Наживин Иван Федорович - Иудей

, а затем - бросить в толпу.

   Несколько городов отошли от Иосифа. Восстала Тивериада. Иосиф зажёг город и бросил своих солдат на грабёж. Потом бросился он - конечно, очень осторожно - на отколовшуюся от него Сепфориду, но, так как прибывший в Антохию Веспасиан уже успел занять этот важный для него пункт, Иосиф понёс поражение. И римляне, надвигаясь на Галилею, все жгли, сопротивляющихся убивали, а остальных продавали в неволю...

   Веспасиан с войском двинулся на Птолемаиду. Туда же его сын Тит привёл из Александрии легионы 5, 10 и 15. Подошли войска из Цезареи. Прибыли цари-союзники Антиох, Агриппа и Соем со вспомогательным корпусом в десять тысяч человек да царь аравийский Малх прислал тысячу всадников и пять тысяч пехоты. Всего собралось в Птолемаиде около шестидесяти тысяч человек, сила по тем временам большая: достаточно сказать, что при Августе Римская империя имела всего триста тысяч воинов и с этим держала почти весь мир в своих руках. Выступала же эта армия Веспасиана против народа плохо вооружённого и недисциплинированного. Зная через лазутчиков о том, что делается в Птолемаиде, Иосиф воевал очень осторожно. Поведение его было настолько подозрительно, что иерусалимский синедрион отправил к нему четырех послов, чтобы доставить его в Иерусалим живым или мёртвым. Иосиф не хотел ехать туда ни живым, ни мёртвым, но со свойственным ему искусством он заговорил послов, которые и возвратились в Иерусалим ни с чем. Иосиф продолжал борьбу с... иудеями, а римлянам показывал своё искусство ровно настолько, насколько было нужно, чтобы они видели, что и он не лыком шит. За жизнь свою, драгоценный дар Господа, он дрожал по-прежнему, его мучили нехорошие сны, тяготило неприятное положение между двух стульев и сладкой мечтой его была мысль, как можно скорее перейти к римлянам.

   Береника готовилась уже перебраться в Птолемаиду - там, кроме главнокомандующего с его красавцем-сыном, был и новый наместник Сирии, Муциан, который славился своим богатством, пышностью и всякими талантами, - как вдруг она получила известие, что в Цезарею едут Иоахим с Язоном: у Иоахима, как и всюду, были большие дела и на востоке. При первой же встрече с ними прекрасная царевна сразу отметила, что Язон очень хмур.

   - Да как же не быть ему хмурым? - сердито проговорил Иоахим, когда они остались с ней вдвоём. - От его маленькой Миррены житья никому нет. Чуть не на другой день после свадьбы она взялась обращать в свою веру не только его, но и всех, кто живёт со мной. Не раз мы находили её даже среди рабов: она проповедовала им свободу и спасение и обещала всем в самом непродолжительном времени - вот удивительное утешение! - какой-то вселенский пожар. И хотя Мессия их уже пришёл, по её же словам, она уверяла, что он должен перед пожаром прийти зачем-то опять. Ты не можешь себе представить, какую смуту развела в доме эта женщина! Язону она не даёт покоя ни днём, ни ночью: из любви к нему - она действительно очень любит его - она непременно хочет как-то спасти его... Словом, мы все если ещё не на небесах, то в преддверии царства небесного, а поэтому земные дела наши несколько позапутались. Может быть, ты поможешь мне, прекрасная из прекраснейших, привести их в порядок?..

   - Охотно, - засмеялась Береника. - Я не забыла наш с тобою разговор в Риме.

   - Все, что я имею, находится в твоём распоряжении, царевна, - тихо уронил Иоахим. - И помни: день, когда ты Августой поднимешься на Палатин, будет счастливейшим днём моей жизни. Тут в игре не только счастье и слава моего сына, но...

   - Но?.. - с любопытством посмотрела она на него. - Что же ты замолчал?

   - Но... я думаю, что эти выродки уже довольно нами помыкали, - блеснул глазами Иоахим. - Может быть, волками они когда и были, но теперь это только дрянные воры-шакалы. Эта историйка с Цестием Галлом, бежавшим от каких-то оборванцев, показала, чего они теперь со своими легионами стоят...

   В Беренике, несмотря на все её вольнодумство, все же крепко сидела иудейка.

   - О, поставить их на колени и мне было бы радостью! - с раздувающимися ноздрями сказала она.

   - И они станут! - воскликнул Иоахим. - Мы будем отмщены. То, что теперь погибнет храм и Иерусалим, страшно только простачкам. Странно величие, ограниченное пределами Иудеи, не так ли? Нет, мы должны выйти на мировую арену и - повелевать вселенной... В Сивиллиных книгах - это указал мне недавно Язон - более двухсот лет тому назад было написано о "всякой земле и всяком народе, наполненном иудеями". И прав был твой отец, когда в письме к Калигуле он писал, что Иерусалим - это столица не только Иудеи, но и большинства других стран, где есть иуде. А где их нет? И разве неизвестно, что Август, который ненавидел нас до слепоты, все же не смел нас тронуть? Цицерон питал отвращение к нам и все же никогда не смел выступить против нас в сенате. И разве не понятно, что это значит... что шалый Нерон, отправивший столько знати в тартар, не посмел до сих пор тронуть ни моих богатств, ни моей головы? Наши деды говорили: "Иерусалим - это пуп земли". Нам уже мало этого: пуп земли там, где мы этого хотим. Так это или не так?

