Наживин Иван Федорович - Иудей

го искусства началось настоящее столпотворение: все - даже беременные женщины на сносях - непременно хотели быть на играх...

   ...Торжественный поезд "божественного" цезаря прибыл, наконец, в Олимпию, раскинувшуюся по берегам Алфея. Олимпийские игры праздновались каждые четыре года, но для Нерона олимпийцы начали их раньше срока, тем легче, что игры всегда приносили торговцам города хороший доход. Нарушено было для "божественного" и то древнее правило, по которому на олимпийских играх мог выступать только певец чисто эллинской крови. Нерон так трусил, что с дороги послал гонцов ко всем оракулам Ахайи, чтобы узнать, как обернётся дело. Македонское владычество резко уронило значение оракулов: слишком уж заметно было их желание угодить новому властелину. Когда пьяный Александр заявил притязания на божеский сан, оракулы присудили божеские почести даже приятелю его, Гефестиону. И поэтому к тому времени знаменитый Дельфийский оракул содержал уже не трех пифий, а только одну, а оракул Аммона в Ливии замолк совсем. Нерон, забыв свои недавние насмешки над оракулами, с полным удовольствием выслушивал ободряющие ответы пифий.

   - А-а, греки! - закатывая глаза, все повторял он. - Вот народ!..

   Но одно едко огорчало его: депутации от Афин все не было.

   Настал, наконец, и торжественный день. Съехавшиеся со всей Греции тонкие ценители искусства бешено рвались в огромное здание театра. Speculatores в пышных одеяниях звенели в серебряные трубы и предупреждали ещё и ещё раз всех, что во время состязания певцов никто не будет впущен в театр, ни выпущен из театра. Нерон был поражён малым числом певцов, пожелавших выступить на состязании, и их более чем скромными именами.

   - Но это так понятно, божественный цезарь, - говорили ему судьи. - Уже прославившиеся певцы, чтобы не потерять былую славу, предпочитают уклониться от состязания: ведь слава твоя гремит по всему миру... А артистам, ещё неизвестным, для славы послужит уже то одно, что они выступали в Олимпии в один день с тобою. В поражении же своём они уверены заранее...

   - Но вы должны иметь в виду, - говорил Нерон, - что я выступаю у вас впервые, и потому вы должны быть снисходительны ко мне. Я сделал все что мог, но меня волнует мысль, что я в Олимпии...

   - Прежде всего не надо робеть, - покровительственно повторяли судьи, не без удивления глядя на владыку мира. - Победа уже наполовину выиграна, если не робеешь.

   И когда в переполненном театре воцарилась тишина, почётнейшие из граждан Олимпии торжественно вынесли на сцену кифару цезаря: конечно, он выступал первым. Он овладел собою и дошёл до приготовленного для него места без приключений: он все боялся, что споткнётся и заставит улыбнуться насмешников-ахайцев. Он сел, взял кифару, театральным жестом - он думал, что это очень существенно, делать как все, - оттопырил руку и вдруг ударил по звонким струнам...

   В огромном театре стояла мёртвая тишина: стоявшие всюду в проходах преторианцы обеспечивали торжественность минуты в достаточной степени. Да и всем было интересно, что даст "божественный". Но если великий артист пел и делал всякие жесты точь-в-точь так, как это делали другие, менее великие артисты, то голос его был все же и слаб и неуверен, и в исполнении его было много напыщенного, неискреннего...

   Он кончил и, точь-в-точь, как настоящие артисты, оборвав последний аккорд, встал. Все вокруг заплескало в ладоши и закричало. Больше всех неистовствовали постоянные спутники Нерона, но выходили из себя и греки: до такой степени все это было необычно! Среди рёва толпы был слышен и смех, но рукоплескания покрывали все... Судьи, сидевшие в особых креслах на конистре, вокруг жертвенника Диониса, где во время представлений трагедии помещается хор, стали перешёптываться, и председатель, почтённый старик с длинной бородой в завитках, вдруг встал и поднял руку.

   - В объявленном нами порядке игр произошло неожиданное изменение, граждане, - обратился он к слушателям. - После великого цезаря должен был выступать целый ряд певцов Ахайи, но все они уже признают себя побеждёнными и от участия в состязании отказываются. Случай в летописях Олимпии ещё небывалый... Такой победы, божественный цезарь, Олимпия не помнит...

   Снова буря рукоплесканий, криков, смеха зашумела в огромном амфитеатре. Нерон, высоко подняв свою круглую голову, восторженно упивался неслыханной победой. Старец снова поднял руку. Все стихло.

   - Божественный цезарь, - громко обратился он к Нерону, - божественный артист, пением своим равный Аполлону, все мы прибегаем к тебе с мольбой. Ты сорвал, так сказать, состязание в пении. Так не лиши же, по крайней мере, ахайцев радости ещё и ещё раз слышать тебя...

   Буря рукоплесканий поддержала старика.

   - С моей стороны было бы непростительной жестокостью отказать эллинам в их просьбе, - проговорил Нерон. - Я с величайшим удовольствием готов петь перед вами...

   На верхних ступенях кто-то сказал что-то насмешливое, и по толпе пробежала волна весёлости. Несколько преторианцев направились к подозрительному месту. Этого было достаточно, чтобы восстановить благоговейную сосредоточенность.

