Рукавишников Иван Сергеевич - Проклятый род. Часть 2. Макаровичи

Вот так... Давай, Миша, бомбы делать. А?

   - Ирочка.

   - Болванский ведмедь!

   - Ирочка. Какие бомбы?.. Теперь у нас...

   - Пойди прочь, постепеновец! Впрочем, поцелуй меня. Ну, я сама тебя поцелую. Сейчас же сюда! То-то! Ведмедь, давай губы. Я в губы хочу. У, какой смешной!.. Стой!.. Кто там? К нам нельзя! Нельзя! А? Маркиз... Это вы, маркиз? Маркизу можно, ведмедь. Маркиз издалека приплелся. И потом, их уж мало теперь осталось, маркизов-то. Входите, маркиз!

   - Bonjour, Ирин Макар!

   - Слушай, ведмедь, как аристократы изъясняются. Нет, ты смотри, как он руку целует. Маркиз, скажите честное слово, что вы настоящий маркиз.

   - О, настоящ, Ирин Макар!

   - Вас Наполеон маркизом сделал? Сам Наполеон?

   - О, да. Не я, но мой предок.

   - О, уж конечно! Ха-ха... Ведмедь, тебе нравится маркиз? Знаешь, я еще не решила... Я, может, за маркиза замуж пойду. Салон у нас будет, гербы на ложках. Прелесть! За тебя хотела выйти, думала бомбы делать будем, в подвалах скрываться, подземные ходы копать. А ты и бомб боишься. На что ты мне кисляй такой! А с ним я хоть маркизой буду. Визитные карточки... Маркиз, милый, я забыла, какая корона вам полагается?

   - Вот такой, mademoiselle.

   - Ну? Я думала красивее. А все-таки, ведмедь! У тебя и такой нет. Выйду я за маркиза. Только учительство бросить! Слышите, маркиз? А то что это? Маркиз, и вдруг учитель французского языка. Утешитель!

   - О, mademoiselle!

   - Не "о", а бросить. Только вы не думайте, что за мной приданого мильон дадут. Гораздо меньше.

   - О, mademoiselle!

   - Ирина Макаровна, прощайте!.. Нет, нет, ухожу.

   - Не сметь, ведмедь! Не смей, злодей!

   - Прощайте.

   - А! ты так... Маркиз! Идите сюда. Целуйте меня, маркиз. Baisez, embrassez! Tout de suite! [Давайте поцелуемся! Сейчас же! (фр.)]

   - О, mademoiselle!

   - Вот болванский дурак! Оба вы хуже. Убирайтесь. Я одна хочу. Идите к Лёле. Спорьте там и на медный самовар глазейте, как телята на паровоз. А я марсалу буду пить и никого не пущу. Ну, вон отсюда! Нет, нет, уходите оба. Я, может, к Леле приду потом... Да убирайтесь же! Ну, с ведмедя что спрашивать! А вы-то ведь маркиз... Его дама из будуара гонит, а он упирается. Ведмедь! тащи сюда шпагу от своего товарища... Опять кличку дурака твоего забыла. Маркиз, я сломаю шпагу над вашей головой, если вы тотчас не покинете будуара прекрасной дамы.

   - О, mademoiselle! Ми будем ожидать у mademoiselle Лёль.

   Хохотала смехом срывающимся, нетерпеливым. Выталкивала. Два раза ключом щелкнула. И за ручку дверь тряхнула. Заперто ли? Хохотать перестала. Из шкафа бутылку марсалы достала и рюмку. На столик у кровати поставила. Занавеси тяжелые на окнах задернула.

   Голубой свет лампы, тихий. У кровати стоя, поспешно раздевалась. Вот и рубашку сорвала. Одеяло на пол сбросила.

   На кровати, на белом полотне, нагая стояла, ковер поднимала устенный пестрый. К нижней кромке пришитые петли на гвозди надевала, высоко в стене вбитые. Кинулась-упала в постель. Дрожь мгновенная. Злобным взглядом посмотрела мгновенным на остывшую печку там, в углу. Но улыбнулась, повернувшись к стене. И в большое зеркало смотрела, в свою сладострастную тайну. И ласкала грудь свою руками горячими и, трепеща, прижималась к зеркалу, не холодом обжигавшему. И дрожала. И змеей прикованной на белой простыне извивалась, и смотрела, смотрела в свою тайну.

