Наживин Иван Федорович - Иудей

жения многочисленных богов ваших. И среди многих жертвенников увидел я также и жертвенник, посвящённый Богу Неведомому...

   - А, невежа! - презрительно уронил кто-то позади Язона. - Не знает даже греческого языка как следует, а берётся поучать... Хотел бы я знать, где видел он в Афинах жертвенник Богу Неведомому!

   - Сего-то Бога, - продолжал Павел, - которого вы, не зная, чтите, и пришёл я проповедать вам. Бог, сотворивший мир и все, что в нем, будучи Господом неба и земли, не в рукотворных храмах живёт и не требует себе служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду. Сам дал жизнь и дыхание, и все. От одной крови произвёл он род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределённые сроки и пределы их обитанию, дабы они искали Бога, не ощутят ли они Его и не найдут ли...

   - Странная игра! - склонился один из старцев ареопага к другому. - Для чего же нужно этому богу так прятаться?

   Тот только усмехнулся в белую бороду.

   Старцы слишком много видели и слышали всего, чтобы придавать значение некрасивому крику этого иудея...

   - ...Хотя Он и недалеко от каждого из нас, - продолжал Павел, чувствуя это безразличие и все более и более смущаясь им, - ибо мы Им живём и движемся, и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: "мы Его и род"...

   - Не помню, какой это из стихотворцев провозгласил такую истину, - услышал опять сзади Язон. - Он просто смешон со своими претензиями...

   - Итак, мы, будучи род Божий, не должны думать, что божество подобно золоту или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого, - уже слегка охрипшим голосом кричал Павел. - Так, оставляя времена неведения, Бог повелевает всем повсюду людям покаяться...

   - Что значит покаяться? - сказал кто-то в толпе.

   - Что за дубовая логика!..

   - И что за стиль!..

   - И почему может он знать, что повелевает его бог?..

   - ...ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, - продолжал Павел, - посредством мужа предопределённого, подав удостоверение всем, воскресив его из мёртвых...

   - А ты говорил, что Анастасия [5] - богиня... Видишь, я правильно передал, что он говорит о воскресении какого-то бога...

  

   [5] - По-гречески: воскресение.

  

   - Какого бога? Он только что говорил о муже, а совсем не о боге...

   - Клянусь Аполлоном, у меня в голове все кругом пошло!.. Вот напустил туману!..

   - Ну, продолжение завтра, - решительно сказал кто-то и пошёл к выходу.

   - Да, это самое лучшее. Идём по домам, граждане...

   - Пойдём и мы, Язон, - сказал Филет. - Он говорит, как варвар...

   Они молча пошли среди оживлённой толпы. В душе Язона победно сиял чарующий образ Береники. Может быть, то, что говорят о ней, простые сплетни завистников... Она слишком хороша, чтобы все это было правдой...

   - Появление в виду Акрополя этого нескладного иудея символ, - задумчиво сказал Филет. - Много уже есть теперь в Афинах гречанок, которые без ведома мужей отправляют в тишине своего гинекея поклонение иноземным богам - больше всего египетским. И вот на наших глазах приехал из Азии новый бог - кто говорит один, а кто и два. Это нашествие богов-варваров и есть знамение времени. И, может быть, ты увидишь, как под напором их греческие боги отступят в небытие. Я не верю, что иудеи, как утверждал Посидоний Апамейский, стоик, поклоняются ослиной голове, но все эти их невежественные болтуны стоят, пожалуй, ослиной головы...

  

  

   В богатом дворце Иоахима ключом кипели огромные дела. Со всех концов света съехались к нему управляющие, и он, точно бог какой, едва уловимо управлял общим ходом дела, и тысячи тысяч людей во всех концах земли творили волю его и несли ему золото и всякие богатства. Теперь его особое внимание привлекала пшеница с берегов Борисфена, через Ольвию, - она приходила оттуда значительно дешевле египетской, - великолепные меха, которые доставлялись с верховьев этой таинственной реки, и, наконец, драгоценнейший янтарь с берегов грозного Северного моря. Требование на него росло беспрерывно, а вместе с требованиями росли и цены. Нерон в особенности сходил с ума от янтаря. В Риме маленькая фигурка из янтаря ценилась много дороже живого раба. Кроме того нужно было решить важный вопрос по откупам: разорение населения усиливалось везде, необходимо было сделать римскому правительству представление об уменьшении цены откупов и подкрепить его удостоверениями местных властей. Это будет стоить недёшево. В результате этого в карман Иоахима должны будут попасть многие миллионы, а верёвка на шее римского правительства затянется ещё крепче. Игра становилась немного уже опасной, но Иоахим о громоотводах уже позаботился: маленький - а то даже и не маленький - мятеж где-нибудь в Паннонии, на Рене [6] или в Иудее всегда может немножко смирить высокомерие цезаря...

  

   [6] - Рейне.

  

   А тем временем Иоахим готовил большой караван, который должен был сопровождать его сына в путешествии по неведомым странам, а попутно собрать об этих странах, вплоть до Янтарного Берега, торговые сведения: за узкой лентой греческих колоний по северному берегу Понта лежали страны совершенно неведомые, но по всем признакам чрезвычайно богатые...