   Иоахим был прекрасен. Береника протянула ему руку.

   - Более, чем когда либо, рассчитывай на меня, - сказала она. - Язона я беру на воспитание...

   - Хорошо! - отвечал Иоахим. - А теперь нам нужно обсудить ещё одно дело. Что Веспасиан сломит иудеев, в этом нельзя, конечно, сомневаться и минуты. Но... вам нет никакого расчёта, чтобы покоритель Иудеи - он человек обстоятельный и в делах видит ясно - потихоньку подготовлял себе путь на Палатин. Раз думает об этом Виндекс, то нет основания не думать Веспасиану. Так вот нам и нужно из осторожности иметь около него своего человека, который в нужный момент мог бы нас от старика... освободить.

   - А Иосиф? - лукаво засмеялась Береника.

   - Неужели ты думаешь, что Иосиф способен на решительный удар?

   - Ни в малейшей степени... Но Иосиф очень способен найти людей, готовых на решительный удар... А он станет поодаль и произнесёт речь о том, что это воля Божия...

   - А как бы нам побеседовать с ним?

   - Это нелегко: его крепко караулят свои... Но можно осторожно послать к нему моего управляющего Птоломея. Люди Иосифа чуть было не разграбили мой с братом караван, но Птоломей ловко уладил все дело с Иосифом и сокровища наши дошли по назначению.

   - Как бы ты ни доверяла своему Птоломею, но все же лишний человек в деле - это всегда лишний человек, - сказал Иоахим. - Я не забыл ещё истории с проклятым Мнефом, о которой я рассказывал тебе.

   - Тогда мы вызовем Иосифа сюда, - сказала Береника. - Он только и ищет случая сдаться...

   - Так. Но Веспасиану надо внушить, что это наш человек и чтобы его в случае сдачи щадили. А то у них самое любимое занятие это - растянуть на кресте...

   - Я позабочусь об этом... А сегодня вечером пришли ко мне Язона побеседовать.

   - Хорошо.

   Он встал и долго с восхищением глядел на пышную сияющую красавицу. И вдруг уронил:

   - Ах, если бы мне самому годков двадцать с плеч скинуть!

   Береника весело рассмеялась: она ждала этого. Но у неё на жизнь были свои взгляды.

   - О, да! - воскликнула она. - Тогда все дело решалось бы просто...

   И Иоахим с грустью понял, что невозможное - несмотря на все несметные богатства его - невозможно...

   - Итак, помни, - повторил он с подавленным вздохом, - что день, когда ты Августой поднимешься на Капитолий принести жертву великим богам, будет все же счастливейшим днём моей жизни. Прощай.

  

  

   Язон, хмурый, поднялся по мраморной, застланной коврами лестнице во дворец Береники. Отец его был прав: гамадриада сумела в короткое время отравить его тихую жизнь созерцателя окончательно. Все, что ему теперь хотелось, это отдохнуть от всего, забыться, уйти от себя. Огромные замыслы отца, в которых ему было отведено первое, небывалое место, тяготили его. Он видел достаточно, что происходило в Риме, в Ахайе, а теперь тут, в стране отцов, и не имел желания принимать участие в этой страшной комедии. Но у него не было сил отказаться от всего прямо: старик так увлёкся своей грандиозной идеей, что отнять у него эту игрушку было просто жестоко. Да и искушение временами поднималось: разве спокойный, разумный человек, который ничего для себя не хочет, не мог бы немножко улучшить удел человеческий?

   - О, какой милый гость! - встретила его Береника. - Но ты что-то печален... Ах, понимаю, понимаю:

  

   ...В отсутствии той, кого любишь ты, все ж её образ

   Будет с тобою и будет звучать её нежное имя...

  

   А он невольно застыл на пороге: Береника шла к нему навстречу в белой прозрачной тунике из бесценного виссона - он ценился дороже золота, - которая не скрывала ни единой подробности её тела, но, наоборот, казалось, подчёркивала его потрясающую красоту.

   - Ну, идём на террасу, - проговорила она. - Я рада побеседовать с моим милым философом... Кстати: какие последние новости с войны?

   - Иосиф заперся в Иотапате, а римляне обложили её.

   - Ну, так... А теперь садись... Посмотри, какой закат... Я рада подышать немножко свежим воздухом: день был невыносимо жаркий. А море, море!.. Мы, бедные женщины, лишены возможности участвовать в больших делах, которыми играете вы, и потому я лёжа читала и перечитывала сегодня Горация и - вспоминала тебя...

   - Меня? Почему?

   - Потому, что слишком уж большое значение придаёшь ты всем этим твоим игрушкам, - проговорила она, подвигая ему вазу с фруктами и вино. - Ты помнишь, как у Горация пловец сожалеет об участи тарентинского философа Архиты, кости которого он видит на песке Апулии?.. Так как такая же участь ждёт не только философа Архиту, но и всех нас, то не лучше ли, милый философ, не пренебрегать радостями жизни, как это делаешь ты? Не лучше ли прожить жизнь свою ярко и широко, хотя бы в результате поэмы этой и были опять-таки все те же кости на матинском берегу?.. А пока - выпей этого вина...

   И вместе с ним она пригубила из своей чаши.

   - Ты ошибаешься, считая меня каким-то спартанцем, который не знает другой радости в жизни, как служить своей Спарте, - отвечал Язон. - Радости жизни многоразличны, Береника.

