полное право, он остановил своего коня, с гордостью и состраданием глядя на своего противника, который только страшным усилием воли держался в седле.

   - Признаете вы себя побежденным? - мягко спросил венецианский витязь, подъезжая к турецкому.

   Вместо ответа последний вновь хотел поднять свою саблю, чтобы продолжать борьбу, но не имел уже на это силы. Зашатавшись, он ухватился за гриву коня, но тут же, как перед тем поляк, свалился на землю. Крики радости со стен крепости и вопль отчаяния из турецкого стана потрясли всю окрестность.

   - Добейте его, капитан Темпеста! - кричали защитники Фамагусты. - Сострадание к неверным неуместно! Прикончите его!

   Но молодой победитель сошел с коня и, держа в руке шпагу с окровавленным острием, подошел к турку, поднявшемуся на колени.

   - Я победил вас, - сказал венецианский рыцарь.

   - Да. Добейте меня, это ваше право, - отвечал турок.

   - Капитан Темпеста не привык убивать людей, которые уже не в силах оказать сопротивления, - отвечал победитель.

   - Вы храбрец, и я дарю вам жизнь.

   - Я не думал, чтобы христиане были так великодушны,

   - полусдавленным голосом проговорил Дамасский Лев. - Благодарю вас. Я никогда не забуду великодушия капитана Темпеста.

   - Прощайте, синьор. Желаю вам скорого выздоровления. С этими словами венецианский рыцарь вернулся к коню, и только что хотел вскочить в седло, как его остановили бешеные крики турок:

   - Смерть гяуру! Отомстим за павшего Дамасского Льва! В то же время из среды турецких фаланг выделилось человек десять всадников, и они, потрясая поднятым оружием, с быстротой урагана понеслись на капитана Темпеста, с намерением изрубить его в куски. При таком превосходстве сил с их стороны это им, несомненно, удалось бы.

   Навстречу им со стен Фамагусты раздался страшный взрыв негодования.

   - Подлецы! Изменники! Головорезы! - кричали оттуда тысячи голосов воинов и граждан города.

   Сделав над собой почти сверхчеловеческое усилие, Мулей-Эль-Кадель вскочил на ноги и, бледный как смерть, с глазами, пламенеющими гневом, крикнул соплеменникам:

   - Назад, негодяи! Остановитесь! Или я тотчас же прикажу посадить вас всех на кол!

   Всадники в испуге и смущении остановились.

   В этот момент на бастионе св. Марка загрохотали колубрины, и дождем мелких ядер сбросило с коней несколько турецких всадников. Остальные врассыпную умчались обратно в свой стан, где были встречены смехом и свистом товарищей, также не одобрявших их дикой выходки.

   - Вот вам и награда! Вы вполне заслужили ее! - Вскричал Дамасский Лев, поддерживаемый под руки своим оруженосцем.

   Турецкая артиллерия не нашла нужным на этот раз ответить венецианским колубринам.

   Капитан Темпеста, готовившийся было дорого продать свою жизнь туркам, сделал прощальный салют шпагой Мулей-Эль-Каделю и, повернув своего коня, удалился по направлению к крепости под гром рукоплесканий, несшихся ему навстречу с бастиона.

   Лишь только он отъехал несколько шагов, как поляк, который вовсе не был убит, как все думали, медленно поднял голову и, глядя вслед своему сотоварищу прошептал:

   - Мы еще увидимся с тобой, прелестная девушка!.. Движение его не ускользнуло от глаз Мулей-Эль-Каделя.

   - Ба! - сказал он своему оруженосцу. - Да он еще жив? Должно быть, у него душа крепко сидит в теле.

   - Прикажешь его прикончить? - спросил оруженосец.

   - Погоди... подведи меня к нему.

   Опираясь одной рукой на руку оруженосца, а другой зажимая свою рану, Мулей-Эль-Кадель подошел к лежавшему на земле поляку.

   - Ты хочешь прикончить меня, эфенди? - хриплым голосом спросил по-турецки Лащинский, пристально глядя на него. - Не советую: с этой минуты я твой единоверец... Я отрекаюсь от креста... Ты убьешь уже мусульманина.

   - Хорошо, я прикажу тебя вылечить, - отвечал турок и, с презрением отвернувшись от него, удалился в лагерь.

