Наживин Иван Федорович - Иудей

sp;   Уже над самым носом "Кастора и Поллукса", казалось, качался многоцветный и шумный Путэоли, и так спокойны были недвижные мачты судов в уютной гавани. Люди не ходили уже, а летали по полуразбитому судну. Жизнь им была уже возвращена. И когда наконец, шатаясь, все бросились с опротивевшего до последней степени, вонючего судна на набережную, молодой моряк, стоявший рядом с обессилевшим Павлом, крикнул на берег:

   - Чуть не пропали, вот истинное слово! И не помолись я Кастору и Поллуксу, не видать бы мне тебя больше, жёнка!

   Молодая, миловидная женщина с двумя детьми, стоявшая на набережной, весело крикнула ему:

   - Да и я вот с детьми только что из храма! Павел посмотрел на них мутными глазами, полными бесконечной усталости.

   - Ну, идём, - проговорил, положив ему на плечо руку, центурион. - Доехали-таки... Ну, не думал я ещё раз увидеть Италию...

  

  

   Месяц проходил за месяцем, но никакого следа Миррены не обнаруживалось. Эринна втайне огорчалась, что её мечта о тихой жизни в солнечном уединении Тауромениума не осуществилась, что муж и сын предпочитают своему белому дворцу над синей гладью морей эту кровавую римскую клоаку, но близость их доставляла ей столько радости, что она терпела Рим даже и теперь, когда было бы так хорошо подышать ароматным воздухом весны вдали от кровавой комедии римской жизни...

   А комедия продолжалась. Когда у Августы Поппеи родилась дочь, Нерон сходил с ума от радости. Сенат превосходил самого себя в низкопоклонстве по этому случаю и все выносил постановления о всяких молебствиях и праздниках. Кассий, человек старого закала, наконец не вытерпел и в заседании курии заявил, что если приносить богам за их благосклонность столько благодарственных молебствий, то не достанет и дней в году на эти дела, и что поэтому следует, чтобы были дни священные и дни будние, чтобы божественное почиталось, но не было бы помехи и делам человеческим. И, как всегда в таких случаях, около старика образовалась пустота: если молния с Палатина ударит, то чтобы как грехом не задела. "О, души, наклонённые к земле и не заключающие в себе ничего небесного!" - воскликнул по этому поводу один молодой поэт, наивно уверенный, что такими восклицаниями можно что-то сделать... Когда вскоре ребёнок Поппеи умер, Нерон впал, казалось, в мрачнейшее отчаяние и, как всегда играя роль, делал трагические жесты и высказывал пышные слова о своей скорби на удивление городу и миру. Сенат сейчас же определил умершей крошке почести богини, храм и жреца...

   А на дальнем востоке шла упорная и кровавая борьба с парфянами. Несмотря на то, что во главе римских легионов находился Корбулон, победитель хавков в Германии и царя армянского Тиридата, а помощником его был известный Тиверий Александр, племянник знаменитого Филона, дела там шли плохо. По распоряжению Нерона в Риме производились, однако, приготовления к триумфу полководцев: незачем тревожить народ дурными вестями...

   Сам же владыка ни о чем не беспокоился. То гонял он на квадриге по кругу большого цирка, во всем подражая настоящим кучерам, то распевал всякие штуки под звон своей кифары, то шумно пировал в садах Тигеллина. По берегам пруда были выстроены для этого пира лупанарии, в которых ожидали посетителей самые знатные женщины Рима. Тут же бесстыдно кривлялись совершенно голые проститутки... За несколько дней перед этим Нерон вышел замуж - какое было это торжество! - за своего любимца Пифагора. На новобрачной - то есть на цезаре - была надета фата огненного цвета, выставлено было для всеобщего обозрения её приданое, брачное ложе и все, что полагается...

   А попутно, кстати, летели головы с плеч. Ползали тёмные слухи о всяких заговорах. Город был наводнён летучками. Гладиаторы в городе Прэнэстэ сделали попытку уйти от своего страшного ремесла, но были схвачены солдатами. В народе поползли слухи о новом Спартаке, который точно так же бежал из гладиаторской школы в Капуе с семьюдесятью гладиаторами, а потом, собрав вокруг себя тысячи рабов, громил с ними Рим в течение двух лет... Чуя близкую беду над возлюбленным, бедная Актэ плакала, но "божественный" не обращал ни на что внимания и, когда его расчёты на сокровища Дидоны не оправдались, он приказал взять во всех храмах статуи богов из золота и серебра и все дары и отправить все это на монетный двор: раз нужно, значит, нужно. И опять и опять жаловался он близким на неказистый вид старого Рима: немыслимо порядочному человеку жить в этой грязной трущобе!.. Актэ слегла от горя: она уже слышала тяжкую поступь Рока. Узнав о её болезни, Эринна - она не раз встречала тихую маленькую гречанку и полюбила её - послала ей с Мнефом каких-то трав, которые помогли ей самой, когда она болела, горюя по Язону.

   Мнеф явился во дворец. Любопытными глазками своими египтянин ещё и ещё раз осматривал это роскошное гнездо кровавых безумств. Мнеф был доволен своим положением в жизни, но он был не прочь шагнуть и повыше. Он решительно ни во что не верил, кроме своих личных утех, но играл только наверняка. Тут, в этом тяжёлом дворце, больше чем где бы то ни было, чувствовалось, что в жизни позволено все, - будь только дерзок. Можно, конечно, и голову сломать, но это удел дураков.

