Наживин Иван Федорович - Иудей

теперь раздражён и уходил тогда к Филету и долго беседовал с ним...

   В последнее время у него стали пропадать книги. Только недавно купил он у Созиев на Форуме в подарок Филету прекрасный список "О природе вещей" Лукреция, но список тоже сейчас же исчез. Вслед за ним пропал без следа очень старый, редкий и дорогой список Ферокида Сиросского, этот яркий и дикий бред о таинственной орфике, то есть учении Орфея о происхождении мира и предписания его человеку, как спастись от пут земной жизни. Написана эта книга была более пятисот лет тому назад, и Язон с большим трудом достал её. Пропадали и другие книги. И было непонятно, кто этот вор и зачем он все эти книги без всякого разбора таскает...

   Миррена ласково разговаривала с верными. По своему общественному положению она могла бы занимать в общине первое место, но она очень стыдилась и богатств своих, а в особенности того, что никак не может она обратить к Господу мужа своего, и потому была особенно скромна и приветлива со всеми. Она вручила деньги для бедных Лину, передала тёплое одеяние вдовицам, которые учили ребят и ухаживали за недугующими, справилась о здоровье умирающего диакона Симеона. И вдруг заметила чуть тлеющий очаг.

   - Ах, как это хорошо! - радостно сказала она. - Я опять принесла несколько поганых языческих писаний - вот сейчас и сожжём их во славу Божию...

   Она достала из узла и прекрасное издание Лукреция, и старый, полуистлевший список Ферокида, и сочинение Амафания, первый труд на латинском языке, написанный эпикурейцами, и много всякого другого и торопливо направилась к очагу.

   - Да ты погодила бы, милая, - сказал Лука, рассматривавший один из её списков. - Оставь их мне переглядеть: если что будет нехорошего, неполезного, я сожгу... А может, что и хорошее попадётся...

   Она с удивлением посмотрела на него.

   - Нет, ничего хорошего тут быть не может... - сказала Миррена. - И если бы вы знали, сколько всего этого собрано у нас, а в особенности в Тауромениуме!.. Раз у нас есть слово Божие, на что нужны нам словеса сатанинские?

   И на углях, уже прикрывшихся серебристым пеплом, задымилась книга Лукреция. Когда огоньки охватили её, на неё легла "Орфика", а там и другие. Лука торопливо просматривал большое рукописание, в заглавии которого стояло "Из книг Сивиллиных":

  

   Волки тогда будут жить в горах с ягнятами вместе,

   Мирно питаясь травой, пастись будут барсы с козлами

   И медведицы вместе с коровами в пастбище общем.

   Львы, кровожадные ныне, тогда, как быки, соломой

   Будут питаться, ребёнку к себе подходить позволяя.

   Бог в то время зверей всех и гадов любовью наполнит.

   Малые дети тогда будут спать с ядовитой змеёю,

   Ибо от зла охранять их будет десница Господня...

  

   - Ну, давай, давай, Лука, - нетерпеливо проговорила от очага Миррена. - Будет уж тебе!..

   - Сейчас, сейчас, - не отрываясь, отозвался Лука. - Вот сейчас...

   И он жадно читал:

  

   Радуйся, дева невинная, и торжеством преисполнись:

   Небо и землю создавший навеки в Тебе поселится...

  

   - Ах, Лука, ну, настоящий ты Филет, право!.. - нетерпеливо воскликнула Миррена, отнимая у него рукописание. - Ну что тут такого? Собирая все это, я случайно заглянула в один список. Рассказывает, будто женщины фракийские растерзали Орфея, а голова его будто поплыла по морю - плывёт и поёт... И даже будто звери сбегались слушать его. Они читают сказки нелепые, а Господь, может, у дверей уж стоит...

   Но так как эти стращания Господом у дверей повторялись слишком уж часто, это пугать перестало, и все считали уже такие угрозы простым приёмом красноречия для усилия значения собственных слов.

   Старые рукописания, тихо курясь, догорали. Христиане вообще с большим удовольствием сжигали языческих авторов, и потому верные хвалили усердие Миррены...

   - Ну, а что в Риме слышно? - спросил её кто-то.

   Миррена была близка к высшим кругам общества, и потому её единомышленники твёрдо верили в её осведомлённость. Миррена, глядя, как поганые рукописания тихо превращаются в пепел, стала рассказывать, как идёт на Рим старый Гальба, как Веспасиан воюет в Иудее, как в Кампанье, под Бавлами, какая-то поселянка родила змею с рожками... Все стали ужасаться и гадать, что бы это могло значить... Но кто-то вспомнил, что нехорошо предаваться так празднословию, и старый Лин начал молитву...

  

  

   Волна преследований нововеров из Рима перебросилась и в Азию и захватила все крупные города. Но как в Риме вера была только предлогом для кровавых вакханалий, так точно предлогом была она и в других местах: когда хочется немножко позабавиться, повод человек находит легко. И тут, на востоке, было много отрёкшихся, и тут, как и в Риме, образовались маленькие ячейки наиболее упорных, и тут, как и в Риме, когда волна крови прошла, из ячеек этих снова началась работа верных...

