Наживин Иван Федорович - Иудей

е её было сумрачно. Её выводила из себя дряблость "квиритов". Она мало интересовалась тем, что будет после переворота, она совсем не мечтала, чтобы на место Нерона стал её блестящий друг, - все, что она хотела, это выбросить из жизни эту поганую обезьяну, которая мешала ей жить, дышать и радоваться...

   - Наварх Волузий Прокул, - улыбнулся в двери громадный Салам.

   - Попроси наварха сюда.

   На террасу с любезной улыбкой вошёл щеголеватый наварх. Он был красив, но неприятен. В особенности нехороши были бегающие глаза. Эпихарида давным-давно закрыла бы ему дверь, если бы не казался он таким озлобленным на Нерона. А кроме того, через него поддерживалась связь между заговорщиками - она не называла ему их - и мизенским флотом. Он не внушал доверия никому, но умел втереться всюду.

   - Прекраснейшей из прекрасных, - с очаровательной улыбкой склонился моряк перед красавицей. - Сама Киприда, только что вышедшая из пены морской, не могла бы выглядеть более ясной, чем ты в это ясное утро...

   - Садись, Прокул, и рассказывай, что нового, - равнодушно сказала гречанка, ненавидевшая все эти армейские выверты. - Ты из Мизен?

   - Нет, из Рима, - садясь, отвечал моряк. - Командующий эскадрой посылал меня к цезарю с особыми поручениями.

   - А!.. Ну, что же в Риме нового?

   - Ничего, все то же, - отвечал он. - Или, вернее, нового много, но это все то же... Божественный совсем уже перестал разговаривать с войсками: даже на парады является с какой-то дурацкой повязкой на драгоценном горле своём, а когда нужно что передать войскам, он делает это только письменно, чтобы не повредить своему божественному голосу. В последнее время особенно привязался он к Торквату Силану: расточителен, заносчив и своих вольноотпущенников осмеливается называть придворными чинами: ab epistolis [48], a libellis [49], a rationibus [50]. Это показывает, что в голове у Силана есть "замыслы". А если в голове у кого есть замыслы, то вполне естественно желание божественного голову эту снять... Словом, ничего особенного...

  

   [48] - Секретарь.

   [49] - Заведующий приёмом прошений.

   [50] - Заведующий казной.

  

   - Значит, ты не все видел, наварх, - сказала Эпихарида. - Новое есть: число недовольных растёт. Мне за верное говорили, что особенно ропщет legio classica [51], который, как тебе известно, находится теперь в Риме в полном составе... И, может быть, недалёк день, когда... впрочем, что гадать? Всякий из нас может день этот приблизить. Вот если бы ты мог привлечь к делу мизенских моряков, то, конечно, ты мог бы рассчитывать на хорошую награду от нового правительства.

  

   [51] - Флотский легион.

  

   - Да, пока мы нужны, нам всегда обещают награды, - засмеялся Прокул, - а когда дело сделано, от нас отделываются пустяками...

   - Так что же ты хочешь, чтобы награды выдавались вперёд? - презрительно усмехнулась Эпихарида. - А родина-то для тебя значит что-нибудь?

   - Если мне в ней хорошо, то значит, а если плохо, то... зачем она мне? - отвечал развязно молодой наварх. - Ты знаешь старую поговорку: ubi bene, ibi patria [52]. Вся эта декламация в старом стиле всем давно надоела. Все, даже простачки, теперь понимают, что под знаменем родины часто, если не всегда, провозится контрабанда. Я смотрю на все эти заговоры с точки зрения личной пользы. Был Калигула, был Клавдий, теперь сидит Нерон - прекрасно. Или если и не прекрасно, то... кто сидит там, в Палатине, мне, наварху, безразлично, а вот если мне дадут возможность устроиться в жизни попрочнее - ну, хоть так, как устроился твой друг Серенус, - тогда дело другое... Во всяком случае, ты должна отдать мне дань справедливости: я не вожу тебя за нос пышными словами, а говорю то, что действительно думаю...

  

   [52] - Где хорошо, там отечество.

  

   - И я плачу тебе тою же монетой, - отвечала Эпихарида. - Награда, говорю я прямо, может быть дана только в соответствии с оказанными делу услугами... Впрочем, может быть, мы пройдёмся немного: я что-то засиделась.

   - С удовольствием.

   Выходя, Эпихарида сделала неуловимый знак своему Саламу, и тот тотчас же в отдалении последовал за ней, удивляя прохожих столько же своим ростом, сколько и добродушием. Пошли по неаполитанской дороге...

   - Так... По заслугам... - сказал наварх. - А кто же будет судьями?

   - Ясно: те, в чьих руках будет власть...

   - А если обманут?

   - Как хочешь. Дело твоё. Я не могу ручаться за всех, - сказала Эпихарида и остановилась у белого мавзолея, который стоял в скале над самой дорогой. - Пожалуй, ты и прав: Виргилий вот ни о чем уж не беспокоится и ни во что не вмешивается...

   В самом деле, это была могила Виргилия. Над большой мраморной урной бежало двустишие:

  

   Mantua me genuit, Calabri rapuere, tenet nunc

   Parthenope: cecini pascua, rura, duces [53].

  

  

   [53] - Мантуя произвела меня на свет, калабрийцы похитили, владеет теперь Партэнопэ (древнее название Неаполя). Я воспевал пастбища, поля, вождей.