   Когда подошли к двери и стучали, и веселыми голосами окликали ее, Ирина не сердилась, но голосом радости, голосом прерывным отвечала кратко словам мужских молодых голосов. И смотрела, и смотрела в свою тайну. И на белом полотне трепетала змеею сладострастия, прикованною к муке наготы.

  

   Бродил по комнатам своим, по двум. В окна заглядывал, не видя весенней Невы. Подходя к картине, с мольберта уже снятой, на стене висящей и оттеснившей оттоманку к печке, стоял подолгу, ей говорил:

   - Так, так. Но проклятие. Это проклятие. Радость жизни позвал. И вот он, страх жизни. Зоя? Нет, не Зоя. Ну, что же... увезти тебя, "Страх жизни", выставить и продать меценату. Радость жизни... Радость жизни...

   И отходил от картины, где между кровавым солнцем и нагими женщинами, только что сбежавшими со скалы прибрежной, по гребням заалевшим идет белая Надя и пугает. Отходил Виктор и бродил опять, и ногой отталкивал с пути своего книги, около чемоданов раскрытых на полу грудками лежащие. И падали, и открывали страницы свои, переставшие быть тайною.

   Почувствовал, что близко где-то Надя. Та, страшная, дважды убитая и мстящая. Быстрыми шагами к двери пошел Виктор. Отпер. Вышел, Думал о той, что давно не приходила. Казалось ему, что с того вечера, когда Зоя последний раз здесь была. И казалось ему, что с той поры, как Дарья Николаевна к нему ходит, не приходила Надя-призрак. Но вот почувствовал близость неясную. А теперь не хотел. К швейцару сошел. Сказал:

   - Если кто придет, просите. Слышите? Я дома. Я дома.

   - Слушаю. Да вас сейчас спрашивали.

   - Кто? Кто?

   Взволновался.

   - Господин спрашивал молодой. Жаль, говорит, что нет дома. Я, говорит, через час зайду. Я, говорит, в пивной поблизости посижу. Я, говорит, пива не пью и нечего спиртного. А я, говорит, газетки почитаю. И через час зайду. Нужно, говорит, очень. Молодой господин, и шляпа у них вот этак-с.

   Швейцар улыбался.

   - В какой пивной? У Баумана?

   - Так точно. Туда прошли.

   - Дай, голубчик, шляпу какую-нибудь на минутку. Впрочем, и так можно. Близко.

   - Нет, к чему же-с! Вот эту шапочку возьмите. Можно-с.

   В пивной Баумана увидел Виктор брата Яшу. Перед ним на мраморном столике большая в полторы бутылки фаянсовая кружка с оловянной крышкой. Газеты перелистывал Яша и немецкие журналы. На стуле рядом много их лежало; на круглых палках прикрепленная бумага.

   - Яша?

   - А! Вот хорошо. Вот хорошо. Витя, уйдем скорее отсюда. Или вот что. Выпей ты это пиво. Ты пиво пьешь?

   Шептал поспешно, за рукав Виктора держа, притягивая его к стулу.

   - Зачем пиво? Не люблю пива. От него сон. Что с тобой? Шепчешься вот. Ты давно в Петербурге?

   - Тише, тише, ради Бога. Садись сюда. Я эту кружку спросил, чтоб они подумали, что я пиво люблю. Пиво пьет, значит, следить не будут. А я не могу пить. Ни глотка. Я так расстроен, так расстроен. Выпей, Витя, милый.

   - Ну тебя! Не люблю я пива. Я вино пью.

   С явным страхом глядел Яша на Виктора, мучительно пряча в воротник пальто шею свою. И оглядывался. Громкий голос брата страшил Яшу. Зашептал Яша поспешно:

   - Что ты! Что ты! Так нельзя. Ах, ты ничего не знаешь! Ничего не знаешь. За мной следят. По пятам ходят... Витя, сколько стоит эта кружка? Не знаешь?

   - Кружка пива? Ну, четвертак, ну, тридцать. Кельнер, сколько?..

   - Молчи! Ради Бога, молчи... Не пиво в кружке... Сама кружка сколько стоит? Старинная она, что ли?

