Крашевский Иосиф Игнатий - Король хлопов

ы епископа. Его не напрасно в то время упрекали в том, что он слишком мало чувствует себя духовным лицом, не интересуется нуждами духовенства и слабо их защищая.

   - Это будет трудно! - произнес он со вздохом.

   - Кто же подстрекнул епископа? Ведь он вначале молчал, - спросил король.

   Сухвильк улыбнулся.

   - Может быть, его подговорили? - понизив голос, сказал он.

   - Не ксендз ли Баричка стоит за спиной епископа? - спросил король.

   Собеседник Казимира утвердительно кивнул головой.

   - С ним-то трудно будет сговориться и прийти к соглашению, - добавил Казимир, - я его знаю давно. Он меня не любит как родственник Амадеев и только ищет предлога, чтобы вступить со мной в войну. В нем сидит неспокойный дух. Я не желал бы войны с ним, потому что уважаю духовный сан и всегда и везде избегаю бесполезной войны. Подданные меня не будут уважать, если я сам себя не уважу... А вы... Что вы скажете о Баричке? -спросил он, устремив свой взор на Сухвилька, сильно задумавшегося.

   - Капеллан - человек безупречный, - возразил Сухвильк после некоторого размышления, - но он человек страстный, волнующийся, ему необходима кипучая жизнь. Его следовало бы послать с крестом в руках к язычникам, чтобы обратить их в свою веру... Потому что он красноречив, убедителен и обладает неустрашимым мужеством.

   Немного подумав, он добавил:

   - И он хотел бы, чтобы все знали о его неустрашимости.

   Король слушал с сумрачным лицом.

   - Я сделаю все, что смогу, чтобы избегнуть борьбы с ним, - произнес он. - Посоветуйте мне!

   - Я сказал бы, что следует уступить, если бы вы, ваше величество, перед этим не изрекли, что уступить для вас непристойно.

   - Я не могу! - повторил Казимир решительно и категорически. - Как частное лицо, я мог бы вернуть обратно Злоцкие земли, но как король я этого не могу.

   Он улыбнулся.

   - Дайте другой совет.

   Ксендз молчал.

   - Я не скрою перед вами, - сказал он, - что говорил уже об этом с епископом Бодзантой. Я его застал сильно возмущенным, и тщетно я старался его задобрить. Старик угрожает отлучением от церкви.

   - Отлучением, - подхватил король почти спокойно. - Вы сами знаете, как мало значения придают церковному отлучению крестоносцы и иные. Этим оружием злоупотребляли, и оно притупилось.

   - Но не следует относиться к нему пренебрежительно, - авторитетно прервал Сухвильк. - Церковь не имела и не имеет другого оружия и должна была постоянно к нему прибегать, хотя оно страшное.

   - Но вы сами, вы, духовные лица, не всегда оказываетесь послушными, -прервал Казимир, - ксендзы ведь и обедни служат, и хоронят отлученных...

   - Это плохие ксендзы, - прервал Сухвильк, насупившись, - потому что они поступают против высшей духовной власти, и если авторитет ее пошатнется, то и ксендзы потеряют свою силу.

   После некоторого перерыва ксендз добавил:

   - Господь поможет, и мы не допустим такой крайности.

   Король ничего не ответил.

   На лице его выразилась перемена, хорошо знакомая тем, которые его знали. Апатичное лицо скучающего человека преобразилось в авторитетное, гордое, озаренное королевским величием.

   - Поговорим о чем-нибудь другом, - произнес он, - я надеюсь с вашей помощью провести такой закон, чтобы поселившиеся на основании магдебургского права не обращались за разрешением спорных вопросов к немецким судьям за границей. Это позор для нас! Как будто у нас нет справедливого решения? В краковском замке учредим высшую судебную инстанцию.

   Сухвильк, услышав так быстро измененную тему разговора, был очень изумлен и не мог скрыть своего чувства. Но он понял, что король не желает больше говорить о деле краковского епископа; поэтому он послушно замолчал. Проронив еще несколько слов о немецких законах, Сухвильк вскоре после этого попрощался с королем, который его проводил до дверей.

   Кохан, подслушивавший за стеной до самого конца разговора, испытывал разнообразнейшие чувства, переходя от гнева к радости.

   - А! - говорил он сам себе. - Баричка собирается нас пугать и нарушить покой короля. Проучу же я его!

   С этими словами он тихонько отошел от дверей. Через полчаса Кохана уже не было в замке. Он переоделся, как обыкновенно для выхода; прицепив у пояса маленький меч, надев на шею цепочку, полученную в подарок от короля и взяв с собою слугу, который нес вслед за ним большой меч - рыцарскую эмблему, он отправился в город. Дом, принадлежавший Вержинеку, находился на самом рынке. В нем сосредоточивалась вся тогдашняя жизнь местечка, или, по крайней мере, его главная часть.

   Николай был один из самых деятельных людей своего времени и своего сословия, хотя трудно определить, к какому сословию он принадлежит. Он был мещанином, имевшим право считать себя дворянином и имел меч и герб, подобно другим рыцарям, его можно было также причислить к придворным должностным лицам; хотя он не имел официального титула, он, тем не менее, исполнял не одну, а несколько обязанностей. Несмотря на то, что он не был официально подскарбием, он заведовал кассой короля, наблюдал за монетным двором, исполнял обязанности войта.