   Нерон запел. Нерон пел ещё и ещё. Слушатели скоро пресытились. Стали зевать. Стали посмеиваться. Кто-то продекламировал:

  

   Общий есть у певцов недостаток, что между друзьями

   Петь по просьбе они ни за что согласиться не могут,

   А без просьбы не хотят замолчать...

  

   Опять пробежала волна весёлости... Но тут же началась в одном месте амфитеатра тревожная суета: одна из тонких ценительниц искусства почувствовала родовые схватки. Её родственники обратились к преторианцам с просьбой разрешить вынести её, но те только сурово сдвинули брови: сказано, нельзя, значит, нельзя. И вот на ступенях амфитеатра начались роды. Вмешались власти. Стонущую женщину унесли. Но сейчас же в другом месте повалился со своего места какой-то молодой коринфянин.

   - Умер... умер... - зашептались тревожно соседи. - Надо скорее убрать...

   И когда вынесли его на площадь, "мёртвый" вдруг встал, вежливо поблагодарил всех и извинился.

   - Я больше не мог, - сказал он. - Ещё бы немного - и я действительно умер бы от... наслаждения.

   И, сопровождаемый общим смехом, "мёртвый" пошёл домой. Те, кто его вынесли, тоже постояли, подумали и - пошли по домам.

   А цезарь пел. Слушатели изнемогали. Судьи и представители города начали тревожиться, как бы не было каких нелепых выступлений со стороны утомлённых слушателей. Но старец снова нашёлся.

   - Божественный цезарь, великий артист, - вкрадчиво сказал он, когда после очередного выступления слабеющие уже рукоплескания смолкли. - Ты утомился... Мы молим тебя отдохнуть...

   - Нисколько, - живо отозвался Нерон. - Я готов петь для вас хоть до утра...

   - Не делай этого, божественный... Не напрягай так своих сил, - заговорили судьи. - Ты нужен и другим. Мы, судьи, не можем взять на себя такой ужасающей ответственности, мы должны показать пример самоотвержения и сказать: мы жаждем твоего пения ещё и ещё, но мы решительно говорим: довольно!

   - Да, да... - раздалось со всех сторон. - Божественный, пощади!..

   Старец сделал знак. На орхестру тотчас же выступил красивый отрок, который на золотом блюде нёс венок из оливковой ветви. Он преклонил колени перед цезарем, тот принял венок и сам увенчал себя им перед ревущим театром.

   - Раз победа моя так необыкновенна, - слегка уже осипшим голосом проговорил Нерон к судьям и представителям города, - то я предлагаю вам, о ахайцы, стереть всякую память тут о прежних победителях: чтобы навсегда запечатлеть в истории этот день, я предложил бы вам сбросить со своих пьедесталов всех прежних победителей Олимпии...

   Разразилась бешеная, перемешанная с неудержимым хохотом овация, и тотчас же молодёжь из свиты Нерона бросилась валить с пьедесталов статуи победителей и под свист и хохот точно сошедшего с ума амфитеатра поволокла их в отхожие места...

   - Вот и не верь оракулам, - проговорил Нерон. - Нет, я всегда говорил, что тут что-то такое есть...

   Театр шумел. Римляне хохотали.

   - Нет, а слышали, как Веспасиан-то опять оскандалился?..

   - Что такое?..

   - Заснул!..

   - Он решительно невозможен!..

   - Но какое счастье, что божественный не заметил этого!

   - А наверху во время исполнения божественным своих пьес многие из публики дулись в очко [84] ... Я то и дело слышал: "Venus!.. Canis!.." Смотрите, смотрите, как Веспасиан-то теперь за божественным ухаживает!.. Ха-ха-ха...

  

   [84] - Игра в кости - tessares.

  

   - Хитрый старик!..

   Начался бешеный пир в честь победителя.

   В это время к Коринфу одна за другой подходили галеры: то из Иудеи подвозили пленных, набранных римскими военачальниками в боях с повстанцами-зелотами, для работ по прорытию перешейка...

  

  

   Вернувшийся из далёкого путешествия Иоахим - он был доволен положением дел в провинциях - с удовольствием узнал, что все затруднения между сыном и его избранницей кончены и что можно будет отпраздновать свадьбу. Но он только поражался, как тоненькая гамадриада со своими лесными глазами осложняла это совсем обычное дело. С одной стороны, ей нельзя было совершить брак с Язоном у епископа, по-христиански, - чего впрочем, Язон нисколько и не хотел, - но, с другой стороны, как же может она, христианка, поступать по-язычески или по-иудейски в этом случае? Она все бегала к прятавшимся старцам своим советоваться, как ей быть, и без конца спорила с Язоном, который - в душе его пышно цвела любовь и снова, как в юности, пели в ней нарядные строфы - терпеливо сносил эти причуды...

   К этому времени старинный религиозный брак в Риме все более и более вытеснялся чисто гражданским браком per coemptionem и даже просто per usum и все более и более входил в моду свободный брак. Миррена сделала, наконец, свой выбор: пока они будут жить в свободном браке, а затем, когда она наконец уговорит Язона познать Бога истинного, тогда пресвитеры совершат уже брак по настоящему. Но и Иоахим, и Язон, и она очень легко согласились в одном: ограничиться приглашением на пир только самых необходимых гостей и не устраивать этих римских оргий... Иоахиму было бы приятно видеть, как будет римская знать ползать перед его невесткой, вчерашней рабыней, но он понял, что торжество его над ними будет ещё тоньше, если он пригласит только какой-нибудь десяток избранных, а других этой чести лишит. Среди приглашённых был и Вергиний, помощник Виндекса, прибывший по делам Галлии в Рим на короткое время.