  

   Наварх нисколько не интересовался Виргилием, ни живым, ни мёртвым. Эпихарида плохо разбиралась в этой области. Постояли немножко и пошли.

   - Ну, что ещё говорят в Риме? - переменила она вдруг разговор, желая дать этим понять, что в услугах наварха, пожалуй, и не нуждаются.

   - Ещё Нерон бранит все старый Рим, - засмеялся наварх, тоже желавший беззаботным смехом своим показать, что и его очень мало интересуют все эти заговоры и перевороты. - Скверно, что и дворец его слишком беден, и вокруг так тесно, и улицы кривые, узкие и грязные, и домишки бедноты оскорбляют взгляд божественного... Он давно уже мечтает о перенесении столицы в Александрию или вообще куда-нибудь на восток. Или тут нужно сделать что-нибудь такое, над чем люди ахали бы тысячелетия. Удивительно, как он всегда заботится о восхищении потомков!..

   - И на сцене по-прежнему выступает, и в цирке? - спрашивала беззаботно Эпихарида.

   - Разумеется. И всем показывает пример, как воспитанный артист должен соблюдать сценические приличия: устав, не садиться, пот обтирать только одеждой, не плевать на пол, не сморкаться. А после своего выступления он всегда, преклонив колено и воздав публике рукою почтение, ожидает с волнением приговора судей. Провинциалы все никак не могут угодить ему своим поведением, и между местами поставлены солдаты, которые дают по загривку тем, кто проспит момент для рукоплесканий. И предметом потехи для всего Рима служит теперь Веспасиан: он заснул во время представления. Ну и попало старому вояке за эту невежливость!.. Много смеха возбудила также история с вазой муррина: божественный с ума сходит от них и только недавно заплатил за одну целый миллион. А потом Петроний доказал, что она поддельная. Цезарь пришёл в ярость, собственноручно тарарахнул её об пол и приказал изловить торговца. Но того, конечно, и след простыл... А Поппея все с иудеями возится: говорят, что они совратили её в своё суеверие... Ну, вот, однако, и твоя вилла, прекраснейшая из прекрасных, - сказал он, останавливаясь. - Мне пора. Так если я вашим понадоблюсь, ты дашь мне знать. Тебе я верю. А ты вот со мной все вокруг да около ходишь... Если бы я знал наверное, кто стоит во главе дела, так, может быть, давно уже поднял бы весь мизенский флот. Все зависит от человека. Вон в Риме раскидали какие-то листки, в которых какие-то дурачки предлагают поставить императором Сенеку! Ну, тогда, конечно, денежки вперёд: этот сквалыга обманет обязательно. Но я думаю, что это по наущению Нерона сделано: ему хочется поскорее отвязаться от своего ментора и... забрать себе его богатства... Если же, например, во главе вашего дела стоит Пизон, тогда и разговор другой: это человек благородный, щедрый. Или вот хоть друг твой...

   Эпихарида немного струсила.

   - Никаких таких тайн у меня от тебя нет, - сказала она. - Да и заговора тоже, конечно, никакого нет. Есть только много недовольных, которым надоела вся эта чепуха и грязь. Только и всего. А по мне, хоть ты сам становись во главе всего: ты молод ещё, храбр и будешь цезарем не хуже других... А?

   И она весело засмеялась. Наварх вспыхнул от досады.

   - Ты очень хитра, - хмуро проговорил он. - Но кончим: если я действительно буду нужен, вы можете на меня рассчитывать. Но даром работать ни на кого я не буду. Порядки божественного известны: чуть что не так - и голова долой. И потому за игру надо заплатить...

   Но Эпихарида уже не сдавалась: он напугал её, упомянув ни к чему не причастного Серенуса, которого она не без умысла сама держала от всего в стороне.

   - Да мне некому передавать все это, - повторила она. - Собирай недовольных сам и налаживай, как найдёшь лучше. А я что? Бедная слабая женщина. Так заходи опять, если будешь в Байи. Может, пообедать останешься?

   - Нет, я обедаю сегодня у Пизона, - значительно сказал наварх. - Благодарю за любезность и до свидания...

  

  

   - Мама, да как же ты исхудала!.. Но Эринна уже билась на груди сына, вся в слезах бездонного счастья.

   - Но ты совсем муж!.. Я едва узнала тебя, - лепетала она, судорожно прижимая его к себе ещё и ещё. - Язон мой, Маленький Бог мой... Хлоэ, Хлоэ, смотри: это он!.. Иоахим, правда: у нас никогда ещё не было в доме такой радости - кроме того дня, когда он родился...

   И в тот же вечер в роскошном дворце загремел небывалый пир на весь Рим: то властный иудей праздновал возвращение своего сына. Эринна, утомлённая шумом, - она вообще жила очень замкнуто - мечтала, что это последняя дань с её стороны проклятому городу и что они сейчас же уедут на своей "Амфитриде" в солнечную тишь Сицилии. Но надежды её рухнули на следующее же утро. Язон, уже взрослый, должен был, по словам отца, остаться в Риме, чтобы готовиться к деятельности мужа. Язон заметил тихое огорчение матери. Но она сейчас же и утешилась: раз это нужно сыну, значит, так и нужно. И она ушла вдвоём с Язоном в пышный парк их, и там он поведал матери тайну своей любви.