   Он также вел обширную крупную торговлю разными предметами в различных городах. Купцы считали его своим авторитетом. Дворяне нуждались в нем из-за денег, духовенство его уважало за щедрость. Король питал к нему неограниченное доверие и без счета отдавал в его руки деньги.

   Он в лице его имел слугу, готового для него пожертвовать жизнью, именем и всем.

   Небольшого роста, средних лет, ловкий и подвижный Николай всегда ласково всем улыбался.

   Некрасивое, умное и доброе лицо выражало спокойствие, и хотя он не очень близко к сердцу принимал всякие неудачи, однако видно было, что это спокойствие напускное.

   С утра до поздней ночи Вержинек был на ногах, вставая на рассвете, работая почти всю ночь, ходил пешком и ездил то в Величку, в Олькуш, в Новый Сонч, то за границу с поручениями короля или по собственным делам. У него было много разных дел и занятий, и он, благодаря своей памяти и уму, успевал всегда вовремя все сделать, никогда не торопясь. Король советовался с ним даже в таких делах, которые его не касались; мещане ничего не предпринимали без него, а купцы шагу не делали без его совета, прибегая к его помощи.

   Ему не с кем было поделиться своей работой, и он пользовался только услугами чужих людей, потому что Господь призвал к себе двух старших сыновей его, оставив только внуков, за которыми еще смотреть надобно было. Жена от огорчения вскоре последовала за сыновьями, и Вержинек остался один, как перст, и должен был сам наблюдать за всем.

   При нем было много слуг и челяди, потому что мещане охотно отдавали своих сыновей к нему в науку; они исполняли все приказания, исходившие прямо от него.

   Когда хозяин уезжал куда-нибудь и отсутствовал дольше, чем предполагали, все дела останавливались, потому что никто не смел и не мог его заступить. Дом богатого мещанина не обращал на себя внимания своей наружной красотой; он был очень больших размеров, и, хотя ежегодно к нему пристраивали амбары, склады, сараи, он с трудом мог вместить прибывавшие со всех сторон товары. Ежедневно через ворота въезжали огромные нагруженные возы, целые караваны в сопровождении вооруженных людей, потому что в те времена иначе опасно было возить дорогие товары по пустынным проезжим дорогам. Повсюду было достаточно негодяев, нападавших на путников с целью поживиться.

   Во дворе много молодых людей было занято работой: одни взвешивали и подсчитывали, сколько выгружено, другие записывали, оберегали, чтобы не растащили. Коридоры, и сени были переполнены ожидавшими приема, в доме и во дворе в течении целого дня происходило беспрестанное движение и торговля. Другие теряли голову от всего этого шума, самому же хозяину было достаточно одним только глазом взглянуть, чтобы оценить каждый предмет, и он часто давал ответ раньше, чем его успевали спросить. Стоило ему лишь взглянуть на человека, и он уже отгадывал цель его прихода.

   Он говорил отрывистыми фразами, как полководец во время сражения, и все его приказания должны были немедленно исполняться; он не переносил замедлений и не допускал непослушания. Часто видели, как этот человек, бывший на дружеской ноге с королем и превосходивший своим богатством многих князей, выведенный из терпения чьей-нибудь медлительностью или неловкостью, припоминая старые времена, сам поднимал товар или вынимал его из привезенных ящиков, уча молодых, как надо немедленно, не теряя времени приниматься за работу.

   Он не переносил лихорадочной, неряшливой работы, и сам никогда не спешил, а хладнокровно и рассудительно работал, редко позволяя себе отдых; он не любил беседовать и попусту тратить время на разговоры. Король смеялся над ним, говоря, что Вержинек, вынужденный выслушивать чужую болтовню, в это время думает о чем-то другом.

   Запряженный экипаж и оседланная верховая лошадь стояли у него на дворе постоянно наготове в ожидании, что его во всякое время дня могут вызвать куда-нибудь, и он всегда был готов немедленно поехать, если это необходимо было для дела. Встретив его на улице или в путешествии, незнакомый не догадался бы, что это известный Вержинек, потому что он очень скромно одевался, и наряд его не бросался в глаза. Лишь присмотревшись к нему ближе, можно было заметить, что на нем дорогие ткани и отборная гарнировка, каких заурядные люди не носят.

   Вержинек очень любил всякие особенные, дорогие и красивые вещи, которые ему привозили со всех стран света.

   Комнаты, в которых он обыкновенно принимал своих товарищей, купцов, мещан, дворян и многих других обыденных гостей, не отличались особенно дорогим убранством; зато комнаты, в которых он принимал своих интимных знакомых и родственников, были настоящими хоромами богача, с многочисленными заграничными дорогими тканями, с резьбой по дереву и кости; там было много дорогого стекла, фарфора, кубков, камней и красивых ковров.

   Стены были оклеены дорогими заграничными обоями, а полы устланы ценными коврами; вдоль стен стояли диваны с подушками, а в стеклянных шкафах красовалась разная утварь, разноцветные позолоченные бокалы, кубки, графины. Он их получал из Италии, Франции, Испании, с востока и из всех тех стран, с которыми он вел торговлю. Вещи, которые ему больше всего нравились, он оставлял для себя. А так как и король был большим любителем красивых вещей, то Вержинек велел их привозить для себя и для короля отовсюду, где только их можно было достать. Он любил также драгоценные украшения, но никогда их не носил; лишь в дни каких-нибудь торжеств он одевал на себя цепь или какой-нибудь перстень, стараясь не раздражать глаза мещан роскошью, которую они не могли себе позволить.