   "... Вот это-то мне и нужно, пробормотал про себя поляк. - Ну, капитан Темпеста, вам придется еще посчитаться со мной!... "

  

   После этого рыцарского турнира, исход которого заставил признать капитана Темпеста, и без того уже славившегося своей доблестью, первым бойцом во всей Фамагусте, осада злополучного города со стороны турецких орд шла своим чередом, но с гораздо меньшей яростью, чем ожидали христиане. Казалось, поражение Дамасского Льва произвело угнетающее впечатление на весь турецкий стан. Нападения на крепость велись как-то вяло, а бомбардировка то и дело совсем приостанавливалась. Главнокомандующий всей армией султана, великий визирь Мустафа, уж не показывался по-прежнему, каждое утро после молитвы, перед рядами собиравшихся на приступ войск, не гарцевал более перед ротой артиллеристов, ободряя их своим присутствием. Сильно изумленные этим, венецианцы напрасно ломали себе головы, стараясь разгадать причину такой странности. Это было бы вполне понятно, если бы наступил период рамазана, сорокодневного мусульманского поста, в продолжение которого поклонники полумесяца всегда приостанавливают свои военные и другие действия для того, чтобы исключительно предаваться молитве и, воздерживаясь от всякой пищи, очищать душу покаянием и внутренним созерцанием.

   Нельзя же было предположить, что великий визирь приказал всему войску погрузиться в безмолвие и неподвижность только ради того, чтобы не беспокоить раненого Мулей-Эль-Каделя, ведь он все-таки был сын не самого повелителя "правоверных", а лишь простого паши. Это было бы уж чересчур странно.

   Капитан Темпеста и его лейтенант ожидали разъяснения от Эль-Кадура, единственного человека, который мог разрешить их недоумение, но араб не показывался с той ночи, когда мы видели его в первый раз беседующего со своей госпожой.

   Непонятная бездеятельность неприятеля не доставляла, однако, никакого облегчения осажденным, из-за того, что им с каждым днем все более и более давал себя чувствовать голод. Даже оливковое масло и сухая кожа павших животных /мясо их уже давно было съедено/, которыми они в течение целой недели обманывали желудок, начинали истощаться.

   Так прошло несколько дней. Томительная тишина лишь изредка прерывалась орудийными выстрелами с той или другой стороны. Капитан Темпеста и лейтенант Перпиньяно, стоя однажды ночью на бастионе св. Марка, вдруг заметили тень человека, с ловкостью обезьяны пробиравшегося к ним на бастион.

   - Это ты, Эль-Кадур? - окликнул его капитан Темпеста, из предосторожности взяв в руки стоявшую возле него аркебузу с зажженным фитилем.

   - Я, я, падрон, - отвечал араб. - Не стреляй, пожалуйста.

   Через несколько минут он, искусно уцепившись за остаток стенного зубца, перелез через край стены и спустился на площадку бастиона, в двух шагах от капитана Темпеста.

   - Наверное, ты был обеспокоен моим долгим отсутствием, падрон? - спросил он.

   - Да, я уж боялся, что тебя схватили и убили.

   - Успокойся, падрон, на меня никто не имеет подозрений, хотя в тот день, когда ты схватился с Дамасским Львом, многие видели как я вооружился пистолетом, чтобы убить твоего противника в случае, если бы он тебя только оцарапал своим оружием. Счастье его, что был ранен он, а не ты.

   - А как его здоровье?

   - Ну, у этого турка, должно быть, очень крепкая шкура, падрон. Он почти уже совсем оправился от раны, которую ты ему нанес, и дня через три ему снова можно будет сесть на коня... Но у меня есть для вас другая новость, синьора, она, наверное, очень удивит вас.

   - Какая же именно?

   - Капитан Лащинский тоже поправляется.

   - Лащинский? - в один голос вскричал капитан Темпеста и его лейтенант.

   - Да, синьоры.

   - Да разве он не был убит Мулей-Эль-Каделем?

   - Нет, это только так казалось. У польских медведей очень крепкие кости.

   - И Мулей-Эль-Кадель знал, что поляк только ранен и не добил его? Или он уж не мог этого сделать?

   - Знал, мог, но не добил, потому что поляк отрекся от креста и принял веру пророка, - объяснил Эль-Кадур.

   - Это негодяй и изменник! - с негодованием вскричал Перпиньяно. - Пошел в ряды врагов своих братьев по религии и оружию!

   - Да, как только он встанет на ноги, его сделают капитаном турецкой армии, - подтвердил Эль-Кадур. - Один из пашей уже обещал ему это.

   Капитан Темпеста тихо проговорил, как бы про себя:

   - Этот человек должен смертельно ненавидеть меня. Хотя я и не сделал ему никакого зла, но он...

