Наживин Иван Федорович - Иудей

ношение принял, чтобы быть потом наиболее прославленным. Невинный, он принял на себя наши грехи и страданиями своими искупил их...

   Иаков с усилием двигал своими кустистыми бровями. Он не любил эти мудрствования и был не способен к ним. Пётр в молчании печально дивился, как разрастается вокруг слова милого рабби чертополох этот: ведь никогда ничего подобного рабби не говорил! Откуда же берут они все это? А они брали со всех сторон, часто даже от врагов. Часто в спорах враги открывали им какую-нибудь новую точку зрения в деле, новую подробность, которая им приходилась по сердцу, и они быстро схватывали добычу, делали её своей и были вполне убеждены, что они сами это нашли, что это им самим открылось. Так бывает во всех умственных течениях, и, странное дело, до сих пор люди не замечают, что всякая "истина" их создаётся общими усилиями, как её друзей, так и врагов...

   - И опять пристали: так что же, нужен старый закон или не нужен? - продолжал тот. - Нужен, говорю. Но закон, говорю, дан совсем не для того, чтобы он был исполнен, а, напротив, чтобы его неисполнимостью вызвать в людях горячее желание скорейшего пришествия Спасителя. Закон нужен для того, чтобы он подготовил людей к принятию Мессии. Павел говорит верно: в костылях закона верным нужды нет, они свободны...

   По собранию прошло движение: это было больным местом в Иерусалиме. Упоминание имени ненавистного Павла было тут бестактностью. Недавно приходившие из Галатии братья с великой обидой и негодованием рассказывали, как зло выступал там Павел против иерусалимских старцев. Он ядовито обзывал их высшими апостолами, сравнивал их со змеем, прельстившим Еву, называл врагами Божиими... И Пётр, тоже там бывший, с печалью подтвердил все это...

   - Так пусть тогда он начисто и раз навсегда объяснит нам, - вдруг густо покраснев, проговорил Иаков, - зачем же он даёт верным священные книги иудеев, если Спаситель наш отменил их? Ага!.. Запутался, а других вести хочет... Ему бы набрать побольше сообщников вокруг себя, а там хоть трава не расти. И вот попустил же Господь, чтобы в нашу среду вторгся этот старый гонитель наш!..

   И он, скорбно вздохнув, с упрёком взглянул в небо.

   Рассказчик, поняв, что он попал не в тон, - он был из Антиохии и в среде верных человек новый - смутился...

   И все с ожесточением выступили против Павла. Иаков молчал и все значительно поводил бровями. Он не любил таких споров и разговоров. Но чего надо держаться, он и сам в глубине души не знал. Иногда учение погибшего брата его представлялось так, иногда иначе, и нельзя было понять, где правда. Даже сам образ брата - в глубине души Иаков как-то не мог хорошенько поверить, что он был в самом деле Мессия, Спаситель, - становился все более и более смутен и противоречив, и никак нельзя было отделить уже в нем правду от непрерывно растущей легенды...

   - Идут слухи, что Павел собирает со всех церквей своих деньги и послов сюда, к нам, - сказал, помолчав значительно, Иаков. - И будто и сам он хочет с послами приехать. Он, видно, хочет, как Симон Гиттонский, деньгами купить нас. Правда, нужда у нас тут большая и помощь верных была бы нам как нельзя больше кстати, но... будем мудры, как змеи, с ним! Это человек великой хитрости, не знающий простоты Господней. Он прежде всего власти ищет. Смотрите, не поддавайтесь обольщениям его! Какой он апостол, какой учитель, если он Мессию-то и в глаза не видал?..

   За низким каменным забором послышался вдруг шум. Все с любопытством привстали: серединой улицы на пышных носилках, которые несли восемь рабов, тихо колыхались пышный Агриппа с прекрасной Береникой. Рядом с носилками поспевал Иосиф бен-Матафия. На молодом лице его был испуг, а Агриппа, слушая его, чему-то весело смеялся. Все нововеры, скрепя сердце, низко склонились перед владыками, ибо в Писании написано: "Бога бойтесь, царя чтите". Но сердце бунтовало против этого наружного смирения: ненавистны были сердцу иудейскому этот проклятый вероотступник и эта блудница, возлежавшая с ним на пышном ковре! Ни Агриппа, ни Береника нововеров даже и не заметили...

   Солнце в пышности необыкновенной садилось за уже потемневшей Голгофой.

  

  

   Вдали, с пологой возвышенности, открылся вдруг вид на Иерусалим. Победно сиял храм. Хмурилась тёмная громада Антонии. Нарядные башни и зубчатые стены опоясывали город со всех сторон и издали он казался грозным и неприступным. И Павел невольно остановился: так неужели же он так и не возьмёт эту страшную цитадель мёртвого закона? Неужели же он не приведёт омертвевшие сердца эти к свободе?.. Ему искренно казалось, что он действительно ведёт людей к свободе... Ответа не было. Стало жутко. И он перед видением страшного города из всех сил дал себе слово: держать себя в руках, идти на все, покориться - пока. А там видно будет. Бой будет долог и жесток, и смутны дали жизни... Он обежал своим угрюмым взглядом лица спутников, и первое, что ему бросилось в глаза, было лицо Теклы: не на священный город смотрела женщина, а на него, и в глазах её было обожание. Он не мог решиться снова оттолкнуть её и оставить в Эфесе. Ему было уже пятьдесят. Всегда болезненный, в последнее время он стал прихварывать особенно часто, и среди сумятицы и холода мира близость этой молодой женщины, которая умела только восхищаться им, трогала его и грела... А за ней виднелось тихое, умилённое лицо верного Луки, который восхищался великим городом, сверкающим вдали. Взволнован был и всегда молчаливый, всегда покорный Тимофей, да и послы от общин. Для них, иудеев по большей части, это был старый Иерусалим, вершина всей их истории и славы, а для новообращённых - колыбель их веры, город чудес, киот их спасения...