   Современные строгие обычаи воспрещали им роскошь в одежде, в домашнем обиходе, на свадьбах, на поминальных обедах, крестинах и при всех увеселениях.

   Когда Вержинек со своей женой, детьми и внуками появлялись на улице или шли в костел, они старались одеться подобно другим мещанам, хотя ни один из них, ни Авилий, ни Виганды, ни Бохнеры, ни Кемпы, ни Кечеры не могли с ним сравниться в богатстве. Николай их называл своими братьями, но и дворяне хотели его считать своим братом.

   Когда Кохан вошел на двор Вержинека, он застал его там в меховой шубе и шапке, оглядывающим огромный транспорт товаров, привезенный на днях из Пруссии в Краков.

   Увидевши Раву, которого король часто посылал к нему с устными поручениями, Вержинек поспешил навстречу ему со своей обычной улыбкой на устах.

   - Да прославлено будет имя Господне! Вы из замка? Какие известия вы принесли? - спросил он ласково.

   Кохан молчал, и это молчание не предвещало ничего хорошего. Лицо его было пасмурно.

   - Располагаете ли вы свободным временем? Мы должны войти в комнату, -ответил гость, - для того, чтобы никто не слышал нашего разговора. Подозвав к себе одного из служащих, одетого в такую же шубу, как и он, Вержинек быстро шепнул ему что-то на ухо, указывая на ящики с товарами, а сам, взяв под руку Кохана, повел его к себе в комнату, в которой он обыкновенно сам отдыхал, допуская в нее только тех, перед которыми у него не было тайн. Комната была полутемная, потому что мало света проникало через два окна с железными решетками. Вдоль стен стояли окованные тяжелые дубовые ящики с затейливыми замками, и легко было догадаться, что в них спрятаны его богатства. Рядом с сундуками стояли шкафы с полками, на которых лежали свертки бумаг, пергамент, мешки и тарелки с деньгами и множество образцов разных руд.

   На столе было много бумаг, печатей, сургуча, бечевок, разной утвари, там же стояли весы для золота и драгоценных камней, солнечные часы и разные другие мелочи.

   Небольшая кровать, стоявшая в углу, при ней потухшая лампа и висевшее над постелью распятие Христа из черной слоновой кости, указывали, что Вержинек в этой комнате отдыхал.

   На стенах висели картины религиозного содержания.

   - Почему вы сегодня такой пасмурный? - спросил хозяин, повернувшись лицом к гостю, который медленным шагом вошел вслед за ним, оставив слугу с мечом в сенях.

   - Потому что я злюсь, - выпалил Кохан, лицо которого стало еще мрачнее. - А когда я говорю, что злюсь, то легко понять, что не за себя, а за нашего короля.

   Вержинек окинул его стремительным, беспокойным взглядом.

   - Скажите, что же опять произошло, что нарушит его покой? Чем вы встревожены? - воскликнул он.

   - Теперь предстоит дело гораздо хуже, чем раньше, - ответил Кохан, опускаясь на стул. - Вы знаете о том, что король велел занять Злоцкие земли, условившись с Янгротом заменить их другими. Ведь такие обмены земельных владений прежде неоднократно происходили. Бодзанта сам по себе забияка, а Баричка еще хуже и подстрекает его к войне... Этот церковный прислужник первый начал вопить о нарушении прав, о святотатстве, требуя обратного возвращения имущества и вознаграждения за понесенные убытки. Король согласен отдать взамен другие земли, но он не может возвратить того, что раз им было взято. Это было бы равносильно признанию с его стороны в том, что он ими беззаконно завладел... Что вы скажете на это?

   Дерзкие церковные прислужники грозят проклятиями и интердиктами.

   Вержинек, услышав эти слова, судорожно сжал свои маленькие, пухлые руки; лицо его побледнело и как бы подергивалось от волнения.

   - Не пророчьте, не накликайте худого, - ответил он смущенно. - Да избавит нас Господь от всего худого! Бодзанта может угрожать, сколько ему угодно, но он не предаст короля церковному отлучению... Нет, он этого не сделает!

   - Баричка сам готов осмелиться на это, потому что ему во что бы то ни стало захотелось мученического венца... А может быть, он еще к тому же уверен, что это пройдет безнаказанно, доставив ему славу, что он одержал верх над королем. Это дело Барички...

   Вержинек прервал говорившего, слегка дотронувшись до его руки.

   - Не допускайте таких скверных предположений и догадок! - воскликнул он. - Достаточно забот у короля и без них, а все это перемелется и уладится.

   - Пускай он только осмелится задеть моего повелителя, - произнес Кохан, сильно возмущенный, несмотря на успокоительные слова Вержинека, - и я ему доставлю желанный им или нежеланный терновый венец. Но не в том роде как ему хотелось бы, чтобы это всему свету стало известно! Я велю потихоньку упрятать церковного прислужника, и он пропадет без вести... Камень на шею и в воду!

   Вержинек вторично схватил его за руки.

   - Замолчите, - сказал он, - вы говорите бессмыслицу. Они нарочно распространяют такие слухи, чтобы навести страх на короля и добиться от него большего. Мы откупимся от них деньгами, которых он, по всей вероятности, только и домогаются.

