Наживин Иван Федорович - Иудей

видела залог его скорого обращения. И сладкая надежда, что она уже косвенно поспособствовала спасению души любимого человека, смягчала её огорчение, что пока он все-таки только поганый, погибший язычник...

  

  

   Тигеллин осторожно сообщил Аннею Серенусу - он старался потихоньку делать одолжения всем, чтобы, в случае каких перемен, иметь людей обязанных повсюду, - что Эпихарида на допросе решительно ничего не сказала, держала себя с чрезвычайной дерзостью и что возможно, что её подвергнут пытке. Анней похолодел.

   - Конечно, я могу дело с пыткой немножко затянуть, - осторожно добавил Тигеллин. - Но ты сам понимаешь, что и немножко теперь много: каждый день можно ждать перемен. Но все же надо тебе... поторапливаться: божественный цезарь легко может вспомнить о ней и тогда...

   Анней не взвидел света. Ему было совершенно ясно, что спасти милую может только одно: переворот. Дождавшись утра, когда он обыкновенно являлся к Нерону будто бы для доклада, - Нерон решительно ничем, кроме лошадей и музыки, не интересовался - он скрыл под тогой отточенный кинжал и поднялся на Палатин. Он ждал увидеть Нерона, как всегда, в его личных покоях, но к удивлению своему встретил его в вестибюле: император шёл с кем-то вдвоём и озабоченно, по-видимому, разговаривал. Вглядевшись, Анней сразу узнал в собеседнике цезаря египтянина Мнефа, человека, которому он никогда не доверял. Неподалёку от него стояла ещё не совсем оконченная огромная золотая статуя Нерона. Вокруг неё были ещё навалены доски подмостей и всякие материалы. Анней в одно мгновение отступил за гигантскую статую. Сердце его бешено билось...

   - ...Я служу ему уже немало лет, божественный цезарь, - вкрадчиво говорил Мнеф. - И я посвящён во все дела его. Иоахим тайно сносится с твоими полководцами. К Виндексу в Галлию ездил от его имени я. Так как он боится, что несметные богатства его - они много больше, чем все предполагают, - привлекут твоё внимание, он считает нужным держать наготове полководцев, чтобы в случае надобности отвлечь твоё внимание мятежом, а то и самому укрыться, в случае беды, у них: его "Амфитриду" не догонит не только ни одно из военных судов, но и ни одна либурна [79]. Сносится он и с Гальбой, и с Веспасианом. С Вителлием - не знаю: кажется, зная его пьянство, он не особенно доверяет ему... В довершение всего Язон с ментором его Филетом состоят участниками вредного сообщества тех христиан, которых ты так справедливо, но так недостаточно покарал: это, может быть, самая опасная секта из всех. Повторяю тебе, божественный цезарь: роскошный дворец Иоахима - иудей всем обязан только твоей благосклонности - это гнездо ядовитейших змей, и чем скорее ты их раздавишь, тем лучше будет для империи и для тебя...

  

   [79] - Быстроходные суда назывались либурнами, по имени иллийского народа либуров, среди которого было немало пиратов, пользовавшихся такими судами.

  

   Они скрылись среди огромных колонн. Анней осторожно вышел. Да, убить гадину, конечно, необходимо, но прежде всего нужно на случай неудачного покушения немедленно предупредить дружески расположенных к нему Иоахима и Язона. Он вернётся через десять минут, когда Нерон будет, вероятно, один. Он быстро вышел из дворца и в сопровождении своего обычного небольшого конвоя поскакал к Иоахиму.

   Тот хмуро выслушал его и протянул патрицию руку.

   - От всего сердца благодарю тебя, благородный Серенус. Ты прав: спасти всех нас может только переворот. Между нами: мы уже стоим накануне его. Восстание в Риме вспыхнет не сегодня-завтра. Многие из твоих друзей принимают в нем участие. Будь готов ко всему. Но не выступай, как ты хотел, единолично: ты можешь сорвать все. В деле нужен порядок.

   И когда начальник вигилов уехал, Иоахим хлопнул в ладоши. В дверях вырос раб.

   - Как только вернётся домой Мнеф, чтобы он сейчас же явился ко мне. В боковой комнате, рядом, должны быть мои телохранители.

   Тот низко поклонился и исчез.

   Иоахим широкими шагами ходил из угла в угол своего огромного покоя: вся кровь кипела в нем и в глазах темнело от ярости. Он знал людей. Ему казалось, что уже никакая низость не может удивить его, и вот все же египтянин удивил. Игра негодяя ему была совершенно ясна: по закону доносчик получал большую долю состояния того, на кого он доносил. Собственно, закон требовал выдачи ему половины, но цезари и их окружение всегда устраивали так, что львиную долю они брали себе, а доносчику давали столько, сколько казалось им достаточным.

   В дверь раздался условный стук, три удара. Это был Мнеф. Иоахим ощупал под тогой кинжал и ответил:

   - Войди...

   Вошёл Мнеф со своей обычной ласковой улыбкой.

   - Где ты был так долго? - спокойно спросил его Иоахим.

   - По твоему повелению, я был у божественного цезаря, господин, - отвечал египтянин, насторожившись. - Как ты повелел, я доложил цезарю, что всей суммы займа внести сразу невозможно даже и для тебя, что необходимо разбить её на ряд менее крупных взносов.