   - Ну, идёмте, - сказал Павел и подавил вздох: кто знает, на что зовёт он их и на что идёт сам? - Теперь уже недалеко...

   И в торжественном молчании они продолжали путь. Встречные оглядывали путников и иногда обменивались с ними старинным приветствием. А белый город, качаясь на шагу, тихо надвигался им навстречу...

   - А что это спутники твои рассказывают о пророчестве какого-то Агаба?.. - тихо спросил Павла шагавший рядом с ним Филипп, маленький, худенький, похожий на чахлого воробья.

   Павел немного смутился. Напоминание это теперь, на пороге Иерусалима, показалось ему дурным предзнаменованием.

   - Да какое же это пророчество? - усмехнулся он. - Никакого пророчества тут нет. Подошёл он ко мне, снял с меня пояс мой, повязал им себе руки и ноги и говорит: человек, которому принадлежит этот пояс, будет так повязан в Иерусалиме... Может, предостеречь меня хотел, попугать, чтобы я не ходил...

   Филипп недоуменно покачал маленькой плешивой головкой. Он был одно время диаконом в Иерусалиме. У него было четыре дочери, плоские, костлявые девственницы. Они имели дар языков и то и дело выступали на собраниях с пророчествами. Так как Мессия со вторым пришествием своим все медлил, то первый жар в общинках спал, эти выступления "с языками" стали ослабевать, и на них стали коситься. Только четыре девственницы Филиппа не уставали, и старик стыдился этого и все уговаривал своих дочерей держать себя посмирнее. Но они не унимались...

   - Что это ты рассказываешь, Гем, так оживлённо? - спросил Павел статного юношу с живыми чёрными глазами.

   - О последних ристалищах в Антиохии, учитель, - с улыбкой отвечал тот. - На последнем заезде шёл вороной Виктор и пегий Ахилл - ах, и хорош этот конь! - и зрители прямо из себя выходили... Заклады ставили не считая. И многие исступлённо кричали: "Если первым придёт Виктор, мы крестимся!.." Ведь Виктор принадлежит Аристарху, одному из верных, - ты знаешь его, учитель... И вот первым пришёл Виктор!.. Теперь много новых верных прибавится...

   Павел только смущённо улыбнулся своей неуверенной, кривой улыбкой...

   Молча прошли мимо голой и зловонной Голгофы - тьма мух сразу увязалась за спутниками - и через Садовые ворота вступили в шумный город. Пёстрая горластая толпа, заполнявшая улицу, шарахнулась в стороны: рослые рабы Агриппы палками пролагали путь для великолепных носилок Береники... Прекрасная царевна не удостоила запылённых путников и взглядом, а Текла невольно вздохнула: живут же вот люди!..

   Береника скрылась, а путники среди вонючей горластой толпы продолжали под предводительством Филиппа свой путь. Павел хмурился; не так, не так хотел бы он войти в священный город! Он тайно мечтал о торжественном вступлении в Иерусалим во главе целых полчищ верных, которые разрушили бы тут остатки колеблющегося иудаизма, - ему казалось, что старый закон колеблется уже от его слова в самых основаниях своих, - и установили бы тут царство Нового Завета с ним, Павлом, во главе...

   Пришли на заезжий двор у Дамасских ворот, помылись, подкрепились, отдохнули. Только четыре девственницы Филиппа отсутствовали: они ушли предупредить Иакова и старейшин. Они всегда ходили вместе, говорили все враз, и люди с трудом отличали их одну от другой...

   - Брат Господень Иаков ожидает всех вас, - вперебой доложили они, вернувшись.

   И все четыре враз вытерли потные, взволнованные лица...

   Паломники были возбуждены: подошёл решительный миг. Больше всех волновался Павел, но старался это скрыть. Волновались и старцы иерусалимские: что ни говори, а беспокойный смутьян этот величина, не считаться с которой невозможно. И прежде всего это сознание надо было скрыть от него и от всех. Уже одно то, что он принёс с собой значительные пожертвования для бедных Иерусалима, доказывало, что он чувствует себя мало уверенным в своём положении, что он заранее как бы признает свою зависимость от старцев иерусалимских...

   И вот паломники предстали перед старцами. Иаков надел не только праздничные одежды, но и ту золотую полоску на лбу, которую он стал носить в подражание первосвященнику и чтобы показать, что он меньший из всех и всем слуга. Позади Иакова виднелся скучный Пётр. В душе старика все был разлад: с одной стороны, ему очень хотелось спрятаться от всех этих дрязг в тихом Капернауме, а с другой стороны, он совсем отвык от жизни простого рыбака и погряз во всех этих разговорах, спорах, интригах, походах, встречах, которые составляли его новую апостольскую жизнь и которые вызывали в окружающих такое уважение. Добродушно-насмешливую кличку, которую, вслед за капернаумцами-рыбаками, дал ему в хорошую минуту рабби, Камень, и он, и все уже считали пророчеством рабби, вменяли её старому рыбаку в похвалу, считали его действительно камнем, который вот-вот ляжет в основание какого-то грандиозного, но для всех ещё неясного дела. И он даже научился от Иакова - он помнил враждебность его к рабби, но помалкивал об этом - поводить значительно бровями, ходить медленно и величественно, говорить с весом, как власть имеющий, и втайне иногда завидовал, что у него нет золотой полоски на лбу...