   - Я должен найти её, мама, - говорил он. - Я не могу жить, думая, что она раба, что она бедствует... И, наконец, Эльпиника сделала для меня столько...

   - Но зачем же столько слов, милый? - сказала Эринна и, пригнув к себе эту прекрасную голову, поцеловала сына в лоб. - Раз это нужно для твоего счастья, значит, это нужно для моего счастья. Будем искать твою Миррену повсюду. Но только об одном молю: в городе столько разговоров о каких-то заговорах. Ты не должен позволить увлечь себя в эти кровавые дела, милый. Ты мне обещаешь, Язон мой?

   - От всего сердца, мама. Эти игрушки нисколько не тешат меня. Я хочу все видеть, все слышать, все познать.

   - Ну, вот и хорошо. Спасибо тебе. Теперь я буду покойна... И будем искать твою Миррену. Я думаю, лучше всего поручить Мнефу снестись с фессалийскими торговцами рабами. Они известны своим искусством похищать людей, а в особенности детей из хороших домов. Они за деньги сделают все.

   И сразу жизнь Язона вступила в свою колею. Он бывал с Филетом везде, начиная с дворца цезаря и сената и кончая народными гуляньями на Марсовом поле. И если он не находил и следа Миррены, то при таком наставнике, как Филет, не проходило ни одного выхода, в эти водовороты огромного города, чтобы, вернувшись домой, молодой философ не принёс с собой хоть крупинки чистого золота мудрости.

   Весна была в полном разгаре. Цвели сады. На Аппиеву дорогу по вечерам выезжала знать погулять и почваниться своим богатством. Выйдя из заседания сената, Язон с Филетом спустились на форум и остановились под многостолетним Руминальским деревом, которое несколько лет тому назад засохло было, а теперь снова пустило от корней новые побеги. По преданию, дерево это служило защитой младенцам Ромулу и Рему. В некотором отдалении, справа, высился величественный храм Юпитера Капитолийского, с фронтона которого рвалась в лазурное небо белая квадрига... А перед ними кипел форум. Среди нагромождения храмов, трибун, торжественных арок, лестниц и дворцов день и ночь суетилась пёстрая, горластая толпа. Тут проходили со своими клиентами важные в белых одеждах сенаторы, толпились нищие, торговцы всяким вздором, куртизанки, легионеры. Шпионы цезаря с особенным вниманием следили за теми circuli, которые то и дело образовывались на форуме, на Марсовом поле и в других местах скопления народа, вокруг шарлатанов, выхваляющих свои лекарственные снадобья, гимнастов, фокусников и бедняков, показывающих дрессированных или редких животных. Малейшее подозрительное слово - и неосторожного быстро убирали... Вот с великим шумом проходят корибанты, жрецы фригийской богини Кибелы. Вот шныряют в толпе и жалобно канючат проворные черноглазые мальчишки-иудеи из-за Тибра, которых мать выгнала просить милостыню. Вот, тяжко отбивая шаг, проходит куда-то манипула пехоты. И непонятно было вечное смятение пёстрых и горластых толп этих: точно это был уголок сумасшедшего дома...

   Медленно оба прошли к золотому Миллиарию, что стоял у подножия Капитолия, возле храма Сатурна и арки Тиверия. Это был конус, обитый позолоченными листами: около него сходились все дороги страны и на нем были отмечены расстояния от Рима до наиболее важных пунктов империи. Неподалёку от него, в тени, стоял со своим лотком со сластями старый легионер Пантерус. Вокруг него всегда липла детвора и охотно останавливались и молодые женщины: всем нравился этот красивый, весь белый ветеран с изрубленным лицом и доброй улыбкой, который никого не отпускал от своих сластей без доброго слова.

   - Да, - подводя итог каким-то своим тайным думам, проговорил Филет. - Раньше, как тебе известно, на тесной площади этой был простой базар, где продавали овощи, рыбу, мясо, одежду, обувь и всякие другие необходимые человеку предметы. Но это было давно. Теперь тут только продают вечером краденые вещи, а днём гнилые слова, в которые не верят уже ни торгующие ими, ни покупатели. Ты помнишь картинку, зарисованную Луцилием, сатириком:

  

   Ныне от утра до ночи, в праздник ли то, или в будни,

   Целые дни, как народ, так же точно и важный сенатор

   Шляются вместе по форуму и никуда не уходят.

   Все предаются заботе одной и одному искусству:

   Речь осторожно вести и сражаться друг с другом коварством,

   В лести поспорить, хорошего роль разыграть человека,

   Строить засады, как если бы были враги все друг другу...

  

   Говорят, Август "умиротворил красноречие", как и многое другое. Это одна из тех неправд, которыми буйно заросла жизнь человека. Знание "права" и красноречие, studia civilia, почитаются и теперь, и, как ты знаешь, шарлатан, особенно хорошо болтающий языком, получает от сената награду: медальон в виде щита, который и вешается, на удивление потомству, в Палатинской библиотеке, в этом пантеоне болтунов. Без хорошо подвешенного языка ты не сделаешь в Риме и в мире никакой карьеры. Были люди, которые понимали всю опасность этого культа бесстыжего языка. Цензоры Красс и Домиций приказали риторам закрыть их "школы бесстыдства", как выражался Цицерон, но и до сих пор процветают эти рассадники болтовни и невежества. Одному юнцу дают темой для речи убийство тирана, другому предлагается выступить как бы от имени изнасилованной женщины к своему растлителю, третий старается в пустых словах установить разницу между женитьбой и смертью или высказать своё мнение о средствах против моровой язвы или о кровосмешении с матерями... И те стараются. И все из кожи вон лезут, чтобы убедить слушателей, что двигает ими только одно: любовь к народу. Ты помнишь, у Аристофана во "Всадниках":

  

   Коль тебя не люблю и на бой за тебя

   Коль один на один не пошёл бы,

   Пусть погибну тогда, пусть распилят меня,

   Пусть ремни из спины моей режут...