   Язон, радуясь предстоящему интересному путешествию, неустанно пил светлую мудрость своего любимого учителя. Филет всячески старался увлечь его послушать известных философов афинских - стоиков, эпикурейцев, пифагорейцев, киников, эклектиков, - но никого с таким вниманием не слушал Язон, как его самого. В простых туниках, с непокрытыми головами, с посохами в руках они покидали пышный дворец, полный послушных невольников и прекрасных невольниц, светлым утром, или золотым вечером, когда из-за Саламина вставала золотая, как щит героя, луна, они шли в долину Иллисуса, где так пышно цвели олеандры, пели соловьи и где, казалось, ещё витала тень старого Сократа: эта долина была любимым местом прогулок старого мудреца...

   - Тут слушал его и его потом прославленный ученик Платон, а может быть, и Аристотель Платона, - говорил, глядя в напоённые солнцем струи Иллисуса, Филет. - Но... раз нас никто, кроме цикад, не слышит, мы можем свободно обсудить, так ли прочно основание их славы, как это принято если не думать, то говорить перед людьми... Я не буду отрицать, что и у того, и у другого есть не мало прекрасных страниц, но если мы возьмём их во всем объёме, то... нас не слушают даже цикады, ибо они слушают только себя... то нас поразит - да простят меня великие боги! - убожество их мысли. Оба они приносят личность человека в жертву государству. Но почему я должен быть только кирпичом сперва в башне эллинской, потом македонской, потом римской, мне не ясно. И почему я, кирпич, должен подчиняться тем, которые наглостью или кулаком присвоили себе место управителя дома? Платон в своей "Республике", заговорившись, - грех этот свойствен далеко не ему одному - дошёл до коммунизма жён и детей. Управлять государством должны философы. Но как же могут они управлять чем бы то ни было, если они прежде всего не согласны один с другим? И как может Сократ управлять Афинами, когда он не мог справиться с одной Ксантиппой? И кто философ и кто не философ? философ или не философ, например, тот косноязычный иудей, которого мы с тобой на днях слышали в ареопаге? Аристотель умереннее, но и он договорился до бессмыслицы. По его мнению, управлять государством должны только воины, политики и судьи, которые должны составлять одно сословие. Кто в молодости был воином, тот в старости, вооружённый опытом и мудростью, может, по мнению Аристотеля, заведовать государственными делами. Но почему воин, махая мечом, дробя черепа и сжигая города, приобретает мудрость, мне непонятно. Мне все эти мыслители, устрояющие бедный мир наш, - о чем их, однако, никто никогда просить и не думал, - кажутся похожими на детей, которые из кирпичиков возводят очень хорошенькие домики, башенки, крепости и прочее. Все это очень хорошо, но ни на что, кроме их собственной забавы, не нужно. А с Аристотелем носятся до сих пор. Ему поклонялся Цицерон. Славный Сенека не перестаёт восхвалять его высокую мудрость... Только благостный Эпикур да киренайские идонисты во главе с Аристиппом попытались освободить человека от этого унизительного рабства, в которое загнали его философы-благодетели древности...

   - Так кто же, по-твоему, должен управлять государством? - спросил Язон.

   Филет, остановившись, долго смотрел в играющие солнцем струи Иллисуса.

   - Я не знаю... - сказал он. - Я не знаю, кто должен управлять государством. Люди испробовали в этой области решительно все, что только можно было придумать, но толку не получилось ни у кого. Единственный вывод, который должен из огромного опыта этого сделать мудрый, это тот, что никто не должен управлять государством... или, во всяком случае, не должен управлять государством я, даже тогда, когда меня об этом просят. Самое мудрое слово, которое когда-либо было по этому поводу сказано, это было слово Диогена Александру: "Не управляй мною, пожалуйста, совсем - только отойди, не мешай мне греться на солнышке!" В самом деле, почему вечно пьяный Александр должен был управлять Диогеном, мне неясно. И чем скорее бросят философы или Александры свои заботы об устроении человечества, тем будет лучше. Как тебе известно, в Александрийской библиотеке собрано уже до семисот тысяч книг - я не думаю, что александрийцы стали от этого хоть чуточку умнее...

   - Но я все же хочу знать, что мне делать, - сказал Язон. - Ты только разрешаешь. Но где же та нить Ариадны, которой я мог бы следовать по лабиринтам жизни?

   - Такой нити нет, мой милый, - сказал Филет. - Мы обречены вечному мраку. Эти поющие цикады, песни которых так идут к этому солнечному блеску и зною, говорят людям о подлинной мудрости жизни: вот уже тысячелетия поют они нам об этом, но мы за ними не идём. Да-да, не заботься о завтрашнем дне, который не в твоей власти, но радуйся сегодня тому, что посылает тебе судьба - как цикады, как цветы... Жив - и хвала богам! Жизнь совсем ведь не так бедна. Вон апельсинные деревья и кипарисы - как сладко грезить под ними, слушая лепет Иллисуса!.. Вон сосновая рощица, в которой так упоительно пахнет смолой и солнцем... А посидеть лунной ночью в саду, играя на флейте? А уйти в горы и на берегу шумящего потока съесть кусок хлеба, запивая вином, и спеть среди звонких скал старую песню о любви... А эти два мотылька, которые играют над сонными олеандрами?.. Боги осыпали путь человека многими светлыми радостями, и не они виноваты, что человек не умеет ценить того, что ему дано на короткое время... Но вот мы незаметно добрались и до дома. Кто это там стоит у входа?

   Они подошли к дворцу. У входа стоял какой-то грек, средних лет, с приятным и весёлым лицом. Он держал в руках что-то прикрытое покрывалом.