   - Маран ата! - сухо проговорил Павел, вступая в горницу.

   - Маран ата! - с холодком отвечал Иаков. И оба обменялись братским поцелуем, стараясь, однако, не касаться один другого. Павел с неудовольствием отметил золотую полоску на своём противнике. И когда все, обняв один другого, по приглашению Иакова сели, Иаков спросил гостей о здоровье, о том, хорошо ли путешествовали, какие где по общинам новости. Павел, которому был неприятен снисходительный тон Иакова, придавал своим ответам небрежный оттенок. Он понимал, что делать этого не следует, что он изменяет данному себе слову, но он, как всегда, не мог справиться с собой...

   - Нам сделалось известно, что велика нужда в Иерусалиме между верными, - проговорил он, - и вот ради Господа по мере сил мы собрали им вспомоществование...

   Иаков почувствовал тайный укол: Павел ему точно в укор ставит, что он своих бедных сам устроить не может. Он не подал виду, что он именно так понял слова противника, и чуть наклонил седую голову:

   - Радуемся о Господе и благодарим всех вас за доброту вашу. Не тем дорог дар ваш, что мы тут без него бедствовали бы - живём, слава Богу, понемножку, - а тем, что показывает он вашу любовь к нам, к тем, которые в самом сердце народа израильского свято блюдут заветы божественной веры нашей...

   Все вдруг резко почувствовали, что дар церквей послужил не восстановлению мира и единения, а, наоборот, ещё глубже расколол верных. Души замутились. Всем хотелось мира, все устали, все были рады зажить новой жизнью, но слишком много накопилось всего в сердцах у вожаков, чтобы могли они откладывать все равно неизбежные объяснения. И, напряжённо двигая своими густыми бровями и подыскивая слова - говорить он был не мастер, - Иаков тотчас же начал:

   - Вот мы и снова вместе. Великая радость была бы в этом собрании нашем во имя Господне, если бы не омрачали её всякие слухи. На своём пути вы, братия, могли видеть, сколь много иудеев уже уверовали в Мессию-Спасителя. И все они - верные поклонники закона отцов. А мы со всех сторон слышим здесь, что ты, брат Павел, научаешь иудеев, рассеянных между народами, отступничеству от святого закона, отговариваешь их даже от обрезания детей и вообще... гм... от следования старым иудейским обычаям... Ты должен дать нам здесь объяснения и принести плод, достойный покаяния... Вся Иудея наша в великом смятении, и хотя между нами надо было бы нам установить мир...

   - Только для мира и тружусь я, - отвечал хмуро Павел. - Но мы опять возвращаемся к старому: если вся сила в законе, то Мессия напрасно подвизался, напрасно пострадал и напрасно помер. Он новый закон дал человеку, и по закону его нет ни эллина, ни иудея...

   Иаков оглядел своих, как бы говоря: ну, вы сами видите!..

   - Но как же ты можешь удостоверять так все, когда ты даже, как сам говоришь, Мессию и не видал никогда? - бледнея, сказал он. - Вот тут среди нас есть люди, которые слышали поучения его, я - брат его, а ты, человек, втершийся в нашу среду со стороны, хочешь нас поучать, чему и как он нас учил! Что, не соблюдал он субботы, не ходил в храм? Не постился? Не праздновал праздников? Не был обрезан? Ах, Павел, Павел!.. Если ты хочешь учить людей какой-то новой вере, которую враг рода человеческого подсказывает гордыне твоей, так хоть его-то ты в стороне оставь... Нам обидно, что ты являешься как бы посланником от него к нам, которых он сам избрал... Что же это такое?

   - Но и мне повелел он пасти стадо своё: я имел видение, как вы знаете...

   В глубине души Павел не знал хорошо, видел он Иисуса живым или нет: слишком много казнили в те огневые годы всяких "месит" [33], но он упорно утверждал, что не видел: это снимало с него вину в соучастии, хотя бы и невольном...

  

   [33] - Лжеучителей, возмутителей.

  

   - Видение... - скосил глаза в сторону Иаков. - Ты сам человек в законе начитанный и должен знать, что не всегда видения бывают от Бога...

   Величайшим напряжением всей своей воли Павел сковал свою возмущённую душу.

   - Мессия освободил нас от всякого закона, - сказал он, бледный как полотно. - Но если мы, пользуясь свободой его, соблазняем брата нашего, то лучше отказаться нам от всякой свободы и опять вернуться в... - Он хотел сказать "в старое рабство", но сдержался и поправился: - В старое. Я хочу единения и мира с вами, чтобы прекратить этот соблазн среди нас. Скажите прямо, чего вы от меня хотите... Я готов.

   Старцы немного опешили: они ждали бешеной борьбы, а совсем не такой скорой сдачи. Но они почувствовали, что слишком натягивать струну нельзя.

   - Сделай то, что мы тебе скажем, и все будет хорошо, - подумав, сказал Иаков и поправил свой золотой обруч. - У нас есть тут четверо верующих, которые произнесли обет назарейства. Возьми их, очистись вместе с ними и прими на себя все издержки по этому делу. За посвящение назиров надо ведь в храм платить... если ты этого не забыл, - не утерпел он, чтобы не кольнуть немножко. - И тогда все верные знают, что ты строго соблюдаешь закон и что все слухи о тебе ложны...