   На шепот Яши невольным шепотом отвечал Виктор, склонившись над мрамором стола:

   - Да что такое? Кто следит? Почему? А кружка? Кружка дрянь. Немецкая современность. А на что тебе?

   Яша локтем, будто нечаянно, столкнул кружку со стола на каменный пол. И сказал:

   - Ах!

   Подбежал слуга.

   - Ах, кружка разбилась. А я пива не допил. Вот случай. Ну, да все равно. Потом выпью. Успею. Сколько вам за кружку?

   Слуга пошептался с немцем-хозяином. Подошел. Согнулся.

   - Четыре рубля. И за пиво сорок.

   Расплачиваясь, Яша голосом искусственно веселым говорил громко:

   - Так я, Витя, пива-то и не допил. Ну, мы к тебе пойдем. У тебя выпьем. Люблю пива выпить.

   А Виктор ворчал.

   - Ноги промочил. Скорее же. Иди.

   На набережной говорили:

   - Зачем кружки бить? Кто следит? Шпики?

   - Да.

   - Ну?

   - Ах, ты не понимаешь. За мной следят... Корнут этот и комендант... То есть опека... Нет, не опека уж теперь, а будто я... Идем скорей к тебе... Будто я отравить их всех хочу.

   Поглядел на Яшу Виктор долгим взглядом. Сказал:

   - Идем. Там расскажешь. Нет, молчи, молчи. Там. Ты как заяц травленный. На тебя лошади извозчичьи косятся.

   - Вот видишь...

   - Молчи. Идем.

   По лестнице поднимаясь, Яша оглядывался, останавливался, прислушивался, не стукнет ли входная дверь.

   - Ну, вот и дома. Болтай теперь.

   Пальто сняв, а шляпу на голове забыв, стоял Яша, то на Виктора глядя, то на картину его. А Виктор на оттоманку сел.

   -...Следят. О, как они меня измучили. Ну, к чему мне отравлять отца? И, главное, разве я на это способен? Ну, смотри. Разве способен? Опека, да. Я про Корнута говорил. И то слегка. А там крик. Комендант, то есть папаша, в слезы. Сегодня, кричит, Корнута в опеку, а завтра меня. Знаю, кричит, эти штуки. Ну, maman, конечно... А я для Корнутовой же пользы... Обирают его. И совсем он сбесился. На черносотенные организации жертвует.

   - Да кто следит? Здесь-то кто следит? Не пойму.

   - Слушай! Слушай! Противно мне стало. Выяснял я им, выяснял, и противно стало. Реже я стал к ним... Заперся. Почти как тогда Антон. Ну, я тебе сразу скажу... Сразу. Я стал подозревать... То есть они стали меня подозревать, а я заметил... Коська этот... Слушай! Нет, нет! Не могу я...

   Обеими руками за волосы взявшись, ходил по комнате Яша, глазами круглыми никуда не глядя; ходил враскачку, но не так, как раньше, не так, как помнил то Виктор. И вот понял Виктор, что видит нового Яшу. Лицо его - чужое лицо. И повадка будто не Яшина. Будто себя прежнего, недавнего копирует. А стеклянные глаза - это уж совсем новое. Замолчавший, ходил Яша по комнате. Как слепой ходил. Лишь натолкнувшись на что-нибудь, останавливался. И чуть виновато улыбнувшись на мгновение, опять шел куда-то. И то правой рукой, то левой, пальцы растопыривая, перед лицом своим тряс.

   И, как в судороге, пальцы были скрючены. Перед Виктором остановившись, о ноги Виктора ногами задев, сказал, как проснулся:

   - Понимаешь?

   - Мало.

   - Нет! Нет! Ты скрываешь. Тебя известили. Предупредили. Но пусть. Но пусть. Ведь ты-то не веришь? Не веришь?

   - Слушай, Яша...

   - Нет, стой! Не веришь? Мне важно. Ты с ними? Что тебе известно? Ты с этими, которые следят? Тебе поручено в Петербурге... Я вижу...

   - Ну, милый брат. Садись-ка в это кресло. И по порядку все. Обстоятельно.