   - Вы из этого дома, если не ошибаюсь? - спросил он с приятной улыбкой. - Не можете ли вы сказать, как бы мне повидать достопочтенного Иоахима? Я знаю, что он всегда так занят, что добиться свидания с ним почти невозможно...

   - Мы были в отсутствии и не знаем, дома ли Иоахим, - сказал Филет. - Но это вот его сын, Язон, и он сейчас все узнает. Какое у тебя дело к Иоахиму?

   - Я Ксебантурула, художник, - сказал грек. - Я хотел предложить достопочтенному Иоахиму одну из своих ваз, только что мною сделанную. Вот посмотрите...

   Он сдёрнул с вазы тёмное покрывало, и оба невольно просветлели: так прекрасна была эта небольшая, заплетённая тонкой резьбой золотая ваза! И на пьедестале было чётко выписано: "??????????? ???????" ("Ксебантурула сделал").

   - Я редко видел вещь столь прекрасную, - сказал Филет, любуясь вазой. - Имя Ксебантурулы известно мне давно: твои произведения всегда восхищали меня... Ты пойди в сад пока, Язон, а я помогу Ксебантуруле... Идём за мной...

   Филет с художником исчезли в огромном вестибюле. Язон прошёл в парк, где в золотой тишине вечера дремотно плескали фонтаны. Белые статуи гляделись с зелёных берегов в сонную, всю золотую воду пруда. И вдруг в молодой душе ярым вихрем взмыла тоска и засиял прекрасный образ Береники. Сняв с ветвей лавра с утра забытую тут кифару, Язон опустился на зеленую мураву на берегу пруда и живые, нервные пальцы его побежали по звонким струнам. В самый день встречи с Береникой он нашёл в минуту вдохновения музыку для

   прекрасной песни Сафо "Прощание". И всякий раз, как волшебный образ красавицы - поблагодарив ареопаг за его постановление воздвигнуть ей статую в Акрополе, прекрасная царевна уже покинула Афины - вставал в его обожжённой её улыбкой душе, он находил утешение в нарядных строфах песни прекрасной лесбийки.

  

   - О, как боги в высоте небесной, -

  

   тихонько запел он под рокот кифары, -

  

   Счастлив тот, кто образ твой прелестный

   Непрестанно видит пред собой,

   Сладкий звук речей твоих впивает

   И в улыбке губ твоих читает,

   Что глубоко он любим тобой!..

  

   - Прекрасно, прекрасно! - услышал он голос Филета. - Вот ты и послушался уже учения крылатых цикад... Оставь наглым заботы о том, как устроить людей, а ты дай им лучше эту вот песню твою... Они, законодательствуя, ошибутся наверное, а ты в песне своей - нет...

   - Но кто-то как-то должен все же позаботиться, - опуская кифару, отвечал Язон, - дать мне хлеба, охранить мой покой, чтобы дать мне возможность создать эту песню. Надо быть справедливым, Филет. Ты иногда увлекаешься. И я прошу тебя ещё раз ответить мне, что ты думаешь об устройстве людей.

   - Ничего не думаю, - отвечал Филет. - Думал много, но ничего не нашёл. Запомни, милый: самые мудрые слова на земле - это "я не знаю". Этот кривоногий иудей все знает, а я ничего не знаю. Что же касается забот государственных мужей о нашей с тобой безопасности, то ты прав только до известной степени: сегодня, правда, они загораживают нас с тобой от разбойников, скажем, и дают нам возможность в тишине вечера насладиться музыкой и поэзией, но завтра они же затрубят в трубы с городских башен, погонят нас с тобой в кровопролитный бой за непонятное и ненужное нам дело - и оторвут нам головы, которые они вчера оберегали от разбойников. Государственное устройство - это ящик Пандоры, милый, и блажен муж, который найдёт для уставших людей средство от этого дара Рока освободиться. Я этого средства не нашёл. Я ничего не знаю. И это уже кое-что. Но повтори, прошу тебя, оду прекрасной лесбийки или спой мне её эпиталаму, которую ты так прекрасно положил на музыку: "Как под ногой пастуха гиацинт на горах погибает..."

  

  

   Когда все приготовления к отплытию каравана в степи таинственной Скифии были закончены, Иоахим во дворце своём дал в честь отъезжающего сына богатейший прощальный пир. Язона в дальнюю и опасную дорогу эту сопровождали, во-первых, Филет, к которому Иоахим питал неограниченное доверие, а во-вторых, отборная дружина для бережения его от дикарей, населявших эти степи. При караване было несколько уполномоченных Иоахима по торговой части. Им было поручено высмотреть все торговые возможности в этих далёких странах, которые, раскинувшись по привольным берегам светлого Борисфена, уходили в жуткие степные и лесные дали. Много было невольников, которые должны были вести караван морем, а потом и пустынями. За караваном неожиданно увязался Ксебантурула, захвативший с собою несколько ваз, которые, как он знал, очень любили скифские цари: он надеялся продать их сам, без посредников, очень выгодно. И Язон, и Филет очень полюбили артиста, носившего в Афинах за свою постоянную весёлость кличку Демокрит: в то время как зрелище людской комедии внушало иногда Филету некоторую грусть, Ксебантурула всегда приветствовал глупости людские раскатом весёлого смеха...