   - Вы, должно быть, не знаете Баричку, - подхватил Кохан. - Для него дело не в деньгах, а в том, чтобы доказать силу духовной власти, напугав и унизив короля. Казимиру, несмотря на всю свою доброту, не унизить своего достоинства и не уступить церковному прислужнику, отказавшись от сделанного.

   Постукивая пальцами по столу, на котором задребезжали стоявшие предметы, Кохан замолчал. Его злое лицо досказывало остальное.

   Вержинек задумался, хотя видно было, что он не особенно близко к сердцу принял известие о том, что произошло, и что угрожает в будущем. Ему казалось, что легче всего удастся успокоить раздраженного посетителя, угостив его, и он позвал слугу, велел ему принести вина, приправленного пряностями.

   Но Кохан отрицательным жестом показал, что он пить не будет.

   - Я уж напился желчи, - произнес он, - с меня хватит.

   - А как король отнесся к этому? - спросил хозяин.

   - Как всегда; на вид он спокоен, - ответил Кохан. - Вы ведь знаете короля, он не легко поддается волнению, стараясь его скрыть, чтобы не повредить своему королевскому престижу. Но я, зная его хорошо, вполне понимаю его состояние. Казимир часто беззаботный улыбкой и притворным весельем старается замаскировать всякие удручающие его тяжелые заботы. Сухвильк отправился к Бодзанте, чтобы уладить это дело, но ему это не удастся... Бодзанта его не любит и одновременно опасается его; Баричка стережет епископа, не допуская его дать себя смягчить.

   - Баричка! Баричка! - промолвил Вержинек, задумавшись. - С ним трудно будет поладить, если он вбил себе что-нибудь в голову. Это упрямый человек...

   - Но и я неподатлив, - возразил Кохан, - а ему придется иметь дело со мной, и я найду для него средство, чтобы не пришлось его больше опасаться. Вержинек, покачав головой, сказал:

   - Гнев плохой советник!

   - Речь идет не обо мне, а о короле! - воскликнул Кохан. - Я его очень жалею. Разве у него мало неприятностей от крестоносцев, мазуров, собственных дворян, Руси, жены? А теперь еще вдобавок духовенство хочет выступить против него. Он и без того мученик. Я не могу допустить, чтобы из-за одного какого-нибудь ничтожного попа он окончательно лишился спокойствия.

   - Вследствие вашей чрезмерной любви к королю, - произнес Вержинек, -вы всегда заранее предвидите все в более черном свете, чем оно оказывается в действительности. Вы волнуетесь... И в таком состоянии вам трудно будет иметь удачу.

   Кохан поник головой и больше не возражал, но остался при своем мнении. Вержинек чувствовал, что он его не убедил. Так они молча просидели некоторое время.

   - Убью я этого ханжу-попа! - прошептал неугомонившийся Кохан, сделав движение, как бы собираясь встать.

   Вержинек притворился, что не слышал этой угрозы. Королевский фаворит повысил голос.

   - Вчера, - произнес он, - собрались у Неоржи бездельники; Баричка говорил против нас, другие поддакивали ему. Там находился Мацек Боркович, Отто из Щекаржевиц и иные, и они поносили короля.

   - Не следует на них обращать внимания и прислушиваться к их словам; они ничего не сделают, потому что не смогут, - прервал мещанин. - Кто знает, может быть, если бы рыцарское сословие позволило бы себе какую-нибудь безумную выходку против короля, было бы лучше... Мы бы избавились тогда от забияк, а силы, чтобы справиться с ними, найдутся. Кохан покачал головой.

   Печальный, он поднялся со своего места, разочарованный в том, что он ничего не достиг у Вержинека, который не разделял ни его гнева, ни его преждевременного страха.

   - Хотя я мало на это надеюсь, - сказал он, собираясь уходить, - но все-таки зайдите к епископу и предостерегите его; может быть он примет во внимание ваши слова и послушается вас. Пускай он прикажет Баричке молчать... Король за отобранные земли вознаградит вдвойне, но он их не вернет обратно.

   Вержинек дал Кохану понять, что он знает, как ему поступить.

   В это время постучали в дверь; Вержинеку сообщили, что неотложные дела требуют его личного присутствия, и он попрощался с гостем, проводив его до порога.

   Соседняя большая комната была наполнена купцами, служащими на соляных копях, советниками, заседателями, а в стороне стояло несколько евреев, не осмелившихся подойти ближе к христианам. Лишь только Вержинек показался в дверях, его обступили со всех сторон с приветствиями, с просьбами уделить время для разговора и с разными вопросами. Оглядывая обращавшихся к нему, он по лицу их сразу угадывал, зачем они пришли, и он часто давал ответы раньше, чем успевали задать ему вопросы.

   Картина эта была похожа на прием при королевском дворе с той только разницей, что тут себя чувствовали свободнее, хотя относились к хозяину с не меньшим уважением, чем там. Некоторые отвешивали низкие поклоны до земли и лицемерием старались снискать себе расположение Вержинека.

   Кохан медленно пробился сквозь эту толпу, как бы не замечая никого из них, хотя многие, уступая дорогу королевскому любимцу, кланялись ему. Все его знали, но не очень любили, потому что он грубо, строго и гордо обходился, оскорбляя своими насмешками и отталкивая своим пренебрежительным отношением.