   Иаков не говорил тут для иерусалимцев ничего неожиданного: общим убеждением их было, что, прежде чем стать христианином, надо было стать хорошим иудеем. Павел чувствовал, что его что-то душит, что закон давит его, как скала, что не победить ему этого закона...

   - Хорошо, - глухо сказал он. - Я сделаю все, как вы укажете...

   Опять старцы мельком переглянулись: что ни говори, а удивительно! И Иаков решил поприжать ещё.

   - А потом идёт о тебе соблазнительный слух, что ты всюду водишь за собою какую-то женщину, - проговорил он, стараясь не смотреть в сторону вдруг побледневшей Теклы. - Это с твоей стороны нехорошо...

   Павел бешено блеснул глазами.

   - Вот эта женщина, - сказал он. - Кто желает, может её взять у меня...

   Текла закрыла лицо обеими руками. Этого она от учителя не ждала. Так хороший хозяин и собаку от себя не прогоняет. Но она не смела вымолвить ни слова.

   - Кому же она нужна? - проговорил Иаков. - Где взял, туда и отошли.

   - Если кто пойдёт отсюда в Эфес, и пошлите, - зло сказал Павел. - Но одно скажу вам, старейшины, - не удержался он. - Если вы не хотите напрасно подвизаться среди необрезанных, то о законе вашем вам надо ещё и ещё подумать...

   - Что ж там думать? - отозвался Иаков и снова с достоинством потрогал свой обруч. - Мы здесь все помним притчу Господню о плевелах и пшенице. Он прямо говорил, что хозяин только чистую пшеницу складывает в житницы свои, а плевелы собирает отдельно и сжигает. Ждать осталось недолго. Он скоро придёт и все рассудит. А пока должны мы держаться за то, чем жили отцы наши. Если же всякий будет крутить так и сяк, то что же это будет? И так все разбрелись, как овцы без пастыря...

   Павел тяжело дышал. Он чувствовал себя, как в тюрьме. И когда в ночи уже он вышел на улицу и увидал на горе среди звёзд громаду храма - тот, казалось, давил всю землю, - он яростно стиснул зубы и кулаки и с бешенством посмотрел на древнее святилище.

   Сзади тихонько плакала оскорблённая до глубины души Текла...

  

  

   Павел, сцепив зубы, полный мрака и бессильной злобы - в этом проклятом изуверском городе рушилось как все его дело, так и личная жизнь, - приступил вместе с назирами к выполнению в храме тех древних обрядов очищения, которых требовали от него эти безумцы, умершие душой в мёртвом законе, виновнике всякого греха. Он вспоминал то время, когда он сам, собственноручно, с отвращением обрезал первых последователей своих. Тогда он отступил перед мёртвой буквой. Но после он наверстал своё: его отступление, как он и ожидал, привело к победе. Теперь все же у него последователей много больше, чем было тогда. То же будет и теперь.

   - Надо переждать, - с ненавистью глядя на гигантский храм, сказал он Трофиму, своему последователю из Эфеса, необрезанному. - А потом мы все это опрокинем и на развалинах всей этой мертвечины установим новую жизнь в Господе. И...

   Яростный вопль многочисленной толпы взорвался где-то во дворах храма, и прежде, чем оба успели опомниться, их окружила огромная беснующаяся толпа. Эти бешеные глаза, эти оскаленные и скрежещущие зубы, эта пыль, которую они в ярости бросали в воздух, это исступлённое раздирание своих одежд - что это такое?!

   - Ты ввёл необрезанного в храм! - визжала толпа ему в лицо. - Ты вероотступник!.. Смерть богохульникам!..

   - Лжёте! - в бешенстве завопил Павел. - Он не входил во храм... Лжёте!

   Нелепость обвинения выводила его из себя. Он понимал, что изуверы, прячущиеся за спиной этих бесноватых, ищут его погибели. Если его ещё терпели сторонники Иакова, то только потому, что вообще они были бессильны сделать ему что-нибудь, а кроме того, он привёз им дар от общин, как бы подчинился им, признал их власть. Но в Иерусалиме было и могущественное священство, которое ненавидело всех этих болтунов, осмеливающихся как-то там думать по-своему... И в миг поднялось все.

   - Смерть богохульнику!..

   Трифон - это был высокий, худой человек с робкими движениями и робкими глазами, который попал в общинку только по требованию своей властной жены, - испуганными глазами глядел вокруг и ничего не понимал: он никогда ещё не видал иудеев в таком исступлении. Попытки бледного Павла объясниться не привели ни к чему. Никаких объяснений от него и не было нужно, а нужда была только кровь смутьяна. И среди дикого рёва многотысячной толпы в его душе пронеслось мельком воспоминание, как много лет тому назад видел он тут же, в Иерусалиме, на этом самом месте, такое же дьявольское беснование вокруг какого-то бродяги, именовавшего себя, как говорили тогда, царём иудейским, одного из бесчисленных смутьянов, которые баламутили тогда страну и рвались к власти... А ряды бесноватых с орущими ртами лезли на него со всех сторон. Трифон трясся, прятался за него и этим ещё больше разжигал толпу. Павел каждую минуту ждал смерти. И в душе, как стая испуганных пожаром белых голубей, тревожно кружились мысли: а как же второе пришествие, которое он должен был видеть? Что будет с его делом? И неужели его обетования, что все верные вкусят от славы царствия небесного, только выдумка горячей головы?