   Едва ли не самым важным центром стал, вместо Рима, богатый Эфес. Тут во главе верных стоял по-прежнему старенький Иоханан. Среди верных укрепилось мнение, что он не умрёт никогда и дождётся - за свою твёрдость в вере - пришествия Господа. За смертью Иакова старик счёл себя вправе возложить на главу свою золотой обруч, как, по примеру первосвященника, носил его Иаков: очень это было старику приятно - вознаградить так себя за верность Господу...

   Вокруг него, творя легенду, уже работали, как это всегда бывает, языки. Рассказывали, что он ест только по воскресеньям и то только по одному финику. Верные в Эфесе вообще были ярыми вегетарианцами. В интересах вегетарианства они даже искажали предания. Такой аскет, как Иоханан Креститель не мог, по их мнению, есть акрид - вместо ??????? они писали ??????, то есть, другими словами, пророк ел не саранчу, а дикий мёд. И Иисус не мог есть на пасху барашка: в его слова они, не стесняясь, вставляли ?? - "Я не хотел есть с вами мяса на эту пасху". Они питали отвращение к вину, так что даже на братской вечере они употребляли воду. Они избегали умащения маслом и даже омовения были оставлены: хотели угодить Господу и грязью...

   Об Иоханане с восторгом рассказывали, как раз, во время проповеди, он заметил в толпе сильного красивого юношу. Угадав его дарование, он поручил его местным старцам. Но, получив крещение, молодой человек увлёкся разгульной жизнью и стал даже во главе разбойничьей шайки. Узнав об этом, Иоханан без провожатых отправился в стан разбойников. Увидав его, молодец - его звали Дэмеас - бросился бежать, но старик, собрав все свои силёнки, побежал за ним, умоляя его остановиться. Дэмеас раскаялся и возвратился к церкви...

   И много таких рассказов ходило среди верных о старом проповеднике.

   Но и тут, как и в Риме, как и везде, молодое учение менялось изо дня в день. Под влиянием споров с иноверцами старенький руководитель эфесской общинки, сам того не замечая, набирал и от них меду душевного. Своё последнее откровение он считал, как всегда это бывает, самым истинным и предыдущие откровения, которые все, однако, оказывались теперь заблуждениями или, во всяком случае, истиной не полной... И так же, как в Иерусалиме погибший уже Иаков ставил во главу угла строжайшую верность старому и очень запутанному закону, как без следа пропавший Павел на первое место выдвигал веру, не сумев, однако, выразить и закрепить предмет этой веры, так Иоханан в основу всего полагал любовь. Это совсем не сходилось ни с учением иерусалимцев, ни с павликианством, но это не смущало старого пресвитера, и он провозглашал, что Бог есть любовь. Потом, под влиянием Александрии, он стал утверждать, что в начале всего был Бог - Слово, Логос. И то было хорошо, и другое было хорошо, и все было хорошо, потому что все было в том тумане, который так мил человеческой душе...

   Когда, бывало, Иоханан слабел и не мог сам ходить, верные носили его на собрания на носилках, и там он повторял им только одно: детки, любите друг друга... Но слишком буквально принимать это приглашение никак не следует: это относилось только к деткам, да и то когда они во всем слушались старенького пресвитера. Твёрдый иудей, Иоханан не любил, а жестоко ненавидел Павла и неустанно и резко обличал этого враля и его последователей. А когда раз в публичных банях он увидел среди мывшихся известного гностика, то есть прежде всего лжеучителя, Коринфа, он в ужасе закричал:

   - Бежим скорее и пусть дом, в котором находится сей враг истины, падёт на него!..

   И не только явный лжеучитель Керинф стоял старичку поперёк дороги, такие люди были даже среди верных, как Диотреф, который стоял во главе одной маленькой общинки в Азии и совершенно не признавал власти Иоханана. Он не принимал послов от него, не сообщал своей церковке его посланий и настаивал, чтобы все оставили старика. Против Диотрефа в той же общинке восстал Гай. Вспыхнула ожесточённая борьба - как в Коринфе, Эфесе, Риме, везде и всегда, - которая кончилась тем, что Диотреф выбросил Гая с его приверженцами из церкви. Лжеучителей вообще было очень много. Если Павел провозглашал свободу от закона, то многие сейчас же начинали с удовольствием проповедовать, что "все позволено". Если кто говорил об умерщвлении плоти, то сейчас же находились люди, которые начинали убивать плоть посредством всяких излишеств в плотских наслаждениях. Если старенький Иоханан провозглашал, что христианин не должен делать греха, то его понимали, что, чтобы христианин, сын света, ни делал, греха в том нет, ибо он уже сын света. И вместо благословенной любви всегда получалась ожесточённая борьба на все стороны: сам Иоханан вынужден был требовать, чтобы верные любили бы всех, конечно, ибо Бог есть любовь, но отказывали бы в братском приветствии всем, кто с этим не согласен и кто вообще мыслит иначе. И не чужд был старичок старого иудейского завета: накормить врага, простить врагу, ибо этим способом ты как бы надеваешь на голову его горшок с раскалёнными углями...