   Покинув дом Вержинека, Кохан, простояв некоторое время в размышлении в воротах, направился к жилищу сандомирского старосты Отто из Пильцы; последний, хоть и родственник Неоржи, не был его другом, оставаясь верным королю, и жил в большой дружбе с Коханом.

   На всякий случай, Рава хотел его иметь на своей стороне, а потому он пошел к нему заблаговременно, чтобы ему рассказать эту историю и подготовить его для совместных действий. Он не сомневался в том, что легко склонить его на свою сторону.

   - Если только этот ксендз затронет короля, - сказал он, переступив порог, - я его со света сживу.

   Старинные городские акты, судебные книги и дворянские записи свидетельствуют о том, что когда-то было в обычае прибавлять к имени каждого не только название местности его происхождения, но и какое-нибудь прозвище, часто дававшееся в шутку; такие прозвища так прирастали к имени, что впоследствии переходили и к детям... От таких прозвищ не были освобождены ни рыцари, ни знатные люди; их давали и мещанам, и мужикам. Какой-то зажиточный мещанин назывался некрасивым именем Свиняглова! [7] Дед его, по ремеслу резник, получил это прозвище, а от него оно перешло к его сыну и внуку, которые не стыдились этого названия. Теперешний владетель этого имени, Яков Свиняглова, не занимался ремеслом своего деда, а покупал и продавал живой скот, но не торговал мясом.

  

   [7] - свиная голова

  

   Он женился с Силезии на мещанке из Ополя, которая была полунемкой, полуполькой; когда она выходила за него замуж, единственным ее богатством была ее красота, но потом обстоятельства так сложились, что из всей многолюдной семьи, оставшись одна в живых, она получила все наследство после отца, и Яков Свиняглова стал богачем.

   В жизни ему постоянно везло, и все ему всегда удавалось сверх всяких ожиданий. Он всегда получал в два раза больше выгоды, чем предполагал... Неудачи его всегда миновали, а удачи сыпались на него, как из рога изобилия. Называясь такой некрасивой фамилией, он был одним из самых богатых краковских мещан, довольно представительный и неглупый. Жена его, Агата, слыла красавицей, но и он ей не уступал в красоте; когда его встречали верхом на лошади, его легко было принять за дворянина; его рыцарская фигура, красивый рост, широкие плечи, гордо поднятая голова, отвислые усы, открытый взор, одежда его, похожая вопреки всем обычаям и законам на рыцарскую - все это вводило в заблуждение.

   Яков был доволен тем, что его принимали за знатного господина. Также и жена его Агата, не обращая внимания на местные обычаи, любила всякую роскошь, одевалась в шелка, носила золотые цепи и кольца, одевала на себя запрещенные серебряные пояса и юбки с разрезом, окаймленные мехом.

   Ее долго сохранявшаяся красота, несмотря на то, что она пополнела, свежее, розовое лицо, черные живые глаза, ее смелость и вдобавок богатство и связи мужа позволяли ей безнаказанно щеголять на улицах и в костелах назло другим мещанкам...

   Ее муж имел много домов и дворов в городе; он их приобретал, менял, строил, продавал и на этом зарабатывал большие суммы... Для того, чтобы пользоваться большим почетом, он согласился быть избранным городским советником, занимая эту должность до следующих выборов; но для него это было сопряжено с неудобствами, и так как ему приходилось по своим торговым делам ездить с Силезию и Венгрию, то он впоследствии отказался от этой должности, оставив себе только титул.

   Яков был бы самым счастливым человеком на свете, если б Господь дал ему мужского потомка. Родившиеся у него дети поумирали, а в живых осталась лишь единственная дочь Бася.

   Родители ее нежили, баловали, лелеяли и заботились о ней, как будто она была принцессой. Богатство позволило им исполнять все ее прихоти и окружить ее роскошью; она с детства была самовольна и необузданна, и, когда выросла, ни отец, ни мать и никакая сила не могли ее заставить отказаться от своих капризных требований.

   Родители, а в особенности мать, до того ее любили, что оправдывали все ее безрассудства. Будучи ребенком, она была полудикаркой, а, выросши взрослой девушкой, она казалась шальной. Она была дивной красоты, даже красивее, чем мать в свое время. Это было чудо красоты, но дьявол, а не женщина. Родители ею восхищались, а каждый, видевший ее, любовался веселой, смелой, резвой девушкой, одаренной необыкновенной миловидностью. Одной своей улыбкой она могла очаровать и стариков, и молодых, и тех, которые были против нее предубеждены.

   Ей было восемнадцать лет, когда отец и даже мать, видя, как ее трудно уберечь и держать в повиновении, начали совещаться о том, за кого бы ее выдать замуж. Они имели право быть разборчивыми, потому что Бася была богата, очень красива и могла бы быть украшением каждой семьи.

   Свиняглова обещал дать ей в приданое два дома, две мясные торговли, несколько дворов наполовину застроенных и полные сундуки с женскими дорогими нарядами.

   Самые богатые молодые мещане ухаживали за Басей, и во время праздников и приемов дом был полон гостей; хотя все были влюблены в нее, но ни один не решался жениться на ней. Девушка вовсе не скрывала того, что она, привыкшая к своеволию в родительском доме, вовсе не думает измениться после выхода замуж. Она очень любила музыку, танцы, песни, смелые и двусмысленные разговоры, не переносила скуки и смотреть не хотела на печальные лица. Из восемнадцатилетней девушки она стала двадцатилетней, затем прошло еще несколько лет, а о свадьбе ничего не было слышно. Якуб Свиняглова начал тревожиться, но Агата сердилась, когда он об этом заговаривал, доказывая, что их дочь должна пользоваться подольше свободой, раньше чем на нее наложат супружеские оковы, и что она всегда сумеет легко найти для себя мужа.