   Но в отдалении уже заблистали медные шлемы легионеров: то было спасение. Завидев исступлённую толпу с башни Антония, Лизий Клавдий, трибун, замещавший в Иерусалиме прокуратора Иудеи, послал отряд навести порядок... Все, вопя, единодушно указывали на смутьяна. Легионеры взяли Павла и среди толпы беснующихся повели его в башню, где жил Лизий. Толпа бросилась уже к синедриону: смерть богохульнику!.. Первосвященник Анания - славившийся своим обжорством настолько, что оно было даже отмечено пословицей, - энергично взялся за дело: саддукеи чувствовали в стране нарастание бунтарского духа и яростно отстаивали свою власть и богатства.

   Павла захватило и трепало, как щенку в морском прибое. Его потащили в заседание синедриона, и старейшины, по приказанию Анании, надавали ему за богохульство пощёчин. Фарисеи, из желания насолить саддукеям, были склонны стать на сторону Павла. Клавдий Лизий решительно ничего не понимал. Зелоты, которыми кишел город, сейчас же постановили убить богохульника Павла, но кто-то из них проболтался, и слух о предстоящем покушении дошёл до узника. Совсем уже раздавленный, казалось, он все-таки не сдавался.

   - Я сегодня в ночь имел видение, - сказал он своим близким. - Ко мне явился сам Христос и сказал:

   "Мужайся... Как ты исповедывал меня в Иерусалиме, так же должен исповедать и в Риме..."

   - У этого малого дело за видениями никогда не стоит, - зло рассмеялся Иаков. - Ловкач!

   Но он был смущён: ненависть возбуждённого Иерусалима легко могла с Павла переброситься и на общинку верных.

   Лизий в ночь отправил Павла под конвоем к прокуратору Феликсу в Цезарею. Через три дня туда же прибыли старейшины синедриона с самим Ананией во главе, а так как они уже знали силу адвокатов в римском суде, они захватили с собой и адвоката Тертуллия. Сейчас же открылось заседание. Тертуллий, хорошо зная тонкое обращение, начал, конечно, с captatio benevolentiae: [34] он бесстыдно восхвалял правление Феликса, он говорил о блаженстве населении под мудрым его управлением, он просил его выслушать все с обычной для Феликса добротой; а затем пошёл в атаку: он называл Павла проказой, гонителем иудейства, главой всех возмутителей... И Феликс - жирная скотина с бычьим загривком и свиными глазами - объявил, что он вынесет решение по наведению дополнительных справок, и прервал заседание. Павел сделал попытку говорить.

  

   [34] - Снискание расположения.

  

   - Довольно, довольно! - замахал руками Феликс. - Я прикажу тебя привести, когда понадобится...

   Эта неиссякаемая болтовня о всяких глупостях просто-напросто замучила его. И надо было посмотреть, кто больше даст: иначе юстицию Феликс и не мог понять. Сперва он приказал отвести Павла в тюрьму, но цепей на него не надевать и даже допускать к нему учеников; но потом, в угоду богатым саддукеям, он приказал надеть на узника и цепи. И стал ждать, откуда капнет...

   Старцы, а в особенности Иаков, не могли не почувствовать некоторого удовлетворения: Бог покарал-таки смутьяна, и хоть на время мир в церкви будет обеспечен. Иерусалимцы - на приношения Павла - всюду усилили свою деятельность, стараясь вырвать дело Павла с корнем и укрепить в верных преданность закону. Текла осталась в Иерусалиме, всем чужая, одинокая, жила чем Бог пошлёт и, забыв все, навещала в заточении своего дорогого учителя и приносила ему всякий раз гостинцы. И ей было тяжело, что он словно её и не видел совсем: он думал все о своём.

   Иногда приносила учителю Текла и всякие новости с воли:

   - Один старичок-галилеянин рассказывал мне вчера на Рыбном базаре, что Мессия будто совсем не помер, а будто спрятался он в глуши, в горах, чтобы посмотреть, как и что будут без него делать его ученики. И неверно, что Иуда удавился, - он только страшно распух, так, что даже не мог пройти по улице и глаз совсем не было видно на опухшем лице, и шло от него такое зловоние, что все соседи его должны были покинуть свои дома, а место, на котором стоял дом его, будто смердело и много лет спустя... А как старичок о царствии Божием рассказывал - не наслушаешься! Там будут, говорит, расти лозы, каждая в десять тысяч ветвей, на каждой ветви будет десять тысяч отростков, на каждом отростке десять тысяч кистей, в каждой кисти десять тысяч ягод и каждая ягода будет давать двадцать пять метрет вина... Так же будет дело и с пшеницей, и со всяким другим растением, созданным на пользу человека...

   Павел слушал все это краем уха. Он из царства облаков на грешную землю опускаться не хотел - там, в небе, готовилось окончательное торжество Господа, а следовательно, и его, верного ученика.

   - А я познакомилась тут на резке винограда в Вифании со старицей тамошней, Мириам, - рассказывала в другой раз Текла. - У них там доброе хозяйство. Элеазар, брат её, хоть и стар, а все горшки делает;

   Марфа померла давно, а всеми делами по дому теперь старица Мириам правит. И много чего она о Мессии рассказывала - говорит, а сама все плачет-заливается... На ушко передавали мне, что крепко будто она Мессию любила, а он будто и не глядел на неё...

   И на красивые глаза Теклы навернулись слезы: она понимала боль бедной старицы Мириам...