   Караулы с рук на руки передавали египтянина, поверенного самого Иоахима, пока он наконец не очутился перед покоями маленькой Актэ. Его встретила прелестная девушка с льняными волосами и прекрасными, застенчивыми глазами, которым страх перед незнакомцем и желание улыбнуться придавали такое милое, детское выражение. Мнеф, большой ценитель женской красоты, не мог не любоваться ею.

   - Маран ата, - тихонько уронила красавица.

   Мнеф сразу ухватился: это было то самое приветствие, о котором спрашивал его на берегу Родана Язон.

   - Маран ата, - так же тихо, с улыбкой отвечал он. Она радостно вспыхнула.

   - Так господин из наших? - уронила она.

   - Как видишь... Но не могу ли я видеть Актэ?

   - Госпожа лежит и никого не принимает, - отвечала девушка.

   - Я как раз принёс ей от Эринны лекарство, - сказал Мнеф. - Вот, возьми... И передай, что надо сделать из трав этих отвар и пить утром и вечером горячим. И все пройдёт. Моя госпожа тоже очень страдала, но оправилась после этих трав, благодарение богам...

   Та вскинула на него свои прелестные глаза.

   - Каким богам? - с удивлением проговорила она. - Есть только один Бог...

   "А-а, иудейка!" - подумал Мнеф и снова сразу захватил положение.

   - А может быть, тут у стен есть уши? - тихо сказал он. - Надо быть осторожным и преждевременно ничего не открывать...

   - А ты будешь завтра на собрании верных, господин?

   - А разве оно назначено на завтра? Я не слыхал. Дело в том, что я только что возвратился из Тринакрии, куда ездил по делам господина, и ничего ещё не знаю. Где оно будет?

   - На этот раз у Андроника... Тут во дворце есть двое-трое наших. Они обещали взять меня с собой. Если ты не знаешь, как пройти, заходи за нами и пойдём все вместе.

   - Хорошо. А как тебя спросить?

   - Меня зовут Миррена, - отвечала она и, смутившись, поправилась: - Раньше звали Мирреной, а теперь Марией...

   "Гречанка, - подумал, Мнеф. - Ничего не разберёшь".

   Они уговорились встретиться около золотого Миллиария, на форуме, в одиннадцать часов дня [57], и Мнеф пошёл домой. И вдруг остановился: но ведь Мирреной зовут ту девушку, которую ищет Язон! А что, если это она и есть?! И сейчас же в душе египтянина само собой выскочило решение: молчать - молоденькая гречанка поразила его своей необычной красотой. А через неё он узнает и что такое это их "маран ата". Осторожность, осторожность, осторожность...

  

   [57] - Пять часов вечера.

  

   В атриуме он встретил Язона с Филетом, которые куда-то собирались. Оба, как всегда, были в скромной одежде. Это подавало в Риме повод к толкам, но Язон шёл своим путём. В ознакомлении с жизнью Рима он был неутомим. Филет продолжал осторожно открывать для него её пёстрые обманы. Жизнь от этого ничего не теряла: глаз и мысль привыкали только проникать к тем скрытым источникам, силою которых творится эта пёстрая и жаркая сказка. Иоахим не торопил сына с решениями. Он не отказывался от своего плана, но, наоборот, все более и более укреплялся в нем. Особенно укрепил его в его намерениях один разговор с Филетом о том, какое все же правление было бы для толп людских лучшим.

   - Что эти выродки никуда не годятся, это видно, - говорил он задумчиво. - Оподлел сенат... Форум - это собрание продажной сволочи... Правление философов, по Платону, мне всегда представлялось скорее шуткой, чем делом. Ну, так куда же деваться?

   - Философы прежде всего начнут, конечно, спорить, - пошутил Филет. - И, боюсь, проспорят долго. Но... но, если бы это было возможно, мне кажется, что наибольшее благополучие рода человеческого обеспечивали бы не философы, а просто умный человек, просвещённый, сильной воли, не ищущий ничего для себя... Но где же такого взять?!

   "А Язон? - с восторгом подумал Иоахим. - И умен, и силён волей, и ничего ему не нужно, и добр сердцем".

   Но он не торопил: ему так же хотелось видеть сына насквозь, как тому хотелось насквозь увидеть жизнь...

   - Куда это вы собрались? - ласково спросил Мнеф у Язона.

   Язон не доверял египтянину. Но он скрывал это: это прежде всего оскорбило бы отца, который так высоко ставил своего помощника.

   - В храм Изиды, на Марсово поле, - отвечал Язон. - Там сегодня после священной процессии состоится посвящение нового верующего.

   - Так что же вы не сказали мне этого раньше? - воскликнул Мнеф. - Я приготовил бы вам записку к Тирроину, верховному жрецу, - мы с ним очень дружны, - и он показал бы вам все. Хотите, я напишу сейчас?

   - Пожалуйста...

   И, присев тут же, в атриуме, Мнеф написал записку: "Если ты удостоишь, достопочтенный Тирроин, своим вниманием египетский папирус, списанный остриём нильского тростника..." У Мнефа была слабость к высокому стилю.