   В учение его неудержимо просачивались все новые и новые струйки. Старичок стал уже поговаривать о Параклете, небесном духе, помощнике, которого оставил на земле Христос. Параклет этот из себя ничего не черпает, но все получает от Сына, но он нужен, ибо от времени до времени он будет провозглашать то, что Мессия не счёл нужным поведать человечеству. И другая струйка намечалась в его проповеди, порождённая Нероном. Поклонение императору и Риму было в те времена в Азии весьма распространено, но так как Нерон был несомненный Зверь - так вошло в историю воспоминание о его деяниях в садах ватиканских, - то, значит, языческий мир обоготворил вместо Бога зверя, и надо с этой ужасающей опасностью бороться. После смерти Нерона тотчас же поползли тёмные слухи по всей земле, что он спасся, жив и собирает войско не то у парфян, не то на островах, - значит, надо готовиться на последний бой со Зверем, бой, который должен, по-видимому, предшествовать пришествию Сына, заклатого Агнца. Жуть охватила верных, и пламенное воображение старенького Иоханана заработало. Он видел теперь весь мир как бы сквозь кровь, огонь и дым предстоящих вселенских боев...

   К песчаной отмели Патмоса, красивого островка, затерявшегося среди сотен таких же мелких голубых островков, усеявших все Эгейское море, подошла большая лодка: то патмосцы возвращались из недалёкого Эфеса, куда они ездили на поклонение великой Артемиде. Среди них был и какой-то чужестранец, благообразный человек в скромной одежде.

   - А где живёт тут у вас Иоханан из Эфеса, иудей?

   - А вон его домик от скалы на море смотрит, - отвечали рыбаки, починявшие сети. - Ничего, иди, он принимает всех...

   Ещё немного и незнакомец шагнул в хижину.

   - Маран ата, - проговорил он.

   - Маран ата, - отвечал Иоханан, щуплый старичок с палящими глазами. - Не здешний?

   - Да разве ты не узнаешь меня, Иоханан? - проговорил тот. - Я тот самый Аполлос, который одно время проповедовал и здесь, и в Коринфе, и всюду, почти одновременно с Павлом...

   При имени Павла белые брови нахмурились, но все же лицо прояснело: Аполлос в те времена не чуждался Иоханана. И вообще он как-то всюду вносил с собой мир.

   - Помню, помню, - прошамкал Иоханан. - Куда же это ты так вдруг тогда исчез?

   - Я отстал от дела последние годы, - уклончиво отвечал Аполлос. - В последнее время в Пелузиуме я жил, огородничеством занимался, рыбачил... А теперь вот решил повидать старых друзей: что поделывают они, что подумывают, чем живы?..

   - Так, так... Ну, садись, отдохни... Вот скоро придёт с базара Дэмеас, покормим тебя... А в Иерусалиме как дела, не слыхал?

   - Вся страна залита кровью... И не столько римляне допекают их, сколько сами себя...

   Аполлос положил суму и посох в угол и сел на циновку у окна.

   - А вы тут, слышно, антихриста ждёте, - проговорил он. - Рыбачка одна в лодке со мной ехала, рассказывала. Народился уж, говорит, и ходит по всей земле: из себя молодой, тонконогий, на голове спереди клок седых волос, брови до ушей, а ладони проказой покрыты... И если, говорит, смотреть на него пристально, то ребёнком кажется, то стариком. Так расписала, словно век с ним жила...

   - Тёмный народ, - прошамкал Иоханан. - Иной раз и возропщешь: Господи, и откуда только такие дуботолки берутся?..

   - Вот отчасти поэтому и отошёл я тогда от всего, - сказал тихо Аполлос. - Что ни говори, слова твои точно камень в пучине морской тонут: пустит пузырь, другой - и нет никакого следа от него...

   - Так нельзя, - сказал Иоханан. - Все же тьма потихоньку рассеивается и истинный свет уже светит. Первое дело - любовь. Кто говорит, что он в свете, а брата своего не любит, тот ещё во тьме. Кто же любит брата своего, тот пребывает в свете и нет в нем соблазна...

   Аполлос отметил про себя, что старичок говорит все это, как заученный урок, равнодушно.

   - Ну, что ты тут поделываешь? - спросил он.

   - Да вот откровение пишу для верных, - сразу оживился Иоханан. - Вот ты толкуешь про антихриста с седым хохолком. Нельзя давать им вертеть все по-своему, надо истину закрепить. Хочешь, прочитаю?

   - Буду рад послушать.

   В раскрытое окно слышался ласковый плеск волны, вдали вставали голубые островки, солнце сияло, как и в первый день творения, и ветерок чуть покачивал под окном белыми шатрами цветущих миндалей... Иоханан достал своё рукописание с кривыми строчками, изукрашенное кляксами, - не горазд был он писать - и, подвинувшись ближе к окну, взялся за чтение. И сразу весь вид его изменился: ещё больше загорелись глаза, в окрепшем голосе послышалась торжественность и иногда жуткие нотки...

   - "Откровение Иисуса Мессии, которое дал ему Бог, чтобы показать рабам своим, чему надлежит быть вскоре..." - начал Иоханан. - "...И он показал, послав оное через Ангела рабу своему Иоханану, который свидетельствовал слово Божие и свидетельство Иисуса Мессии и что он видел. Блажен читающий слова пророчества сего и соблюдающий написанное в нем, ибо время близко..."