   Легко перешагнули и через древние римские обычаи ввода невесты под кров жениха - все это уже утратило свой смысл и только утомляло людей своей наивностью. Это была уже только шелуха давно сгоревших дней. Ограничились только тем, что украсили вход в дом живыми цветами да когда жених с невестой вошли в зал, где собрались уже гости, огромный хор Иоахима грянул ту эпиталаму, которая была сочинена Язоном на слова Сафо ещё в юности:

  

   ХОР ПЕРВЫЙ

   Как под ногой пастуха гиацинт на горах погибает,

   С сломанным стеблем, к земле приклонивши свой венчик пурпурный,

   Сохнет и блекнет и ничьих не манит уже взоров:

   Так же и дева, утратив цветок целомудрия, гибнет.

   Девы бегут от неё, а мужчины её презирают.

   О, приходи поскорее, Гимен, приходи Гименеос!..

  

   ХОР ВТОРОЙ

   Как на открытой поляне лоза виноградная, прежде

   Быв одинокою, к вязу прильнёт, сочетавшись с ним браком,

   И до вершины его обвиваясь своими ветвями,

   Радует взор виноградаря пышностью листьев и гроздий:

   Так и жена, сочетавшись в юности брачным союзом,

   Мужу внушает любовь и утехой родителям служит.

   О приходи поскорее Гимен, приходи, Гименеос!..

   И зашумел весёлый пир...

  

   Но не успели гости осушить и первой чаши за благополучие новобрачных, как Салам с поклоном подал на золотом подносе Иоахиму восковую дощечку. Тот недовольно дрогнул бровью: какие же послания во время брачного пира? Но, заглянув на дощечку, он сразу переменил выражение лица: то принцесса Береника, только что прибывшая в Рим и узнавшая о семейной радости у достопочтенного Иоахима, выражала желание лично принести приветствие молодым и их великому и знаменитому отцу.

   - Послать за принцессой самый лучший октофорон, - сказал Иоахим. - И чтобы весь путь принцессы был усыпан живыми цветами.

   Все незаметно задерживали разбег пира, и когда номенклатор торжественно возвестил о приближении принцессы, все гости во главе с Иоахимом и новобрачными вышли к изукрашенному зеленью и цветами входу. Сердце Язона бешено билось... И вот октофорон остановился и Иоахим, подойдя, подал Беренике руку. Все сдержанно ахнули: Береника сразу точно потушила всех женщин - до Миррены включительно. Ласково, с победной улыбкой, которая была ей свойственна и которая у другой была бы, может быть, неприятной, она поблагодарила всех за ласковый приём, и прелестные глаза её остановились на мгновение сперва на новобрачной - оценка была произведена в один миг: прелестная птичка, - а потом, долго, на Язоне. И в самых изысканных выражениях принесла она молодым и Иоахиму поздравления.

   - Просим, принцесса, почтить наш кров своим высоким посещением, - склонился перед ней Иоахим и невольно подумал: "Вот кого нужно было бы женой моему сыну и - Августой Риму!.."

   И когда блестящее шествие двинулось дворцом в пиршественный зал, Береника с улыбкой обратилась к Язону:

   - А мы все начали было уже терять надежду видеть нашего славного соотечественника когда-нибудь женатым... Но теперь я вижу, что и ты покорён владычице Кипра...

   Она почувствовала, что та первая встреча их, в Афинах, Язоном не забыта, что её новое появление произвело на него сильное впечатление и что очень немного борьбы потребуется, чтобы он оставил эту птичку и очутился бы у её ног... И Язон не без страха почувствовал, что ослепительная красавица эта имеет над ним большую власть, чем он в своих милых горах думал... Она - заметил он - стала ещё прекраснее, ещё ослепительнее, а она, со своей стороны, видела, что если Маленький Бог и утратил кое-что из своей прежней сияющей красоты юности, то он стал прекрасен новой, одухотворённой красотой. Полнота его духовной жизни, отсветы которой то и дело проходили в этих прекрасных, глубоких глазах, придавали всему облику его какое-то особое благородство...

   Снова зашумел благопристойным шумом весёлый пир... Здесь не было пьяного гвалта римских пиров, здесь умело выдерживали тот строгий и благородный стиль, который любила Береника. Она часто останавливала свой говорящий и пьянящий взгляд на Язоне, который смущался этим. Иоахим не сводил с неё глаз и опять и опять думал: вот какая жена нужна была бы его сыну, чтобы вместе с ним подняться на Палатин!.. В самом деле, как ни очаровательна была нимфа Миррена, она, как звёздочка в лучах солнца, была просто не видна в сиянии этой царственной красоты. А так как ей и без того уже было тягостно это греховное пирование с язычниками, то она желала только одного: чтобы все это скорее кончилось и она могла бы, не теряя времени, приступить к святому делу обращения молодого мужа в веру истинную...

   Все осторожно позлословили об артистических успехах божественного цезаря в Ахайе, о невероятном казнокрадстве, которое шло около канала через перешеек, и царевна коротко и ясно передала последние новости о ходе восстания в Иудее.

   - Но здесь прошёл слух, что повстанцы уже накануне сдачи, - проговорил добродушно лысенький, всегда рассеянный Плиний, известный всему Риму своим incredibile studium.