  

   И все готовы - по Аристофану - предоставить в распоряжение демоса свою голову, чтобы тот, высморкавшись, вытирал о неё пальцы... Так что этот старый и почтённый легионер, который продаёт ребятам всякие сласти, теперь, можно думать, единственный человек на форуме, который продаёт действительные ценности... Ребята! - своим слабым голосом воскликнул он. - Мы хотим порадовать вас и почтить ветерана: разбирайте все его сласти - мы платим!..

   И вокруг смеющегося Пантеруса началось настоящее столпотворение. Язон дал старому воину несколько золотых, и снова оба пошли форумом дальше. Но это было дело нелёгкое: то преграждала им путь процессия салийских жрецов с их щитами, то тяжёлый октофорон [54], который несли восемь дюжих рабов и в котором пышно возлежала какая-нибудь дорогая красавица, то проезжали квадриги, то мальчишки-нищие стравливали худых, израненных собак...

  

   [54] - Носилки.

  

   - Надо взглянуть, какие новые книги вышли, - сказал Филет.

   Они подошли к колоннам, на которых пестрели объявления издателей. Первым издателем книг в Риме был друг Цицерона Помпоний Аттик. В его мастерской работали сотни писцов и переплётчиков, потому что сочинения любимых авторов издавались часто в нескольких тысячах экземпляров. Потом дело книгоиздательства стало расти и в это время им занимались в обширных размерах братья Созии, издатели Горация, Атрект, Валериан Поллий и другие... За колоннами, перед дверью книгопродавца, были со вкусом разложены книжные свитки, начищенные пемзой, блестящие от кедрового масла и накрученные на чёрную палку с вызолоченными концами и с пергаментными полосами, на которых было написано заглавие. Язон с Филетом просмотрели объявления, но ничего по своему вкусу не нашли. Впрочем, братья Созии высылали в библиотеку Иоахима, в Тауромениум, по его приказу все, что выходило в Риме нового.

   - Эти колонны, покрытые афишами, часто занимают мою мысль, - проговорил среди шума форума Филет. - Чрезвычайно наивен тот, кто думает, что слава венчает наиболее даровитого. Для того чтобы быть изданным, надо иметь деньги, связи и, прежде и после всего, принадлежать к какому-нибудь цеху поэтов и писателей, которые выхваляют один другого. Только это даёт тебе право попасть на эти вот колонны с цветными лоскутами папируса. Лучшие, настоящие поэты хранят теперь необнародованные произведения свои в скринях, в этих маленьких девственных храмах Весты, куда доступа непосвящённым нет. Ты раньше писал прекрасные стихи. Я благословляю твою судьбу, что она совершенно лишила тебя этого зуда славы и что имени твоего на этих пёстрых лоскутах ещё не было, а может быть, и не будет. И если это будет так, я готов признать, что жизнь свою я прожил не совсем даром. Друг мой, будем продавать тут овощи, овчины, калиги, мясо, все, что хочешь, но не будем торговать словами! А ещё лучше не будем торговать ничем: пусть этот бравый легионер с белой головой и весь в рубцах будет последним честным человеком на римском форуме... А теперь пойдём подышать воздухом Кампаньи, на Аппиеву дорогу - после форума и сената и лёгким, и душе это будет очень хорошо...

  

  

   Лабиринтом узких и грязных улиц оба философа пробирались на окраину города, туда, где от Аппиевых ворот бежала к далёкому Брундизиуму прекрасная Аппиева дорога. И, когда было можно в сутолоке, Филет делился со своим учеником и другом своими мыслями.

   - Когда я читал отчёт о заседании сената в первый раз, - рассказывал он, - мне все вспоминалась детская игра в цари: какую глупость царь ни приказал бы другим играющим, они заранее обязуются исполнить решительно все не только в пределах благоразумия, но при озорстве даже и далеко за его пределами... Эти люди в белых тогах и часто с белыми, уже уставшими, казалось бы, головами делают то же, что и дети. Они говорят нам: мы отцы отечества, в наших руках вся власть над вами. Смотрите на эти тоги с широкой пурпуровой полосой - вот вам доказательство истинности того, что мы теперь говорим вам. А потому повинуйтесь нам, что бы мы вам ни приказали. И игра эта идёт вот уже века и никому не надоедает, по-видимому, хотя толку из неё никакого не получается... Их сердитые законы только карточные домики, которые держатся до первого ветерка или до тех пор, пока они выгодны власти. Недавно мне пришлось беседовать на эту тему с Петронием. Он был бы умный человек, если бы не выставлял так своего ума на каждом шагу. Он рассказывал мне, как несли на казнь маленькую дочку Сеяна - за то, что отец её попал в немилость у цезаря. Она все спрашивала, куда её тащат и зачем, и все обещала, что если она в чем провинилась, то пусть посекут её немножечко розгой и она больше не будет повторять своего проступка - только пусть ей скажут, в чем она провинилась. И так принесли её к виселице. А так как августейший закон вещает, что девственницу повесить нельзя, то палачу было повелено, дабы не нарушать закона, тут же под виселицей девочку изнасиловать, а потом уже повесить. Если правительству нужно, чтобы рабы показали против своего господина - что законом воспрещено, - то они выкупают этих рабов и заставляют их показывать против своего бывшего господина. Если нужно кого уничтожить, а не за что, то его обвиняют в оскорблении величества и лжесвидетели торжественно подтверждают это. Перед выборами на какую-нибудь должность бездетные, чтобы обойти закон, усыновляют кого-нибудь, а как только получают они претуру или провинцию, так тотчас же отказываются от своих прав на тех, кого они усыновили. Совершенно так же работает наш афинский ареопаг и ваш иерусалимский синедрион. Везде игра в цари. Можно сказать, что главное дело всех этих августейших учреждений в том, чтобы стараться узаконить беззаконие. Весь Рим бранит цезарей, но, когда рассмотришь то, что скрыто под державными, почти священными буквами S. P. Q. R., то, право, начинаешь думать, что цезарь только ярлык на плохом товаре...