   - Что же вы не договариваете, капитан Темпеста? - спросил Перпиньяно, видя, что тот вдруг замялся.

   Вместо того, чтоб ответить своему лейтенанту, капитан Темпеста вдруг спросил араба:

   - А других, более отрадных новостей у тебя разве нет?

   - Нет, падрон, - уныло отвечал Эль-Кадур. - Не было никакой возможности добиться, где держат в плену синьора Ле-Гюсьера. Мне очень совестно, что я дал тебе слово и не сдержал его. Но видит Аллах, как я старался! Потому так долго и пропадал: не хотелось ни с чем вернуться...

   - Я верю тебе, Эль-Кадур... Но удивляюсь, как это никто не мог дать тебе никаких сведений насчет местопребывания виконта. Не может же быть, чтобы это не было известно кому-нибудь в стане?... О, Боже мой, должно быть, его убили, потому и молчат! - с глубоким вздохом проговорил капитан Темпеста.

   - Нет, падрон, что он жив - это я узнал наверное, - успокоил его араб. - Мне думается, что его содержат в какой-нибудь из береговых крепостей и уговаривают принять мусульманство. Если бы они его убили, то слух об этом должен был бы дойти сюда и помимо меня, потому что тогда весь их стан говорил бы об этом.

   - Но почему же там никто ничего не говорит о месте его пребывания? Что за необходимость так тщательно скрывать это?

   - Не знаю, падрон. Этого я сам не могу понять.

   - Хорошо, буду спокойно ожидать от тебя дальнейших сведений, - с внезапной решимостью сказал капитан Темпеста. - Но слушайте, что это?

   Ночная тишина вдруг прервалась страшным шумом, который несся из турецкого стана. Зазвучали трубы, затрещали барабаны, послышались многочисленные залпы ружейных выстрелов, и поднялся невообразимый гул возбужденных многотысячных голосов. В то же время весь лагерь, точно по волшебству, осветился красным светом бесчисленных смоляных факелов, со всех сторон стремившихся к центру, где раскидывался громадный пышный шатер великого визиря.

   Капитан Темпеста, Эль-Кадур и Перпиньяно быстро взошли на парапет бастиона, между тем как крепостные часовые затрубили тревогу, после чего стены мгновенно стали покрываться толпами воинов, выбегавших с оружием в руках из казематов, где они до этого времени спокойно спали.

   - Должно быть, готовятся к решительному приступу, - заметил капитан Темпеста.

   - Нет, падрон, - спокойным голосом возразил араб. - Это вспыхнуло возмущение, подготавливавшееся уже с утра.

   - Вот как! Против кого же?

   - Против великого визиря.

   - По какому же поводу? - спросил Перпиньяно.

   - Его хотят заставить приняться как следует за осаду крепости. Уж целая неделя, как войско ничего не делает, вот оно и выражает свое неудовольствие.

   - А не слыхал ты, почему было такое бездействие, удивлявшее и нас всех? Уж не замешалась ли здесь у великого визиря любовь? В этих случаях пылкие турки часто совсем теряют голову.

   - Да и не только турки, заметил многозначительно араб. - Вы угадали, синьор: действительно, любовь убаюкала воинственное сердце великого визиря.

   - К кому же это? - полюбопытствовал даже сдержанный капитан Темпеста.

   - К одной молоденькой христианке с этого острова, падрон, - отвечал Эль-Кадур. - Ради нее он и прекратил на столько времени военные действия против вас.

   - Наверно, эта девушка или женщина очень хороша, - спросил лейтенант.

   - Да, писаная красавица. Эта девушка дочь одного из здешних синьоров, недавно убитого при взятии Никосии. Она попала в плен в один, кажется, день с синьором Ле-Гюсьером. Я бы не желал теперь быть на ее месте, потому что все войско требует ее смерти, видя в ней препятствие к продолжению военных действий.

   - И ты думаешь, великий визирь уступит требованию своих воинов? - спросил капитан Темпеста.

   - Думаю, что ему ничего больше не остается делать, падрон.

   - Бедная девушка! - тоном сострадания произнес капитан Темпеста. - Неужели ее убьют?

   - Наверное, - сказал араб. - А после этого вы должны ожидать самого ожесточенного нападения на крепость. Войску надоела эта долгая осада, оно теперь нахлынет на Фамагусту, как взбаламученное море во время бури, и все уничтожит на своем пути.

   - Мы готовы принять господ турок, как они заслуживают, - гордо сказал капитан Темпеста. - Наши шпаги и кирасы еще крепки, а сердца не знают боязни.