   Иоахим хлопнул в ладоши.

   У двери согнулся раб.

   - Пусть войдут телохранители, - коротко уронил Иоахим.

   В дверях выросли ряд гиганты-роксоланы, едва понимавших по-латыни.

   - Взять его! - указал им на Мнефа Иоахим.

   В одно мгновение Мнеф был окружён великанами. Он весь посерел: он слишком хорошо знал Иоахима.

   - Собака! - с отвращением бросил тот ему в лицо. - Отвечай: не я ли подобрал тебя, беспомощного щенка, без роду без племени, в нищете? Не я ли дал тебе образование такое же, как и моему сыну? Не жил ли ты в доме моем как свой? Так или не так?

   - Так, - с трудом отвечал Мнеф.

   В нем крутился вихрь: все ли известно Иоахиму, или не все и, если все, каким чудом мог он узнать так скоро?

   - И за все это... и не только за это... в моем завещании ты занимаешь одно из первых мест... и за все это ты не нашёл ничего лучше, как предать меня и сына! Тебе захотелось получить цену крови. Так или не так?

   Весь серый, с дрожащими коленами, Мнеф опустил свою сухую голову: знает все, и отпираться бесполезно.

   - Так, - едва выговорил он, стуча зубами. - Но... выслушай меня...

   - Нет, собака, слушать тебя я не буду, - оборвал Иоахим. - Кто солгал раз, тот солжёт и второй раз. Ты - предатель. Сэм, - обратился он к старшему из телохранителей. - Отрежь ему тут же, на моих глазах, язык...

   Египтянин завизжал и забился, но великаны-роксоланы держали его точно в железных тисках. Немного возни - и что-то красное сочно шлёпнулось на мраморный пол и египтянин без чувств ткнулся лицом в лужу собственной крови.

   - Унесите прочь эту гадину, - сказал Иоахим с отвращением. - Пусть пока валяется в подвале. Ты, Сэм, отвечаешь мне за него головой. А теперь пошлите ко мне Исаака.

   Рабы ещё подтирали кровь, когда явился Исаак, помощник Мнефа, уже пожилой иудей с умным, точно на замок запертым лицом. Он стал у дверей. Крови он не видел. Он не видел ничего вообще.

   - Мнефа больше нет, - когда ушли рабы, сказал Иоахим. - Ты станешь на его место. Твоя судьба в твоих руках. Ты понимаешь меня?

   - Понимаю, господин.

   - Немедленно соберись в дорогу. Ты должен быстро достигнуть Иерусалима и передать Иосифу бен-Матафии деньги, которые я тебе дам. Это на покупку одного товара, о котором ему сказано. Но никто другой во всем мире знать этого не должен. И ты скажешь ему, что дело можно начинать.

   - Слушаю, господин.

   - Выедешь сегодня же... Как будешь готов, зайди ко мне взять деньги.

   - Слушаю, господин.

   - Иди.

   Исаак склонился и исчез: он знал, что владыка любит, чтобы его понимали сразу.

   Через два часа он уже выехал в Иерусалим.

   Ночью Иоахим в сопровождении двух из своих телохранителей спустился в тёмный подвал. Мнеф пришёл в себя и тихо стонал. Иоахим с отвращением посмотрел на него.

   - Вот в эту стену, - сказал он.

   Великаны в две кирки стали выбивать нишу. Египтянин сразу догадался обо всем, затрясся и страшно завыл. Но его точно никто не слышал. И его, связанного, втиснули в нишу, и - замуровали живьём...

  

  

   Нестрашные, казалось, разговоры патрициев на вилле Эпихариды в Байи и на пирушках друг у друга под ударами Нерона все более и более складывались в настоящий заговор. Вероятно, ко всему этому у некоторых примешивалась и любовь к старому Риму, стране отцов, но главными двигателями дела были, как всегда, личные надежды, обиды и страсти. Дело вышло бы, может быть, из стадии разговоров и раньше, если бы не было внутри его столько трений, интриг и подкопов: не один Пизон хотел занять трон цезарей. А Нерон точно нарочно раздувал пламя. Казни продолжались. Уже погиб суровый Тразеа, который, умирая, разговаривал с киником Деметрием о бессмертии души и о способах разлучения её с телом. Погиб Петроний. Перед смертью - как это было в обычаях того времени - он написал ядовитое письмо Нерону, а умирая, кокетничал, по обыкновению, перед близкими:

   - По крайней мере, хорошо хоть то, что я не поеду теперь с божественным в Ахайю. Бедные, что только придётся вам там вытерпеть!..

   Как ив Нероне, в нем было много от актёра и не очень высокого вкуса: за несколько часов до смерти он распорядился нескольким рабам выдать вольную, а других - выпороть.

   Погибли, отравленные, отпущенники Нерона, чудовищно богатые Паллант и Дорифор. Это они в своё время советовали Клавдию усыновить Нерона, они сделали его императором и получили награду свою - в чаше с ядом.