  

  

   Месяц проходил за месяцем... С Северного моря пришёл, наконец, караван с большими запасами драгоценного янтаря, который весь сразу был куплен цезарем, - для украшения дворца своего, для Большого Цирка и для курений. Одним ударом Иоахим взял огромную прибыль и сейчас же приказал отправить из Пирея новый караван на Янтарный Берег. Первый караван принёс ему весть, что Язон жив и здоров и что он отправился в обратный путь чрез германские леса. С тех пор всякие вести о нем оборвались, а так как в странах германских было неспокойно, то не только Эринна вся извелась, но стал все больше и больше хмуриться и Иоахим. Он часто про себя раскаивался, что отпустил сына в эти дикие страны, и не спал ночи... Не раз и не два посылал он гонцов в римские армии, стоявшие по границам германских земель, с просьбой о розысках сына, посылал к главнокомандующему римскими легионами в Colonia Agrippiensis, названную так в честь Агриппины, но никто никаких следов Язона не обнаружил...

  

   [35] - Потом Кёльн.

  

   Иоахим с Эринной переехали в Рим, чтобы снарядить оттуда большой караван, который от Рейна поведёт, торгуя, розыски среди дикарей по всем направлениям. Они поселились в своём роскошном дворце, и Иоахим, быстро собрав караван, поставил на этот раз во главе всего дела Мнефа, ум и тонкость которого он очень ценил. Не теряя надежды на скорое возвращение сына, Иоахим продолжал исподволь готовить то огромное дело, которым он хотел увенчать свою жизнь. Он неудержимо богател, он был постоянным гостем во дворце, он часто устраивал богатейшие игры для народа, он раздавал деньги и подарки черни, он находился в дружеских отношениях с почти всеми командующими римских армий и всеми влиятельными сенаторами. Конторы его были разбросаны от берегов Темзы - бунт британцев был задавлен, несчастная королева Будика отравилась, но римлян было в Британии перебито до восьмидесяти тысяч - до берегов далёкого Ганга и от Янтарного Берега до дикой глуши Африки, откуда шла ему слоновая кость, редкие животные для цирка и тысячи невольников. На богатства его стали коситься, как косились уже и на богатства Сенеки. Но он был деятельнее и хитрее Сенеки: он умышленно разбрасывал свои дела по всему свету - поди-ка собери все его сокровища!..

   А Рим безумствовал все больше и больше. Дворец на Палатине был одновременно и сумасшедшим домом, и лупанарием, и разбойничьим притоном. У жены цезаря, Октавии, родился сын, но она надоела ему: Нерону хотелось теперь иметь женою Поппею. И вот бедную молоденькую женщину - ей было около двадцати лет - обвинили в связи с рабом Эвкаром, египтянином, великим мастером играть на флейте. Поппея неустанно язвила: неужели же римский народ позволит возвысить до императорской власти какой-то отпрыск египетского флейтиста?! Начался допрос служанок Октавии. Упорных Тигеллин, заместивший умершего Бурра на посту префекта преторианцев, - подвергал страшной пытке: раздробление ног молотком. Тем не менее служанки, как одна, говорили о её невинности. Однако Октавии дана была разводная, а в утешение - дворец Бурра поместья Плавта. Потом, под влиянием все той же Поппеи, её удалили в Кампанью. Народ зароптал. Нерон испугался и возвратил Октавию. Народ торжественно поднялся на Капитолий, вознёс богам молитвы, ниспроверг статуи Поппеи, поднял на плечи статуи Октавии и, поставив их на форуме, стал осыпать цветами, а затем, воздавая цезарю хвалу, пошёл на Палатин. Тут его вдруг встретили преторианцы. Народ бросился назад и восстановил статуи Поппеи... Нерон понял. Он вызвал к себе Аникета, который убил Агриппину и который теперь, в награду, командовал мизенским флотом [36].

  

   [36] - У Рима было два флота: один, стоявший в Мизене, охранял его с запада, а другой, стоявший в Равенне, с востока.

  

   - Я жду от тебя новой услуги, - сказал божественный цезарь.

   - Я готов служить императору...

   - Ты должен признаться, что ты состоишь в любовной связи с Августой Октавией, - сказал Нерон. - Если ты окажешь мне эту новую услугу, за наградой дело не постоит, а откажешься - смерть...

   Нерон аргументировать умел - недаром в молодости он удивлял народ красноречием.

   - Но... отчего же? - улыбнулся беззаботный патриций. - Я готов всегда оказать услугу божественному цезарю...

   Были созваны приближённые Нерона, и Аникет признался в своей связи с Октавией. Все отлично знали, что все это только игра Поппеи, но тем не менее пришли в величайшее негодование. Нерон разъяснил: Октавия, соблазняя начальника мизенского флота, думала о перевороте. Аникета, тайно осыпав золотом, явно сослали на остров Сардинию, где он очень хорошо устроился, а Октавию на остров Пандатерию, вблизи Неаполитанского залива. По прошествии нескольких дней её там убили, а голову её привезли в Рим Поппее...

   Головы летели с плеч чуть не каждый день. Казнили за слезы по казнённым, казнили за сон, который был неприятен императору, казнили для того, чтобы поживиться имуществом казнённого: казна божественного всегда пустовала. Если повода не было, его придумывали: живёт в преступной связи со своей дочерью, дурно думает об императоре, и прочее. Те, осуждение которых было неизбежно, часто убивали себя ядом или кинжалом в самом сенате. Тогда их, полуживых, тащили все же на место казни и добивали: без разрешения цезаря убивать себя никто не смеет. Родственники только издали, украдкой, смотрели, как палачи волокли крюками трупы и бросали их в Тибр. Некоторые, немногие, умирали с достоинством, но большинство шло под топор палача с тупой бараньей покорностью. Самоубийства усилились чрезвычайно: и от страха перед завтрашним днём, и от простого отвращения к такой жизни.