   Они медленно шли путаными улицами к цели. Это было делом не лёгким. То и дело им преграждали путь то продавец зелени со своей тележкой, то кучки людей, стоявших перед цирюльней или лавкой глазного врача, которые тогда заменяли клубы, то уличные прорицатели со своими урнами, в которых лежали билетики, предсказывающие судьбу, то жрецы Изиды или Кибелы, собиравшие подаяние, то уличные музыканты или плясуньи, то мальчики иудеи, нищие.

   - И когда ты входишь во все эти учреждения, где люди условились играть в цари, - продолжал Филет, - первое, что тебя поражает, это - торжественность обстановки. Эта торжественность всегда первый признак, что что-нибудь неблагополучно, что тут, наверное, игра в цари - только не такая невинная, как у детей. Когда крестьянин выезжает на пашню, ему нет надобности надевать белую тогу с широкой каймой, ликторы и толпа клиентов будут только мешать ему, и нет ему времени подбирать периоды и разводить руками так и эдак: его дело говорит само за себя...

   - Но подожди, - вдруг остановил его Язон. - В том, что ты говоришь, многое справедливо. Но ответь мне на один вопрос: на чем же тогда все держится?.. Палатин сгнил, сгнила курия, сгнила религия - сгнило все. Так как же все ещё стоит, не заваливается?

   Филет ответил не сразу.

   - На чем все стоит? - задумчиво повторил он. - Стоит и держится все на тех невидных честных людях, которые без шума делают своё дело. Земледелец пашет свою пашню, мать кормит своего ребёнка, ремесленник делает сапоги или стол, каменщик кладёт дом, отец семейства в трудах добывает своим хлеб - вот на чем все держится. А эти только мешают... То - здоровое тело, а это - паразиты на нем, от которых житья нет. Осторожнее!.. Прижмись к стене...

   Их с громом железных кованых колёс нагнала пышная квадрига. В колеснице стоял, правя прекрасными конями, красавец Анней Серенус. Он тоже ехал на дорогу Аппия: сегодня выедет на прогулку император и нужно посмотреть за порядком. Лицо Аннея было сумрачно, но, увидев Язона с Филетом, он разом овладел собой и с улыбкой помахал им рукой.

   - Чуть не задавил для порядка, - усмехнулся Филет. - Так вот и вся их деятельность: пышно, красиво, но... берегись, задавят! Вся эта пышность их - это только то сено, которое привязывают быку к рогам, как знак, что он бодается. Но весь вопрос в том: как же уберечься? Платон не любил Гомера, а я люблю его: хорошо он рассказывает вековечные глупости людей! И замечательно: ведь есть немало людей, которые уже поняли эту вековечную игру в цари, пишут, предостерегая об этом, говорят, идут за это на острова, а то и голову теряют, но - игра в цари продолжается... А-а, Музоний Руф! - ласково воскликнул он. - И ты подышать ветерком Кампаньи вышел? Как здоров?

   Это был очень известный философ - длинный, сухой, с рассеянным лицом и милыми детскими глазами. Улыбка его обезоруживала всех. Он принимал мифологических богов за действительно существующих и утверждал, что питаются они испарениями воды и земли.

   Душа человека, по его мнению, состоит из такой же тонкой материи, как и боги. Он одобрял брачную жизнь - которой не знал, - но прелюбодеяние, которого тоже не знал, строго осуждал, так же, как и вытравливание плода и выкидывание новорождённых детей, которое все более и более входило в обычай. В жизни был он полный ребёнок.

   - Очень рад вас видеть, - со своей детской улыбкой приветствовал он братьев-философов. - Какой день!.. Мы сделаем чудесную прогулку. Хотя многолюдства я, признаться, и не люблю. Меня чуть-чуть не раздавил своей четвёркой Анней Серенус. Но этот хоть извинился... Идёмте - там, на дороге, будет попросторнее...

   Они уже подходили к Аппиевым воротам. Вокруг были пышные могилы знати. Вдали виднелась зазеленевшая Кампанья, голубые горы и в лазури звенели жаворонки... А вокруг смеялись и перекликались люди. Красавицы со своих пышных носилок откровенно любовались Язоном. Проезжали патриции со свитой своих клиентов и кудрявых мальчиков. Гетеры и экзолеты [55], вызывали шушуканье и взгляды. Знакомые торопились приветствовать Язона первыми...