   Гибель висела уже над многими головами. Заговорщики были накануне решительных действий, как вдруг измена разрушила все их планы. Пошла она из дома Сцевина, того самого, который хотел заколоть Нерона непременно старым кинжалом. Но старый кинжал никуда не годился и Сцевин отдал его своему отпущеннику Милиху отточить. Тот смекнул, в чем дело, и донёс. Донос наварха Волузия Прокула уже делал своё дело. Сразу начались аресты. Патриции стали путаться и оговаривать один другого. Сцевин, несмотря на старый кинжал, выдал всех. Лукан, молодой автор "Фарсалий", выдал родную мать. Только Эпихарида одна держалась непреклонно и в бешеных речах изливала своё презрение на цезаря-выродка и на квиритов-предателей. Наварха Волузия Прокула на очной ставке она высмеяла. Нерон пришёл в ярость.

   - Плетей! - трясясь, орал он. - Огня! Во что бы то ни стало заставить её говорить!

   Палачи взялись за дело. Кровавые плети рвали прекрасное тело. Эпихарида молчала.

   - Признайся лучше во всем, - сказал Тигеллин. - Иначе тебя изорвут в клочья.

   - Рви, собака! - сквозь зубы проговорила она. - Недалеко то время, когда тебя бросят в Тибр рыбам на съедение.

   Опять засвистали плети. Закусив руку жемчужными зубами, Эпихарида не издавала ни звука, ни стона. Без сознания её сняли с козы. И как только она пришла в себя, снова подошёл к ней Тигеллин.

   - Твоё сопротивление бесполезно, - сказал он. - Все признались, только одна ты, глупая, упрямишься. Но я заставлю тебя говорить.

   - Нет, собака, не заставишь, - едва выговорила она.

   - Огня!

   Её подвесили над горящим костром. Пламя лизало ей стройные, снизу почерневшие ноги. Она задыхалась в едком дыму, но молчала. И опять она потеряла в муке сознание...

   - Пусть отдохнёт и подумает, - сказал Тигеллин. - Завтра начнём опять.

   А квириты продолжали топить один другого. Но в некоторых проснулось чувство достоинства.

   - Ну, а теперь ты, - обратился Нерон к Субрию Флаву, трибуну преторианцев. - Что заставило тебя забыть о присяге?

   - Я возненавидел тебя с тех пор, как ты сделался убийцей матери и жены, кучером, комедиантом и поджигателем. Лучшей услуги, как убить тебя, я не мог тебе оказать...

   Обезглавленный, он повалился в яму...

   Пизон заперся у себя и, когда к нему явились преторианцы, сам перерезал себе жилы. Он оставил завещание, переполненное гнусной лестью Нерону: этим путём он хотел спасти свою жену, красивую, но глупую, которую он отнял у своего приятеля Домиция Силы.

   Сенека и перед смертью витийствовал:

   - Тело есть бремя и наказание для духа, - говорил он. - Оно давит на дух и держит его в оковах. Телом душа покрывается, закрашивается, заражается и отделяется от всего, что составляет её истинную сущность. Из-за него она подвергается ошибкам. Вся её борьба устремлена на эту давящую плоть. Она стремится туда, откуда была послана. Там ждёт её вечный покой. Там она после всего грубого и извращённого, что она видела в этом мире, созерцает чистое и светлое...

   Но это было не мужество, а только укоренившаяся дурная привычка.

   - Ничего такого утверждать он не может, - сказал Филет, когда ему рассказали о последних минутах философа-богача. - Это от смертных скрыто...

   И вдруг из дальнейших вопросов открылось, что Субрий Флав хотел после провозглашения Пизона императором убить и Пизона и на престол цезарей, с согласия Сенеки, возвести... Сенеку!

   Милих, доносчик, был засыпан наградами и сам пожаловал себе титул ?????, Спаситель.

   Эпихарида, несмотря на полную потерю сил от пыток, держалась, как и раньше: она не называла ни одного имени и не уставала поносить цезаря и его палачей. Никаких показаний от неё, собственно, было уже не нужно - квириты сделали это превосходно и Нерон знал все, - но нельзя было терпеть, что какая-то девчонка точно смеётся над ними. Они уступить не могли, но не сдавалась и она. Палачи начали трусить.

   - Ведьма, - говорили они шёпотом. - Есть такие, которые боли совсем не чувствуют. Слово такое знают. Как бы нам чего она ещё не сделала!

   Эпихарида уже знала, что квириты выдали её, - сам Тигеллин только что прочитал ей их показания.

   - Все, что я от тебя я требую, это чтобы ты подтвердила их слова, - сказал сицилиец.

   - Нет. Они все врут, - презрительно сказала она. - Ничего этого не было.

   - А что же было?

   - А это не твоё дело, негодяй...

   Тигеллин приказал снова отправить её на пытку. Её усадили в закрытые носилки и понесли. Эпихарида чувствовала, что силы покидают её. Она знала, что не отстанут они от неё: это кара за ту ночь любви в священной роще Карфагена. Боги не простят ей этого. И вот, изнемогая в носилках перед предстоящей мукой, она закрыла глаза: надо было в тишине проститься с тем, кого она так любила. Тяжёлые слезы потекли по исхудавшему, скорбному лицу... И увидела она лунную мглу над пустыней и священную рощу в стороне, и красноватый отблеск углей на жертвеннике сквозь чащу пальм, и звезды, которые роились в вышине. И он шепчет ей в ухо колдовские слова, от которых она пьянеет... И точно песнь какая-то победная запела вдруг в ней и наполнила все её существо: о, милый!.. А когда она открыла глаза, в щёлку между занавесками носилок она увидела на коне Аннея Серенуса. Он, видимо, ждал её. Может быть, он хотел сам, своими глазами убедиться, что она ещё жива... Она отбросила занавеску, хотела было послать ему поцелуй, но осеклась: этот поцелуй мог оказаться для него смертельным. Все, конечно, знали о их любви, но теперь не следовало напоминать о ней. И она только смотрела на него своими большими, теперь такими лучистыми глазами и видела, как он бледнел, как на щеке его что-то дрожало. Она понимала, что он ищет, как освободить её, но понимала и то, что это невозможно.