   - Я не исключаю никаких радостей точно так же, - сказала Береника. - Я думаю, что я верная ученица Эпикура. Прекрасно это вино, прекрасен этот закат над морем, прекрасен стих Горация, но... я была бы не откровенна с тобой, если бы я не сказала, что глубочайшей из радостей в бытии человеческом я все же считаю радость разделённой любви... от которой ты только что вкусил, - бросив на него лукавый взгляд, прибавила она.

   Он омрачился. Этими неосторожными словами она разбудила в нем воспоминание о её страшном для него прошлом. Но он сказал:

   - То, что я вкусил, больше всего и показывает мне, как обманчивы все эти столь восхваляемые радости.

   - Я благодарю тебя за твою дружескую откровенность, милый гость мой, но вот эта кифара в руках музыканта - одно, а в руках невежды - только доска с натянутыми струнами, - сказала Береника. - Любить надо уметь... Ах, любовь!.. Сколько прекрасных образов и поэм создала она! Тифон, троянец, был похищен Авророй на небо, но, испросив для него у Зевса бессмертия красавица богиня забыла испросить вечной юности, когда он от старости съёжился, она превратила его в кузнечика, которого мы любим слушать в летние ночи. Вакх взял в супруги себе Ариадну и, чтобы доказать милой своё божественное происхождение, он бросил её повязку о девяти алмазах на небесный свод, и ещё немного - и мы с тобой увидим её на небе, эту прелестную повязку Ариадны. Но что там мифология, когда мы с тобой чуть-чуть не были свидетелями земной поэмы, которая будет жить века!

   - О чем говоришь ты?

   - О Клеопатре... Ах, эта первая встреча с суровым римлянином! Он явился к ней именем грозного Рима, она выходит к нему вся обнажённая, и - забыт Рим, забыт долг, забыто все на свете, и начинается волшебная сказка любви. Он дарит ей целые страны, он весь у её ног, её радость и улыбка для него высшая награда. А битва при Акциуме, когда он отрядил семьдесят сильнейших кораблей для охраны милой?.. Я на её месте не дрогнула бы, не побежала бы, и, конечно, исход битвы был бы совсем другой, и она - или я - поднялась бы Августой на Капитолий...

   - А потом?

   - Никакого "потом" нет, мой милый философ, - сказала Береника. - Есть только "теперь". Потом будут обнажённые кости на неведомом берегу. И если бы даже все, что осталось от Клеопатры, была бы только ода Горация "К друзьям", то и тогда жизнь её была прожита как будто недаром. Ты помнишь её?

  

   Теперь давайте пить и вольною ногою

   О землю ударять...

  

   Чарующий голос, солнечное вино, пылающий над морем закат и это пленительное тело пьянили Язона. Все давние мечты его о прекрасной царевне воскресли и зацвели. Но воскресло и прошлое её. Скольким читала она так оды Горация? Перед сколькими представала она в этих прозрачных одеждах? Скольких звала она так к кубку наслаждения?.. И дрогнули его брови, и потемнели глаза,

   - Наша встреча с тобой, царевна...

   - Теперешняя или та, давняя, когда ты был ещё Маленьким Богом, прекрасным, как... как я не знаю что... Ты видишь, я не забыла...

   - И я помню все, - сумрачно сказал он. - Ив этом-то, может быть, и главное несчастье моё...

   Она чуть нахмурила брови, стараясь понять эту вдруг прорвавшуюся в словах его горечь. И вдруг - поняла... Румянец залил прекрасное лицо, опустилась прекрасная, вся в золоте кудрей головка и в сердце защемило. Странно сказать, но и её, победительницу, её, уже растерявшую как будто свои молодые мечты о счастье небывалом, иногда посещала эта грусть о растраченных богатствах любви...

   - Мне кажется, что ты поняла меня, Береника, - с грустью сказал Язон. - В нашей встрече с тобой все необычно - пусть необычно все это и кончится. Я... я признаюсь тебе: твой образ я носил в сердце своём долгие годы. Я пронёс его - после встречи в Афинах - дикими степями Скифии, безбрежными германскими лесами, я носил его, как святыню, среди безумий Рима и в солнечном уединении Тауромениума...

   Прекрасное лицо разгоралось восхищением - точно она музыку сладкую слышала...

   - Да, да, ты видишь, я не таюсь от тебя, - страстно продолжал он. - Но... но всякий раз, как я вспоминал о том, что... было до меня... я сразу потухал, я терзался... И через это я не перешагну никогда... Ты скажешь, что это глупо...

   - Нет, этого я не скажу, - тихо перебила она его.

   - А-а! - удивлённо уронил он. - Но все равно: этого я не приму никогда... И потом - позволь мне договорить все сразу, - ты как будто зовёшь меня куда-то. Но я не пойду за тобой каким-то... новым Антонием. Антоний для меня не герой... Вот видишь там, на грани моря, это рдеющее облачко с золотыми краями? Оно очень похоже на гору, которую я в скитаниях моих видел раз на берегу пустынного озера в Гельвеции. И та гора дала мне урок: если хочешь быть человеком, беги от пошлой толпы в небо и стой там, над жизнью, один. Не думай, что это какая-то философия для разговора, - нет, все в жизни говорит мне одно: уйди! Ты за мной на эту золотую вершину, - указал он, - не пойдёшь, а кроме того, если бы даже и пошла, то я... я никак, никак не понесу груз твой... который...