   Настал, наконец, и день отъезда. В Пирее собрались толпы любопытных. Особенное внимание привлекала роскошная трирема, которую купил недавно Иоахим для сына. Среди провожающих выделялась величавая белая фигура Аполлония Тианского, окружённого своими учениками. Ему тоже было предложено Иоахимом принять участие в интересном путешествии, но он с достоинством отклонил предложение: быть одним из многих в свите какого-то иудея он не желал... Обращал на себя внимание толпы и Симон Гиттонский со своей Еленой. Как и Павел, он не имел в Афинах никакого успеха. Только портовые рабочие Пирея слушали его одним ухом: головоломно все это было, ненужно, и куда интереснее после тяжёлой работы было попить, поесть и поплясать в кабачке на взморье...

   Иоахим крепко обнял Язона и сердце его боязливо сжалось. Но он победил себя: он готовит любимому сыну необыкновенную судьбу, и тот должен показать себя достойным её. Он дал сигнал к отплытию. Первыми пошли суда с товарами, предназначенными для далёкой Ольвии, греческой колонии на северном берегу Понта, и для степных дикарей; за ними двинулось судно с конвоем каравана.

   - Ну, в последний раз, - взволнованно сказал Иоахим, обнимая сына. - Что сказать матери?

   - Скажи ей, чтоб она не тревожилась: со мной Филет и надёжная охрана. А я... - он покраснел, - я постараюсь быть достойным твоего ко мне доверия... До свидания, милый отец! Я буду пользоваться всяким случаем, чтобы дать тебе весть. Обними же за меня маму крепко...

   - И никого больше? - пытливо глядя на сына, пошутил Иоахим.

   Язон покраснел.

   - И старую, милую Хлоэ, конечно...

   Но в душе его пожаром вспыхнул чарующий образ Береники.

   Последним, вслед за Филетом, вбежал по сходням на "Эринну" Язон, матросы отдали чалки и побежали по вантам поднять паруса: ветер был попутный и весёлый. Hortator [7] уже стоял на своём месте и строго осматривал подтянувшихся гребцов.

  

   [7] - Начальник гребцов.

  

   - Вперёд!

   Враз ударили многочисленные весла в лазурную воду, и трирема повернулась к пристани своей богато расписанной кормой... Завизжали блоки, затрепетали верёвки и один за другим, точно красные груди каких-то сказочных птиц, вздувались паруса. Язон прощался грустным взглядом с взволнованным отцом. Он сожалел, что не всегда он был достаточно ласков с ним, который так любил его, который так щедро осыпал молодую жизнь его всякими благами. А рядом с ним у борта стоял Филет и, не отрывая глаз, смотрел на печальный и милый лик Елены: с того дня, когда он впервые тогда на "Нептуне" встретился с ней глазами и по грусти её взгляда почувствовал, как она устала, как ей хочется простоты и тепла, он часто вспоминал её. И вот вдруг теперь, когда вокруг триремы уже запенилась и заиграла воронками лазурная вода и закружились белой метелью крикливые чайки, он во взгляде её прочёл нечто большее: сожаление, что он уходит от неё совсем, последнее горькое "прости" и - призыв. Но было уже поздно. И он долго-долго смотрел в её направлении, до тех пор, пока толпа не слилась в одну пёструю гирлянду вдоль песчаного берега... А вдали, на высокой скале, прекрасным маревом умирал Акрополь...

   Впервые за долгие годы показалось Филету, что слишком он уж много в жизни думал о жизни и слишком мало жил. Но привычным усилием он взял себя в руки: то счастье, которое сулил ему печальный взгляд Елены, как и всякое другое счастье, - мираж, и лучше сразу же отказаться от того, что, все равно, рано или поздно, так или иначе, будет отнято...

   Вытянувшись длинной вереницей, как перелётные птицы, суда неслись уже по мелкой, в кудрявых белых гребешках волне в лазурные дали. Все предвещало благополучное, скорое и весёлое плавание. На кораблях послышался уже смех, шутки, а потом, к вечеру, и песни, и флейты, и пляски...

   Потом вызвездило. В пении ночного бриза в снастях Язон слышал печально-сладкие напевы сирен, бродил восторженной мыслью среди роскоши созвездий и молился нежно-прекрасному образу Береники. Увидит ли он когда её? И в душе его слагались сами собой нарядные строфы, жили для него одного и тихо умирали, как умирают к рассвету хоры прекрасных звёзд...

   Утром на заре мореходы принесли, как полагается, жертву Посейдону, и снова, благодаря весёлому попутному ветру, потёк солнечный день в сладком бездельи, играх и смехе. Больше всего смеялись, как всегда, около Ксебантурулы. Филет все ещё боролся с нежным маревом счастья, которое вдруг неожиданно встало перед ним в гавани Пирея: даже и у философов сердце не сразу подчиняется велениям разума, и, может быть, и в философах эта слабость не так плоха...

   Но глаза всех уже шарили в поисках горизонта: хорошо на приволье морском, а на земле все же лучше. И когда наконец в синей дали протянулась бледная полоска, похожая на облако, и острый глаз мореходов признал в ней землю, все обрадовались: хвала богам - скоро конец!.. Все толпились на палубах и, весело галдя, смотрели, как вырастала из моря земля, как потом пёстрой кучкой камешков обозначился город и как, наконец, над безбрежною гладью вод встал прекрасный многоколонный храм Деметры. То была Ольвия, славная греческая колония, бойкий торговый город, служивший посредником между суровыми дикарями степей и избалованными и изнеженными народами юга.