   Поблагодарив египтянина, Язон с Филетом пошли на Марсово поле. На улицах было заметно значительное оживление. Культ Изиды проник в Рим ещё при Сулле и делал тут быстрые завоевания, как и культ Мифры. Религиозное настроение, надежда на искупление и на приобретение бессмертия захватывали уставший римский мир. Привлекала и таинственность, и слухи о чудесных исцелениях. И народ со всех концов города спешил к знаменитому храму богини.

   Торжественная процессия уже возвращалась в храм. Впереди шли маски: затянутый в панцирь легионер, охотник с силками, мужчины, переряженные женщинами, гладиаторы, сановник с большим животом и в пурпуровой тоге. За ними на носилках в одежде знатной матроны несли ручную медведицу, которая спокойно поглядывала своими умненькими глазками на бесчисленных ротозеев. За носилками ковыляла обезьяна в одежде шафранного цвета с тюрбаном на лысой голове. А в самом конце шествия шёл осел, разубранный в птичьи перья, над которым все помирали со смеху. Он изображал из себя Пегаса, а дряхлый погонщик его - Беллерофона. За масками шла толпа женщин в белых одеждах: они усыпали путь жрецов живыми цветами, изливали на землю драгоценные благоухания, несли на спинах зеркала, делали вид, что убирают волосы великой богини. За жрецами протянулась огромная толпа верующих с лампами, восковыми свечами и факелами, чтобы этими земными огнями почтить богиню небесных созвездий. Трубы и свирели наигрывали гимны в честь богини, им вторили хоры молодёжи, звенели металлическим звуком систры... А затем шли боги. Один был с лицом наполовину чёрным наполовину золотым. На длинной шее его высоко поднималась собачья голова. В левой руке он нёс кадуцей, а в правой - зеленую пальмовую ветвь. За ним на задних ногах шла корова, символ всерождающей богини. За нею один из блаженного синклита жрецов нёс таинственную корзину, в которой хранились чудодейственные тайны религии. Другой держал досточтимый образ Высшего Существа: это была маленькая урна, покрытая по золотому фону чёрными письменами и фигурками. На ручке её сидела змея с раздутой шеей. И, заключая все, шёл верховный жрец, в правой руке которого был систр, а в левой венок из свежих роз...

   Язон - он хмурился: непонятное всегда тревожило его - вместе с Филетом вошли вслед за толпой в огромный храм. Там стоял таинственный полумрак. В слабом свете светильников впереди виднелась величественная статуя великой богини, а по бокам какие-то другие боги, страшные в своей каменной неподвижности. Верховный жрец, весь в белом, стал по древней книге читать что-то непонятное, а затем благословил мирян, и они с цветами и травами в руках по очереди целовали большую мраморную ногу богини и выходили. Остались только посвящённые да Язон с Филетом, которые, по записке Мнефа, получили на это разрешение...

   И, став перед статуей великой богини, верховный жрец заговорил торжественно:

   - Я - праматерь всего, владычица стихий, первородная дочь времени, старшая в сонме богов, царица в царстве теней, первая среди небожителей, в которой воплощаются все лики богов и богинь и которая одним мановением повелевает судьбами высоких небес, спасительными ветрами моря, тёмными подземного мира тайнами...

   И когда договаривал он последние слова, Язону показалось, что он едва сдержал зевок. Он покосился на Филета. Тот улыбнулся тихонько. И Язон нахмурился ещё больше. Ему хотелось принимать все это очень серьёзно.

   Торжественно ввели посвящаемого. Это был молодой римлянин с испитым, усталым лицом. И когда всеобщее внимание обратилось на него, Язон вдруг заметил, что верховный жрец, спрятавшись за пьедестал богини, зевнул во всю мочь, до слез. И вот раздвинулись в стороны белые завесы святилища и перед молящимися предстал посвящаемый. На нем была уже драгоценная хламида, пёстро вышитая разными животными. На голове его был венок из белой пальмы, расположенной в виде лучей, а в правой руке держал он факел. И верховный жрец начал с проникновением новую молитву:

   - О, богиня, вечная и святейшая покровительница человеческого рода, неустанная заступница слабых и бедных смертных! О ты, которая с материнской нежностью идёшь на помощь страдающим и несчастным! Нет дня, нет ночи, нет ни одной минуты в жизни, когда бы не изливались на смертных твои божественные щедроты. На море и на суше ты подаёшь всем твою благую руку. Ты разгоняешь все бури жизни и покрываешь всех твоим покровом. Ты разрешаешь самые запутанные узлы судьбы, смиряешь неистовые бури Фортуны, сдерживаешь угрозы вражеских созвездий...

   По истомлённому лицу посвящаемого текли слезы умиления, а верховный жрец боролся с зевотой. Язону решительно надоело это. Он очнулся от своих сумрачных дум, когда все вокруг зашевелились. Близкие поздравляли посвящённого. Присутствующие постепенно выходили. К Язону с самой любезной улыбкой подошёл верховный жрец Тирроин.

   - Рад узнать сына достопочтенного господина Иоахима, - проговорил он. - Сейчас в честь посвящённого у нас начнётся пир: мы будем рады видеть тебя с твоим достойным наставником в числе наших гостей.

   Язон извинился: он должен спешить домой.

   - В таком случае я прошу вас сделать нам эту честь в другой раз, - сказал Тирроин. - Мы всегда будем рады видеть тебя среди нас...

   И, сказав несколько светских любезностей, он подошёл к ожидавшей его красивой знатной женщине. Язон сразу узнал её: это была красавица Амариллис, жена проконсула Ахайи Галлиона.