   - Я этого не сказала бы, - отвечала Береника. - Мне кажется, наоборот, что борьба будет упорная и затяжная. Я думаю, что Рим скоро должен будет послать туда серьёзные подкрепления.

   Иоахим переглянулся с Вергинием и с удовлетворением погладил свою уже седеющую бороду.

   - А не встречала ли ты там некоего Иосифа бен-Матафию, принцесса? - спросил он.

   - О, да! - засмеялась она. - Это очень тонкий человек... И он страшно любит Иосифа бен-Матафию: если бы мир разделить пополам и на одну чашку весов положить Иосифа, а на другую все остальное, что в мире есть, то Иосиф перетянул бы...

   - Но... можно ли положиться на него в серьёзном деле? - спросил Иоахим. - Дело в том, - поторопился он прибавить, - что перед самым восстанием я поручил ему там одно большое дело...

   - Я понимаю, - наклонила прелестную голову Береника. - Так ты хотел бы знать, можешь ли ты с ним быть спокойным? И да, и нет. У него всегда с собою весы, и он то и дело смотрит на стрелку: что перетягивает?

   Гремела музыка... Никаких чудес ни в кушаньях, ни в винах не было, не было вообще никаких вывертов дурного тона, как у какого-нибудь вольноотпущенника, но все шло точно само собой, все доставляло тонкое удовольствие и весело было за украшенными живыми цветами столами...

   И среди ласковых взаимных пожеланий гости в своё время разошлись...

   Иоахим не мог уснуть. В голове стояло одно: вот кого ему было бы нужно! Эта не только ничему не помешала бы, но сама повела бы Язона туда, куда следует. Утром он отложил все дела в сторону и прежде всего отправился к принцессе благодарить за высокую честь, которую она оказала ему. Вопреки обычаю, он не взял с собой той пышной свиты, которая полагалась ему, тем более что Рим шумел весёлыми сатурналиями, и положение Иоахима обязывало его показаться городу во всем своём блеске.

   Береника точно ждала его. Разговор повертелся некоторое время вокруг обычных мелочей.

   - Ах, принцесса, а я ведь продумал о тебе всю ночь! - вдруг от всей души вздохнул он. - Вот, думал я, женщина, созданная для великих дел! Нам надо было быть давно союзниками, принцесса, а мы все время жили как то врозь...

   Береника любила больших людей и легко пошла ему навстречу:

   - Да, да... Но, видно, так хотела судьба...

   - А мы можем говорить тут вполне открыто?

   - Если хочешь, пойдём погуляем по террасе: сегодня тепло и солнечно и с террасы виден весь Рим...

   Они вышли на террасу, обнесённую белой балюстрадой. Дворец Агриппы, как драгоценная игрушка, лежал в зелени своих садов. Вокруг действительно расстилался новый, все ещё неотстроенный Рим с широкими правильными улицами, с встающими из пепла дворцами и пышными храмами. Всюду слышались крики веселящихся на сатурналиях римлян.

   - Так думаешь, что в Иудее римляне завязнут? - тихо спросил Иоахим.

   - И крепко, - отвечала она. - Надо видеть, до какой степени исступления довели они народ... Да, - точно спохватилась она, - я вчера сказала тебе о своём Иосифе не все. Не доверяйся ему слишком: он продаст кого угодно и что угодно... Он всегда на стороне того, у кого больше золота... нет, не так: от кого он ждёт больше всего золота... А как у тебя дела в Галлии? Я говорю, конечно, о твоём овцеводстве, - стрельнула она по Иоахиму боковым взглядом.

   - Мои дела везде идут, хвала богам, одинаково хорошо, принцесса, - отвечал он. - Вся беда моя в том, что нет у меня... помощников... Возьми моего Язона: хорош собою, как бог...

   - О, да!.. Он редко прекрасен...

   - Душевен, умен, и в мысли я не знаю никого смелее его... Но для него мир - это только предмет для размышлений... Вот если бы такая женщина, как ты, взяла его в руки и подвигла бы его на дела, о которых люди говорили бы тысячи лет спустя!.. Ты видела его избранницу: прелестная девушка, но... Принцесса, я так богат, что даже не знаю, каково моё состояние. Но у меня уже седеет голова, а Язон живёт в облаках: ему таинства Мифры занимательнее... трона цезаря. Ах, если бы ты пересекла наши пути раньше...

   Она остановилась против Иоахима.

   - Я готова помочь тебе, Иоахим, - просто сказала она. - Я всегда восхищалась тобой. Ты большой человек. Я немножко догадываюсь, что в Галлии не одни овцы занимают тебя... И я готова свести твоего Язона с облаков и доказать ему, что и на земле есть кое-что достойное внимания. Но... дай мне немного времени. Выжди немного и приезжай вместе с ним ко мне в Цезарею - ведь дела у тебя есть везде... Можешь вполне рассчитывать на меня: я люблю большую игру...

   Задумчивый, Иоахим возвратился во дворец...

   На другое утро - были сигилларии, последние сутки сатурналий, когда все близкие знакомые обменивались сигиллами, маленькими изображениями богов и животных из терракоты, а потом из серебра и золота, - Береника прислала молодым подарок: прелестную статуэтку Венеры Победительницы. Язон в восторге любовался прекрасным произведением. И вдруг глаза его упали на подпись мастера на пьедестале. Там стояло знакомое угловатое "Ксебантурула сделал" , и сразу всплыли те, уже далёкие дни, берега светлого Борисфена, его тоска по неведомой гамадриаде и... по Беренике.