   И вот вокруг каравана уже закачались по зелёным волнам челны рыбаков, и, встречая иноземных гостей, бойкое население Ольвии сгрудилось на берегу. Сильный запах рыбы густо стоял над городом. Ольвия промышляла и рыбой - тони по берегам моря и в устьях могучих рек, впадавших в него, были богатейшие, - и в гербе города была птица, несущая в клюве рыбу. Закрепив чалки, мореходы первым делом направились в храм Кастора и Поллукса, покровителей мореходов, принести благодарственную жертву за счастливое плавание...

   Управляющие Иоахима сразу взялись за дела по продаже привезённых товаров, по закупке новых для обратного каравана и с особой заботой - суровый нрав Иоахима им был слишком хорошо известен - по снаряжению каравана в мало знакомые северные страны по Борисфену. Местные купцы, уже побывавшие в степях, всячески стращали приезжих торговцев, чтобы отбить у них охоту к этому предприятию, но чем больше ужасов рассказывали они об этих диких странах, тем яснее понимали представители могущественного иудея, что пробиться туда нужно во что бы то ни стало: если прячут, то, значит, есть что.

   Язон, которого совсем не влекла торговля, съездил тем временем с Филетом посмотреть светлую Тавриду, овеянную древними сказками. С большой охотой он заводил знакомства с новыми людьми, которые говорили ему о новой жизни. В особенности сошёлся он со скифским царём Скилой, который подкочевал со своими степняками под самые стены Ольвии. Мать Скилы была гречанка, он говорил по-эллински, как эллин, и, когда подходил он со своими таборами к Ольвии, он надевал греческий наряд, с радостью погружался в эллинскую жизнь и даже участвовал в орфических мистериях.

   - Но скифы мои ворчат, - с улыбкой говорил Скила, высокий, опалённый степным солнцем наездник, с длинными русыми волосами и висящими вниз усами. - Они думают, что я изменяю богам отцов, и ждут поэтому на свои головы всяческих несчастий...

   - Ну, я не променял бы место скифского царя на орфические мистерии! - весело захохотал Ксебантурула, только что выгодно продавший свои художественные произведения Скиле. - И если бы мистерии угрожали моему царскому благополучию, то я... поторопился бы откочевать от Ольвии подальше, заказав, конечно, предварительно Ксебантуруле несколько хороших золотых ваз...

   - Я об этом думал, - сказал скиф. - То есть не о том, чтобы променять степи на мистерии или мистерии на степи, - одно другому не мешает, - а о том, чтобы попросить тебя сделать мне несколько золотых и серебряных вещиц. Твоё искусство воистину восхищает меня...

   - Ты непременно должен, Ксебантурула, сделать Скиле такую же вазу, какую ты продал в Афинах Иоахиму, - сказал Филет. - Я редко видел более прекрасную вещь... Что с тобой, Язон?

   Язон стоял как вкопанный и во все глаза смотрел на толпу невольников, которые выгнаны были на продажу: они как раз проходили невольничьим рынком. Язона поразила одна девушка: небольшого роста, тоненькая, с льняными, чуть тронутыми золотом волосами, с огромными, лесными, как у какой-нибудь гамадриады [8], глазами, она была настолько очаровательна, что в душе Язона померк победный образ Береники. И гамадриада глядела на него, и в дивных лесных глазах стояли слезы. Она, видимо, хотела молить о чем-то прекрасного иноземца, но не смела. И вдруг тихо, точно вопросительно, она уронила:

  

   [8] - Нимфа, живущая в дубе и вместе с ним умирающая.

  

   - Маран ата...

   Язон только посмотрел на неё с недоумением...

   - Язон, да что с тобой? - повторил Филет.

   - Что? - точно просыпаясь, отозвался Язон. - Нет, я так.

   Стыдливое сердце его ни за что в мире не открылось бы в таком случае даже любимому учителю. Оживлённо болтая, все пошли дальше, но Язону казалось, что все счастье жизни осталось позади. И он не вытерпел и под первым попавшимся предлогом бросился назад, туда, где он только что видел свою гамадриаду. Но её уже не было. Ему было ясно, что она рабыня, что она выведена на продажу, что он мог бы сразу купить её, но он упустил одно мгновение, и вот она исчезла неизвестно куда. Он обегал весь рынок, он обегал всю Ольвию - красавица исчезла без следа. Это было настолько ужасно, что, когда наступила ночь и из-за степи в дымке поднялась огромная серебряная луна, Язон не вытерпел.

   - А скажи, Скила, - пользуясь темнотой, спросил он, скрывая волнение. - Случайно я видел утром на невольничьем рынке несколько молодых, сильных рабов, которых я хотел бы купить для усиления охраны в дороге, но, вернувшись, я не нашёл ни одного. Куда могли бы они деться?..

   - Караваны с рабами то и дело отходят в разные стороны: и в Тавриду, и в Элладу, и на Пантикапею [9], и даже в Рим. Но жалеть тебе решительно не о чем: завтра на рынке ты можешь найти других, ещё лучших, может быть... Как раз сегодня я продал много пленников в Пантикапею...

  

   [9] - Потом Керчь.