   Глаза в глаза они простились - она знала, что навсегда, а он ещё надеялся.

   Анней, убедившись, что милая жива, поскакал домой. Он решил сделать попытку вооружённой силой освободить её. Среди вигилов есть преданные ему люди. Старый Кварт намекал, что пора бы, может, и действовать. Можно, наконец, и деньгами купить вооружённых помощников: в Риме много озлобленной голоты. Он бросил.поводья выбежавшему рабу, энергичными шагами вошёл в вестибюль и остановился: центурион преторианцев с конвоем протягивал ему приказ императора.

   - Ты должен немедленно покончить с собой.

   - Могу ли я привести свои дела в порядок?

   - Ты можешь умереть завтра...

   - Хорошо, идите...

   Об устранении гадины теперь не могло быть и речи: его не подпустят близко уже не только к Нерону, но и ко дворцу. Ах, да и не все ли равно? Боги плохо задумали мир, и смешны все эти глупенькие философы, которые уверены, что своими разговорами они могут что-то изменить в мировом беспорядке... Он хлопнул в ладоши.

   Появился огромный Салам. Его добродушное лицо с белыми зубами выражало страдание. Он понимал, что значит появление преторианцев в доме.

   - Господин...

   - Прежде всего, Салам, сделайте мне скоро погребальный костёр на луговине у пруда, - сказал Анней, положив ему руку на плечо. - А потом ты призовёшь ко мне моего управляющего. Но поспешай...

   Салам заморгал, поцеловал его руку своими толстыми губами, тяжело повернулся и вышел.

   Анней зашагал по комнате. Можно ли ещё спасти Эпихариду? Как только он закончит последние распоряжения, он испытает преданность вигилов. А пока надо освободить рабов, написать завещание в пользу Эпихариды, - может быть, все же она вывернется из их когтей - и... И вдруг в душе заиграла надежда: вот наступит темнота, и он попробует. И, может быть, на быстрых конях они успеют спастись...

   В дверь осторожно постучали.

   - Это Язон, господин, - сказал Салам. - Он хочет видеть тебя по срочному делу.

   - Введи.

   Язон, бледный, решительными шагами вошёл. Глаза его зорко смотрели на Аннея.

   - Ты как будто ничего ещё не знаешь, - пробормотал он.

   - Ты о чем? - усмехнулся Анней. - Что мне надо умирать? Так это уж не ново...

   - Я об... Эпихариде...

   - Что с ней? - вдруг всполошился Анней. - Говори.

   - Я случайно ехал мимо, когда её вынимали из носилок, - сказал Язон. - Она по пути... покончила с собой... удушив себя повязкой [80].

  

   [80] - Римлянки носили особую повязку, чтобы груди не казались слишком большими.

  

   - Не рассказывай... - поднял руку Анней. - Не надо. Только одно: это совершенно верно?

   - Я сам видел её... мёртвой.

   - Благодарю... А теперь - прощай, - едва выговорил Серенус. - Мне надо перед смертью кое-что сделать... Так хочет божественная скотина, управляющая Римом и миром. Я только что думал, что слабо глядят боги за своими делами.

   - Почему ты думаешь, что все это дела богов? - как всегда серьёзно проговорил Язон. - Может быть, это только бунт человеческий...

   - Тогда зачем боги позволяют такой бунт? - отвечал Анней. - Впрочем, все это только слова... Прощай, друг мой. Если можешь, живи счастливо...

   Они обнялись и, взволнованный, Язон покинул дом осуждённого. Бунт человеческий - Анней прав - тоже ничего не объясняет. Стена!

   - А теперь пойдём посмотрим, как вы для меня в последний раз постарались, - сказал Анней Саламу.

   Они вышли в парк. Столетние великаны дремали в тишине вечера. Анней осмотрел огромный, политый нефтью - так всегда делалось - погребальный костёр, посмотрел на пышную зелень деревьев, на облака...

   - Нет, так не годится, - проговорил он. - Так мы попортим огнём деревья. Перенесите костёр на лужайку перед домом: там места больше. Мне не хочется подпалить листву...

   Анней освободил всех своих рабов и щедро одарил их. Саламу, кроме того, он подарил свой драгоценный перстень на память. Часто среди всех этих дел он впадал точно в забытьё, вспоминал свою Эпихариду, и губы его начинали трястись. Но он боролся с собой: нет, он не даст гадине удовлетворения узнать, что Анней Серенус не сумел умереть! И, когда наступила торжественная, звёздная ночь, он ушёл в свою опочивальню, обнажил светлый меч свой, попробовал острие и без красивых слов, без всякой позы, пронзил им своё захолодавшее, никому и ничему больше в мире не верящее, одинокое сердце...