   - Бог Анубис ожидает тебя сегодня в храме, как только на землю спустится ночь, - тихо сказал ей Тирроин.

   Милое лицо Амариллис просияло счастьем... А Тирроин перешёл уже к другим женщинам, которые почтительно ожидали его.

   - Но что им всем тут надо? - проговорил Язон.

   - Изида также покровительница сновидений, - сказал Филет. - Может быть, Тирроин занимается толкованием снов...

   В толпе посвящённых слышался уже смех и перешёптывание. Было почти так же, как на гулянье на Аппиевой дороге. Красавица Амариллис озарила Язона мягким взглядом своих прелестных глаз и села в богатые носилки, которые поджидали её.

   Язон с Филетом вышли тоже. И долго шли молча.

   - Но что же все это такое, Филет? - останавливаясь, проговорил Язон. - Почему все это так непонятно? И иногда красиво, иногда глубоко, иногда нелепо. И эти его зевки...

   - Но ведь в жизни все так, милый, - отвечал Филет. - И красиво, и нелепо, и трогательно, и зевки. Почему же ты хочешь, чтобы тут было иначе? Люди все творят по образу и подобию своему, и естественно, что не все у них выходит складно. Надо учиться прощать им их слабости, хотя бы по тому одному, что и мы люди, и мы ничего путного не создали. Помнишь, как на замёрзшей реке, перед Янтарным Берегом, говорили мы с тобой о Том, Кто как будто шепчет нам что-то в душу со звёзд? Мне часто кажется, что люди поступили бы прекрасно, если бы дали говорить Ему одному, не мешали бы Ему; а они не могут: и осла в перьях выпустили, и систры звякают, и венец пальмовый на голове. А Того за всем этим уж и не слышно совсем... Я часто вспоминаю два изречения Секста-пифагорейца. "Не говори толпе о Боге", - сказал он, во первых, и это было, кажется, умно, ибо говорить ей о Нем просто бесполезно...

   - А другое?

   - А другое вот: "Человек, достойный Бога, есть Бог среди людей". Это уж не так ясно, не так просто и потому вызывает... сомнения, хотя какая-то крупинка чистого золота заложена и в этих словах... Но... - улыбнулся он, - зевать можно ведь и над этим...

  

  

   Под тёмным плащом с капюшоном Мнеф явился к золотому Миллиарию. Там была уже Миррена и Актэ, которая после трав Эринны сразу почувствовала себя лучше. Чтобы не обращать на себя слишком большого внимания, другие верные из Палатинского дворца пошли отдельно. Общинка как будто за эти месяцы выросла: у Андроника и Юнии было теснее. Был, как всегда, и старый Пантерус - он все колебался, не крестился, - и ещё более старенький Жаворонок, тоже все не крестившийся. Их не неволили. Может быть, их и отстранили бы, если бы не Перценний, внук Жаворонка, которого тот совсем случайно нашёл в водоворотах города, молодой акробат из цирка. Работа его плохо вязалась со званием христианина, но у него на руках была огромная семья, и на его призвание закрывали поэтому глаза: надо же кормиться...

   Когда пришли Актэ, Миррена и Мнеф, собрание ещё не начиналось. Покой гудел сдержанными голосами. Павел находился все ещё под арестом при преторианских казармах. Вскоре по приезде он пригласил к себе для беседы членов местной синагоги. Они явились и заявили, что они до сих пор о нем решительно ничего не слыхали. Павла перекосило, но он справился с собой. Собеседование кончилось, как везде: бурным скандалом. С тех пор иудеи зорко следили за нововерами и никогда не упускали случая навредить им. Поэтому и теперь у ворот дома Андроника стоял один из верных, охранявший святой покой собрания.

   Жаворонок по обыкновению задремал. Пантерус своими умными, весёлыми глазами осматривал собравшихся. Нововеры ему и нравились, и не нравились - от этого он так все и колебался. Больше всего не нравились ему в них эти постоянные разговоры о самых причудливых вещах. Всякий раз, как он попадал к ним, он непременно слышал какие-нибудь новые, смущавшие его выдумки. И теперь, в ожидании апостола Петра - он только что прибыл в Рим, - верные, как всегда, оживлённо беседовали.

   - Очень уж огорчился Павел этим приездом, - говорила какая-то пожилая женщина, сидевшая к Пантерусу спиной. - Какие злые люди, вздыхает, какие жалкие люди... Я же сам принёс им, собрав, деньги, а они на эти деньги шлют по моим следам своих людей, чтобы строить на чужом основании, чтобы назло мне портить то, что уже сделано...

   - А кто же виноват? - упрямо возразил высокий, сутулый Скорпион, уже попавший к нововерам и ведший среди них ярко бунтарскую линию. - Ведь он сам в деле много напутал. Я человек малограмотный и многого не ухватываю. Но смущаюсь часто. Вот недавно старый Лин за богослужением вычитывал из послания Павла: все-де, желающие благочестиво жить во Христе, всегда будут гонимы. И многие духом смутились: ежели мы всегда будем гонимы, так на что же нам и идти за Павлом? Какая в этом сладость? Не он ли все обещал, что скоро придёт Освободитель и всем неправдам и страданиям будет конец? А теперь опять: всегда будете гонимы. Недаром пословица говорит: что толку хотя бы и в длинной флейте? [58]

  

   [58] - О тех, кто берётся за дело не по силам.