   Аполлос сразу почувствовал приступ скуки: и коряв был этот стиль человека малоученого, и сколько прошло через его руки таких пророчеств, которым не суждено было сбыться!.. "И зачем они это делают?" - уныло подумал он. Но по мере того, как старичок, спотыкаясь - почерк был неразборчив, а старые глаза слабы, - читал, внимание Аполлоса возрастало. Было странно слышать в устах этого шамкающего старичка такие выражения ненависти к Павлу, которыми начиналась вторая глава, и захватывало это нарастание ярко-бредовых и жутких картин, которые, однако, как-то ничем не разрешались. Было видно, что старик явно не справляется со своей бешеной фантазией... И вот появляется какая-то таинственная Книга под вещими печатями, и Агнец, снимающий эти печати одну за другой, и жуткие всадники на конях разной масти, несущие всякие бедствия людям, и ангелы трубящие и изливающие среди громов на землю чаши ужасов, и белые сонмища праведников с пальмами в руках, и опять какой-то грозный ангел, который, подняв руку к небу, клянётся, что времени уже больше не будет, и какая-то таинственная жена, облечённая в солнце, и в небесах начинается бой между ангелами под предводительством Михаила и Великим Драконом с его приверженцами, и выходит из бездны диковинный зверь с десятью рогами, и грозят жуткие намёки о каких-то начертаниях...

   В домик вошёл Дэмеас, бывший разбойник, стройный, красивый юноша с приятной улыбкой. Он только улыбнулся Аполлосу: учитель не любил, когда ему мешали читать его произведения...

   - "Здесь мудрость..." - жутким голосом читал Иоханан и видно было, что и сам он захвачен этой жутью. - "...Кто имеет ум, тот сочти число Зверя, ибо это число человеческое. Число его - 666..."

   Аполлос начал уставать.

   - Что это за число? - спросил он.

   - В нем вся мудрость, - сурово сказал Иоханан. - Напиши по-иудейски: "Нерон кесарь" и сосчитай по буквам, и будет тебе 666. Да, кстати, ты силён в латинской грамоте-то: сколько это будет, если имя Зверя написать по-ихнему?

   Аполлос написал на табличке Nero Ceasar и подсчитал. Вышло 616.

   - Так вот помни, - обратился Иоханан к Дэмеасу. - Когда будут переписывать по-латыни, так чтобы ставили не 666, а 616, а также и для эллинов высчитали бы, что выйдет по-ихнему... Смотри, не забудь, а то опять смута всякая пойдёт... Ну, слушай дальше...

   И опять начался кроваво-дымный бред, весь в острых изломах, весь в огне, но так как слишком уж много бедствий обрушил старичок, проповедник любви, на бедную землю, то сердце перестало пугаться. Просто становилось душно от этой исступлённой мести неизвестно кому и за что. И вот явился на белом коне - символ победы и триумфа - Верный и Истинный, который праведно судит и воинствует и из уст которого исходит обоюдоострый меч, чтобы поражать народы: "Он пасёт их жезлом железным, он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя. Имя Его - Слово Божие, хотя на бедре его написано и другое имя Его: Царь Царей и Господь господствующих..."

   Аполлос ждал только одного: конца этих ненужных и смешных ужасов. В окна смотрели цветущие миндали, и так тихо, сине и заманчиво сияло солнечное море. И, словно сам устав, Иоханан приступил уже к описанию новой земли, того Нового Иерусалима, который засияет для верных после всех этих катастроф: стены его были из камней драгоценных, которых старичок явно никогда не видал, а сам город из золота, красоту которого старичок весьма преувеличивал, и в то же время был город подобен "чистому стеклу". Описал он и ворота городские, ворота-жемчужины, и как светить в городе будет не солнце уже, а сам Агнец, и как не будет там ночи, и как войдут в город только те, которые написаны у Агнца в Книге живота, и как будет цвести там на берегу реки Древо Жизни, и как иудеи будут вкушать от его плодов, а язычникам будут предоставлены только для целей лекарственных листья: они только плебеи, милостиво допускаемые в среду аристократов-иудеев...

   Аполлос изнемогал: дурной вкус книги его, эллина душой, отталкивал. Но так как снова начались угрозы, он понял, что конец должен быть уже близок.

   - "...Если кто приложит что к словам пророчества сего, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей..." - грозно читал беленький старичок. - "...И если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей". Ну, вот, - удовлетворённо проговорил старичок и снова строго обратился к разбойнику Дэмеасу: - Так смотри же, чтобы в латинском списке поставили 616, а в эллинском чтобы подсчитали, сколько выйдет... Ну, что же ты скажешь? - обратился он к гостю таким тоном, как бы говоря: "А что, молодчинище ведь ещё я?"

   Так Аполлос его и понял.

   - Хорошо, - сказал он. - Но знаешь, что ещё лучше?

   - Ну? - живо оборотился к нему Иоханан, и в мысли не допускавший, что что-нибудь может быть лучше его Откровения.

   - "Любите друг друга, детки..." - с чуть грустной улыбкой проговорил Аполлос. - Вот это лучше...

   Иоханан просиял всеми морщинками сразу. Глаза его увлажнились.

   - Ну так что же? - засмеялся он. - Вот, любя-то, хорошенько постращать их, озорников, и надо!..

   А в окна сияло весеннее солнце, как будто в первый день мирозданья, и мрело море лазурное, и так блаженно изнемогал под окнами цветущий миндаль, над которым гудели пчелы...

   - Ну, а теперь вкусим во славу Божию, - улыбнулся милой улыбкой страшный разбойник Дэмеас. - Готово!..

  

  

   Рим содрогался в конвульсиях, и даже и умным людям - им особенно -было непонятно, что это было: судороги смерти или потуги родов? Ясно было только одно: так продолжаться не может больше...