   - Удивительно, как люди терпят все это! - пробуя почву, сказал как-то на приёме во дворце Иоахим Петронию.

   - Решительно ничего нет удивительного, - засмеялся тот, как всегда, озабоченный прежде всего тем, чтобы блеснуть. - Вот когда дойдёт черёд до его головы, тогда... Но все-таки иногда и мне думается: пора съездить Риму в Антикиру! [37] И ты должен быть готов: божественный скоро постучится у твоих дверей...

  

   [37] - Город Антикира был в Фокиде. В скалах к югу от города росло много чемерицы, которая высоко ценилась, как средство против меланхолии и вообще сумасшествия. Благодаря этому туда посылали душевнобольных. Отсюда произошла поговорка: "Пора тебе съездить в Антикиру", то есть "У тебя мозги не в порядке".

  

   - А что?

   - В казне пусто... Он мотает невероятно. Одни постройки его чего стоят. А воруют-то как!.. Но ты не бойся: Рим пока платить ещё может...

   Иоахим был не совсем твёрдо уверен в этом. И не Нерон со своими дурачествами смущал его - он понимал, что этого шута можно убрать каждую минуту, - а смущали его patres conscripti, сенат, где он бывал, наблюдая, чуть не ежедневно.

   - Да, да... - засмеялся Петроний. - Пойдём сегодня, послушаем: день будет очень интересный... Говорят, за Сенеку хотят взяться - отцы почувствовали, что в его сторону подул холодный ветерок. Ещё бы: какое состояние наш мудрец собрал, уму непостижимо! Вот и решили квириты немного подготовить божественному почву...

   Принеся утреннее приветствие Нерону, оба отправились в сенат. Над величественными рядами сенаторов в белых с широкой пурпуровой каймой тогах на особых возвышениях сидели в курульных креслах строгие консулы. Стенографы - notaril, - согнувшись, усердно строчили. Изобретённая Марком Туллием Тироном, отпущенником Цицерона, его другом и издателем его произведений, стенография, названная в его честь notae Tironianae, позволяла им легко поспевать за ораторами. Вдоль стен, снаружи, и в проходах стояла густая толпа. Сенаторы являлись всегда в заседания курии в сопровождении толпы клиентов: чем важнее был сенатор, тем больше была за ним толпа прихлебателей. А сегодня, кроме того, в сенате ожидался "большой" день... Но когда, предшествуемый ликторами, величественно появился жрец Юпитера, flamen dialis, толпа быстро расступилась и образовала для него широкий проход.

   - Кажется, опоздали, - тихо уронил Петроний, когда по зале заседаний раскатился сильный голос знаменитого адвоката Суиллия.

   На этот раз он выступал в качестве обвиняемого за то, что, вопреки закону, занимался адвокатской практикой за деньги. Одним из бичей, терзавших старый Рим, были адвокаты. Вероломство, мошенничества и грабёж этих творцов римского права и слуг его превосходили всякое описание. Напрасно цезари пытались ограничить их аппетиты, устанавливали предельную плату, они обходили все препоны и ловко обделывали свои делишки, часто в острый момент переходя без всякого стеснения на противную сторону. Суиллий, получив с богатого римского всадника Самия четыреста тысяч сестерциев, как раз и проделал это. Самий, в отчаянии, тут же, в доме адвоката, бросился на свой меч и погиб. Адвоката привлекли к суду, и в числе обвинителей его выступил старый Сенека. Теперь Суиллий защищался.

   - ...Привыкши к бесплодным занятиям, к философии, риторике, поэзии, - гремел с широкими, заученными, по римской моде, жестами Суиллий, плотный, широкоплечий, с наглыми глазами, - и к неопытности обучаемого им юношества, Сенека завидует тем, которые занимаются живым и неиспорченным красноречием для защиты граждан. Я был квестором Германика, а Сенека прелюбодеем в его семье... Кто не знает о его преступной связи с Юлией, дочерью Германика? Неужели же более тяжкое преступление по доброй воле тяжущегося получить с него за свой труд, чем вносить разврат в спальни высокородных женщин? Какой философией, по каким философским правилам Сенека в четыре года императорской дружбы приобрёл триста миллионов сестерциев? По всему Риму он точно охотничьими сетями захватывает завещания бездетных людей. Италию и провинцию он истощает огромными процентами. И что он, человек знатной породы, оказавший Риму великие услуги? Всем известно, что он выскочка, homo novus...

   Сенека невозмутимо слушал. К этой свободе слова давно привыкли. Но в бой ринулись враги Суиллия.

   - А ты не грабил союзников, когда управлял Азией? - также размахивая руками и страшно вращая глазами, загремел один из сенаторов, худой, красный, с ястребиным носом. - Не украл ты государственных денег, доверенных тебе на нужды общественные? Цезаря Клавдия обвиняли во многих преступлениях, по кому же не известно, что все они на твоей совести?..

   - Я творил только волю государя, - отрубил Суиллий и, с достоинством закинув тогу на плечо, победно посмотрел вокруг.

   Бой шёл горячий. Но отвертеться Суиллию на этот раз не удалось. Сенат постановил конфисковать часть его огромного состояния - другая часть была оставлена его детям - и сослать его на Балеарские острова. Суиллий не испугался: он уже начал уставать, и с его средствами на благодатных островах можно будет жить чудесно...