  

  

   Иудея загорелась. Полилась кровь. Но не это среди всеобщего погрома спасло Иоахима, а несметные богатства его и грандиозные замыслы. Нерон как-то вспомнил о Мнефе, но ему сказали, что египтянин послан с деловыми поручениями в Британию, и он сейчас же об этом и забыл: надо было готовиться к путешествию в Ахайю. Где прежде всего выступит он там? С чем? Как лучше одеться ему для выступлений? Была тьма важнейших вопросов, которые требовали немедленного разрешения. Он опять вспомнил об Иоахиме, но могущественного иудея закрыл собой Тигеллин.

   - Раз он даёт огромные суммы, то какой же выигрыш снять с него голову? - сказал он. - И вообще, ударить по этой голове небезопасно: все иудейские сундуки закроются...

   И Нерон, занятый своим, даже не заметил, что хитрый акрагасец только повторяет слова Поппеи. Он не возражал. Он понимал, что это так. А кроме того, он был настроен благосклонно к Иоахиму уже за то одно, что тот не участвовал в заговоре Пизона.

   Иоахим держался настороже. При виде жалкого провала заговора Пизона он понял, как страшно прав был он в оценке общего положения. На квиритов рассчитывать совсем нельзя. Удар должен быть нанесён без них и - им вместе с божественным. Он снова собрался по делам овцеводства в Галлию, а потом осмотреть серебряные рудники в Испанию. Хотел было он ознакомиться и с положением рыбного дела на северных морях, особенно в устьях Рейна, но командовавший там римскими легионами Вителлий не внушал ему никакого доверия, и рыбу он отложил до другого раза: вернувшись, надо будет посмотреть, нельзя ли Вителлия заменить на таком ответственном месте человеком более надёжным.

   - Язон, милый, - прощаясь с сыном, сказал он не без волнения. - Я начинаю стареть, а ты уже муж в полной силе. Тебе следовало бы начать понемногу знакомиться с моими делами. И пора, пора давно выбрать себе подругу! Нет ни единой царевны, которая поколебалась бы отдать свою руку сыну Иоахима, а эта маленькая Миррена точно играет тобой... Причём тут религия? И я советовал бы тебе расставить вещи по местам. А затем, - положил он свою властную руку на плечо сына, - я надеюсь, что ты не забыл ещё нашего разговора на берегу Родана. Сроки подходят. Ты сам видишь, что делается в Риме. Я опять не требую от тебя никаких немедленных решений, но просто напоминаю тебе, что время не стоит. Нужны решения. Прощай, мой милый, и подумай, пока меня нет...

   Язон проводил отца до Остии, и "Амфитрида", выйдя из гавани, понеслась на север.

   Задумчивый, Язон колебался. С одной стороны, бессмысленная гибель Эпихариды, благородного Аннея и сотен других людей возмущала его, он понимал, что, не будь Нерона, этого могло бы и не случиться; но, с другой стороны, весь его характер, все приобретённые в жизни знания, весь опыт говорили ему, что овчинка определённо выделки не стоить. Но он все же был ещё слишком молод, чтобы не поддаваться искушениям мира. В душевной смуте он вернулся в Рим и прежде всего пошёл навестить Филета.

   Филет в последнее время стал чаще и чаще недомогать. Никакой определённо болезни у него не было. Но его точно точило что-то внутри и он часто лежал и передумывал свои думы о жизни. И в этот день ему было нехорошо. Но ещё от двери он встретил Язона своей ясной улыбкой.

   - Ну, что, проводил благополучно? - слабым голосом спросил он. - И прекрасно. Да будут благоприятны ему боги в его далёких странствиях! Но ты как будто расстроен. Что, или опять Миррена бунтует?

   - Нет, не Миррена, - улыбнулся Язон. - Я давно хотел переговорить с тобой об одном деле. Но меня все стесняла мысль, что это, может быть, будет неприятно отцу. А один я что-то справиться с задачей не могу...

   - Давай справляться вдвоём, - улыбнулся Филет. - В чем дело, милый?

   И Язон не без смущения рассказал ему о грандиозных замыслах отца. К его удивлению, Филет принял все это как самую обыкновенную вещь - точно речь шла не о троне цезарей, а о прогулке по Аппиевой дороге.