  

   [55] - Блудные молодые люди.

  

   Филет замолк. Не хотелось под этим солнцем бесплодно источать слезы и жёлчь над пустой комедией жизни людской. Хотелось порадоваться хоть немножко на голубые дали, на облака, на маргаритки, что прятались в тени пышных надгробных памятников богачей и знати. В этих тяжёлых монументах пустая комедия жизни точно застыла навеки и их надписи вызывали тоску. "Что съел и выпил, то со мною, - стояло на одном памятнике, - а что я оставил, то потерял". Другой уговаривал прохожего: "Читатель, наслаждайся жизнью: после смерти нет ни игры, ни смеха, ни сладострастия", или: "Друзья, поверьте мне, смешайте кубок вина и пейте его, увенчав голову цветами. После смерти все пожирается огнём и землёй". Вот круглый и тяжкий памятник Метеллы, жены Красса, знаменитого грабителя, без слов говорящий всем о силе и значении того, кто его воздвиг. Вот целое кладбище рода Сципионов, на нем памятник поэту Эннию, а на камне эпитафия:

  

   Граждане, о, посмотрите на старого Энния образ!

   Славные он воспевал подвиги ваших отцов.

   Не почитайте меня ни слезами, ни похоронным

   Воплем. Зачем? Я живой буду порхать по устам...

  

   А вот и памятник самому Сципиону. На нем только две строки:

  

   Здесь лежит тот, чьим делам ни один из своих, ни чужие

   Должную почесть воздать в меру заслуг не могли...

  

   И, остановившись у какого-то скромного памятника, Музоний Руф прочёл:

  

   Хотя ты, юноша, спешишь, но камень этот просит

   Тебя свой взор оборотить и что написано прочесть:

   Пакувий Марк поэт здесь погребён.

   Хотелось мне, чтоб знал ты это. Ну, прощай...

  

   В души повеяло грустью. Может быть, недалёк тот день, когда и их памятники - не тут, так в другом месте - станут в ряду других, и так же будут у подножия их цвести милые маргаритки, мимолётной грустью затуманится душа прохожего и...

   - Язон!.. Филет! - услышали они вдруг с дороги весёлый голос Иоахима. - Вы как сюда попали? А-а, и Музоний Руф!.. Привет тебе, достопочтенный мудрец!..

   Он остановил свои пышные носилки и подозвал их к себе.

   - Сегодня пир у Ватиния, - сказал он. - И вам бы следовало побывать на нем...

   - Но, отец, может быть, нам можно обойтись и без этого? - сказал Язон, не любивший пьяного гвалта римских пиров.

   - Ты забыл, по-видимому, что ты сказал мне на берегу Родана, - сказал Иоахим. - Такой пир стоит доброго урока философии, не в обиду будь тебе сказано, достопочтенный Руф. Идите домой, приоденьтесь и, как стемнеет, поедем вместе. Vale!

   - Я не пойду, - сказал Музоний Руф. - Ватиний только ошибкой числится среди людей: это просто жирная свинья, набитая золотом. Я предпочитаю смотреть на свиней, которые пасутся по Кампанье. Слышите, как чудесно играет пастух на свирели?

   И вдруг точно ветер пронёсся вдоль всей дороги по пёстрой толпе гуляющих: цезарь... цезарь... И, рокоча окованными колёсами по плитам, величественно, самой серединой дороги, проплыла мимо роскошная колесница, запряжённая четвёркой белых коней. В колеснице в аметистовой тоге, в величественно-небрежной, разученной позе, правя конями на цирковой манер, стоял божественный цезарь с округлившимся уже животом, тонкими ножками и грубоватым лицом, на котором он старался выразить милостивое отношение ко всему и ко всем... За четвёркой шли на тяжких конях тяжкие, закованные в железо германцы, личный конвой великого императора.

   И милостивым наклонением головы Нерон отвечал на восторженные приветствия гуляющих...

   Филет усмехнулся.

   - Раз Калигула увидел в толпе смеющегося галла и, подъехав, спросил дикаря, какое он, Калигула, производит на него впечатление, - сказал он. - И тот откровенно отвечал: впечатление большого дурака... Его оставили в покое, ибо он был только сапожник: императору может быть опасен только человек высокого происхождения...

  

  

   Внезапно налетевшая буря жестоко трепала старый корабль "Кастор и Поллукс". Огромные мутно-зеленые валы ратями шли на него, резкий ветер точно срезал белые гребни и залпами бросал их в лица истомившейся команды и совершенно измучившихся от морской болезни и ужаса путников. Иногда судно с таким треском валилось в водяную яму между двумя ужасающими валами, что дух замирал даже у смелых. Павел, мучительно страдавший от морской болезни, сразу исхудал и нос его обострился. Страдал и Тимофей. Лука болезни подвержен не был и ухаживал за обоими. Четвёртый спутник их, Аристарх, не мог без ужаса видеть наступающих водяных гор и прятался где-то в глубине судна.