   - И как только все это им не надоест! - засмеялся Петроний. - А-а, Анней Серенус! - воскликнул он и, взяв Иоахима под руку, направился вместе с ним к красавцу-патрицию, который, головой выше всех, высматривал кого-то в белой толпе.

   - Ну, какие новости? - поздоровавшись, спросил его Петроний.

   - Опять весь Рим засыпали ночью летучими листками против божественного, - с улыбкой тихо отвечал тот. - Что ты тут поделываешь?

   - Да так, отцов отечества пришли вот с Иоахимом посмотреть... Скажи, а что это за болтовня пошла по городу о кладе Дидоны?

   - Как? Разве ты не слыхал? - засмеялся Серенус. - Вчера явился к божественному всадник Цезелий Басс и заявил, что под Карфагеном, в огромных пещерах, скрыты несметные сокровища, которые царица Дидона увезла с собой из Тира во время бегства: он только что видел их во сне... А деньги нам нужны страшно. Вот божественный и повелел немедленно нарядить туда целый поход, чтобы под руководством Басса отыскать сокровища и доставить их на Палатин. В качестве особенно доверенного лица и меня присоединили к делу...

   - Но... - смеясь, поднял Петроний брови.

   - Позволь, позволь... - остановил его Серенус. - Имею я право отдохнуть немножко от Рима и божественного или нет? Я полагаю, что да. Вот мы с Эпихаридой и поедем отыскивать сокровища Дидоны. И на львов, может, поохотимся: это, говорят, чрезвычайно увлекательно...

   Петроний осторожно посмотрел вокруг.

   - Скажи Эпихариде, чтобы она была поосторожнее на язык, - сказал он. - Нельзя говорить так о божественном. Виндексу поневоле мы эти маленькие вольности речи спускаем, ибо у него легионы жаворонков, но тут, в Риме, не имея легионов... Ты прекрасно сделаешь, если увезёшь её отсюда на время. Божественный уже хмурится...

   - Конечно, нелепо путаться во всю эту грязь, - сказал Серенус. - Но ничего не могу поделать с болтушкой: бешеный характер!.. Из неё вышел бы замечательный народный трибун. Как возьмётся за Агенобарба - не налюбуешься!..

   Прекрасный гвардеец кончил свои сомнения и искания тем, что по уши влюбился в Эпихариду и забывал для неё все. С помощью Актэ Эпихарида получила вольную и открыто жила с Серенусом. Единственной мечтой обоих было бросить всю эту кровавую римскую склоку и унестись от "божественного" с его пением, с его кифарой, с его ристанием на квадригах и прочим вздором подальше. Поручение в Карфаген, хотя бы и совершенно сумасшедшее, было прекрасным предлогом хоть на время освободиться от опротивевшего Рима и его владыки...

  

  

   Пеня лазурные воды, галеры неслись к знойным берегам Африки, туда, где скрывался в голубых далях старый и когда-то грозный враг Рима Карфаген, или, по-финикийски, Карт-шадашат, то есть Новгород, основанный бежавшей из Тира царевной Элиссой, или, по-гречески, Дидоной. Цезелий Басе - высокий, худой, похожий на египетскую мумию, с беспокойными глазами - был чрезвычайно озабочен. Пока дело не дошло до цезаря, оно представлялось ему вернее верного: так ярко видел он во сне эти огромные таинственные пещеры, полные золота, драгоценных камней и всяких богатств. Но а вдруг сон обманул его?! И он вскакивал и начинал беспокойно бегать по палубе туда и сюда, стараясь не забыть приметы виденных во сне заветных пещер. Но чем больше старался он запоминать, тем больше у него в голове от страха туманилось; он не спал по ночам и все вздыхал днём...

   А остальные кладоискатели веселились: пили, ели, пели, хохотали, плясали, страшно довольные, что вырвались из кошмарной жизни Рима. Как всегда, к делу примазалось много ловкачей, ехавших по legatio libera [38]. Даже рабы-землекопы и солдаты, и те точно повеселели, и, когда волны засеребрились под луной, по судам послышались их весёлые хоровые песни, звуки флейты и весёлый топот ног...

  

   [38] - Почётная командировка. Иногда сенат предоставлял известному лицу по его просьбе звание посла римского народа. Это обеспечивало ему бесплатный проезд, безопасность в пути и прочее.

  

   Но всех счастливее был Анней Серенус со своей маленькой смуглянкой Эпихаридой. Забившись куда-нибудь в укромный уголок, они или мечтали, как они убегут куда-нибудь от Агенобарба, как заживут там на воле вдали от сумасшедшего Рима, а то он читал ей красивые стихи, а она за это целовала его... Но мечты были все же слаще всяких стихов...

   - Но куда, куда мы скроемся от ненавистного? - говорила Эпихарида, положив кудрявую головку свою ему на плечо. - Ах, какие дураки люди, что терпят над собой эту обезьяну!.. Вот если бы ты был цезарем, медовый мой, тогда всем было бы хорошо. Да? Ты не стал бы ведь причинять горя людям? Ведь да?

   - Да тише ты, сумасшедшая! - останавливал он её поцелуем. - Петроний и то уж предупреждал меня об этих твоих выходках. Ты знаешь, что с обезьяной шутки плохи...

   - Если бы я была мужчиной, то он у меня давно уж бродил бы в царстве теней! - сверкая глазами, сказала она горячо. - Что вы терпите? Недовольных тьма. Сговоритесь между собой и...

   И маленькой ручкой она делала жест удара кинжалом.

   - Ну, хорошо, - сказал он. - А потом?

   - А потом выбрать другого...

  &n