   - Обстоятельно! Что я могу теперь? Вот и ты против меня. А я сюда ехал, чтоб все ты выяснил... И должен ты им сказать, что я... что они заблуждаются... и напрасно на меня взвели... чтобы maman оставила свое... Ты знаешь мой характер. Не могу я, чтоб подозревали. А тут... Ну какой я отравитель! Ну, посмотри. Похож я разве на отравителя? Нет ты честно.

   - Ты похож на безумного.

   - Ну, вот! Ну, вот! Я же говорил: они меня сведут с ума. Ну, разве можно подозревать человека? В таком деле подозревать человека? А тут этот медный купорос...

   - Почему медный купорос?

   - Стой, стой! Я химией занимался. Я на естественный хотел. С горя я опять в университет хотел. Ну, химия. Химия - светлая наука. Ну, склянки разные. Уходил, комнату запирал. А тут пришел раз, открыта комната. А на столе у меня медный купорос. Кто дверь открыл? Не знаю. Может, я сам по рассеянности. Мне скрывать нечего. Но не люблю. И тут Коська этот всегда. Но какой же это яд - медный купорос? Конечно, яд, но не такой яд, каким людей травят. То есть тайно травят... Медный купорос! Как оправдаться мне? Зачем у меня был медный купорос?

   Опять по комнате ходит не своей чуть походкой. Видит Виктор, как брат то левой рукой, то правой перед глазами своими трясет, пальцы скрючив. На книгу Яша наступил. Перед чемоданом остановился.

   - Уезжаешь? Ты уезжаешь? Куда? Когда?

   - За границу.

   - Куда? Когда?

   - На корабле хочу. Пока до Марселя билет. Дня четыре еще ждать.

   - Витя, милый! Я тоже на корабле. Я с тобой... Ах, нет. Нельзя мне. Мне, Витя, реабилитировать себя надо...

   - А кто тебя обвиняет? Maman?

   - Кто обвиняет? Конечно, никто. Они не говорят. И не скажут. Но они подозревают. Все подозревают. Я уж спрашивал. Я долго выяснял. Как можно, говорю, так человека мучить? Не слушают больше. Он от меня бегает, на maman кричит: уберите от меня Яшу, он меня расстраивает. Но я понимаю. Я все понимаю; он человек мягкий. Он не хочет скандала... А maman... maman шипит: уезжай в санаторию, у тебя, шипит, нервы расстроены... Какие нервы! Смотри, я толстый какой. В санаторию! Знаю я санаторию. Во все санатории знать дано, в чем они меня подозревают... Медный купорос... Да знаешь, я потом с этим медным купоросом не знал, как разделаться. В сад потихоньку... О, что они сделали со мной!

   Опять заходил-забегал. И в ту комнату, в другую, забежал. Выбежал. Руками за затылок ухватился, лбом к стене прижался, хрипел:

   - Что они со мной сделали! Что сделали!

   Сидел Виктор грустный на оттоманке. В окно глядел на зарождающиеся огни заречной набережной. Сказал:

   - Сам ты все придумал. Бывает.

   И улыбнулся улыбкой тихой. И будто прощался с теми огнями, что над рекой.

   - Нет, не сам придумал! Я об опеке, а они...

   - Довольно. Пойдем отсюда. Близко корабль стоит, на котором поеду. Идем обедать на корабль.

   - Витя! Витя! Как же так? А то? Мне про то с тобой поговорить надо.

   - Там и поговорим. Идем же.

   Виктор боязливо, нахмурив брови, прислушивался будто. Перед ним Яша стоял, страшащимися стеклянными глазами невидящими глядел.

   - Не могу я идти. За мной следят.

   - Врешь. Идем.

   - Витя. Это твоя картина?

   - Моя. К сожалению, моя. Я ухожу.

   Побежал Яша за Виктором. В коридоре молчал. И на лестнице.

   Швейцар у входной двери разговаривал к кем-то. Чемодан у него в руках. Звонко смеялась приехавшая. Вздрогнул Яша. За спину брата спрятался. Вгляделся Виктор в лицо девичье, в веселое, раскрасневшееся. Не признал. А девица, от швейцара отвернувшись, плед ему на плечо кинув, кричала, смехом взвизгивая:

   - Яшка! Ха-ха-ха! Яшка! Ты как сюда попал? Тебя в Москве ищут. Отравитель! Ха-ха... Отравитель...