   А у окна горько плакала Миррена: ей было неприятно, что эта противная иудейка впутывается для чего-то своими подарками в их жизнь, и было совсем отвратительно, что муж её в восторге любуется этим поганым идолом...

   - Ах, да уймись же ты, наконец! - вспыхнул Язон. - Какой идол? Это просто прекрасное произведение искусства, только и всего, источник радости...

   Миррена зажала уши руками.

   - Перестань! - воскликнула она. - Если бы я знала, что с первых же дней мне назло ты будешь сквернить нашу жизнь этими погаными богами вашими...

   - Но ведь я не мешаю тебе ни в чем, Миррена, - стараясь сохранить спокойствие, проговорил Язон. - Почему же ты непременно хочешь спасать меня от чего-то, наставлять? Будь умницей, Миррена, и предоставь каждому жить, как он хочет...

   Миррена, отвернувшись, плакала злыми слезами. А он задумчиво смотрел на Венеру Победительницу, и вспоминался ему опять весёлый Ксебантурула, синие дали Борисфена, безбрежные леса, и было дивно ему, что та прелестная гамадриада вдруг, точно злым колдовством, превратилась в эту надоедливую, как летняя муха, женщину...

   И весь в блеске встал вдруг опять в его душе царственный образ прекрасной Береники...

  

  

   Вернувшись из Рима, Иосиф бен-Матафия нашёл Иерусалим в припадке крайнего исступления. Твёрдо помня приказание Иоахима, он решительно примкнул к партии мира. Но так как зелоты с каждым днём брали в стране верх, он стал потихоньку перемещаться в их сторону в полной надежде, что в нужный момент Цестий Галл, наместник Сирии, сразу наведёт своими легионами полный порядок... И вдруг неожиданно появился в Иерусалиме посланный Иоахима Исаак. Он передал Иосифу золото и приказание торговое дело начинать и тотчас же, точно ничем не интересуясь, поехал обратно.

   Ночью, лёжа с супругой в постели, Иосиф все никак не мог заснуть. Супруга эта была уже по счёту третьей: две первых как-то не удовлетворили его, и он их удалил. Сарра же была богата, красива и чрезвычайно рассудительна.

   - Что ты не спишь? - спросила она.

   Он рассказал ей о поручении Иоахима и вздохнул об опасных временах.

   - Дело твоё, по-моему, совсем просто, - рассудительно сказала Сарра. - Подкупать людей к восстанию нет никакой надобности: их и так едва держат. Поэтому золото Иоахима ты можешь пока спрятать - оно может пригодиться на какое-нибудь полезное дело потом. А ты должен перейти на сторону зелотов. Господь наградил тебя даром слова, и ты, конечно, сразу поднимешь народ на великое и правое дело. Новые правители сразу дадут тебе, конечно, хорошее место, и все будет для нас очень хорошо...

   Иосиф очень оценил ясный ум своей новой подруги. В пользу подсказанного ею решения говорили и философские соображения: богачей и аристократов уже резали по всей стране, и было очень легко попасть в число жертв. Но зачем? Почему? Не является ли жизнь высшим даром Бога человеку? Не преступен ли тот, кто высшего дара этого не бережёт? Не показывает ли он этим пренебрежения ко всех благ Подателю?..

   И, умилённый мудростью как милой Сарры, так и своей собственной, Иосиф нежно обнял свою подругу...

   А наутро, когда по обыкновению во дворах храма и по площадям зашумели иудеи и когда под яростным напором зелотов, за ударом ножа никогда не стоявших, партия мира, смущённая и растерянная, отступала все более и более, над взбудораженной толпой вдруг встала щеголеватая фигурка Иосифа.

   - Сыны Израиля! - с широким жестом, совсем как в Риме на форуме или в сенате, воскликнул он. - Вы знаете меня... Я оказывал народному делу сопротивление из всех моих сил, не щадя даже самой жизни моей. Но я теперь вижу, что ошибался, и вот я пришёл покаяться перед всеми вами. Да, я был неправ! И потому я не только перехожу сам в ряды восставших за великое дело, но зову на бой и всех истинных сынов Израиля...

   Бурные крики покрыли его слова. Среди партии порядка выступление его произвело ошеломляющее впечатление. Многие, даже видные люди почувствовали вдруг, что они, в сущности, в душе были всегда зелотами. "Да, да, вперёд, сыны Израиля!.. Положим головы наши за святое дело!.. Иосиф - о, Иосиф, это такая голова!.."

   Ещё жарче запылали головы и сердца. Загоралось везде, по всякому поводу и без всякого повода... Эллины, жившие в Цезарее, дав хорошую взятку секретарю Нерона Бериллу, добились, чтобы цезарь выдал им грамоту, объявлявшую их хозяевами города. Иудеи, составлявшие в Цезарее меньшинство, пришли в бешенство. Начались перепалки. У иудеев была в городе синагога, построенная на земле одного эллина. Много раз пытались иудеи купить у него эту землю, но он не продавал, а чтобы ещё больше насолить им, застроил свою землю так, что к синагоге остался только узкий проход. Иудеи всячески мешали постройке, но Флор, прокуратор, запретил им насильственные действия. Иудеи дали ему взятку в восемь талантов. Получив деньги, он сразу забыл свои обещания помочь им в освобождении синагоги и нарочно уехал в Себасту. На следующий день один из греков взял горшок, поставил его вверх дном перед самым входом в синагогу и стал совершать на нем жертвоприношение птиц. Язычники всегда дразнили иудеев, что они с Моисеем были изгнаны из Египта потому, что все они были заражены проказой, - по Моисееву закону, прокажённые, исцелившись, должны принести в жертву птиц. При виде этого издевательства иудеи пришли в ярость. Несмотря на то, что была суббота, в улицах Цезареи закипела драка...