   Пытливо глядя из своего дворца за тем, что делалось в огромной империи, Иоахим ждал удобной минуты, чтобы действовать. Согласия сына у него все ещё не было, и он последних шагов не предпринимал: пусть устанут, как следует, пусть возопиют... Иногда он беседовал обо всем этом со своим главным управителем Исааком, который занял место Мнефа и очень полюбился Иоахиму своей деловитостью, скромностью и в особенности сдержанностью в речах.

   - Да, бог этого мира золото, - сказал как-то Иоахим, все проверяя себя. - И блажен будет тот, кто в эти тяжкие времена прибережёт его достаточно, ибо в его руках будут все судьбы мира.

   - Это верно, - скромно согласился Исаак. - Но человеком правит не одно золото. Есть у него и другой бог, без которого и золото сделать ничего не может.

   - О чем говоришь ты? - с любопытством спросил Иоахим.

   - О палке, господин, - скромно отвечал тот. - Над богами, говорят они, царствует Зевс Громовержец. Для людей громов слишком много: с них хватит и палки.

   Иоахим с улыбкой задумался.

   - Тогда возражу и я, - сказал он. - И над палкой есть бог, без которого она ничего не сделает.

   - А кто же именно? - скромно осведомился Исаак, очень любивший умную беседу.

   - Разум, - сказал Иоахим. - Их поэт хорошо сказал:

  

   Не силой управляет кормчий кораблём, а мудростью,

   В большом котле кипенье малой ложкой повар укрощает...

  

   Ergo: нужен прежде всего разум, а в помощники к нему - золото и палка...

   Палка как будто из Испании уже шла: старый Гальба. Виндекс долго уговаривал его выступить спасителем человечества. Гальба колебался бы долго, если бы из Рима вдруг не прилетела весть: Нерон убит и место спасителя человечества свободно. Кроме того, в Кантабрии, близ Пиренеев, молния ударила в озеро, и в нем любопытные нашли вдруг двенадцать топоров, знак императорской власти. У одного мальчика, который прислуживал при жертвоприношении, вдруг поседела голова. Жрец Юпитера нашёл в святилище предсказание, сделанное двести лет тому назад девушкой-пророчицей, которая говорила, что рано или поздно, но из Испании выйдет владыка мира. Из Александрии пришёл вдруг в Испанию корабль с грузом оружия, но без капитана и команды. Это последнее чудо совершил Исаак по повелению своего господина. И всем, естественно, стало ясно, что предпринимаемая Гальбой война справедлива и угодна богам...

   За свои отличия в Африке, а потом в Испании Гальба получил триумфальные украшения. Он был членом трех коллегий жрецов и в том числе древней коллегии квинт-децемвиров, которая ведала Сивиллиными книгами. Сперва он был энергичен. Одному меняле за бесчестный размен денег он приказал отрубить руки и прибить гвоздями к столу. В другой раз он приказал распять бесчестного опекуна. Ему сказали, что тот римский гражданин. Тогда Гальба повелел сделать для него крест более высокий и выкрасить его в белый цвет. Потом, постепенно, убедившись, что из всех его трудов и подвигов ничего особенного не получается, он сделался ленив и любил повторять, что никто не обязан отдавать отчёта в своей бездеятельности. Он был скуп, обделист и неприятен. Когда он уже двинулся на Рим, население Тарраконы поднесло ему золотой венец из храма Юпитера - понятно: на что Юпитеру золото? - сказав, что в нем пятнадцать фунтов. Гальба приказал проверить. Оказалось, что в венке не хватает трех унций. Он повелел взыскать их с Тарраконы...

   Торжественное вступление своё в Рим он ознаменовал убиением нескольких тысяч безоружных моряков, которые вышли ему навстречу к старому Мульвиеву мосту, прося его о зачислении их в линейную службу, для которой они были вызваны Нероном в Рим.

   - Палка, конечно, - сказал про себя Исаак. - Но - без разума...

   Столица встретила Гальбу без большого воодушевления. И когда в театре в одной аттелане [88] актёры запели всем известную песню:

  

   [88] - Весёлая пьеса, большей частью из сельской жизни.

  

  

   Пришёл Онезим из деревни...

  

   зрители с одушевлением подхватили её: Онезим Гальба уже сидел на Палатине, а в атриуме все ещё неоконченного Золотого дворца живописцы уже изображали родословное дерево его, по которому было видно, что Онезим со стороны отца происходит от Юпитера, а со стороны матери от супруги Миноса Пасифаи: без приличной родословной невозможно править страной...

   Но и с родословной, как оказалось через несколько дней, правил страной не Онезим, а трое его клевретов, которых народ прозвал "дядьками", а среди них вольноотпущенник Икел, с которым Гальба был в непозволительных отношениях.

   - Нет, - сказал как-то Иоахим Исааку. - Это даже не палка...