   Он оборвал. Он был бледен и дышал тяжело. А она поняла самое главное: он любит её, он любит её давно, и глубоко, и нежно, он уже её... И уже не для того, чтобы подняться с ним на Палатин, а для того, чтобы испить радость этой любви его и дать ему радость любви своей, она вдруг одним движением, гибким и поющим, бросилась к его ногам.

   - Язон мой... Прости меня... Будь мой... И я... с самых Афин...

   На прекрасные глаза навернулись слезы, и трогательно была она неодолимо. Но он решительно встал.

   - Я не могу... не могу... Береника, - едва выговорил он. - Ах, если бы я мог проникнуть в страну сказочных лотофагов, о которых рассказывали древние, и вкусить сладко-медвяных листьев лотоса, дающих забвение всему!.. Но я не знаю пути в страну лотофагов, Береника... И потому... потому... я не могу... И не могу потому, что безумно любил тебя - всю жизнь...

   И, шатаясь, он торопливо вышел...

   Она так и осталась на мраморном полу. И опустила на белую грудь златокудрую головку, и жаркие слезы закапали из глаз. Ведь так никто ещё не любил её...

   Но нет, без боя она не отдаст его никому! Она даст ему любовь свою и все-таки укажет ему путь на Палатин. Нет, он будет её...

   На другое утро она выехала в Птолемаиду. Несмотря на то, что солнце вступило в созвездие Собаки - Сириуса - и наступали самые жестокие жары, римляне готовились двинуть свои войска против Иерусалима. Надо было повидать Веспасиана и своевременно прикрыть Иосифа...

  

  

   Веспасиан объявил поход. Тяжёлый, мужиковатый, он не терпел никакой пышности и всегда спокойно шёл впереди войска, сам выбирал место для лагеря, ел что придётся, и даже внешним видом своим напоминал простого калигатуса. Но легионы его шли в строгом порядке. Между ними тяжело колыхались катапульты и баллисты, которые волокли целые вереницы волов. Веспасиана сопровождал его сын Тит. Он только что встретился с Береникой в Птолемаиде и был совершенно огромлен ею. И как только увидели галилейские повстанцы железную силу, которая выступила против них, все сразу разбежались кто куда. Иосиф с немногими заперся в Иотапате. Она казалась неприступным орлиным гнездом. Но Веспасиан был достаточно опытен и знал, что неприступных крепостей не бывает. Он отрядил Тита и Траяна для взятия Иоппии [86], а тут приказал разбить лагерь и выставить против крепости баллисты, катапульты и скорпионы, то есть маленькие баллисты, которые бросали не камни, а стрелы.

  

   [86] - Яффы.

  

   Римский лагерь представлял всегда стройный вид. Это был посёлок, разделённый прямыми и широкими улицами. В середине стояли палатки военачальников, а среди них - шатёр главнокомандующего. Все - вставание, занятия, обед, отдых и прочее - делается по трубе. С наступлением утра солдаты являются с приветствием к центуриону, - символ его власти: здоровая палка из виноградной лозы, - центурионы к трибунам, а те к полководцу. Тот объявлял им пароль дня и отдавал приказы. Дисциплина была суровая: чуть что - смертная казнь. Иногда к смертной казни присуждались целые легионы. Тогда казнили обыкновенно десятого. Солдат получал в год около ста золотых рублей. При тогдашней дешевизне это было бы хорошо, если бы он не должен был одеваться на эти деньги, а главное, давать взятки центурионам: за освобождение от тяжёлых работ, за лишний день отпуска и прочее. Калигатусы не любили, когда город сдавался: тогда грабили его начальники, но любили, когда его брали приступом: тогда его грабили легионеры. Странно звучат строки Тацита: "Следовало бы приложить успокоительные меры, чтобы у солдат было желание переносить мир ", но строки эти понятны: и для солдат война был средством обогащения. Недаром Марс был одновременно и богом войны, и покровителем разбойников. Так как при вступлении на престол нового императора легионеры получали хороший подарок, то они скоро сообразили, что свергать императоров выгодно: это составляло изрядную статью дохода в скромном бюджете калигатуса...

   Баллисты бросали в осаждённую Иотапату камни с такой силой, что те срывали головы. Тучей летели яйцевидные свинцовые пули и стрелы, но как только римляне подходили черепахой к стенам, на них обрушивались целые лавины огромных камней, а иногда иудеи поливали их и раскалённым маслом. Бешенство осаждённых брало верх над мужеством римских легионов и Веспасиан - он был ранен в колено - приказал бросить приступы и воздвигать земляные валы в уровень со стенами, а пленных распинал вокруг города и пытал огнём. Но они молчали... Иосиф переживал тяжёлые дни. Единственной мечтой его было перебежать к римлянам. Но гарнизон чутьём угадывал о настроениях своего хитроумного полководца и берег его пуще глаза.

   Только на сорок восьмой день тяжких работ огромные рыжие валы поднялись в уровень со стенами Иотапаты. Был густой туман. Под прикрытием его Тит - с Иоппией он уже покончил - ворвался в истомлённую осадой крепость, и началась резня. Иудеи в отчаянии закалывали друг друга. Пленных было взято всего 1200 человек - все остальное население погибло. Веспасиан приказал уничтожить город до основания...