   За рукав Виктора ухватив, Яша, бледный, шептал-торопился:

   - Слышишь? Ты слышишь?

   А та, смех подавив:

   - Это кто же с тобой, Яша? Неужели?.. Прекрасный незнакомец, скажите немедленно, неужели вы брат мой, Виктор?

   - Я - Виктор. А вы... а ты, стало быть, сестра моя Зиночка или сестра Ирочка.

   - Болванский дурак! Вот болванский дурак! Зиночка? Да как ты смел меня с Зинкой спутать, с телушкой с этой... Ну, черт с тобой. На первый раз тебе прощается. За красоту твою прощается. Целуй сестру. Здоровайся, прекрасный незнакомец... Яшка-то... Яшка какой смешной! Где ты колпак этот приобрел? Однако, братцы, куда вы собрались? Встречайте дорогую гостью. Марш наверх. Виктор великолепный, веди, показывай комнаты. Этот вот раб говорит: четыре свободные комнаты; любую, говорит, выбирайте. А целоваться ты, кажется, умеешь...

   - А пообедать не хотите ли, Ирина Макаровна? Комната не убежит. Да можно и у меня. У меня две. Надолго? Я, ведь, в четверг уезжаю.

   - Зачем? Куда? Глупости. Прекрасный незнакомец, вы остаетесь. А куда вы обедать? В ресторан? Музыка будет?

   - Что ресторан! Что музыка! Мы на пароход.

   - Пароход? Какой?

   - Морской. Французский.

   - Ура! Милый раб, прошу вас мой чемодан и это все препроводить наверх, к их сиятельству.

   И, скинув калоши и сумочку на пол кинув и какие-то коробочки, ленточками перевязанные, жестом театральной королевы на все швейцару указала.

   - ...Виктор великолепный, вашу руку.

   По набережной идя, к Виктору прижимаясь и весело слова выкрикивая, - Стой! - сказала.

   - Где же Яшка?

   Оглядывали улицу. Не видно Яши.

   - Сбежал! Так же вот и в Москве. Измучил. Приехал тогда ко мне дикий такой. Шепчет, рожа кислая-прекислая. За мной, говорит, следят. Кто? Шпики, много шпиков. На что ты им? Из крепости дали знать, что я отравить хочу. И так целыми днями ко всем пристает. Всю нашу московскую колонию взбаламутил. И к чему, говорит, Антон умер? Антон один меня понимал, мою чистую душу. И тут, говорит, судьба против меня. Не коменданта, кричит, надо было Макаром назвать, а меня. На меня все шишки валятся. Ну, конечно, вранье все; узнавала я через Коську. Задумываться, говорят, стал и завираться. Maman ему раз: что ты, говорит, всякую дрянь у себя держишь? А он и пошел! Подозревают, говорит, все подозревают, а какой же, говорит, это яд? Химия и купорос, и больше ничего. И всю свою химию потихоньку стал в разные места выкидывать. Ночью в сад бегал и на чердак. Ну, расстроился человек, а его, наверно, дразнить принялись, то есть Коська. Я Коську знаю. Коська подлец. Он и меня дразнил.

   - Ну, и семейка! Только вот что. Ты сама его только что дразнила...

   - Когда?

   - Ну, как же. Отравитель, отравитель.

   - А ведь правда! Проклятый характер. Очень уж он мне смешон показался. И не ожидала я его здесь встретить. Думала, в Москве он скрывается. Ну, больше не буду.

   - А ему, если натащил он на себя такое, ему слова лишнего нельзя...

   - Сказала: не буду больше. И довольно.

   Ногой ударила в гранитную плиту. Виктор раздумчиво:

   - А вот и мой пароход. На этом пароходе в четверг далеко...

   Говорил с улыбкой тихой, ловя глазами шумливую суетню под вращающимися кранами.

   - Витька, останься. Я Петербурга не видала. Ты мне Петербург покажешь. Музеи и все. И потом еще самого себя. В кои-то веки брата настоящего разыскала. А он... Впрочем, почему бы и мне на этом пароходе... Ты куда плыть хочешь?

   - Пока до Марселя билет. Отсюда уехать мне надо. А там подумаю. Вероятно, в Африку. А еще лучше в Индию. На свободе вот деньги подсчитаю, и, может быть, в Индию. Картину одну хочу...