   Может быть, все же дело как-нибудь и наладилось бы, но, к сожалению, и Отону, бывшему другу Нерона, которого тот - из-за Поппеи - отправил в Лузитанию, тоже хотелось выступить в роли спасителя человечества. Но у него не было денег. Сунулся было он к Иоахиму, но тот своевременно выехал прокатиться на своей "Амфитриде": пусть устанут как следует. Тогда Отон занял миллион сестерций у одного из рабов императора - быть рабом императора было довольно уютно - и с небольшой суммой этой приступил к делу. На сходке солдат он объявил, что будет считать своей собственностью только то, что им будет угодно оставить ему. Гальба отсиживался на Палатине. И вдруг городом пробежал слух, что Отон солдатами убит. Сенат бросается на Палатин, выламывает запертые ворота и заверяет Гальбу в своей преданности, жалея лишь о том, что солдаты отняли у него возможность лично разделаться с подлецом Отоном. Отон был в это время в лагере: протягивая к солдатне руки, он преклонялся перед ней, посылал ей воздушные поцелуи. Этого, по-видимому, было достаточно: Гальбу убили. Один калигат нашёл его труп и отрубил ему голову. Так как Гальба был совершенно лысый, солдату было неудобно нести его голову. Тогда он всунул палец в рот спасителя человечества и так поднёс голову Отону. Народ, подняв голову Онезима Гальбы на копьё, стал с песнями и кривлянием носить её по лагерю и городу. Сенаторы и знать не давали прохода Отону, обременяли его руку поцелуями и всячески бранили Гальбу. Солдаты, согласно обычаю, убивали сторонников Гальбы, хвастались окровавленными руками и - подавали прошения о наградах за труды...

   Отон взялся ворочать делами. Он был небольшого роста, кривоногий и опрятный, как кошка. Он ощипывал волосы на всем теле, но на голове, наоборот, носил накладку настолько хорошо прилаженную, что никто об этом не догадывался. Поклонялся он Изиде. Первым актом его царствования была ассигновка в пятьдесят миллионов на отделку Золотого дворца. Затем он отдал повеление, чтобы Тигеллин, лечившийся на водах, помер. Сицилиец, окружённый своими любовницами, должен был перерезать себе горло. Потом нужно было устроить пышные похороны Нерону: дружба обязывает. На похоронах Отон приказал играть музыкальные произведения великого артиста и при первых звуках, подавая всем пример, встал и тем дал сигнал к общим рукоплесканиям.

   Иоахим с Исааком не могли решить, палка это или нет: на севере поднялся новый спаситель мира, вечно пьяный Вителлий, славившийся своим обжорством. Он уже отправил своих убийц в Рим, чтобы покончить с Отоном, в то время как Отон отправил своих на Рейн, чтобы покончить с Вителлием. Послы со своим поручением справиться, видимо, не могли или сочли это для себя невыгодным, и вот с юга на север, "сверкая людьми", - так выражается Тацит - двинулись легионы Отона, а с севера на юг легионы Вителлия. Легионы Отона грабили, жгли и всячески опустошали Италию, "точно иностранные берега", а пьяная орда Вителлия, в которой было до шестидесяти тысяч человек, грабила, жгла и опустошала провинции. Наконец, противники встретились при Бедриаке, грянула битва и восемьдесят тысяч калигатусов полегли головами. Отон, процарствовав двадцать пять дней, покончил с собой. И было замечательно: солдаты со слезами целовали руки и ноги покойника, а многие тут же, у погребального костра, с горя убивали себя. Вителлий же, придя на поле сражения, где пухли и смердели трупы, сказал:

   - Прекрасно пахнет убитый враг, но ещё лучше - римский гражданин!..

   Иоахим даже не спрашивал себя, палка Вителлия или не палка: он всегда презирал эту пьяную, грязную свинью. Весь залитый салом, с багровым от пьянства лицом, с огромным животом, Вителлий жрал. Он часто даже во время богослужения не мог удержаться и пожирал жертвенное мясо с жертвенника. Несмотря на свой разврат, он был членом разных жреческих коллегий и - как и все цезари - даже верховным жрецом: боги не требовательны, если человек занимает высокое положение. Также пьянствовало и развратничало двигавшееся с ним к Риму войско, более похожее на огромную толпу разбойников.

   В Риме не было решительно никакого беспокойства по поводу кровавых распрей, раздиравших империю. Игры в честь Цереры праздновались, как обыкновенно. И когда в театр было принесено известие, что Отона больше нет и что городским префектом Флавием Сабином, братом Веспасиана, уже приведены к присяге Вителлию солдаты, стоявшие в Риме, все стали рукоплескать Вителлию. Сенат определил ему все почести разом, какие были придуманы при прежних цезарях, и были прибавлены похвалы и благодарность германской армии. Народ римский, как это требовалось твёрдо установившимся обычаем, бросился ниспровергать статуи Отона и избивать его сторонников.

   Вителлианцы, надвигаясь на Рим, грабили, развратничали, пьянствовали, расправлялись со своими личными врагами. Женщин насиловали. Храмы оскверняли. Вителлий жрал. Диковинные яства везли ему со всех концов империи. Попутные города разорялись для пиров. Армия разлагалась. Но Вителлию было все безразлично: только бы вовремя поспели устрицы с Лукринскаго озера!.. А Рим - беззаботно веселился. Иоахим остро чувствовал, что роковой день надвигается.

   Наконец, дикие орды Вителлия подошли по Фламиниевой дороге к древнему Мульвиеву мосту через Тибр. Огромная туша Вителлия ехала на белом кони, гоня перед собой сенат и народ. У городских ворот он слез с коня, надел претексту, привёл легионы в порядок и пошёл пешком. Перед ним шли орлы легионов, а пред орлами, блистая фалерами и ожерельями - боевые награды, - шли префекты лагерей в белой одежде и первые из центурионов. Народ орал...