   Все были весьма удивлены: главнокомандующего Иосифа не было ни среди живых, ни среди мёртвых. Наконец, какая-то женщина сообщила, что главнокомандующий прячется в пещере. Сейчас же туда был послан отряд, чтобы взять его живым и невредимым: Береника уже предупредила, что это человек полезный. Но Иосиф не знал этого и, помня, что жизнь есть драгоценнейший дар Господа, никак к римлянам выходить из пещеры не хотел. Раздражённые солдаты готовились уже бросить в пещеру огонь, как вдруг Иосиф вспомнил те сны свои, в которых Господь, его постоянный друг и союзник, открывал ему как предстоящие бедствия иудеев, так и будущую судьбу императоров. И он, обратившись к Господу, сказал:

   - Так как Ты избрал меня для откровения будущего, то я добровольно предлагаю свои услуги римлянам и остаюсь жить. Тебя же призываю в свидетели, что я иду к ним не как изменник, но как посланник Божий...

   Отсиживавшиеся с ним вместе в пещере иудеи завопили и схватились за мечи:

   - А-а, нет, посланник Божий! Ты будешь отсиживаться вместе с нами или вместе с нами погибнешь. Покрутил ты довольно!..

   Но Иосиф никак не решался ослушаться божественных повелений и потому стал красноречиво урезонивать своих собратьев: разве можно противиться Господу? Те с обнажёнными мечами бросились на него, но он, увёртываясь от мечей, продолжал призывать их к повиновению воле Божией. И, чтобы избежать рук врага, он предложил им по жребию убивать один другого. Господним изволением он остался в самой последней паре, но вместо того, чтобы проткнуть повстанца мечем и быть им в то же время проткнутым, он убедил его - сдаться лучше римлянам.

   По трупам защитников Иотапаты его повели к Веспасиану. При старике был и Тит. И, став в позицию, Иосиф приступил к исполнению своей божественной миссии.

   - Ты думаешь, Веспасиан, что во мне ты приобрёл обыкновенного военнопленного, - сказал он. - Нет, я сам пришёл к тебе, как провозвестник величайших событий. Если бы не воля Божия, я уже знал бы, чего требует от меня закон иудеев, и какая смерть подобает полководцам. Ты думаешь послать меня к Нерону... Зачем? Ещё немного и ты будешь на его месте, а за тобой - твой сын. Прикажи же теперь ещё крепче заковать меня в оковы и охранять неусыпно: если потом окажется, что я говорю от имени Бога попусту, ты можешь предать меня самой лютой смерти...

   Он понимал, что выиграть время - самое важное. Веспасиан посмотрел на него смеющимися глазами.

   - Но почему же ты, знающий все будущее, не предвидел падения Иотапаты и своего плена?

   - Как не предвидел? - живо воскликнул посланник Божий. - Вот спроси у моего воина: я говорил иотапатцам, что крепость будет взята на сорок седьмой день, а сам я живым попаду в руки врагам.

   - Вот именно, - подтвердил воин. - Все точка в точку...

   - Ну, так, так, - кивнул тяжёлой головой Веспасиан. - А ты лучше расскажи-ка мне, отчего это вы все так осатанели?

   И Иосиф начал красноречиво - иначе он не мог - описывать все злодеяния римских властей в Иудее, а в особенности флора.

   - ...И вот Цестий Галл прибыл в Иерусалим как раз перед Пасхой, - рассказывал он. - И сразу весь народ окружил его, моля избавить Иудею от такого злодея... Миллиона три иудеев окружило тогда наместника...

   - Сколько? - поднял брови Веспасиан.

   - Миллиона три... Ведь на праздник в Иерусалим стекаются богомольцы со всех концов земли...

   - Но послушай, - посмотрел на него Веспасиан. - Даже наместника нельзя окружить трём миллионам людей. Сознайся, что ты немножко преувеличил...

   Старик понял, что разговаривать с героем не стоит. Он приказал оставить посланника Божия в цепях, но в награду за его тонкую политику щедро одарить его.

   Он двинул войска к Тарихее, расположенной на зеленом берегу озера, там, где из него вытекает Иордан. Римляне приступили к стенам, а в крепости, по иудейскому обычаю, закипела смута: коренные жители, дорожа имуществом, войны не хотели, а беженцы желали биться до последней капли крови. Тит, услыхав в городе гвалт, бросил войска на приступ; город был сразу взять и в улицах началась резня. Жители бросились в лодки к ушли по озеру. Веспасиан приказал кавалерии оцепить все озеро, а на воду спустить плоты с пехотой. Началось настоящее морское сражение. Вскоре все берега покрылись трупами. Страшный смрад повис над смеющимся озером. Посланник Божий, стоя на зеленом бережку, смотрел на гибель галилеян: это было как раз то, что и предрекал ему Господь...

   Покончив с Тарихеей, Веспасиан осадил Гамалу, повисшую на крутом утёсе. После подготовительных земляных работ римляне ворвались в городок. Галилеяне, обняв своих жён и детей, вместе с ними в отчаянии бросались в пропасти... Тит тем временем взял последний оплот галилеян, Гисхалу, где предводительствовал повстанцами враг Иосифа, Иоханан. Иоханан понёсся в Иерусалим, а жён, детей и стариков бросил по дороге. Воины Тита часть их перебили, а часть продали в неволю...

   На этом с покорением Галилеи было покончено.