   - Виктор, милый! Великолепный! Возьми меня с собой. Вот только как быть с маркизом? Ах, не знаешь ты! Маркиз у меня. Вроде как жених. И скоро он сюда приедет. Экзамены кончатся, он и приедет. Я ему и адрес твой оставила. Он у меня учитель... Смешной такой. А ну, его к черту! Сам виноват. Не опаздывай! В четверг, говоришь? Индия! Да это прелесть! Никогда бы не поверила, что я в Индию попаду!

   - Да ты и не попадешь. Мне одному надо.

   - Молчать!.. Вот с деньгами как быть? Я Коське телеграмму... Знаешь, там в крепости Коська теперь за главного. И бухгалтер, и банкир, и строитель. И комендант его слушается, и maman боится. Кто мог подумать! Фу, есть хочу. За обедом мы все это раскумекаем.

   - А Яша-то как же? Его разыскать надо. Нельзя его так оставить...

   - Яшка! Догадываюсь, где он, подлец. Он в Москве проговаривался. Не поняла я тогда. Про Петербург заговаривал не раз, товарища университетского поминал, адвокат теперь. Он, говорит, меня реабилитирует. Разыщем Яшку... И вот, ведь, дурачок. Чего в крепости столько времени зря сидел! Ну, и спятил... Как думаешь, спятил Яша или так это у него?.. Вот как со мной было. Мне, ведь, чего надо было! Оказалось, что ничего, кроме свободы. Чтоб стен этих проклятых не видеть. Увезли тогда чуть не сумасшедшую. В карете подушку из­грызла. А через месяц во всей Москве громче меня никто хохотать не умел. Так-то. Ах, Яшка глупенький. Меня клещами держали, а он сам... Ха-ха-ха... и потом еще, знаешь...

   И на ухо брату шептать принялась:

   - ...Правда! Правда! И лицо у него бабье какое-то стало... На дядю Доримедонта похож... Фу, как голодна! Скорей, скорей! Ну, и замарашка же твой пароход...

   - Грузится. Отмоют.

   Распоряжалась обедом. Два лакея бегали. Молчалив стал Виктор. Взоров не отводил упорных от лица Ирочки. Далекий страх чарующий из глубины памяти подползал.

   Светлое искрящееся вино пили. Вино встречи.

   "Она... Она... Веселая, простившая..."

   И слушал неумолчный говор-смех Ирочки.

  

   - Кто пустил? Зачем пустили? Сказано уж... Что вы со мной делаете? Уморить вы меня хотите... Уморить!

   - Тише, Макар Яковлевич. Ради Бога, тише! Слышат они...

   - И пусть слышат. Не хочу, чтобы этот голодранец в моем доме...

   - С визитом... День вашего ангела... Визит... Необходимо...

   - Кто сказал, что необходимо? Кто сказал? Кто сказал? Какой дурак? Пусть бы одна приехала, коли необходимо. Нет! И этот притащился... Шушера...

   -...Зять...

   - Не зять, а дурак. Ну, скорей вы там с ними, коли уж пустили, коли не я в доме хозяин. Из-за всякого прощелыги взаперти мне в спальной сидеть... Уйду я из этого дома...

   - Макар Яковлевич, успокойтесь. Вам вредно. Вот капель выпейте... Да не плачьте вы...

   Руками замахал, на кровати сидя. Вышла, цепочку на груди дергая. Дверь плотно притворила.

   В гостиной навстречу ей поднялись с кресел молодые. Первая Зиночка подошла. Поцеловались молча поцелуем кратким. Неловко в сторонку откашлявшись, подошел Андрей Андреевич Пальчиков. К руке Раисы Михайловны губами почтительнейше прикоснулся.

   - Здравствуйте, мамаша. Поздравляем, мамаша.

   Вздрогнула чуть Раиса Михайловна. Сказала:

   - А Макару Яковлевичу нездоровится. Извиняется...

   - Мы слышали... То есть, я хотел сказать... нам говорили...

   Опять кашлянул в сторонку, рукой рот прикрыв.

   В полусвете золотой гостиной сидели. Лакей по пушистому ворсу ковра неслышно вошел. На золоченом подносе три чашки. Заморгала часто Зиночка, когда перед ней в черном фраке молчащий склонился. Никогда она здесь, в комнате этой золотой не сиживала, а кофе вообще не пила. Но чашку взяла теперь. Отказался сначала, но потом тоже взял Пальчиков.