  

   Старенький беленький Лин, уныло потупившись, сидел на своём обычном почётном месте. В общине уже шёл разговор, чтобы избрать его первым епископом, но он боязливо отклонял эту честь. Не только среди верных, но и среди пресвитеров то и дело вспыхивали раздоры, взносы от зажиточных на дела общины поступали нехотя, были случаи неповиновения, многие лениво посещали собрания, а другие и совсем отпали. Может, вот старец Пётр что сделает...

   - А я всегда говорил и говорить буду, - упорно бубнил сутулый Скорпион, - что надо отобрать у богатых хоть часть их богатства и облегчить участь верных. Какой же он мне брат, если он плавает, как рыба в воде, а я с детьми не выхожу из муки мученской? Вы все слышали, что писал старец Иаков из Иерусалима. "Не богатые ли притесняют вас, - писал он, - и не они ли влекут вас в суды? Не они ли бесславят доброе имя, которым вы называетесь?.." А наши здесь слово вымолвить перед богачами боятся. А явятся те в собрание - пожалуйте, занимайте первые места! Павел писал, что мы ангелов судить будем, а богачей вот не смеем. А беднота ропщет. И некоторые уже перешли к богу Мифре: там тоже чашу и хлеб благословляют, а о бедных пекутся больше...

   На него набросились было сразу несколько человек, но в это время в покой вошёл Симон Гиттонский с Еленой. Он приветствовал всех обычным "маран ата", но многие промолчали. На него косились все более и более: ходили слухи, что он устраивает для верных тайные собрания, на которых говорит своё. Елена заметно увядала, и вид её был устал и растерян.

   - Да не шумите! - нетерпеливо воскликнул кто-то. - Андроник хочет прочитать, что он написал богатею и... ну, который нашей верой заинтересовался... Читай, читай, Андроник...

   Андроник прокашлялся и, встав к окну, стал, с усилием разбирая свой собственный почерк, медленно читать:

   - "Андроник, пресвитер, раб Господа нашего Иисуса Христа, достопочтенному Аристиду. Мир тебе во Христе и спасение. И как ты возжелал ближе ознакомиться с теми, коих люди называют христианами, то вот тебе в немногих словах ответ наш. Христиане запечатлели в сердцах заветы Господа своего и соблюдают их в ожидании жизни будущего века. Они не прелюбодействуют, не распутничают, не лжесвидетельствуют, не утаивают доверенного им имущества и не ищут чужого, они почитают отца и мать и любят близких, их суд справедлив. Они не поклоняются идолам во образе человека. Чего не хотят они себе, того не делают и другому. Идоложертвенной пищи они не едят. Поступающих с ними несправедливо они увещевают и таким образом делают их своими друзьями; врагам они стараются делать добро. Их жены чисты, как девы, и дочери их целомудренны. Мужи у них воздерживаются от всякой незаконной связи в чаянии будущего века. Если же тот или другой имеет рабов, то из любви к ним он убеждает их сделаться христианами и, когда те обращаются ко Христу, он называет их всех без различия братьями..."

   - О-хо-хо-хо... - шумно вздохнул Скорпион. - Называть-то он называет, это что говорить, а вот попробуй-ка братья эти не послушать его в чем - и сразу узнают, какие они братья...

   - Тише!.. Да молчи ты, смутьян!.. - раздалось со всех сторон. - Нельзя же чужому человеку так все вот и выкладывать!

   Андроник покраснел и, ещё более путаясь, продолжал чтение:

   - "Они всегда приветливы, смиренны и нет в них лицемерия. Они любят друг друга. Вдов они не оставляют без призрения, сирот не обижают, имущий охотно делится с неимущим. Если кто из них терпит нужду, а помочь нечем..."

   - Это нашим миллионщикам-то помочь нечем?! - бешено крикнул Скорпион. - Ну, нечего сказать, написал! Quam taurus te jactaret! [59]

  

   [59] - Забодай тебя бык!

  

   - Да тише ты, неуёмная глотка! Всякие есть, известное дело, но...

   - Вот жена у Стефана сквернословит, что твой калигатус, а дети не слушают родителей и краем уха. Надо правду говорить. А так обольщать людей не следует, нам же потом краснеть придётся. У других блоху видим, а у себя не замечаем и скорпиона...

   В горнице поднялся шум. Актэ и Миррена потухли. Мнеф с любопытством смотрел на все, но понимал очень мало. Ясно было только одно: это какая-то новая секта иудеев. Но - Миррена была очаровательна...

   - На словах-то все, поди, какие соловьи, а на деле!.. - крикнул кто-то со злым смешком. - А по-моему...

   Но тут дверь распахнулась и в горницу в сопровождении старого Эпенета шагнул приехавший из далёкого Иерусалима старый Пётр. Он был заметно смущён. За ним шла молодая и красивая Перпетуя, дочь богатых родителей, недавно обращённая. Муж её, упорный язычник, только смеялся над её глупыми суевериями, но на собрания отпускал: скорее излечится.

   - Марат ата, - смущённо проговорил Пётр, останавливаясь.

   - Марат ата, - встав, нестройно отозвалось собрание.

   - А у одной женщины, - торопливым шёпотом проговорил кто-то позади Миррены, - родился ребёнок: сам вроде поросёнка, а когти как у ястреба... Вот попомни моё слово: быть беде!..