   Из-за угла вышел какой-то пожилой иудей в старом, заношенном плаще и, остановившись, долго смотрел на поваленный горшок, на летавшие вокруг перья, а потом, вздохнув, направился в сторону гавани и, осмотревшись, постучал у дверей одного бедного домика. За дверью послышалась весёлая песенка - то шли ему отпирать. Дверь отворилась: на пороге стояла Текла. Сзади, держась за её тунику, испуганно пряталась хорошенькая девчурка. Текла пополнела, похорошела, и на лице её было выражение спокойного счастья. И вдруг, узнав пришельца, она омрачилась.

   - А-а, опять явился! - воскликнула она. - Счастье твоё, что мужа дома нет... Иди, иди! Нечего тебе здесь больше делать...

   И со всего маху треснула дверью.

   Он постоял, подумал и, сгорбившись, пошёл сам не зная куда... Бешеный шум вокруг синагоги остановил его. Навстречу ему бежали окровавленные иудеи с исступлёнными лицами. Эмилий Юкундус, начальник кавалерии, во главе своих всадников с обнажёнными мечами преследовал их. Тяжёлый камень, пущенный из толпы, больно ударил его в плечо. Ему показалось, что камень был брошен старым иудеем. Он подлетел к нему вплотную и осадил коня.

   - Это ты бросил в меня камень? - грозно крикнул он.

   - Нет!

   - Врёшь, собака, ты!..

   - Ты сам собака!..

   - Ты иудей?

   В старике в припадке бешенства точно все внутренности вдруг поднялись, и он яростно крикнул в лицо римлянину:

   - Да, иудей!

   И в то же мгновение с раскроенной головой он упал под ноги коня...

   Иудеи были смяты. Схватив свои священные книги, они бросились в Нарбат, иудейское местечко, стадиях в шестидесяти от Цезареи, а к Флору сейчас же отправили депутацию с выражением сожаления о происшедшем. Послы просили его заступничества и имели глупость намекнуть о восьми талантах. Флор взбесился:

   - Как смели вы унести из Цезареи... ваши священные книги?

   И послы были брошены за это в тюрьму.

   Иерусалим закипел. Умышленно раздувая пламя, Флор послал взять в сокровищнице храма, будто бы по приказу императора, семнадцать талантов - восемь да семнадцать - это двадцать пять, цифра круглее... Иерусалимцы, вне себя, одни всячески поносили Флора, а другие, издеваясь, обходили толпу, кипевшую по улицам, с корзинами, приговаривая:

   - Подайте бедному, несчастному Флору!..

   Флор с войсками бросился на Иерусалим, произвёл там яростный погром, причём несколько иудеев всаднического сословия - то есть римских граждан - сперва высек, а потом распял. Береника, находившаяся с братом в Иерусалиме, несколько раз посылала к Флору с просьбой прекратить резню и грабёж, но он на просьбы красавицы не обращал внимания.

   Народ был в бешенстве. Первосвященники в сопровождении всего духовенства коленопреклонно молили его сохранить спокойствие, но уговоры эти имели следствием только то, что - под влиянием зелотов - народ покрыл своей яростью уже не только римлян, но и саддукеев, и Агриппу с Береникой, и вообще всех знатных и богатых. Резня и грабёж продолжались. Агриппа с Береникой были забросаны камнями и должны были бежать из Иерусалима в Махеронт. Флор, оставив в распоряжении синедриона часть своих войск, ушёл с остальными в Цезарею. Зелоты бросились к Масаде - неподалёку от Энгадди, - хитростью взяли её и, перебив римлян, заняли крепость.

   Элеазар, сын бывшего первосвященника Анании, начальник храмовой стражи, стал во главе иерусалимских зелотов и предложил от имени народа саддукеям не принимать больше никаких даров и жертв от неиудеев. Это означало прежде всего прекращение жертвы за императора и Рим, то есть объявление войны гиганту-Риму. Саддукеи и люди, головы ещё не потерявшие, опять умоляли народ не делать такого вызова. Но ничто не помогало. Тогда они отправили одно посольство к Флору, а другое в Заиорданье к Агриппе, чтобы те скорее стянули войска свои к Иерусалиму. Флор, весьма довольный, ничего не ответил: пусть поднимаются! Их раздавят, и всем этим волнениям раз навсегда будет положен конец. Агриппа прислал верховникам три тысячи всадников.

   Ободрённые верховники заняли войсками верхнюю часть города, а нижний город с храмом остался в руках мятежников. Начались сражения. Верховники стремились, главным образом, захватить храм. Но на восьмой день мятежники вторглись в верхний город, сожгли дворцы Анании, Агриппы и Береники и архив, чтобы сделать невозможным взыскание долгов с бедноты. Этим всю бедноту они сразу перетянули на свою сторону. На следующий день, опьянённые успехом, они осадили Антонию, после двух суток осады взяли её, перебили римлян, а саму цитадель зажгли...