   - Да чему же тут удивляться? - сказал Филет. - Все, кто ходят по форуму, от сенатора до погонщика мулов, хотят стать на место цезаря. Так это бывает всегда, а в такие смутные времена в особенности. И если мечтает об этом погонщик мулов, то было бы странно, если бы не мечтал об этом Иоахим. И Пизон мечтал, и Сенека... Это самое обычное дело. Но... - тихонько вздохнул он, - но большие мысли, которыми занят твой отец, - я прошу тебя особенно заметить, что в моих словах не будет и тени осуждения - подобны тем большим осетрам с Данубия [81], которыми хвастаются наши богачи на пирах. Суть осетра совсем не в том, чтобы подавали его к столу четыре раба, - по-моему, старый осётр, вероятно, хуже уже потому, что он старый, но тем не менее все богачи наши из кожи вон лезут, чтобы перещеголять один другого величиной своих осетров. Так и с мыслями человека. Не та мысль, не та цель велика, для выполнения которой надо зарезать миллион людей и опустошить целые страны, - такие цели, большей частью, подобны грибам, которые растут после дождя по дорогам: стоит их чуть тронуть, как из них подымается чёрная горькая пыль. Истинная цель, истинная мысль человека подобна фиалке в горах: никто её не видит, но благоухание её слышит всякий проходящий мимо. Она цветёт только для себя, только для себя радуется солнцу и весне, но тем не менее она радость для всех... ну, если не для всех - на что нашему божественному цезарю фиалки? - то хотя для немногих. И потом, что велико, что невелико?.. Тут много обмана. Вспоминаю из жизни Цицерона один случай, о котором он так хорошо рассказал нам. Он был послан квестором в Сицилию и, как ему казалось, наворочал там тьму полезнейших дел. Когда вызвали его в Рим, он думал, что в столице его ожидает самый блестящий приём: "Tum existimabam, nihil homines aliud Romae, nisi de quaestura mea, loqui". И вот он выгрузился в Путэоли и вдруг встретил одного своего приятеля: оказалось, что тот даже не знал, где отправляет Цицерон квесторскую должность! Встречает Цицерон другого - и тот никакого понятия о его деятельности не имел. И Цицерон понял всю относительность наших суждений о величии свершаемых нами дел и пустоту всех этих наших стремлений к так называемой славе. Гораций уверяет нас, что Эмпедокл, государственный муж, философ и поэт, ища бессмертия в славе людской, сам бросился в жерло Этны... Не знаю, помнишь ли ты случай, когда чернь в театре выразила актрисе Арбускуле своё неодобрение и та бросила гордо в лицо верхам амфитеатра: "Мне довольно, когда рукоплещет мне всадник... Но истинный мудрец не ищет рукоплесканий даже всадника, милый".

  

   [81] - Дуная.

  

   Он замолчал, и на лице его был глубокий, светлый мир.

   - Нет, ты не найдёшь себе счастья на этой стезе, милый, - продолжал он. - Да и людям не дашь. Ибо, что бы ты им ни дал, они все будут говорить, что мало. А кроме того, и главное, все погонщики мулов будут завидовать твоему пурпуру и будут составлять, как Пизон, заговоры, чтобы этим пурпуром овладеть. Я не советую тебе ничего, милый, - я только высказываю тебе свои мысли об этом. А ты взвесь все сам и действуй так, как найдёт лучше твой разум. И я ведь могу чего-нибудь не досмотреть и ошибиться... Да... А Миррена твоя, - вдруг переменил он разговор, - захватила с собой Салама - как хорошо сделал ты, что взял себе этого доброго и хорошего человека! - и отправилась за Тибр побеседовать о своих сомнениях с Лукой. Я боюсь немножко, что они не сговорятся. Она борется с призраками и никак не может стряхнуть их власть. Не надо сердиться на неё за это: так поступает все человечество с начала времён...

   Посидев около больного, Язон, умиротворённый, ушёл к себе. И думал: все, что он говорит, вполне справедливо, но - Эпихарида как? А Анней? А тысячи других ни за что погибающих людей?.. И была в душе его муть. Гора в видении по-прежнему спокойно указывала ему в глубь неба, но не было у него, как и у всякого человека, сил идти на зов её: крепко держали его мохнатые руки земли!

   Только к вечеру возвратилась Миррена из за Тибра. Филет ошибся: Лука сразу понял, что Миррена - это Миррена, и что с ней нужен другой язык, чем с Филетом.

   - Да ведь ты же гречанка, - сказал он ей. - И все ваши женщины выходят за кого хотят. Была же Эринна женою Иоахима. Почему ты думаешь, что, став христианкой, ты должна принять иудейский закон? Ведь сам Павел учил, что Христос освобождает от власти закона и выводит человека на свободу.

   - А как же сам Павел обрезал Тимофея? - отвечала Миррена. - Сперва стань иудеем, а затем уж становись христианином.

   - Я думаю, что тут Павел немного ошибся, - сказал Лука. - И по-моему, человеку вообще нужно поступать от разума. Какая беда в том, что ты станешь женой иноверца? Напротив, лаской да любовью ты, может, обратишь его к Христу. И неужели же, в самом деле, Христос пострадал только за то, чтобы люди из жизни своей муку делали? Он добра хотел всем, а совсем не мученья...

   Из долгой и довольно путаной беседы этой - Миррена чувствовала себя все время точно в тенётах - она заметила самое важное: выйти замуж за Язона хорошо, потому что так она скорее обратит его сердце ко Христу. Может быть, она и не выделила бы так скоро этой мысли Луки, если бы в сердце её не разгорался все больше и больше огонь любви. Ах, как сладко было бродить с милым в тёмном душистом парке под звёздами, как жгли его поцелуи, в которых она - как это ни грешно - никак не могла отказать ему и - себе!..

   Колебания её отмирали. Гамадриада прежде всего хотела любви и счастья: ей казалось, что любовь со счастьем неразрывна, как, впрочем, казалось это и воробьям, чирикавшим по кровлям богатого дворца. И в ней уже зарождалась тёмная ревность, что Язон не весь её, что часто он уходит от неё, чтобы часами читать и беседовать с этим смешным Филетом, чтобы писать свои diurni commentarii [82], что все он чего-то ищет. То сидел все над какими-то Сивиллиными книгами старыми, то ходил с Филетом в Палатинскую библиотеку и просидел там целый день, а вчера оба уехали с самого раннего утра в жуткий Неморенский лес под Римом, в храм Дианы. В храме главным жрецом - nemoralis rex - был бежавший раб, который отправлял свою должность до тех пор, пока его не убивал другой бежавший раб. Прямо удивительно, чего-чего только люди ни напридумывали!.. А сегодня - когда над землёй так ласково роятся звезды и так душисто пахнет тёмный парк - оба с Филетом ушли на таинства какого-то бога Мифры. А-а, вот он, наконец!