   Буря крепла. Ветер рвал и выл в снастях. Лица моряков были суровы и значительны. Страх овладевал людьми все более и более. В голове Павла шла вялая работа мысли. Все для него сливалось теперь в один вопрос, вопрос не новый: сколько раз говорил он людям, что они - и он - не умрут, не увидя торжества Господа, и вдруг бессмысленная гибель... И в беспорядке вялых мыслей вспомнилось вдруг заплаканное лицо Теклы, когда она, стоя на солнечном берегу Цезарей, провожала его уже окрылившийся всеми парусами корабль...

   Корабль с грохотом повалился снова в пропасть...

   Павел ясно чувствовал, что он запутался. В вынужденном бездействии тюрьмы его мысль продолжала плести своё причудливое кружево. То, что говорил он людям раньше, было совсем уже не то, что думал он теперь. И положение его изменилось. Он был пленником римлян. Правда, о деле его знают Агриппа и Береника, но они, конечно, и пальцем не шевельнут в его защиту...

   Когда Феликс за свои безобразия был наконец смещён и на его место назначен Фест, человек сильный и справедливый, новый прокуратор сейчас же предложил Павлу отвезти его в Иерусалим, где он мог бы под его покровительством защитить себя на суде. Павел не принял предложение: во-первых, зелоты могли легко убить его там, а во-вторых, ему хотелось в Рим. И он сказал:

   - Я взываю к императору.

   Это была формула, посредством которой всякий римский гражданин освобождался от всех провинциальных властей.

   - Ты воззвал к императору, ты пойдёшь к императору, - несколько удивлённый, отвечал прокуратор такой же установленной формулой.

   Через несколько дней после этого в Цезарею прибыл Агриппа с Береникой приветствовать нового прокуратора. Фест снова вызвал Павла, чтобы тот дал объяснения перед своими. Ему хотелось скорее развязаться с этим вздорным делом. Павел снова изложил все с привычной ему самоуверенностью, но и не менее привычной осторожностью.

   - Ты просто безумен, - пожал плечами Фест. - Мы, римляне, говорим о таких людях: он видел нимфу...

   - Ты красноречив, - засмеялся Агриппа. - Ещё немного, ты и меня сделал бы, пожалуй, своим последователем.

   Фест, не сводя глаз с сияющей Береники, проговорил:

   - По-моему, он не сделал ничего злого.

   - Разумеется, его можно было бы и отпустить, - проговорил Агриппа, - но он воззвал к императору и теперь, хочешь - не хочешь, вези его в Рим. Сам, сам накликал беду на свою голову! - засмеялся он, повернувшись к Павлу. - Впрочем, на чужой счёт повидаешь столицу мира. Это не всякому выпадает на долю...

   Павел проводил долгим взглядом сияющую Беренику. Она совсем не слушала его объяснений, и он ясно видел, что она совершенно чужда тому, о чем он говорил, что она из какого-то другого мира, в котором ему совершенно нет места, что мир этот силён - об этом говорило её безразличие - и что он, может быть... ошибся.

   Его снова отвели в темницу, где его уже ждала верная Текла. И снова в уединении его мысль начала плести своё кружево. Изредка его навещали Иаков и пресвитеры, но от всех них веяло холодком. Они были рады, что беспокойный противник их на долгое время лишён возможности вредить делу Божию, то есть, им. Они усилили свою работу не только в Иерусалиме, но снова послали своих людей по местам, наиболее затронутым учением Павла...

   Иногда неустанно работающей мысли его давали нечаянные толчки и извне, как это было со старым Иегудой бен-Леви, который, по дороге из Александрии, посетил его в темнице. В Александрии Иегуда близко сошёлся с учениками святого старца Филона и с их слов изложил Павлу учение праведника о божественном Логосе, который родился из молчания, супруги вечной глубины...

   - Я слышал урывками это учение от эллинов, - сказал Павел.

   - Старец Филон не раз говаривал, что Моисей мудрость свою почерпнул у эллинов, - сказал Иегуда.

   Павел, дивясь строгой стройности учения о божественном Логосе, незаметно стал соединять то, что услышал от Иегуды, с тем, чему учил он сам раньше... Он хотел придать своей мысли крепость мрамора, но она все оставалась неуловимой и свободной от его воли, как сновидение, как марево, играющее над пустыней...

   Был уже близок Кипур, великий пост, после которого иудеям воспрещались путешествия морем, но Фест ничего не предпринимал. Наконец, день отъезда пришёл. С Павлом в качестве свидетелей поехали Тимофей, Лука и фессалоникиец Аристарх. Их сопровождало несколько легионеров из когорты prima Augusta Italica. Под Критом их захватил жестокий шквал. Переждав, они снова пустились в путь, но буря опять захватила их и после долгих мучений выбросила на скалистые берега острова Мелита [56]. Уже на другом судне, "Кастор и Поллукс", которое зимовало в порту Мелиты, они двинулись к Риму и снова попали в жестокую переделку, из которой, может быть, выскочить уж и не удастся...

  

   [56] - Мальта.

  

   Буря не унималась. Тимофей и Аристарх, завернувшись с головой в зимние плащи, валялись на койках" а Павел мучился от морской болезни и от своих тяжёлых дум. Вот-вот только добьётся он последней, как ему казалось, ясности, как где-то вывалится кирпичик, за ним незаметно поползут другие и уже всему зданию грозит беда и надо скорее ставить заплатки на опасное место...