   В шатре главнокомандующего был дан по этому случаю пир. Среди гостей был и знаменитый Иоахим: перед отъездом в Рим, куда его призывали неотложные дела; он хотел откланяться главнокомандующему. Язон, точно спасаясь от какой-то опасности, уже выехал в Ахайю и с пути прислал ему важные вести. И, когда пир отшумел, Веспасиан вышел проводить именитого гостя.

   - Из Рима важные вести, Веспасиан, - сказал Иоахим, отведя полководца в сторону.

   - Что такое?

   - В Галлии поднялся Виндекс... Ходят слухи, что и в обеих Испаниях неспокойно. Да и в Риме нехорошо: не хватает съестных припасов. А на стенах Палатина будто все появляются надписи против цезаря. Пишут: пел ты все да пел да и разбудил вот петухов [87] ...

  

   [87] - Gallus - галл и петух.

  

   Веспасиан, озабоченно вытянув губы, подумал.

   - Дело скверно, - сказал он.

   - Этого нужно было ожидать, - спокойно заметил иудей.

   - Это так...

   - Теперь тебе надо с Иудеей поторапливаться. Хоть тут надо иметь развязанные руки. В этом деле тебе может быть очень полезен Иосиф.

   - Мне уже говорила о нем Береника. Но болтун большой...

   Помолчали значительно...

   - Скверно, что цены растут в Риме не по дням, а по часам, - сказал Иоахим. - Хлеба не хватает...

   Он не договаривал: свой флот с египетской пшеницей он умышленно задержал в пути. Сперва он хотел было распустить свои корабли по одному, по два по островам Эгейского моря, незаметно, а затем в последнюю минуту решил на всякий случай удержать хлеб в своих руках. Теперь весь его флот под предлогом тяжёлых аварий отстаивался в пустынном глухом заливе на берегу Киренаики.

   - Да, положение трудное, - согласился Веспасиан. - Ну, будем делать каждый своё дело, а там что скажет судьба...

   Иерусалимский синедрион, узнав о подвигах своего галилейского главнокомандующего, вдруг превратившегося в пророка, предал его проклятию...

  

  

   Пробродив по Ахайе почти год, цезарь вернулся в Рим триумфатором. Для того чтобы оказать ему особую честь, для проезда его была сломана арка Большого цирка. На всем пути славного победителя несметными толпами стояли римляне.

   - Да здравствует периодоник! - кричали они. - Счастлив тот, кто может слышать тебя!.. Да здравствует божественный!..

   Пусть огромная империя загорается со всех концов, пусть в самом Риме стоит неимоверная дороговизна, пусть со всех сторон приходят известия о жестоких землетрясениях, пусть по ночам на стенах Палатина появляются оскорбительные для него надписи, он среди нарастающих бедствий обсуждает в сенате устройство нового гидравлического музыкального инструмента. В восстании Виндекса угнетает его не то, что вся Галлия залита кровью, а то, что Виндекс величает его дрянным кифаристом...

   - Ну, скажите: похоже это на правду? - пристаёт он ко всем. - Знаете вы артиста лучше меня? А?

   - Но стоит ли обращать внимание, божественный? - говорили придворные. - Всем известно, что в пении ты не уступаешь Аполлону, а в управлении квадригой Фебу... Если бы ты знал, как ждёт Рим, когда ты выступишь, наконец, Геркулесом и на глазах всех задушишь страшного льва!

   Только бедная маленькая Актэ ходила с заплаканными глазами и по-прежнему каждое утро украшала его бюст у себя свежими цветами...

   И вдруг огонь восстания перекинулся из Галлии в Испании, где поднялся старый, нелюбимый, скупой Гальба, к которому римские острословы охотно применяли стих поэта:

  

   Если сосцы у чужой козы полней налилися,

   Он уже чахнет.

  

   Нерон не унывал. Как только приходили из восставших областей благоприятные известия, он сейчас же задавал великолепные пиры, сочинял насмешливые стихи на вождей восстания и сам, сопровождая чтение соответственной мимикой, читал их всем вслух. Но слышался новый раскат грома, и он, теряя рассудок, разрабатывал всякие новые планы: то истребить всех галлов, живших в Риме, то отдать на грабёж легионам обе Галлии, то истребить во время пира всех сенаторов, то снова зажечь Рим, а во время пожара выпустить на народ всех диких зверей из цирков...

   - Не тревожься, - говорил он Актэ. - В крайнем случае, нас с тобой прокормит моё пение... Криспиллу и других я прогоню - они надоели мне до отвращения, - и мы уйдём только с тобою вдвоём, моя маленькая Актэ. Ты думаешь, я не понимаю, что только ты одна по-настоящему любишь меня, только ты одна верна мне?

   И Актэ, счастливая, рдела, как уголёк с алтаря...

   - Да не все и потеряно! - вдруг воспламенялся он. - Я поеду сам в Галлию, выйду к моим легионам и буду плакать перед ними, а на следующий день у меня будет пир на весь мир, и я буду петь им победные песни... А-а, ты ещё не знаешь, как армия любит меня... Да и весь народ... Вот погоди, я пойду сейчас сочиню песню, которую я спою раскаявшимся легионам...

   И сейчас же отдавалось распоряжение скорее готовить все для похода в Галлию: укладывались театральные костюмы и инструменты, любовницы цезаря одевались амазонками, составлялись весёлые маршруты... В городе было голодно, но точно нарочно - об этом позаботился по приказу Иоахима Исаак - пришли из Египта два судна с песком для придворных бойцов. Народ зашумел. Послышались голоса, открыто призывавшие Виндекса.