   Тем временем Бася наряжалась, расцветала, становилась более дерзкой, распевала новые песни и не торопилась терять своей свободы. О ней разное рассказывали, но не всему можно было верить. В действительности за ней ухаживало несколько человек, занимавших видное общественное положение, а также некоторые рыцари, знатного рода, которые приезжали в Краков в гости к Свиняглове, живя у него в доме в течение нескольких недель и по целым дням флиртуя с Басей.

   Затем претенденты вдруг неожиданно уезжали, а девушка ходила с заплаканными глазами.

   Но она долго не могла оставаться печальной, к ней возвращалась ее веселость, и она снова распевала песни, лицо становилось оживленным, и помутневшие от слез глаза приобретали прежний яркий блеск. В один из таких периодов Кохан Рава, красивый, изящный, как принц, встретил ее, идущей в костел... Они обменялись взглядами, и он, вместо того, чтобы идти по своему срочному делу, пошел вслед за ней. Я не знаю, много ли они молились перед образом Святой Девы, но глаза их все время были в действии.

   Бася была в сопровождении старой воспитательницы, потому что мать была больна; когда она вышла из костела, Кохан пошел вслед за ней и по дороге смело вступил с ней в разговор; оказалось, что она его знает, и она пригласила его зайти к ним; отца в это время не было дома.

   Легкомысленной Басе, любившей все блестящее, мишурное, имевшее представительный вид, красивый Кохан, хоть и не первой молодости, очень понравился. Она решила во что бы то ни стало увлечь его.

   Королевского любимца после первого приглашения начали часто приглашать в их дом, и Бася мечтала о том, что он на ней женится.

   Так продолжалось довольно долго, и казалось, что они очень любят друг друга, но Рава не обмолвился ни словом о помолвке.

   В один прекрасный день во время их разговора, происходившего в отсутствии матери, раздались громкие спорящие голоса.

   Когда мать вошла в комнату и спросила о причине их ссоры, она нашла Басю со слезами гнева на глазах и с гордым выражением лица; на свой вопрос мать не получила никакого ответа. Кохан, казалось, был не особенно взволнованным произошедшей размолвкой и вскоре ушел. В течение нескольких дней он не приходил, а Бася продолжала иметь обиженный вид; наконец, очевидно, приняв какое-то решение, она, нарядившись, в одно прекрасное утро отправилась в костел при замке. После этого она несколько дней подряд ходила на прогулку в сопровождении старой Вавровы, хвалясь тем, что во время прогулки несколько раз встретила короля, и он даже один раз с ней очень милостиво разговаривал. Мать очень испугалась, но Бася ее подняла на смех.

   Вскоре после этого Кохан опять начал бывать в доме. Оставаясь вдвоем с Басей, они тихо шептались, и мать, подслушивавшая у дверей, радовалась, что между ними опять мир и согласие...

   Прошло несколько времени, и родители начали уже мечтать о свадьбе, как вдруг однажды старая Ваврова, сопровождавшая Басю к обедне, через час в ужасе прибежала домой, как безумная, ломая руки, с криком, что девушка затерялась в тесной толпе в костеле. Отец немедленно побежал туда, но обедня была уже окончена, костел пустой, а Баси и следа не было...

   Отец, боясь поднять крик о пропаже дочери, чтобы не опозорить ее имя, начал ее повсюду разыскивать, соблюдая величайшую осторожность. Подозрение пало на Кохана, но его в замке не было; он находился в городе и, казалось, о Басе ничего не знает.

   Мать говорила перед чужими, что дочь ее лежит больная. Пожимали плечами, и были разные слухи. Наконец, Свиняглова узнал, что дочь его находится в Кшесове.

   Так продолжалось несколько месяцев и всем рассказывали, что Бася больна; в один прекрасный день она возвратилась в Краков, и гости опять устремились к ним в дом. На ней не заметно было ни малейшего следа болезни. Наоборот, казалось, что болезнь послужила ей к лучшему; она похорошела, стала свежее и еще более гордой. Лицо и глаза были грустные... Кохан опять появился в доме, стали бывать и другие знакомые, и друзья. Бася по-прежнему властвовала и с ума сводила всех. Она их оставила юной принцессой и возвратилась к ним еще более гордой; когда ее расспрашивали о перенесенной болезни и шутили над тем, что ее так долго никто не видел, она этим не смущалась. Злые языки рассказывали о том, что Казимир каждый раз при встрече с ней останавливался, ласково с ней разговаривая, а она отвечала ему нехотя, полусердясь, краткими словами или взглядом.

   Наряды ее отличались теперь еще большим богатством, и она украшала себя драгоценными вещами. Она носила на лбу повязку, унизанную дорогим крупным жемчугом стоимостью в несколько тысяч.

   Басе была пора уже выйти замуж. Отец, не обмолвившись ни перед кем ни словом, попробовал завести с Коханом разговор о женитьбе; он надеялся его прельстить надеждой на большое приданое, но потерпел неудачу. Кохан обещал остаться другом Баси на всю жизнь, но, по его словам, для женитьбы у него не было времени.