   Вот он писал тогда коринфянам: "Вы куплены дорогою ценой - не делайтесь рабами человеков..." Это у него сорвалось как-то нечаянно в минуту подъёма, и ему мысль эта тогда чрезвычайно понравилась. Но - не была ли она в противоречии с его же постоянными напоминаниями о необходимости безропотного подчинения властям, которые поставлены от Бога для защиты добрых и наказания злых? Вот он по приказанию этих самых добрых, от Бога поставленных властей просидел два года в темнице - так что же, к злым, что ли, надо его причислить? И разве Мессия, Господь, не этой властью был распять? Не потому ли признавал он всякую власть исходящей от Бога, что этими неосторожными словами он хотел укрепить свою власть над душами?

   Огромный мутно-зелёный вал с белым дымящимся гребнем с грохотом обрушился вдруг на судно и мощно отшвырнул его в пропасть. Чувство безнадёжной путаницы овладело всем существом Павла. Значит, не всегда власти защищают добрых, а следовательно, не всегда надо и повиноваться им. Но когда же христианин не должен им повиноваться? Ясно: когда они заставляют его служить греху... Так... Но как же быть с теми рабами, которые просятся на свободу, они, искупленные дорогой ценой? Сказать им "терпите", как он говорил до сих пор? Зачем "терпите"?.. И все, как это грозное, бунтующее море, затянулось в нем дымной мутью бессилия мысли перед жизнью...

   Рядом с ним, укрывшись от холода с головой, лежал и дрожал мокрый Лука. И в нем работала непокорная мысль. Он, как всегда почти, мыслил образами. Его думы были для него как бы второй, тайной, пышной жизнью, не вмещавшейся в серенькой повседневности... Теперь, чтобы отвлечь себя от мысли о возможности близкой гибели, он думал о восстании ангелов против власти Божией и о том страшном бое, который закипел в небесах между ангелами верными и отпавшими гордецами под предводительством блистающего Люцифера. Почему Люцифер представлялся Луке блистающим, он не знал, но ему нравилось, чтобы это было так. Но бой этот был непонятен. Понятно, когда бьются смертные, ибо убоявшиеся побегут, а неубоявшиеся восторжествуют. Но как же могут биться и чего могут убояться духи бестелесные и бессмертные? Раз для них боли и смерти нет, то им нечего бояться, незачем бежать, и потому бой не окончится никогда. Он поднял усталые глаза в низкое серое небо и в тёмных громадах туч увидел несущиеся в бой легионы сил небесных... "Но почему же они, живущие в вечном сиянии и блаженстве, взбунтовались?" - продолжал думать Лука. И ему показалось, что взбунтовались светлые духи от скуки вечного блаженства, от желания узнать, что же дальше, за этим нестерпимым блаженством, от желания не блаженствовать, а просто жить... И он даже завозился: так понравилась ему эта мысль...

   Ветер рванул, мачта с сухим хрустом рухнула на борт и судно заметалось среди страшных волн. Исступлённые крики насквозь мокрых моряков покрыли на мгновение рёв и визг урагана. Застучали топоры. В путанице парусов и канатов мачта тяжело повалилась в бунтующие волны. Бледные лица, глаза, полные ужаса, мокрые, трясущиеся руки без слов говорили, как близка гибель. Полный отчаяния, Павел - для него наступала не только смерть, как для всех, но в нем перед самой смертью рушилась вера в то, что он говорил людям, - бросился лицом на грязный, мокрый пол.

   - Господи! - возопил он с отчаянием. - Но неужели же допустишь Ты гибель слуги Твоего?!

   И в то же мгновение над ним раздался крик:

   - Крепче держись, молодцы: Путэоли видно!

   Все, кто ещё мог хоть как-нибудь держаться на ногах, бросились на палубу, по которой от борта к борту сплошной пеленой перекатывалась грязная вода со щепками и всяким мусором, и в чуть посветлевшей мгле на западе увидели смутный берег. До гавани было ещё очень далеко, погибнуть можно было ещё десять раз, но все окрепли душой. Среди туч брызг моряки с решительными лицами лазили в снастях. Судно моталось, как одержимое бесами. Ветер свистел, выл, шипел, визжал, и с угрожающим рокотом налетали бешеные волны на потрёпанные борта старого судна...

   - Если спасёмся, первое дело в Путэоли - жертва Посейдону! - крикнул кто-то, подбадривая других и себя. - Так ли, молодцы?

   - Так, так, - летали над палубой рваные голоса, которые трепал ветер. - Поддержись!..

   - Только бы руль продержался!..

   Начальник судна с гортатором, с белым петухом в руках, пробились на корму и там, над пострадавшим рулём, принесли своего петуха в жертву Посейдону.

   Павел, сжав на мокрой груди руки и весь трясясь, лепетал синими губами молитву - какую, он и сам не знал. Ему казалось, что чудо, о котором он не смел молить, совершается уже, что это он вырвал у Господа в одном стоне спасение судна...

   - Все становись откачивать воду!.. Живо!..

   Заработали ведра. Берег нарастал. Бешено качаясь над носом корабля, приближалась гавань. Правее виднелся уже Неаполь, Капри и хмурый Везувий. Люди выбивались из последних сил. Но спасение приближалось, и среди бешеных волн с белыми пылящими гребнями неудержимо нарастала радость... Павел все ещё не верил себе. Издали с ведром в руке на него смотрел бородатый Аристарх, наивный и суеверный: он видел молитву Павла и видел чудо спасения. И в чёрных глазах его стоял восторженный ужас...

 &nb