   - А я все-таки верю в свою звезду! - говорил Нерон. - Помните, во время кораблекрушения я потерял много драгоценных вещей? И вот все же до сих пор я верю, что рыбы вернут мне все, как Поликрату его перстень... А если я умру, то - клянусь бородой Анубиса! - пусть горит земля...

   Недовольство в Риме и провинциях нарастало. Город бурлил. Все, даже приближённые постепенно отворачивались от обречённого. Он понял, что конец близок.

   Он не знал, что делать...

   - Ты знаешь, Актэ, мне снилось, что Октавия тащит меня за руку в темноту, - рассказывал он, пугливо озираясь, Актэ. - А потом меня будто бы покрыло множество крылатых муравьёв... А потом вдруг являются все эти огромные статуи покорённых народов, которые стоят перед театром Помпея, и не дают мне идти, - растерянно говорил он и в близоруких глазах его нарастал суеверный ужас. - Нет, нет, надо все же что-нибудь предпринять!.. Да, я надену сейчас траурную тогу, выйду на форум и буду умолять, чтобы меня отправили хотя бы наместником Египта...

   Актэ горько плакала: она знала, что его разорвут ещё по дороге на форум...

   Ужас нарастал... Он, обезумев, бежит топиться в Тибр, но не может и опять возвращается ослабевшими ногами в Золотой дворец. Из дворца уже ушёл караул. Разбежались, все ограбив, слуги. Даже золотую коробочку с ядом, которую он на всякий случай взял у знаменитой Локусты, и ту украли. Только отпущенник его, Фаон, был ещё при нем. Он предложил Нерону скрыться пока у него в загородном доме К ним присоединяются ещё два отпущенника, Эпафродит и молоденький Спор, с которыми Нерон открыто жил в непозволительной связи... Был уже вечер. По городу с криками бродили толпы народа. В одной рубашке, накинув на себя чей-то старый, выцветший плащ и прикрыв голову платком, Нерон вскочил на коня... Поскакали под раскатами грома начинавшейся грозы. Из лагеря преторианцев, справа, доносились крики пьяных солдат, которые проклинали его и восхваляли Гальбу. Поперёк дороги валялся уже разложившийся труп. Лошади шарахнулись в сторону, и Нерон едва усидел...

   - Клянусь бородой Анубиса! - пробормотал он. - Странные времена...

   Он все никак не может понять, что это происходит: не то это действительность, не то кошмар, не то пьеса, в которой он должен исполнить какую-то странную роль... Все путается в его голове и тонет в ужасе... И они прячутся в какой-то яме, лезут куда-то кустами, и в доме Фаона нечего есть, нечего пить, и со всех сторон ползёт ужас, леденящий... И вдруг прилетает на коне один из слуг Фаона:

   - Император объявлен вне закона!.. Во все стороны посланы конные отряды искать его...

   Он вспоминает, что в старину матереубийцу зашивали в мешок вместе с петухом, собакой, обезьяной и змеёй и, кажется, топили. Ему что-то объясняют испуганно, но он не понимает ничего...

   - Какой великий артист погибает! - говорит он, не слушая. - Какой артист!..

   И в смуте этой он все ищет актёрских словечек, актёрских поз, а ухо чутко ловит все, что совершается в темноте, то и дело вздрагивающей от далёких молний. И вдруг - поскок лошадей... И он не может утерпеть и коснеющим языком цитирует из Иллиады:

  

   Коней стремительно скачущих топот мне слух поражает...

  

   Уже не первый раз подносит он кинжал к горлу, но не может сделать решающего движения. Он мучается ужасом и мучает других. Вспоминает, что ему уже роют могилу по его же приказанию, и не помнит, приказывал он это или нет. Точно во сне идёт он в сад, к могиле, примеряет, достаточно ли просторно. За кустами, в темноте уже слышны грубые голоса преторианцев. Опять трясущейся рукой приставляет он кинжал к горлу. Эпафродит ударяет по кинжалу, и, весь в крови, хрипя и захлёбываясь, Нерон падает... Его вытаращенные в ужасе глаза наводят такой страх, что все отворачиваются - и близкие, и подбежавшие уже преторианцы...

   Слух о его смерти быстро распространяется по городу. Преторианцы с ликованием - от нового императора будет хороший подарок - провозглашают цезарем Гальбу. Народ, одев фригийские шапки свободы - неизвестно, почему свобода должна быть связана с какой-то шапкой, но это все равно, - бегает по городу и торжествует. А маленькая Актэ со служанками - старая Эклога выкормила Нерона своей грудью - завёртывает труп в белый, вышитый золотом саван.

   - Ему понравилось бы это, - глотая едкие слезы, едва шепчет маленькая Актэ. - Он всегда так любил пышность...

   И они похоронили Нерона в фамильном склепе Домициев, на холме, среди садов: в глубине склепа был алтарь, а перед ним урна из красного мрамора с прахом Зверя... А город пил, пел и шумел шумом непотребного места день и ночь...