   - Ну как вы...

   - Ах, ничего, мамаша, славу Богу...

   - Да, слава Богу, мамаша...

   Помолчали.

   Близорукий взор, за последние месяцы ставший упорным, устремила Раиса Михайловна на зятя. Вспотевшее лицо его противно ей стало. Но не могла глаз отвести. Зиночка голосом перепуганным, сразу осипшим:

   - Мамаша, вам нравится мое новое платье? Вы не видали...

   Правой рукой кружево оправляла. А в левой дрожала-звенела на блюдце чашка.

   - Что? Что? Какое платье? А? Да, да. Хорошенькое...

   Взор свой, ставший упорным, немигающим, перевела на дочь. И пуще зазвенела чашка.

   - Поставь, Котик... - прошептала мужу, чашку подавая, Зиночка.

   Вздрогнула опять Раиса Михайловна. Губы зашевелились.

   - ...Котик...

   - Что, мамаша?

   Не ответила. На дочь глядела, сощурившись. Томилась Зиночка, прислушиваясь к шороху вороненных часов, лежавших в белом жилете мужа. А тот, украдкой достав платок, вытирал руки, поглядывая на потолок, где крылатые мальчики в медальонах беззвучную музыку вели нескончаемую и на лютнях, и на арфах, и на флейтах.

   Шаги не таящиеся послышались в зале. Повернули головы к двери и Зиночка и супруг.

   - Это Костя, кажется.

   Вошел Костя. На обрадовавшееся лицо сестры чуть взглянул, здороваясь, а Пальчикову подал руку, как бы подумав о том секунду.

   - Мамаша, дело есть. Вот прочитайте.

   - От кого телеграмма? От кого? Яша?

   - Из Петербурга. Прочитайте. Как посоветуете ей ответить.

   Прочитала. Опустила руку, телеграмму в пальцах зажав. Прошептала:

   - ...с Виктором...

   Побледнела. Зиночка с супругом встали. Прощались.

   - Да, да... непременно, мамаша... Приедем.

   Вышли из комнаты непровожаемые. Каблуками пощелкивая, в дверях стоял Костя, усики чуть видные рыжие пощипывая. Смотрел, улыбаясь, на спины тех двух, поспешно удалявшихся, вымеряющих пространство многих комнат с открытыми дверями по прямой линии.

   - Потом позову.

   То Косте Раиса Михайловна сказала. С кресла парчового поднялась. Вышла. Навстречу мчался освобожденный Макар Яковлевич.

   - Ушли? Ушли, что ли?

   В спальню прошла Раиса Михайловна, листик телеграммы в кулаке зажав.

   Перед дверью моленной комнатки остановилась раздумчиво. Будто что-то вспомнить хотела. Не вспомнила. Вошла. Коленопреклонная молилась бессловно, телеграмму из руки выронив. Вдруг оглянулась. Дверь открыта стоит. А, помнится, затворила крепко. И не на замок ли даже? Жуть холодящая. Почудились шаги близкие, там в спальной.

   - Кто? Кто там?

   Молчанье. И шагов не слышно. Но вспоминает. Эти шаги тяжелые, давние, на мгновение здесь теперь прозвучавшие. Так ходил отец. Так ходил в сапогах мягких старик Горюнов, купец.

   "Дочку вспомнил? Душа встосковалась?.. Нет... Не вошел, не повиделся... Уходящие помню шаги. Ушел от дочки, слова не молвил".

   По лицу Раисы текли слезы. Молиться хотела. Не могла. И опять вспомнить что-то надо. Прислушивалась, на иконы златоокладные глядя. И вспомнила. Библию тяжелую разогнула. Искала.

   - Не здесь... И не здесь... Пророка Иеремии? Нет. Притчи? Нет, не то. Да, да, здесь, здесь... Книга Премудрости...

   И читала-шептала:

   - ...И поздняя старость их будет без почета, а, если скоро умрут, не будут иметь надежды и утешения в день суда; ибо ужасен конец неправедного рода...

   Выронила книгу. Руки похолодели и ноги.

   Не крикнув, не шепнув, упала.