   Менахем, сын знаменитого Иуды Галонита, который учил, что над иудеями не должно быть никакой власти кроме Бога, разбил арсенал в Масаде, вооружил там всех повстанцев и прилетел в Иерусалим. Началось истребление знати. Жирный Анания, любитель и знаток Лукреция, был обнаружен в водопроводе царского дворца, убит и тело его брошено без погребения - самое страшное оскорбление, которое можно нанести иудею. Повстанцы осадили три главные башни крепости - Гиппика, Фазаэль и Мариамну, - чтобы добыть скрывшихся там римлян. Менахем дерзко встал - вместо Бога - во главе всего движения и проявлял чрезвычайную жестокость. Элеазар, сын первосвященника, который валялся в грязи без погребения, восстал против него со своими зелотами: не для того свергали они власть римлян, чтобы терпеть тиранию Менахема! Когда Менахем в царской мантии - очередь до правления Бога ещё не дошла, - во главе блестящей свиты, шёл в храм, народ во главе с зелотами бросился на него, и он, после всяческих мучений, был убит. Но его родственник, Элеазар бен-Иаир, бежал в Масаду и, временно заменяя собою Бога, сделался тираном там.

   Осаждённые в башнях римляне предложили сдачу, если иудеи даруют им жизнь. Элеазар, сын Анании, согласился, но, когда римляне сложили оружие, иудеи, несмотря на субботу, - иногда можно и сделать маленькое исключение - перебили их всех, кроме Метилия, начальника осаждённых, который обещался принять иудейство и совершить обрезание.

   Мирное население города было в ужасе. Чувствуя, что это начало конца, оно наложило траур. Предчувствие их оправдалось: в тот самый день, как римляне были изрублены зелотами в Иерусалиме, в Цезарее было вырезано поголовно все иудейское население. Погибло около двадцати тысяч. Иудеи поднялись всюду, зверски опустошили целый ряд сирийских городов и деревень вдоль границы и сожгли Себасту и Аскалон. Сирийцы в долгу не остались, и по всей Сирии начали истребление иудеев. Города были переполнены непогребенными трупами. Огонь перекинулся даже в Александрию. Тиверий Александр, правитель Египта, пытался умиротворить город, но иудеи были накалены и не уступали. Тиверий двинул против них целых три легиона, которые, несмотря на бешеное сопротивление иудеев, вторглись в Дельту - иудейский квартал - и вырезали там около пятидесяти тысяч человек.

   Цестий Галл, наместник Сирии, понял, что пора действовать энергично. Он двинул против иудеев свои войска. К нему присоединились с войсками цари Антиох, Агриппа и Соем. Начался разгром Галилеи. Затем Галл подступил к Иерусалиму и начал приготовления к приступу. Черепаха [85] подкапывала стены. В городе началась невообразимая паника. Зелоты и сикарии по ночам разбегались кто куда. Партия мира явно брала верх. Ещё немного, и город открыл бы ворота, как вдруг Цестий Галл бросил осаду и отступил. Иудеи, ликуя, бросились преследовать его. Римляне понесли очень тяжёлые потери, а иудеи, захватив богатую добычу, с ликованием возвратились в Иерусалим. В ответ сейчас же начался погром в Дамаске. Это только подлило масла в огонь, и Иерусалим закипел приготовлениями к войне: не победил ли маленький Давид огромного Голиафа?!

  

   [85] - Отряды, прикрытые соединёнными щитами сверху, чтобы защитники города не могли поражать их со стен стрелами.

  

   Маленькая общинка мессиан - с падением власти римлян им крепко доставалось от своих сородичей-иудеев - готовилась бежать. Четыре девственницы Филиппа, плоские, носастые, унылые, дружно пророчествовали, что бежать надо, но некоторые все же колебались: куда денешься? Тогда ангел Господень явился одному из пресвитров и именем Господа повелел ему немедленно выбраться со всеми верными за Иордан, в Пеллу, во владения Агриппы, который к нововерам-мессианам был терпим, ибо они ни в малейшей степени не интересовали его...

  

  

   - Что?!

   Голубые глаза божественного цезаря чуть не вышли из орбит, а вестник несчастья приготовился к отходу в область теней.

   - Что ты говоришь?! Римляне перед иудеями дали тыл?! Цестий Галл дал себя разбить и бежал?! Да ты бредишь?!

   Но так как Рим - это Рим, а Иудея - это Иудея, то гнев цезаря кончился раскатом смеха: "Клянусь бородой Анубиса, это замечательно!" Он сместил сейчас же Цестия Галла и главнокомандующим римскими силами в Сирии и Иудее назначил мужиковатого Веспасиана. Старик поседел в сражениях: он возвратил Риму потрясённый германцами запад и подчинил его власти до того неведомую Британию. Кроме того, он был консулом и наместником Африки и ко всеобщему удивлению не только не разбогател там, как полагается, но вернулся в Рим в очень стеснённых обстоятельствах. В обществе же он был мужлан и даже засыпал во время пения божественного цезаря!.. Говорят, что после управления Африкой он, чтобы жить, торговал даже скотом!.. Нерон повелел ему немедленно кончить непристойную комедию какого-то восстания каких-то там иудеев, а затем, спев, что полагается, на Истмийских играх и одержав и тут совершенно неслыханную победу, он приступил к работам по прорытию канала: искусство искусством, но и дело делом.