   - А!.. - досадливо отмахнулся Скорпион. - Pica pulvinaris! [60]

  

   [60] - Сорока постельная.

  

   Пресвитеры и все собрание с большой честью встретили старого апостола. Но старому рыбаку не любо было ездить так по следам Павла и настраивать людей против него. На пути он видел немало верных, но и это не радовало старика: великое нестроение было среди них. И одно особенно поражало его: до рабби, которого он знал и любил, и дела никому никакого не было, а все препирались о том, как мир построен был, когда быть второму пришествию, что делал рабби те три дня, которые провёл он в могиле Иосифа Аримафейского. И ему рассказывали, что за эти три дня рабби успел спуститься в подземный мир, дать бой смерти и проповедывал спасение заключённым в шеоле грешникам и даже злым духам и обещал всем им спасение...

   - Добрый старец наш Пётр привёз нам два горестных известия, - шамкая, проговорил старый Эпенет. - Первое - это... вы уж простите, что за него говорить буду вам я: он ни по-эллински, ни по-латыни не говорит. Так вот первое - это то, что иерусалимские законники засудили нашего доброго защитника, святого старца Иакова, и побили его каменьями у самого храма...

   По собранию пронёсся вздох жалости и негодования.

   - Да, - продолжал Эпенет, - Иаков был защитником бедняков и нападал на богачей и знать. Анания, первосвященник, воспользовался отсутствием Агриппы и тем, что новый прокуратор - старый-то, Фест, умер - ещё не прибыл, обвинил Иакова и других старцев в нарушении закона, и законники присудили Иакова к побиению камнями... Агриппа, когда вернулся, был в великом гневе и даже отставил Ананию. Но Иакова этим уж не воскресишь... И по улицам Иерусалима все ходит какой-то Иешуа и все на голос кричит и днём, и ночью:

   "Голос с востока... голос с запада... голос со всех четырех ветров... голос против иерусалимского храма... голос против мужей и жён..." Его много раз наказывали палками, так, что кости обнажались, а отпустят - он опять за своё: горе, горе Иерусалиму!.. Ну, а затем, сказывает Пётр, во время землетрясения в Азии погиб город Колоссы и много наших братьев вместе с ним...

   Опять вздох жалости и тревоги понёсся по горнице. Многие опустили головы: но как же обетование - то, что все они увидят пришествие Сына Божия?! Неужели же смерть лишит верных счастия увидеть торжество Спасителя?

   - А как теперь в Иерусалиме-то живётся? - сурово спросил Скорпион. - И что нам о Павле надо думать? Он тут сказывал, что ежели бы не было закона, то не было бы и греха. Понятнее надо говорить с простым народом, а не смущать его попусту. И ежели закон такой вредный, так зачем же помещён он в святых книгах? Не надо смущать людей. Не все учёные...

   Беседа не налаживалась. Петру все приходилось переводить, и его ответы тоже пересказывались собранию. И зашептались: а где же тот дар языков, которым столько хвалились старцы? Ведь вот самый главный апостол, можно сказать, и вдруг ничего не может высказать. Пресвитеры поняли, что от собрания толка большого не будет, и пригласили всех приступить к обычной молитве.

   - А затем и повечеряем, - ласково сказал Эпенет. Тут пришла очередь удивляться Петру: в римской церкви много было такого, о чем в Иерусалиме и не помышляли. Прежний дар языков и тут совсем погас, как и всюду. Если кто выступал со словом, то говорил всем понятным языком, а верующие отвечали хором: аминь. Но что всего больше удивило Петра, это то, что старый Лин как бы командовал тут всем. То говорил он собранию: oremus [61], то возглашал набожно: sursum corda [62], то напоминал верным, что среди них находится в эту минуту Спаситель: Dominus vobiscum [63]. И часто повторялся жалобный, точно умоляющий возглас, который бывал и у язычников: ????? ???????... {xyrie eleiso'n - греч.}[64]

  

   [61] - Помолимся.

   [62] - Горе имеем сердца.

   [63] - Господь с вами.

   [64] - Господи, помилуй.

  

  

   Пётр был смущён...

   Мнеф хитренько приспособлялся. Но он не удержался и, когда пили чашу, он, выразительно глядя на Миррену своими острыми глазками, прикоснулся губами как раз к тому месту, где прикоснулась и она. Миррена вспыхнула и потупилась. В ней поднялось к египтянину недоверие. Но Мнеф был совсем очарован ею и не сожалел даже, что не попадёт сегодня в храм Изиды, где он по ночам играл иногда роль бога Анубиса. Новая секта произвела на него противное впечатление: невежественные люди сами не знают, чего ищут и что городят на своём косноязычном наречии...

   После вечери пресвитеры поторопились распустить собрание: ночные сходбища считались несколько опасными для нравственности.

   На обратном пути осторожными расспросами Мнеф окончательно удостоверился, что Миррена есть действительно та самая девушка, которую ищет Язон. Об открытии своём Мнеф решил помалкивать.

  

  

   У Язона бывали иногда дни, когда ясное небо его души вдруг заволакивали тёмные тучи, его одолевала непобедимая усталость, и все становилось серо и противно. Филет в таких случаях отходил тихонько в сторону: он знал, что против этого недуга души, кроме терпения, лекарства нет. Как раз это настроение охватило его после посещения храма Изиды. И, захватив в библиотеке отца первое, что попалось под руку, Язон ушёл в сад.