   Араб грустно покачал головой и глухо проговорил:

   - Их слишком много, падрон.

   - Ну, что ж такое! Зато мы за стенами крепости, и они во всяком случае не нападут на нас врасплох.

   - Об этом уж позабочусь я: сумею вовремя вас предупредить... Прикажешь мне вернуться туда, падрон?

   Капитан Темпеста не ответил, очевидно, не расслышав этого вопроса. Облокотившись на парапет, он вслушивался в страшный рев турецкого войска и беспокойным взором следил за движениями факелов, точно производивших дикую пляску перед шатром великого визиря. Временами можно было различить отдельные крики, выделявшиеся из бури голосов, вроде, например, следующих:

   - Смерть этой негодной рабыне!.. Мы требуем ее головы!... Уничтожить колдунью, опутавшую великого визиря!... Выдать ее нам!

   Трубы, бубны и треск ружейных выстрелов не в силах были покрыть рева многотысячных орд. Казалось, мусульманский лагерь весь находился во власти неисчислимых легионов диких зверей, нахлынувших из африканских и азиатских пустынь.

   - Так мне вернуться туда, падрон? - снова спросил араб. Капитан Темпеста вздрогнул, точно пробудившись ото сна, и поспешил ответить: - Да, да, ступай, мой добрый Эль-Кадур. Уходи, пока еще нет опасности, и не забудь, что я не успокоюсь до тех пор, пока ты не принесешь мне добрых вестей. Главное - узнай, где находится синьор Ле-Гюсьер. В нем все мое счастье.

   По лицу араба пробежало облако невыразимой грусти, но он, как всегда, овладел своими чувствами и покорно сказал:

   - Сделаю все, что только буду в силах, падрон, лишь бы на твоих устах зацвела улыбка счастья и глаза твои были ясны по-прежнему.

   Капитан Темпеста сделал своему лейтенанту знак остаться на месте, а сам отошел с арабом в угол бастиона и сказал:

   - Эль-Кадур, правда, что капитан Лащинский остался жив?

   - Да, падрон, он не только жив, но скоро выздоровеет и надеется...

   - Наблюдай за ним, пожалуйста.

   - Хорошо. Но почему ты так интересуешься этим проходимцем, падрона? - осведомился араб, и в голосе его послышалась тревога.

   - Я чувствую в нем своего смертельного врага.

   - Да? За что же бы ему быть твоим врагом?

   - Он догадался, что я не то, за что выдаю себя.

   - Ага! значит, и он... любит тебя? - глухим голосом проговорил Эль-Кадур, трясясь от гнева.

   - Раньше, может быть, и любил, но теперь он возненавидел меня за то, что не ему, а мне удалось победить Дамасского Льва.

   - Синьор Ле-Гюсьер может любить тебя, падрона, но этот поляк... О, как я ненавижу его! - дрожащим голосом прошептал араб, яростно сжимая кулаки.

   На некрасивом и грубом лице Эль-Кадура выражался такой гнев, что молодая девушка невольно отступила от араба назад, видя, какая страшная буря происходит в душе этого полудикаря.

   Не беспокойся, мой верный друг, - мягко сказала она ему, - моим мужем будет или Ле-Гюсьер или никто не сделается им. Только он один достоин моей любви.

   Араб приложил руки к сердцу, точно желая унять его тревожное биение, понурил голову и закрыл лицо краем плаща.

   - Прощай, падрона! - тихо проговорил он немного спустя. - Я буду наблюдать за этим человеком, в котором и сам чую врага твоего счастья. Я стану следить за ним, как следит лев за лакомой для него добычей. Когда прикажешь, твой верный раб убьет его.

   С этими словами Эль-Кадур вскочил на край стены и быстро стал спускаться вниз. Через несколько минут он скрылся в темноте.

   Молодая герцогиня долго еще простояла на парапете, с беспокойством следя за исчезавшей во мраке тенью своего преданного слуги.

   - Как должно страдать его бедное сердце! - прошептала она про себя. - Несчастный Эль-Кадур! Для тебя, пожалуй, было бы лучше, если бы ты остался у своего прежнего господина, несмотря на всю его жестокость.

   Между тем Перпиньяно наблюдал за тем, что происходит в турецком стане.

   - Как будто там успокаиваются, - вслух рассуждал он сам с собой. - Должно быть, бедную христианку уже убили. Эти звери на все способны, когда придут в ярость. Они никого не щадят: ни женщин, ни детей, даже собственных.