   В поисках подходящего мужа для своей дочери Свиняглова остановился на молодом мещанине Фрице Матертере, происходившем из хорошей семьи. Отец его был состоятельным человеком, имел собственную лавку и торговал железом. Вначале дела отца шли успешно, но в старости несчастия начали его преследовать. Сгорел его дом; разбойники напали на него во время его возвращения из Венгрии и ограбили; в доме начался домашний разлад; старик начал пить и весь день проводил в пивной; после его смерти дела оказались в запущенном состоянии, и осталось много долгов.

   К счастью, сын его был очень способный, прилежный, расторопный и вдобавок красивый малый. Несмотря на то, что у него не было средств, чтобы тратиться на наряды, и он был одет очень просто, однако, имел громадный успех у женщин, и когда появлялся на улице, взоры всех девушек были устремлены на него. Он научился грамоте в церковной школе, предполагая готовиться к духовному сану, но у него скоро пропала к этому охота. Он собственной торговли не имел, потому что лавку у него отобрали за долги, и ему не на что было купить железа; поэтому он поступил на службу к своему родственнику Кечеру, и у него он приучился к делам.

   Бася, любившая красивых юношей, несколько раз расхваливала его перед своей матерью, сожалея о его бедности. Свиняглова пригласил его к себе. Фриц начал приходить вечером на танцы и при близости знакомств еще более понравился Басе своей веселостью, смелостью, умением петь песни; ему в голову не приходило свататься к такой богатой девушке, и он был с ней на дружеской ноге.

   Во время игры он был незаменим.

   Когда Бася исчезла, и был пущен слух, что она больна. Фриц перестал посещать дом ее отца, но лишь только она возвратилась, он возобновил свои посещения.

   Они забавлялись по-прежнему, и Ваврова рассказывала, что видела собственными глазами, как они в сумерках целовались. Возможно, что эта сплетня побудила отца Баси пойти к Кечеру, опекуну Фрица; они о чем-то долго совещались наедине, затем позвали Фрица, и разговор между ними продолжался еще несколько часов, но никто не слышал, о чем они говорили. В тот же вечер Фриц пришел в дом богатого купца и был веселее и развязнее, чем обыкновенно; он просидел весь вечер возле Баси и после этого начал ежедневно бывать в доме Свинягловы. Через неделю в городе заговорили о том, что Бася за него выходит замуж. Кто-то спросил Матертера, правда ли, что он женится?

   - А кому какое до этого дело? - ответил он дерзко. - Разве я женюсь для кого-нибудь, а не для себя?

   Родственники матери и некоторые из семьи Кечера начали отговаривать Фрица от женитьбы, указывая на легкомыслие девушки, о которой ходили разные слухи; но на все их доводы Фриц только пожимал плечами и ни слова не отвечал.

   В городе уже трубили о свадьбе... Говорили, что Свиняглова собирается ее отпраздновать тотчас же после святок, и что у него в доме к этому уже готовятся. А свадьбу предполагали устроить богатую и пышную, какой Краков уже давно не видел.

   В те времена существовали законы, запрещавшие мещанам выставлять свое богатство напоказ; во время свадебного пира нельзя было подать к столу больше тридцати суповых мисок, считая одну для трех человек, и не больше пяти блюд; запрещалось пригласить более восьми шутов и т.п.

   ; но Свиняглова и не думал придерживаться этих обычаев, зная хорошо, что никто на него жаловаться не будет, и что те, которые будут веселиться на свадебном пиршестве его дочери, не превратятся в его обвинителей.

   На свадьбу были приглашены выдающиеся мещане с их семьями и родственниками, родственники Матертера, Кечера, Свинягловы, разные чиновники, а из придворных - Добек, Кохан и двое из семьи Задоры. Случилось так, что ксендз Баричка должен был присутствовать на свадьбе, потому что он когда-то совершил обряд крещения над Басей, а также потому, что его связывали с этим домом другие духовные узы.

   Трудно сказать, кто был виною всей проявленной пышности и роскоши; этого добивалась и Бася, да и сам отец хотел людям доказать, что свадьба его единственной дочери ничуть не хуже свадьбы иных девушек. Больше всех настаивала на пышности сама девушка, рассчитывая заставить прекратить все толки о ней.

   Ко дню свадьбы нужно было дом приспособить и подготовить так, чтобы разместить полторы сотни гостей удобно за столами, чтобы было место для танцев и для других гостей, традиционно приносящих подарки.

   Свиняглова, желая щегольнуть своим богатством, велел поставить для более знатных гостей серебряную посуду, а для остальных оловянную; есть и пить дали вдоволь.

   Вместо полагавшихся согласно традиции тридцати суповых мисок подали пятьдесят, и то еле хватило. Вино было приготовлено сладкое с пряностями, и самые дорогие кушанья. Сколько было в городе свадебных оркестров, все были приглашены, и им обещано было хорошее вознаграждение и дано разрешение угощаться, чем только пожелают. Кохан даже обещал привести королевского шута Шупку.

   В те времена необходимой принадлежностью свадьбы в состоятельной семье были поздравления, написанные стихами, часто довольно двусмысленные и циничные. Таким стихоплетам приходилось платить много денег, гораздо больше, чем знаменитым комедиантам. По закону мещане не должны были позволять себе подобной роскоши, но Свиняглова и не думал считаться с законом.