  

   [82] - Дневник.

  

   - Ну, что? - бросилась она к нему навстречу и обвила тёплыми руками его шею. - Как там?

   До Мифры ей не было решительно никакого дела - раз не истинный Господь христианский, значит, какое-то глупое языческое заблуждение, - но она спрашивала это потому, что знала, что Язону это будет приятно. И он, обняв её, сейчас же с удовольствием стал рассказывать ей о том, что видел.

   - Их учение во многом напоминает ваше, - сказал Язон. - И у них родился от Девы Спаситель, Мифра, проповедывал людям спасение и умер, и воскрес. Скоро наступит конец мира, воскресение всех мёртвых и суд. С неба низвергнется огонь, который пожрёт всю землю: праведники пройдут через него легко, как чрез парное молоко, а грешники в муках уничтожатся. В конце концов, словом Ахура-Мазды, верховного существа, спасаются, однако, все и на новой земле начинается новая жизнь... Они собираются на молитву в подземелье, где стоит у них статуя Высшего Существа, Высший Бог этот - Зон, бесконечное время, и они изображают его в виде человекоподобного чудовища с львиной головой. Вокруг его тела обвилась змея, в руках он держит ключи от неба, а за плечами у него крылья, символ быстроты бега времени... И так же, как у вас, собираются у них верные для вечерней трапезы и вкушают от хлеба и вина, над которыми произносят заклинания или молитвы...

   Миррена с некоторой брезгливостью слушала возлюбленного.

   - Ну, и что же говорит обо всем этом Филет? - недоверчиво спросила она, отдавая, однако, этим вопросом дань учёности Филета.

   - Он говорит, что и в этой религии, как и во всех других, золотое зерно есть, одно и то же везде: Бог. Но остальное и тут, и везде - слабость человеческая...

   - А мне один из пресвитеров наших, Пуд, говорил, что все эти сходства между обрядами нашими и иноверцев только хитрость дьявола, чтобы доставить себе адское удовольствие, - сказала она. - Пуд сам был одно время мифраистом. И он говорил, что они чтут солнце и празднуют его рождение, как и римляне среди зимы празднуют свой natale solis invicti. Значит, они, как и римляне, поганые язычники...

   - Я праздник солнца люблю, - сказал Язон. - Это праздник жизни. А вот у мифраистов я видел тавробол, это противно. Кто хочет подвергнуться этому обряду, спускается в яму, покрытую досками, а на досках режут быка, и кровь его льётся на голову и тело посвящаемого, который будто бы таким образом очищается от всякой скверны... Я предпочёл бы уж ваше купание в чистой воде.

   - Ну, ещё бы, - сказала Миррена. - Как ты можешь даже сравнивать!

   Вверху, точно чистые светильники перед престолом Божиим, теплились звезды, а в кустах разливались и щёлкали соловьи.

   - А ты знаешь, кто это - соловей? - заслушавшись, спросила тихонько Миррена. - Эдона, жена фивского царя Зефа, позавидовала большому числу детей Ниобеи и решила убить её старшего сына. Но боги... но Бог... - запуталась она. - Ну, не знаю: одним словом, она по ошибке убила своего сына Итиля. Зевс обратил её в соловья, и вот она оплакивает непрестанно свою потерю в песнях... А скажи, если ты меня потеряешь, ты будешь очень оплакивать меня?

   - Перестань говорить вздор, болтушка!

   И они бродили тёмным, свежим, душистым парком, и под звёздами, как цветы редкие, чистые, зацветали молодые сердца, и поцелуи были слаще всего в жизни...

   - А скажи: ты думаешь, скоро вернутся твои рабы, которых послал ты искать маму?

   - Нет, этого я не думаю. Ты сама видела германские леса...

   - Но они все-таки найдут её непременно?

   - Ну само собою разумеется... Скоро, вероятно, мы уже будем иметь от них первые вести.

   - Ах, какой ты милый, какой добрый!

  

  

   Наконец настал для божественного цезаря и заветный день отъезда в Ахайю. Волнений и хлопот была тьма. В поход двинулось целое полчище: придворные, клакёры, погонщики мулов, Криспилла с целым сонмом других таких же девиц, кучера, конюхи, прислуга, актёры, музыканты, патриции... По пути в Беневенте Нерон остановился у носатого Ватиния, который в честь императора устроил блистательные бои гладиаторов. Нерон никогда не брезговал вольноотпущенниками и рабами: кто хочет иметь расположение демоса, тот, хотя бы для демоса ничего и не делая, все же должен гладить его эдак приятно по шёрстке...

   Ещё в море, на судах, Нерон - он был взволнован чрезвычайно - начал свои выступления: он все робел, он хотел совершенствоваться ещё и ещё, он все боялся ошибиться и приучал себя. Без конца он декламировал об Элладе, где, в его представлении, царил только один бог - красота и одна религия - искусство. Он мечтал возвратиться в Рим не иначе, как увенчанный титулом периодоника, то есть победителя на всех общественных играх: олимпийских, истмийских, немейских и пифийских. И опять обмирал от страха...