  

   И опять стыдливость сердца сковала уста Язону. Он не мог сказать о своей тайне ни единого слова. Несколько дней бродил он как потерянный по всей Ольвии, но не находил следа пропавшей красавицы. И когда доверенные отца его начали обсуждать, не отложить ли, в виду близости осени, отправку каравана до весны, он вдруг горячо потребовал отхода на север теперь же: он не мог больше дышать отравленным для него воздухом Ольвии!.. Все переглянулись.

   - Но туземцы говорят, что зима, когда все реки тут замерзают, все равно остановит нас в пути, и мы должны будем ожидать вскрытия Борисфена не в удобной и весёлой Ольвии, а где-нибудь в занесённой снегами степи, - может быть, даже без кровли над головой...

   - Ну, вы с товарами ожидайте вскрытия вод здесь, а я со своим отрядом пойду передом, - краснея и хмурясь, сказал Язон. - Не для того я вышел в путь, чтоб бояться снега. Я должен видеть и испытать все... Не так ли, Филет?

   - Да, но с рассудком, - отвечал Филет, с удивлением глядя на вспышку своего ученика: таким он ещё его не видывал. - Надо обдумать...

   И в тот же вечер Скила, готовясь откочевать от Ольвии, вдруг взял за руку своего молодого друга.

   - Ты хранишь от меня какую-то тайну, Язон, - сказал он. - У нас между друзьями так не делается. У тебя какое то горе. Скажи: может быть, я, человек в степях и в Ольвии свой, смогу помочь тебе? В чем дело?..

   И, охваченный отчаянием, Язон, закрыв лицо руками, признался скифу во всем. Тот только руки поднял к небу.

   - Да отчего же ты не сказал мне всего этого раньше, несчастный?! - воскликнул он. - Девушка, о которой ты говоришь, одна из моих невольниц. Я продал её вместе с другими в Пантикапею. И они уже отправлены по назначению - не знаю, степью или морем. Ах, какой ты... Но я узнаю, и, если рабы отправлены сухим путём, мои наездники нагонят их и примчат её тебе... Какой же ты скрытный и гордый!..

   - Тогда беги и устрой все! Я осыплю твоих наездников золотом с головы до ног. Но скорее!

   И когда Скила ушёл, Язон подошёл к Филету.

   - Ты прав, Филет, - сказал он. - И Скила говорит, что лучше переждать вскрытия вод в Ольвии...

   - Ну вот и прекрасно, - сказал тот, полный тоски по Елене. - Мы воспользуемся последними солнечными днями, чтобы съездить куда-нибудь...

   - Хорошо. Мы могли бы съездить в Томы, на могилу Овидия...

   - Можно, конечно, и в Томы, но... если говорить откровенно, то могилы писателей большой притягательной силы для меня не имеют, - улыбнулся Филет. - Это ведь они создали культ писателей - в своих интересах, конечно, - а наивные люди поддались их уверениям, что пачкать папирус чернилами важнее всего... А люди они, большей частью, мелкие и пустые... И тот же Овидий, tenerorum lusor amorum [10], попал в Томы вследствие какой-то очень грязной истории...

  

   [10] - Певец лёгкой любви.

  

   - Мне его Ars armandi отвратительна, - покраснел Язон.

   - И мне, конечно... Если бы этот культ писателя не внедрился в наши нравы так, что всякая гадость и глупость, этим писателем написанная, считается чуть ли не даром небес, то, конечно, никто, кроме дрянных распутников, эту книгу и в руки не взял бы, а теперь многие ценители высокого украшают этими стихами в Помпее стены своих домов. А бесстыдная льстивость его "Метаморфоз" и "Фастов"? Может быть, Катон был и прав, ставя писателей рядом с шутами и другими блюдолизами. Нет, в Томы нам можно и не ездить...

   На другое утро к Язону прискакал Скила: девушка отправлена сухим путём и он бросил вслед каравану своих лучших всадников. Через несколько дней она будет в Ольвии... У Язона выросли крылья. Но через два дня точно громом сразило его: в стане степняков вспыхнул против Скилы мятеж за его измену дедовским обычаям, и он, в сопровождении немногих верных ему скифов, ускакал степями к царю фракийскому Ситалку... Мятежники выбрали себе нового царя и ушли в бездонные степи, где никто не мог отыскать их.

   И снова солнце потухло для Язона, и он целые дни проводил на морском берегу, слушая грозные рёвы осеннего моря...

  

  

   Сумрачный, Павел бросил Афины. Его проповедь не имела никакого успеха. Даже синагога и та была в Афинах какая-то особенная: никто не только не хватался за камень, чтобы побить ложного пророка, как это не раз бывало в других местах, но никто даже не кричал особенно. Посмеялись презрительно и разошлись. А выступления на агоре и в ареопаге привели только к тому, что в него уверовала выплаканная вдовица Дамарис, проведшая довольно весёлую жизнь, а теперь проходившая женскими сумерками, да Дионисий, член ареопага, старик с очень значительным лицом, огромной бородой и суровыми глазами, на вид величавый мудрец, а на деле большой простак, который все боялся опоздать примкнуть ко всякому новому движению... Теперь Павел направлялся в Коринф, где уже существовала небольшая общинка и ни на минуту не угасали всякие волнения и смуты. Нет, будущее было темно, и сердце Павла грызли сомнения. Он думал, что старые твердыни опрокинуть легко, но вот новый - и ему самому неясный - мир все не строился, а старый не умирал. Он много и часто говорил о близком уже конце мира: это было прежде всего прекрасным оружием, чтобы попугать простецов и тем удержать их на стезе добродетели. Но теперь, когда он шагал по каменистой, пыльной дороге, ему казалось, что никакого конца мира не будет, что все как было уныло и безотрадно, так и останется.