  

  

   Небольшая кучка христиан, уцелевших в Риме, - они не столько погибли на арене, сколько, во-первых, разбежались, а во-вторых, перемёрли от чумы, которая свирепствовала в Риме, - жили своей замкнутой, пугливой жизнью в самых укромных уголках города. Нового в серенькой жизни этой было только одно: мученики, которые, по мнению общинки, прославили её веру по всей вселенной. Но по-прежнему шла глухая борьба за руководительство, по-прежнему - как в любой синагоге - жестоко спорили из-за слов и путались во всяких тонкостях. По-прежнему были в общинке богачи, вызывавшие зависть и злобу, и были бедняки, сладко мечтавшие, как богачи эти будут за их гордость гореть в огне вечном.

   Власть о христианах пока совсем забыла. Но им самим казалось, что они очень страшны старому миру, и это поднимало их в собственных глазах и давало силы переносить невзгоды.

   Собрались для обычной молитвы у старого Лина. Он был уже епископом. Должность эта тяготила старика, но надо же кому-нибудь пасти стадо Господне... Очень уставал он от всякого рода посланий, которые направлялись к нему, как главе общины, со всех сторон от авторов иногда известных, но ещё чаще совершенно никому неведомых, но скрывающихся под известными именами.

   - На этой неделе было мне послание из Эфеса, озаглавленное "Проповедь Петра", - открыв собрание краткой молитвой, проговорил старик. - Давайте, братия, послушаем, что говорит нам покойный апостол. Я почитаю, а вы прислушайте, - говорил он, подвигая к себе светильник. - "Узнайте, братия, что существует только один Бог...", - начал он благоговейно, - "...Который сотворил начало всего и во власти которого находится конец всего".

   Так как все это повторялось уже много раз и на всякие лады, то скулы верных сводило зевотой и попытки настроиться на умилённый лад не удавались. Всякий уходил в свои думы, в свои заботы, а если даже что и казалось кому не так, то просто надоело спорить, всякий знал, что скажет другой. И потому все были довольны, когда чтение произведения неизвестного автора, прикрывшегося для усиления впечатления именем Петра, было кончено, и оживились.

   - А теперь, братия, - набожно пряча свиток в скрыньку, проговорил Лин, - нам надо обсудить одно дело. Эприй Крисп просится в диаконы - что вы на это скажете?

   - Да что же сказать? - раздались голоса. - Диакона нужно, а других нету. Раньше он надоедал всем своими видениями да откровениями, а теперь как будто все это бросил. Он не двуязычен, не пьяница, как будто не корыстолюбив. Можно и поставить. И сказать, что, если будет вести себя добропорядочно, то со временем и повышение дадим...

   - Смотрите, братия, не ошибиться бы, - сказал Пуд. - Вы говорите: видения. Недели две тому назад я зашёл как-то к нему, плащ починить надо было, а он сидит это за работой, смотрит вверх и меня будто не видит. А потом вроде как очнулся: я, говорит, похищен был на седьмое небо и было мне-де откровение, а какое, я рассказать не смею... Надо бы указать ему, да построже, что нехорошо так возносить себя...

   - А может, и в самом деле ему видение было? - сказала остроносая, которая страшно любила все чудесное.

   - Да что он за святой такой выискался? - раздались недовольные голоса. - Почему ему бывают видения, а другим не бывают? А бабёнки, которые поглупее, бегают к нему, носят ему всего, а он пользуется. По-моему, надо бы ему приказать исправиться и не баловать... Опять же и дети его озорники. Нет, это пример будет плохой. Ему, конечно, лестно диаконом-то заделаться, да церкви-то хорошо ли будет?

   Лин тоскливо слушал: мельчали люди по церквам!.. Не было уже прежнего одушевления и восторга. Устали ждать пришествия Сына Божия. Перестали ревновать Господу. Великие учители говорили, что постепенно все исполнится божественной силы и Бог будет во всем, но, когда смотрел Лин вокруг, он не видел работы мельниц Господних и, грусть теснила старое сердце...

   Лука, постаревший и притихший ещё больше, тоже стоял душой от всего в стороне. Он все переделывал и переписывал своё писание об Иисусе, Сыне Божием. Теперь, не слушая, он думал о беседе с неизвестным стариком, который пришёл в Рим из Азии: чудно стали говорить там о Мессии! Учат теперь, что он будто и раньше рождения принимал участие в делах человеческих - будто это Он был скалой, из которой Моисей жезлом своим чудесно извлёк воду для иудеев... И крепко порицал старик - он, видимо, был в писании начитан хорошо - новую моду христиан называть Рим Вавилоном. Вавилон, Бабилу, это значит врата Божии - какие же это Рим врата Божии, когда тут только что властвовал Зверь бесстыдный и блудодействием своим сквернил землю и терзал верных?.. Нельзя зря говорить чего не смыслишь!..

   И вдруг дверь широко распахнулась и, внося с собой запах летнего дождя, в горницу вошла Миррена. За ней следовал нагруженный всякими узлами Салам.

   - Маран ата, - ласково приветствовала она всех.

   Все весело ответили ей. Она была ревностна ко Господу, много помогала неимущим и всех наставляла в жизни праведной. От усердия она даже похудела немного и озабочены были её глаза милые. По простоте она часто путалась в учении спасения, непонятные места сердили её, но это нисколько не мешало ей с полным усердием проповедовать его всем, а в особенности Язону. Он изнемогал от этого постоянного напора своей лесной нимфы и часто уходил от неё подальше. Его жгло и мучило воспоминание о Беренике, и иногда он даже раскаивался, что бежал так от неё. Часто бывал он