   Звонкие трубы возвестили огромным толпам народа о начале великого предприятия. Нерон первый, под взглядами тысяч ахайцев, запустил лопату в заранее для него разрыхлённую землю, насыпал земли этой целую корзину и на плече вынес её на берег будущего канала. За ним сделали то же все патриции из его свиты, а затем все власти Коринфа и других городов Ахайи. И работа закипела...

   Кипела она, однако, недолго: все средства - а они были значительны - были уже разобраны по карманам, и, следовательно, главная цель была достигнута. И вот к "божественному цезарю", когда он отдыхал после очередного выступления, явилась вдруг депутация с канала во главе с тонким ценителем высокого искусства, Мирмексом.

   - Божественный цезарь, мы пришли оповестить тебя о большом несчастье, - скорбно начал Мирмекс. - Нам открылось, что уровень морей, которые ты повелел соединить каналом, неодинаков. Если канал будет прорыт, вода одного моря бурно хлынет в другое и произойдут величайшие для Ахайи бедствия. Не веря слабым очам своим, мы обратились к помощи оракулов, и пифия олимпийская ответствовала нам: роющий землю да погибнет в воде! Мы явились умолять тебя так распределить твои выступления в городах, чтобы к тому времени, когда работы будут закончены, ты был бы от канала подальше, а лучше всего в Риме. Мы, исполняя волю твою, можем, конечно, и погибнуть на нашем посту, но ты должен быть в безопасности. Да, тебе лучше всего оставить Ахайю совсем: кто знает, какова будет сила прорвавшихся вод?..

   Нерон был весьма польщён.

   - Я благодарю моих верных ахайцев за их предупреждение, - милостиво проговорил он. - Но за кого же вы меня считаете? Эллины были всегда особенно дороги моему сердцу: это народ артистов. Я не желаю им зла. Я повелеваю сегодня же прекратить все работы на канале...

   Ликованию людей с канала не было предела: такая любовь к своему народу! Работы сразу были прекращены, рабы-иудеи были проданы, деньги поделены - в возмещение понесённых убытков, - а когда божественный цезарь выступал на другой день в театре Коринфа, его встретила и проводила совершенно небывалая ещё овация: люди с канала денег не пожалели...

   Но со всех сторон подходили неутешительные известия: в Иудее волнения продолжались, заволновалась Галлия, а в Риме обнаружился острый недостаток в припасах. "Божественный" цезарь повелел готовиться в обратный путь. Он чрезвычайно жалел, что государственные осложнения помешали ему выступить в роли Геркулеса, и дрессированного льва - цезарь, голый, должен был, подобно Геркулесу, уничтожить его перед взорами изумлённых ахайцев - приказал беречь пуще зеницы ока - для другого раза...

   - Да, это очень жаль, - сказал Нерон. - Но все же, клянусь бородой Анубиса, я могу, кажется, быть доволен! А? Такие победы!..

  

  

   Пламенный зелот Иосиф бен-Матафия был назначен иерусалимским синедрионом командующим всеми вооружёнными силами Галилеи. Синедрион тоже уже понял, что он был всегда, скорее, приверженцем зелотов, а если это и скрывал, то только потому, что думал - ошибочно, конечно, - что времена ещё не созрели. Богатые и хитрые люди, объявив себя зелотами, стали под разными предлогами покидать Иерусалим, а другие, в угаре, открыто стали на сторону повстанцев. Правда, крепость Сепфорида в Галилее отказалась принять участие в восстании, правда, когда иерусалимцы бросились на ненавистный Аскалон, маленький гарнизон его дважды нанёс им тяжёлое поражение, но в дни одушевления считаются только победы...

   Элеазар бен-Симон верховодил в Иерусалиме, Элеазар бен-Анания, сын убитого эпикурейца, трудился в Идумее, а Иосиф бен-Матафия поднимал Галилею. Он всячески старался убедить своих воинов оставить разбой, воровство и вообще бесчестные поступки против своих соотечественников: воин с нечистой совестью, уверял он их, имеет противником не только римлян, но и самого Бога. Против него в Галилее тотчас же встал Иоханан бен-Леви, богатый человек из Гисхалы, который на свои средства собрал четырехтысячный отряд иудеев, беженцев из тирских и сирийских пределов, где иудеев преследовали без пощады. Иосиф уверял всех, что Иоханан великий пройдоха, который только и думает, как свергнуть Иосифа и занять его место. Иоханан в свою очередь бешено громил Иосифа, утверждая, что молодчик только и думает, как перебежать к римлянам. Так, впрочем, думали многие. Когда зелоты захватили караван, который вёз большие богатства Агриппы и Береники, Иосиф приказал им хороших людей больше не беспокоить, а добычу возвратить. Сейчас же вспыхнул мятеж: зелоты в бешенстве кричали, что изменника Иосифа надо сжечь живьём. Больше всех кричал Иешуа бен-Сапфия, начальник Тивериады, с которым у Иосифа были свои счёты: синедрион поручил Иосифу сжечь роскошный дворец Иродов в Тивериаде, но Иосиф стал вертеться и так и эдак и повеления синедриона не исполнил. Тогда за дело взялся сам Иешуа: все разграбил, все сжёг и перебил всех язычников Тивериады. В столкновении с Иешуа Иосифу удалось схватить несколько зачинщиков мятежа, и он приказал пороть их до тех пор, "пока не обнажатся их внутренности"