   Он пригласил для этой цели кутейника Вырванта, заставлявшего слушателей хохотать до слез, когда он произносил поздравительную речь перед новобрачными. Вырвант обещал приготовить нечто особенно хорошее, а слава, которой он пользовался, могла служить порукой того, что он свое обещание исполнит.

   Дом Свинягловы был снаружи наново покрашен, и покои внутри были убраны. Из сундуков вынули на свет Божий самые дорогие вещи: ковры, покрывала, сукно. Всего этого было вдоволь, и Якову не пришлось одалживать у других.

   Так как это происходило зимой, и никакой зелени не было, то пришлось ельником украсить двери и окна.

   Оставалось до свадьбы всего несколько дней, и в городе повсюду говорили о свадебном пиршестве, одни с насмешкой, другие с удивлением, и почти все с завистью.

   Предсказывали Свиняглове, что вся эта роскошь сильно истощит его кассу...

   Бася мечтала только о том, чтобы в день свадьбы своей красотой и богатым нарядом поразить всех девушек, косо на нее раньше поглядывавших, и возбудить их зависть.

   Драгоценных украшений у нее было вдоволь, и, кроме давно уже принадлежавших Свинягловым, о которых все знали, у нее появились еще какие-то новые, дорогие, затейливые, происхождение которых казалось очень подозрительным.

   Когда свадебный кортеж с музыкой, с шутами, с множеством роскошно одетых гостей направился к костелу, где обряд венчания совершил ксендз Баричка, а также на обратном пути, на улицах собралось столько глазеющих, что свадебное шествие с трудом прокладывало себе дорогу через толпу. Новобрачная ослепляла взоры всех, столько на ней было драгоценных камней; а платье было из такой дорогой ткани и отделано такими кружевами, что у нее был вид настоящей королевы. Сияя красотой, гордая, торжествующая, с вызывающим взглядом, она шла под руки с Фрицем, тоже роскошно одетым, как будто этот бедняк был богатым барином. Рассказывали, что его родственники Кетчеры снабдили его богатым гардеробом, чтобы не ударить лицом в грязь. На нем была шуба на дорогом меху, крытая бархатом, и говорили, что одна только шуба стоила несколько десятков гривен.

   Когда весь свадебный кортеж вместе с музыкантами начал входить в дом Свинягловы, казалось, что не хватит для всех места, однако никто не остался на улице.

   Столы были расставлены в комнатах, в сенях и так искусно, что для всех хватило места. Новобрачных усадили первыми, затем духовных лиц, почетных гостей, родственников и друзей.

   Неожиданно случилось так, что Кохану досталось место напротив ксендза Барички, которого, как исповедника, посадили на почетном месте. Кохан, увидев его так близко, моментально побледнел и чуть не уронил нож, бывший в его руках; но он скоро овладел собой и шепнул Добку, сидевшему рядом с ним:

   - Я вижу, что Господь сам устроил так, что мне тут подвернулся этот кутейник; я уж воспользуюсь этим случаем и не выпущу его отсюда, не сказав ему обо всем, что меня угнетает. Памятна для него будет эта свадьба.

   Добек хотел успокоить своего соседа, но это еще более раздразнило его. Ксендз Баричка, не любивший застольных разговоров и вынужденный хоть некоторое время высидеть за свадебным обедом, имел вид каменной статуи со своим желтым, печальным, худым лицом, со страшными глазами, задумчивый и сердитый, не притрагиваясь ни к еде, ни к питью. Вырвант, выпив несколько бокалов вина и набравшись смелости, не считаясь с присутствием за столом барышень, начал громко читать стихи на такие темы, что девицы, покраснев, должны были опустить глаза.

   Лицо ксендза Барички стало еще строже и мрачнее. Он пронизывал гневными и презрительными взглядами стихоплета, но Вырвант или не видел этих угрожающих взглядов, или не обращал на них внимания.

   По всем комнатам раздался смех, потому что гости оставили свои места за другими столами и тесным кольцом обступили Вырванта. Как только он окончил, несколько десятков шутов, одетых в разноцветные пестрые костюмы, в колпаках, начали кружиться вокруг стола с плясками, с песнями и с разными шутовскими проделками, подстрекая гостей к веселью. Шум и гам наполнили комнаты, и чем они становились сильнее, тем лицо ксендза Барички становилось пасмурнее. Видно было, что он хотел бы оттуда сбежать, до того развязные разговоры и безумное веселье раздражали его. Однако, он не мог покинуть своего места при столе, потому что хозяин, целуя ему руки, упрашивал его остаться и не давал ему уйти. К тому же, на скамье, на которой он сидел, было так тесно, что он не мог сойти с нее, не потревожив всех остальных. Если бы заранее не поставили на стол блюда с кушаньями, то слуги не могли бы протолкнуться, чтобы их принести. Кувшины и бутылки передавались из рук в руки над головами сидевших. Одни смеялись, другие пели, некоторые громко разговаривали, почти крича, потому что шумная музыка заглушала все, и лишь близко сидевшие друг возле друга могли сговориться.

   Кохан, догадавшийся по выражению лица исповедника, что тот стремится вырваться отсюда, беспокойно стерег его, не желая упустить такой случай, не использовав его. Баричка, несколько раз смерив своим презрительным взглядом королевского фаворита, сидевшего против него, больше не обращал на него внимания. Может быть и он чувствовал, что Коха