   На Палатине загремел пир. Во время пира Виттелий совершил свой первый государственный акт. У него был отпущенник Азиатик, который предавался с ним разврату. Азиатику такая жизнь надоела, он бежал и стал торговать в Путэоли поской - обычное питьё для рабов и солдат из воды с уксусом. Вителлий - тогда только военачальник - поймал его, сковал и снова сделал своим наложником. Но Азиатик нагрубил ему и за это был продан странствующему ланисте, учителю гладиаторов. Из цирка Вителлий, однако, снова взял его к себе и вот теперь, в день великого торжества своего, тут же, за столом, он пожаловал Азиатика римским всадником. И торговец поской сразу стал ближайшим советником императора в делах государственных...

   Император сразу установил новый обычай: всех, являвшихся к нему для утренней салютации, он ласково спрашивал, завтракали ли уже они, и рыганием давал знать о себе, что он лично успел уже, хвала богам, закусить... Затем он выгнал из Рима всех астрологов и других шарлатанов, которые баламутили город. В ответ тотчас же пошёл гулять по Риму безымянный пасквиль. "В добрый час! Астрологи со своей стороны доводят до всеобщего сведения, что Виталлий Германик к 1 октября будет мёртв". Затем было казнено несколько человек за то, что они бранили в цирке партию голубых. Между этими мероприятиями Вителлий кушал - каждый обед его стоил четыреста тысяч сестерциев, - а Азиатик ворочал государственными делами...

   Все понимали, что дела обстоят плохо, и смотрели на Восток: очередь была за Веспасианом. В поддержке армии сомневаться было нельзя: во-первых, солдаты получали от нового императора награды за приверженность ему, а во-вторых, они уже установили прекрасный обычай при возмущениях делить между собой войсковую казну - грабь награбленное, как говорится... Вообще они чувствовали себя господами положения. Подмазываясь к ним, некоторые полководцы ввели даже обычай, чтобы все письма по делам политическим отдавались орлоносцам легионов для прочтения их солдатам, прежде чем их прочтёт главнокомандующий. "Как в старину легионы соревновали в храбрости и дисциплине, - говорит об этом времени Тацит, - так теперь соревновались они в нахальстве и дерзости..."

   Решительный момент подходил. Иоахим отлично понимал, что Веспасиан не Вителлий. Но за спиной Веспасиана стояли уже Береника, Иосиф и Агриппа. Вся беда была только в том, что в игре не ясен был главный козырь - Язон. Иногда стареющего уже Иоахима охватывало неприязненное чувство к сыну: надо же когда-нибудь перестать колобродить!.. Но он умел быть справедливым. Он вспоминал свои молодые годы, когда он был и аскетом-ессеем, и таким же, как Язон, искателем какой-то туманной земли обетованной, и терпеливо ждал. А Язон сидел теперь в Кумах, около знаменитой Сивиллы. Она жила в глубокой пещере, оттуда и возвещала людям свои откровения. О ней говорили, что ей было более семисот, что она водила Энея в ад, и что ей суждено прожить ещё шестьсот лет. Собственно, видеть её никому не удавалось - это был только голос, исходящий из пещеры, которому благоговейно внимали приходящие...

   Но ждать без конца было все же невозможно...

  

  

   С Галилеей Веспасиан покончил. Старик понял, что и с Иудеей надо поторапливаться. Начались усиленные военные действии. Города брались на копьё, все грабилось и сжигалось, население продавалось в рабство. В руках повстанцев оставались только кипящий кровью Иерусалим да крепости Масада, Иродиум да Махеронт. Из солнечных далей раскатами грома доносились одна за другой вести о гибели Гальбы, о гибели Отона, о походе Вителлия на Рим. В лагере Веспасиана чувствовалась лихорадка. И наместник Египта, Тиверий Александр, и блистательный Муциан, наместник Сирии, и Агриппа намекали Веспасиану, что с его популярностью и легионами следовало бы принять участие в игре вокруг Палатина. Береника осыпала старого полководца любезностями и подарками...

   Она понимала, что Язона она потеряла. Она понимала, что причиной этому была его исключительная по страстности любовь к ней, которая не позволяла его пламенному сердцу примириться с мыслью, что раньше она принадлежала другим. И в то же время её оскорбляло, что он нашёл в себе силы не пасть к её ногам безвольным рабом, как это делали все, а уйти от неё. Ей было уже под сорок. Она по-прежнему сияла своей победной красотой. Но она понимала, что перевал совсем уже близко. Иоахим подсказал ей чёткую и большую цель: Августа великой Римской империи. Но Язон ушёл. И вот вдруг судьба, которая всегда её так баловала, столкнула её с Титом, который был молод, красив, энергичен, честолюбив и который смотрел не на вечерние облака над морем, но на те действительные блага, которые так влекли к себе Беренику без всяких соображений о их бренности. Тит сразу был околдован прекрасной царевной и заражал её своей страстью и возможностью осуществления вместе с ним заветной мечты о Палатине...

   Ещё при Гальбе Тит с Агриппой поехали в Рим поразведать, как обстоят там дела. Но уже в Ахайе они узнали, что Гальба убит, а на престоле - Отон. Агриппа поехал все же в Рим, чтобы тайно доставлять оттуда сведения о положении дел, а Тит решил возвратиться скорее к отцу, или, точнее, к Беренике. В те времена плавали обыкновенно вдоль берегов или от острова к острову, но Тит со свойственной ему смелостью решил плыть напрямик, а по пути вопросить оракула - он был сыном своего века - в знаменитом храме Венеры в Патосе, на Кипре, о своём будущем...