   Это был список "Эдипа в Колоне". Язон лениво, без обычного проникновения, просматривал знаменитую трагедию, а в душе его один за другим тихо вставали тоскливые вопросы. Если, как говорит в трагедии Поли-ник, "рядом с Зевсом восседает на небе Милость", то почему же так скорбно поёт хор: "Долгая жизнь только долгая скорбь"? Язон уже понимал, что поставить вопрос очень легко, но найти ответ на него очень трудно, и что большинство вопросов человеческих так и остаются без ответа. Филет терпеливо учил его мириться с этим. И, хмурый, он прочёл:

  

   Величайшее, первое благо - совсем

   Не рождаться, второе - родившись,

   Умереть поскорее, а едва пролетит

   Неразумная, лёгкая юность,

   То уж конечно - мукам не будет конца:

   Зависть, гнев, возмущенья, убийства...

   И предел всему последний -

   Одинокая, больная,

   Злая, немощная старость,

   Ненавистная, проклятье

   Из проклятий, мука мук...

  

   Отвращение к бесплодной мысли и к бесплодной скорби ещё сильнее охватило Язона. Забыв рукопись на скамье сада, он пошёл опять домой. Надо уйти от себя в ту жизнь, где не терзаются бесплодно над старыми списками, а просто живут... Встало поблекшее видение: глухая лесная дорога, кровавая сшибка и милая девушка с глазами гамадриады, вся в слезах, протягивает к нему с мольбою руки... И та, другая, в точно победном шествии по Афинам, в блестящем окружении, в сиянии нечеловеческой красоты... Зачем все это устроено так Роком? Ничего не известно. И незачем поэтому думать... Отец хочет сделать его владыкой вселенной, но какой же он владыка вселенной, когда он не знает, что ему и с собой-то делать?.. Владыка мира один: Рок. А смертным только кажется, что они могут что-то сделать. Они безвольные игрушки в руках Рока и только.

   В fauces [65] он вдруг столкнулся с Мнефом. Египтянин, бледный, с расстроенным лицом, спешил куда-то, но, увидев молодого владыку, сразу заулыбался. Но Язон уже успел поймать выражение испуга на всегда спокойном лице его.

  

   [65] - Узкий проход, соединяющий атрий с перистилем.

  

   - Что случилось? - спросил он.

   - Ах, господин, в храме Изиды приключилась большая беда, - отвечал тот. - Я расскажу тебе все потом, а сейчас позволь мне скорее бежать на помощь моим соотечественникам.

   - Может быть, и я мог бы помочь?

   - Нет, нет... Разреши мне только скорее удалиться.

   - Да иди, иди! Всякого успеха.

   Египтянин, потный, с бьющимся сердцем, уже подбегал к храму Изиды, как вдруг из оживлённой толпы Марсова поля к нему быстро подошёл человек в длинном плаще с капюшоном.

   - Это ты, Мефрамуфос? - узнав одного из жрецов Изиды, воскликнул Мнеф. - Что у вас там случилось?

   - То, что должно было случиться, - со сдерживаемым раздражением отвечал тот. - Вчера в ночь явилась на свидание к Анубису, как было условленно, прекрасная Амариллис. Ты не пришёл. Тогда - взбредёт же старику в голову такая блажь! - Тирроин решил разыграть Анубиса сам. Красавицу ввели во мраке в храм и около приготовленного ложа оставили одну. Некоторое время спустя из статуи Анубиса выходит к ней бог и происходит все, что полагается. И вдруг в одном из светильников светильня, отгорев, упала в масло, весь храм на мгновение осветился, как зарницей, и Амариллис по большой бороде узнала в Анубисе Тирроина... С криком выбежала она из храма - её ждали, конечно, носилки, - бросилась домой и в негодовании - вот дура! - рассказала все Галлиону, мужу... Тот, в бешенстве, явился на Палатин и все рассказал цезарю. Божественный был в самом собачьем настроении, сейчас же вызвал Тигеллина и приказал всех нас, жрецов Изиды, распять на Смердящих Ямах. Нет, Фортуна покровительствует тебе, как никому!.. Если бы явился вчера ты, то висеть бы тебе сегодня на кресте с нами вместе...

   - Не болтай! - нетерпеливо нахмурился Мнеф. - Когда поведут жрецов на казнь?

   - Как подойдут преторианцы, так и поведут.

   - Беги скорее к своим и передай, что я сделаю все, чтобы спасти вас. Сейчас я повидаю Тигеллина, чтобы задержать его преторианцев, а затем... Беги и успокой всех. Я сделаю все...

   И, оставив бледного, трясущегося нервной дрожью Мефрамуфоса, Мнеф скрылся в толпе. Начинать надо было с Палатина, где теперь мог быть Тигеллин, а по пути нужно было забежать к себе и взять верхового коня. Но не успел Мнеф покинуть Марсова поля, как сразу же наткнулся на Тигеллина, который ехал куда-то во главе небольшого отряда преторианцев. По знаку Мнефа он остановил коня: он высоко ценил таланты секретаря всемогущего иудея.

   - У меня есть к тебе срочное дело, - спокойно сказал Мнеф. - Сойди, пожалуйста, на минуту с коня...