   Не успел он вступить на священную почву Эллады, как высокое мнение его о греках сразу блистательно подтвердилось: со всех концов страны к нему шли депутации от городов с приглашениями непременно осчастливить их своими выступлениями. Один из депутатов, кудрявый, ловкий, с хитрыми глазами, - его звали Мирмекс - подпустил:

   - За красоту слога, божественный цезарь, наши предки звали Платона Гомером среди философов. По преданию, когда Платон ребёнком спал однажды у подошвы Гиметта, на уста его спустился рой пчёл, который и передал его языку сладость мёда. Но, спрашиваю я себя, не опустился ли когда во сне рой пчёл с Гиметта и на твои божественные уста, о цезарь? Ибо что Платон в сравнении с той сладостью, которую источаешь так обильно ты, наш Орфей?!

   - Но... как же можешь ты судить о том, как я пою, раз ты никогда ещё даже и не слышал меня? - чрезвычайно польщённый, спросил Нерон.

   - Слышал, слышал, божественный цезарь, - заулыбался, закланялся и залебезил Мирмекс. - Я был по делам в Неаполе, когда ты выступал там перед народом. И с тех пор я боялся только одного: как бы не умереть, не услышав твоего пения ещё раз... Но теперь уже скоро я снова переживу божественные минуты, которые я пережил в Неаполе.

   Высокий ценитель искусства, Мирмекс сразу стал близким человеком к повелителю вселенной, а так как на Коринфском перешейке вскоре должны были начаться работы по прорытию канала, то Мирмекс без всякого усилия получил там огромный подряд на работы и весьма значительное количество денег вперёд...

   Депутации шли, Нерон всех угощал обедами и, принимая приглашения от городов, их пославших, просил депутатов заверить ахайцев, что он сделал все, что мог, и просит их быть снисходительными... Всех - а Нерона в особенности - поразило, что не было депутации от Афин. Суеверный до крайности, он страшно боялся появиться в Афинах, где, как всем известно, под холмом ареопага жили фурии, преследующие матереубийц, но, с другой стороны, это уязвляло его так сильно, что он то и дело возвращался к Афинам.

   - У нас так уж принято: ах, Афины! - восторженно закатывая глаза, подражал он кому-то. - А я всегда говорил, что слава их чрезвычайно раздута. Их предки причинили всякого рода несправедливости таким людям, как Фемистокл, Аристид, Перикл, Фокион, Демосфен... А Сократ, от кого он погиб, как не от афинян?

   - Эти хитрецы первыми прибегут на игры, только бы слышать тебя, божественный, - говорили приближённые. - И подожди: если власти будут упорствовать и не пригласят тебя, народ, может быть, поднимет ещё там восстание...

   - Да, это возможно, - отвечал он. - А вы скажите все же вашим согражданам, чтобы они были снисходительны: я сделал все что мог, - обратился он к послам Олимпии.

   - Главное, робеть не надо, божественный цезарь, - покровительственно говорили знатоки в искусстве, а когда оставались одни, помирали со смеху.

   И всюду со speculatores [83] были разосланы оповещения о предстоящих выступлениях божественного цезаря, причём граждане строго предупреждались отнюдь не входить и не выходить из театра, пока великий артист исполняет свой номер: для цельности художественного впечатления нужна полная сосредоточенность. Некоторые города уже загодя высылали ему венки победителя. В числе блестящих подарков великий артист получил между прочим золотой венок от принцессы иудейской Береники, которая на пути в Рим захворала в Афинах.

  

   [83] - Фельдъегеря, а в случае надобности, и палачи.

  

   При Нероне она не решалась ехать в Рим: до такой степени она боялась попасть в грязные лапы этого отвратительного "мясника", как выражалась она. Но теперь, когда его там не было, а в Иудее все больше и больше разгоралось кровавое восстание, она решила наконец осуществить свою мечту, увидать ещё раз того, кто так околдовал её душу. В исходе восстания она не сомневалась: Иудея будет стёрта римлянами с лица земли и Агриппа превратится в лучшем случае в римского наместника в Иерусалиме...

   Нерон был чрезвычайно польщён даром прекрасной царевны и отправил к ней в Афины особое посольство с выражением благодарности артиста и пожеланием ей скорейшего выздоровления: он будет счастлив петь перед ней. Но посольство уже не застало царевны: желая посоветоваться с опытными врачами в Риме, она отбыла туда морем. Может быть, в другое время Нерон и оскорбился бы, и нашёл бы это подозрительным, но теперь он был слишком занят искусством, а его окружение жестокой борьбой вокруг работ на Коринфском перешейке: заниматься прекрасными принцессами было не время...

   Ахайя кипела. В ней, действительно, всегда царил культ театра и искусства вообще. Перед олимпийскими играми оглашалось священное перемирие. Все враждебные действия воюющих городов приостанавливались. Никто не мог обижать странников, шедших в Олимпию, под страхом кар, которые постигали святотатцев. Актёры пользовались чрезвычайным уважением. Во время войн они служили в качестве послов и личность их считалась неприкосновенной - до тех пор, понятно, пока к ней не прикасались. Только свободные граждане имели право на посещение театра. Рабы могли входить в святилище искусства только для того, чтобы принести своим господам подушки для сидения.

   И когда разнёсся слух, что в числе певцов и музыкантов на предстоящих играх выступит сам владыка мира, в кругах ценителей высоко