   Его сопровождали на этот раз только молоденький и кроткий Тимофей да недавно обращённый прозелит, необрезанный, а по ремеслу врач, Лука. Он был натурой очень мягкой, ласковой, улыбающейся жизни - резкая противоположность сумрачно баламутящемуся Павлу. Лука любил петь Богу, любил все красивое и тайно от всех, даже от своего неугомонного наставника, записывал рассказы его и других о жизни Мессии. Он любил их всячески разукрасить, чтобы доставить будущим читателям и себе побольше удовольствия, а Мессию возвеличить. Теперь, шагая вместе с Павлом по осенне-пустынной, ветреной дороге, он с умилением вспоминал свою последнюю запись о том, как к деве Назарета явился ангел с белой лилией в руках и возвестил ей, потрясённой, что она скоро понесёт от Бога и родит Спасителя Мира, и тепло обдумывал, как лучше передать ночь рождества Мессии, когда в звёздном небе летали светлые хороводы ангелов и воспевали песнь: "Слава в вышних Богу, а на земле человекам благоволения - мир". Это он придумал сам и радовался, что у него так хорошо и умилительно вышло. Он вообще любил видеть в жизни мир и благодушие, никогда не лез вперёд, ничего не устраивал, а прятался в тени...

   С сердито надувшегося моря налетал порывами резкий ветер и тучами вздымал пыль по дороге. Вокруг было неприветно и пусто. Седые тучи грозили дождём, а то и снегом; было холодно. Вершины Парнаса и Геликона, которые иногда виднелись из-за гор, побелели. И казалось сердцу, что вся радость жизни умерла.

   - А у кого ты думаешь остановиться на этот раз, учитель? - спросил Лука.

   - У Стефана. Он очень уговаривал...

   - На что же лучше?.. И для продажи изделий твоих будет удобно жить вместе с ним, да и синагога совсем рядом...

   - Да, да... - хмуро отвечал Павел и, вздохнув, как бы сам с собой продолжал: - Возлюбленный ел и пил, и растолстел, и разжирел, как говорит Господь во Второзаконии, и сделался непокорен. Так явилась ревность и зависть, вражда и раздор, гонение и возмущение. Так восстали бесчестные люди против почтённых, бесславные против славных, глупые против разумных, молодые против старых. Поэтому и удалились мир и правда, так как всякий оставил страх Божий, сделался туп к вере Его, не ходил по правилам Его заповедей. Но каждый поступал согласно стремлениям своего злого сердца с неправедным и нечестивым рвением...

   - О ком говоришь ты так, учитель? - робко спросил Тимофей, который всегда огорчался, когда Павел говорил в таком тоне.

   - О ком же ещё, как не о коринфянах? - хмуро вздохнул Павел. - Вот община в Фессалониках или в Филиппах это радость моя, мой венец...

   И в его душе встал образ Лидии, богатой вдовы, торговавшей восточными тканями, которая была его ревностной последовательницей, а потом стала и подругой. И Эвходия славная душа, верующая, покорная, и Синтихея тоже. Правда, ссорятся они все между собой за первенство - обе они диакониссы, - но и это все из ревности о Господе... И опять он вздохнул неприметно: как было бы хорошо теперь, в этот холодный, осенний день, не по пустынной дороге брести уже усталыми ногами, а сидеть бы тихонько у огонька в уютном доме Лидии!.. Но он строго нахмурил свои лохматые брови на это искушение и, победив его, почувствовал большое удовольствие...

   - Ты не гневайся, учитель, - воспользовавшись тем, что Тимофей немного отстал, проговорил мягко Лука, - но много раздоров идёт по общинам о Лидии... Да и о Текле поминают...

   От неожиданности Павел гневно остановился посреди дороги.

   - Разговоров?! - воскликнул он, однако, смущаясь. - Да разве я не свободен? Разве не волен я иметь спутницу, как и прочие апостолы и даже братья Господни? И разве Пётр ходит один?

   - Я ничего не говорю... - примирительно сказал Лука. - Это твоё дело. Я говорю только, что болтовни много...

   Ярым вихрем, как этот зимний ветер над пустынной дорогой, взмыла в душе Павла все отравляющая горечь.

   - Труды, тюрьмы, удары, смерть, все это испытал я в излишестве, служа Господу моему и людям! - горько воскликнул он. - Пять раз давали мне иудеи свои тридцать девять ударов плетью, три раза был я бит палками, в Антиохии подвергся избиению камнями и мёртвым был брошен на свалке, три раза тонул... Путешествия без числа, опасности при переходе рек, опасности от разбойников, опасности со стороны Израиля, опасности со стороны язычников, опасности со стороны ложных братьев, опасности в городах, опасности в пустыне, опасности на море, - я все испытал! Усталость, труды, бессонные ночи, голод, жажда, долгие посты, холод, нагота - вот моя жизнь!.. И всего этого им ещё мало... И разве стоил я хоть асс один общине? Я ни от кого ничего не брал никогда - только Лидия, добрая душа, помогает иногда мне... Нет, нет, иной раз и возропщешь!.. Словно вот ты враг им какой - так вот и следят, так и ловят, так и...