   Тигеллин передал коня преторианцам, а сам, взяв Мнефа под руку, отошёл с ним в сторону, к решётке какого-то большого сада. Мнеф в нескольких словах изложил все дело. Тигеллин сразу ухватил положение: он был человек деловой.

   - Если все дело в том, чтобы задержать немного моих преторианцев, то я готов оказать тебе эту маленькую услугу, - сказал он.

   - Ты не раскаешься: сокровищница Изиды полна, - сказал египтянин. - Какими улицами ты поведёшь их на казнь?

   Быстро сговорились обо всем.

   - Прекрасно. Итак, значит, до свидания...

   - До свидания, - любезно осклабился своим сухим, бронзовым лицом сицилиец. - Ну и хлопотун же ты!

   Мнеф бросился к старшей из весталок, Virgo Vestalis Maxima, или Virgo Magna. Она только что возвратилась из храма и сейчас же приняла Мнефа: имя Иоахима сразу открывало все двери. Мнеф изложил ей свой план. Немножко уже увядшая красавица, сдерживая смех - проделка жрецов Изиды смешила её, - задумалась. С одной стороны, наводнение Рима всякими иноземными религиями ей, как и всем римским жрецам, было досадно и хорошенько ударить по служителям Изиды было бы, думала она, только очень полезно; но, с другой стороны, всякие болтуны придадут этой истории распространительное толкование: что делают жрецы Изиды, то, конечно, сделают и другие жрецы. И лучше было дело это скорее потушит...

   - Не теряй времени, великая служительница великой богини, - вкрадчиво и настойчиво проговорил Мнеф. - Что ты от такого вмешательства теряешь? Ничего! А выигрываешь? Очень много. Во-первых, подумай, как поднимется твоё влияние в народе, когда ты спасёшь от лютой смерти столько несчастных, а во-вторых, разве ты не знаешь богатств храма Изиды? И в третьих, если ты откажешься вмешаться, погибнет много невинных, - закруглил он для приличия. - Если провинился Тирроин, то остальные-то ни в чем ведь не виноваты...

   - Каким путём поведут осуждённых? - спросила весталка.

   Мнеф рассказал.

   - Хорошо. Все будет сделано.

   Несмотря на общий упадок веры и нравов, весталки пользовались ещё в Риме большим уважением. В присутствии весталки даже трибуны не имели права налагать вето или прибегать к применению силы, а если Virgo Magna встречала на своём пути преступника, осуждённого на смерть, он сейчас же освобождался от наказания. В весталки выбирались хорошенькие девочки из богатых и знатных семей. Они должны были, храня девство, служить Весте тридцать лет. Выйти замуж выслужившей срок весталке - обыкновенно ей было уже за сорок - было трудно. И потому, несмотря на весь почёт положения, охотниц на великое служение было немного.

   В начале восьмого часа дня преторианцы на прекрасных конях окружили толпу белых жрецов Изиды - над ней стоял неописуемый вой и рыдания - и, сопровождаемые огромной толпой зевак, двинулись с ней Марсовым полем к месту казни. Вдруг из-за угла храма Беллоны в пышных носилках показалась сама Virgo Magna. Завидев толпу под конвоем преторианцев, она повелительным жестом остановила шествие. Тигеллин, сразу поняв игру, подскакал к ней на своём горячем жеребце. Он был в восхищении: нет, как хитёр, однако, этот бестия египтянин!..

   - Тигеллин, - громко проговорила весталка. - Что это значит?

   - То мои преторианцы ведут на казнь осуждённых императором жрецов богини Изиды, - почтительно склонился он. - Они будут распяты за Эсквилинскими воротами.

   - Именем великой богини я освобождаю всех, - строго проговорила весталка. - Сейчас же отпусти их.

   Жрецы с воплем повалились на камни мостовой. На мгновение в душе Тигеллина встало сомнение: как ещё император взглянет на это? Но сокровища храма богини Изиды были ему известны - во-первых, а во-вторых, вокруг сбежалась уже огромная толпа, дразнить которую пренебрежением к древнему обычаю было небезопасно, и потому Тигеллин, снова почтительно склонив перед весталкой свой горящий шлем, выпрямился в седле и повелительно крикнул:

   - Virgo Magna освобождает всех осуждённых! Отпустить их, преторианцы! В турму стройся!

   Преторианцы щеголевато свернулись в стройные ряды. Провожая благословениями удалявшиеся носилки весталки, жрецы, окружённые толпой зевак, снова потянулись к храму своей богини... Тигеллин поскакал с докладом к императору.

   - Что? - выкатил Нерон свои голубые глаза на Тигеллина. - Да как она смела?! Плевать я хочу! - брызгая вонючей слюной, затопал он ногами на префекта. - Доставить её ко мне немедленно!.. Я пошлю её на Смердящие Ямы вместо этих мерзавцев, а то так и вместе с ними. Живо!

   Через короткое время весталка была уже перед грозным владыкой.

   - Как ты посмела противиться воле императора? - загремел Нерон. - Если бы они были осуждены сенатом, то ещё так бы, но... но ты посмела освободить осуждённых мною... Плевать я хочу на все эти ваши древние обычаи!..

   И вдруг он заметил, как прекрасна была в своей оскорблённой гордости эта увядающая уже красавица. Шалая мысль вдруг сразу овладела им.

   - Ну, не будем ссориться, - вдруг улыбнулся он, шагнув к ней. - Я умею быть и милостивым...