   Кипр был близок к берегам Азии. Там хорошо знали, что такое Веспасиан, Тит и все слухи, которые бродили по горевшей Иудее. И потому, когда Тит появился на ступенях знаменитого храма, его почтительно встретил сам Сострат, верховный жрец древнего святилища, уже высохший старик, до такой степени вошедший в свою роль, что был искренно убеждён, что эта роль и есть его подлинная жизнь.

   - Да будет благословен великой богиней твой приход, странник! - благостно встретил он высокого гостя, делая вид, что не знает, с кем разговаривает. - По одежде вижу я, что ты воин... Не так ли?

   - Да. Я - Тит, сын Веспасиана.

   Старец почтительно склонился перед ним.

   - Может быть, тебе угодно будет осмотреть нашу святыню? - ласково осведомился он.

   - Не только осмотреть, достопочтенный отец, но и принести жертву Киприде... Наше плавание было благоприятно, и я должен отблагодарить великую богиню...

   Они поднялись широкими ступенями в колоннаду.

   - Как видишь, внутренность храма у нас не покрыта, - сказал Сострат. - Таких храмов в Греции немало, но в нашем храме замечательно то, что жертвенник, ничем не покрытый, никогда не орошается дождём. А вот и сама великая богиня, - набожно добавил он.

   Оба благоговейно склонились перед круглым, конусообразным камнем: это и была богиня Патоса.

   - На жертвенник кровь жертв у нас по древнему обычаю никогда не возливается, - сказал Сострат. - На жертвеннике горит только чистый огонь, в который мы не кладём даже ладана...

   Тит, в сопровождении Сострата, осмотрел богатую сокровищницу храма, в которой были собраны дары со всех концов земли.

   - А теперь я хотел бы вопросить богиню о будущем, - проговорил Тит.

   Жрец покорно склонился перед ним и тотчас же распорядился о приведении жертвенных животных. Венера Патоса предпочитает главным образом козлов. Привычной рукой, спокойно Сострат закалывал скованых ужасом животных, склонялся перед богиней, что-то истово шептал и на особом каменном жертвеннике внимательно рылся во внутренностях козлов. Тит невольно задерживал дыхание: неприятен ему был пресный запах сырого мыса...

   Медлительно, торжественно, как бы читая что-то трудное, как бы боясь ошибиться, Сострат начал, вкладывая в слова какой-то особый, значительный смысл, предсказания:

   - Море будет благоприятно тебе, и дороги все перед тобою открыты. Великая богиня, - он сделал вид, что благоговейно содрогнулся при высоком имени этом, - покровительствует твоим великим планам. Мне неясно, в чем они, - богине не благоугодно открыть это мне, - но ясно, что они большие... очень большие... и что великая богиня относится к ним весьма благосклонно...

   И вдруг он закрыл краем одежды лицо.

   - Что с тобой, досточтимый отец? - спросил его побледневший Тит.

   - Не спрашивай! - слабым голосом отвечал Сострат. - Я боюсь говорить больше, чем следует... Меня ужасает твоё будущее... Вот, вот, смотри сам, - указал он в издающие сладкое зловоние внутренности, как бы забывая, что Тит прочесть тут ничего не может. - Вот, смотри...

   Опять он весь задрожал и вдруг, приблизившись к уху Тита, который, замирая, нагнулся к нему, страшным шёпотом раздельно проговорил:

   - Ты - будешь - владыкой - мира... И - скоро! Так хочет великая богиня...

   И снова торопливо, в священном ужасе, закрыл лицо...

   Тит, потрясённый, щедро одарил храм великой богини, цветущими садами спустился к берегу и тотчас же корабль его поднял паруса...

   Береника, возлежавшая на террасе своего дворца, ещё издали увидела корабль, который быстро скользил под попутным ветром к Цезарее. Она сразу узнала его: то была трирема Агриппы. Сердце её забилось: судно, во всяком случае, несёт ей вести от Тита. Но вместо посланника от него она увидала вдруг его самого. Сердце её забилось. Это шла её судьба.

   По богатым покоям раздались энергичные, быстрые шаги. Тит - голова его кружилась и сердцу было тесно в широкой груди - отворил двери и - остановился: перед ним, призывая его, стояла Береника. Он на мгновение закрыл глаза рукой, точно ослеплённый, а затем с восторженным воплем бросился к ней...

   ...И когда потом он прощался с ней до завтра, она взяла его за обе руки.

   - Итак, на жизнь и смерть вместе? - тихо проговорила она, глядя на него исподлобья.

   Она знала, что этот взгляд её неотразим.

   - На жизнь и смерть! - восторженно отозвался он.

   - Не отступая ни перед чем до исполнения предсказаний великой богини?

   - До исполнения предсказаний великой богини и - дальше... Теперь для меня в мире есть только одна великая богиня: это - ты...

   И, оторвавшись от неё, он широкими шагами вышел: вдали, в вечернем воздухе, резко и звонко пели трубы, возвещавшие о возвращении в Цезарею главнокомандующего Веспасиана...

  

  

   Отрезанный от всего мира, Иерусалим кипел, как в о