   Он резко махнул рукой и, повесив голову, снова быстро пошёл по пустынной дороге, по которой, вздымая косматую пыль, бесновался порывистый ветер. Лука осуждал себя за нелепое выступление. Но он, воистину, хотел как лучше. Разве можно было знать, что он примет это так близко к сердцу?.. В хмурых далях, в тумане, уже проступил великолепный храм Афродиты Пандемосской. При одном взгляде на знаменитое святилище это Павла всегда мутило: оно было для него символом погибели...

   - Маран ата! - услыхали они от приземистого, намокшего кабачка на перекрёстке. - Да благословит Господь приход твой, учитель!..

   - Маран ата, - отозвались все. - Да это ты, Стефан? Как ты сюда попал в такую непогоду?..

   Стефану было под сорок. Это был высокий, костистый мужчина с выдающимися скулами, впавшими щеками и какими-то жуткими, точно ожидающими чего-то глазами.

   - Я вышел встретить вас, - отвечал Стефан глухим голосом. - Давай, я понесу суму твою, учитель. Ты устал, должно быть...

   И все вместе продолжали путь.

   - Ну, как там у вас дела? - спросил Павел, и в голосе его была некоторая тревога: он понимал, что Стефан вышел навстречу неспроста.

   - Да что дела! - махнул тот рукой. - Не успеет потухнуть одна смута, как начинается другая - просто замучились все!

   - Опять взбаламутились?

   - Опять... Одни кричат: "Я Павлов!", другие: "Я Аполлосов!", третьи: "Я Петров!", или ещё что там... И с осени болезнь у нас тут какая-то ходила, - говорят, корабли из Египта завезли - и много народа помирало. И наши стали волноваться: "Как же, - кричат, - Павел за верное обещал, что обратившиеся увидят царство славы, а наши близкие вот померли? Чем же они так провинились, что будут лишены царствия славы?.." Не знаю, как там у вас, а у нас все словно помешались на втором пришествии. Многие забросили всякую работу - зачем трудиться, когда скоро всему конец? - и впали в нищету. Другие, побросав все дела, начали обращать неверных: надо спасать души людей. А много и таких, которые, забросив своё хозяйство, толпами без всякого порядка скитаются туда и сюда. И в доказательство показывают послание от тебя, что весной, дескать, обязательно ждите последнего дня...

   Павел опять гневно остановился.

   - Какое послание от меня? Никогда таких посланий я не писал! Что за тупой народ, прости меня, Господи! Сколько раз посылал я вам начертание моей руки: как получите что откуда, сравните, я ли это писал или не я. Удивительное дело: ни одного купца вашего ложным посланием не проведёшь, он все испытает, он все проверит; а тут о спасении душ дело идёт, а им хоть бы что!.. Не овцы же вы, люди - как же можно поступать так неосмотрительно? И хотел бы я знать, кто это так старается?..

   - Да разве мало у тебя недругов? - потупившись, сказал Стефан. - Я все удивляюсь, как они мало себя ещё показывают...

   - Мало!.. - горько усмехнулся Павел. - Как дикого зверя травят, дня покойно провести не дают, а ему - мало! А этот, который с мачехой-то живёт, как теперь?

   Эта история с кровосмесителем много испортила Павлу крови. Он потребовал, чтобы коринфская община прокляла преступника силою Господа и Иисуса Христа. Следствием этого, по мнению Павла, должна была быть немедленная смерть виновного. Это он считал делом милосердия: предать сатане на гибель плоть его, чтобы спасти его душу. Но Павел наткнулся на решительный отпор со стороны коринфян. Весь авторитет его был поставлен на карту. Он немедленно сел на судно и прибыл в Коринф. Это не помогло: сопротивление продолжалось. Оскорблённый до глубины души, Павел вернулся в Эфес. Община тем временем опомнилась и кровосмесителя прокляла. Карательного чуда не произошло, но грешник за то признал свою вину и покаялся.

   - Многие удивляются, что проклятие не подействовало, - проговорил Стефан. - Но с мачехой он как будто больше уж не живёт. А вот пьянство за вечерей идёт по-прежнему, и с язычниками все путаются как ни в чем не бывало. А ещё некоторые из наших придумали креститься за мёртвых...

   - Это как же за мёртвых? - заинтересовался тихий Лука.

   - А если который сам крестится в нашу веру, так ему, понятное дело, обидно, что умершие родственники его обречены гибели, - пояснил Стефан. - Вот он и крестится опять - за отца, за мать, за деда, за всех, кого ему спасти хочется...

   - А что ж, по-моему, это ничего, - опасливо покосившись на Павла, сказал осторожно Лука. - Слава Господу, что есть хоть между своими такая любовь...

   Павел молчал. Лохматые, сросшиеся брови его были нахмурены. Много говорил он о радости спасения, но вот никак, никак не мог он радости этой испытать сам! Он знал и брал от жизни только скорби человеческие. Он не смеялся никогда, а улыбался очень редко. И Лука жалел его за это...

   Они уже входили в предместья шумного Коринфа. Стефан горевал на своё малодушие: он не рассказал Павлу и десятой доли грехов коринфской общины. А он только за тем и вышел навстречу, чтобы подготовить горячего Павла к тому, что ждёт его здесь.

   - Да, да, - сердито бормотал Павел. - Вы уже пресытились, вы уже обогатились, вы уже стали царствовать без нас... Мы безумные Христа ради, а вы мудры во Христе, мы немощны, а вы крепки, вы в славе, а мы в бесчест