Крашевский Иосиф Игнатий - Король хлопов

з которых он обойтись не мог, поспешили за ним. В задумчивости следовал за ним Добек Боньча, недавно награжденный прозвищем "Фредро".

   Помещение королевского фаворита в замке было маленькое; оно состояло из трех небольших комнат, роскошно меблированных. В них можно было найти в маленьких размерах все то, что в те времена составляло украшение квартир наиболее богатых людей. Сам король, знавший вкусы своего любимца, и многие приятели его, нуждавшиеся в услугах Кохана, награждали его драгоценными подарками. Расположенный к нему Вержинек подарил ему немало редкостных вещей. Да и он сам не экономничал и не собирал денег, а охотно покупал разные блестящие безделушки.

   Главная комната и спальня были наполнены красивыми вещами; Рава их так же любил, как и красивую одежду. Стены были обиты дорогими тканями, а кругом на полках была расставлена самой тонкой работы посуда из кости, серебра, золота, глины и венецианского стекла. Одна стена была вся украшена красивым оружием, луками, колчанами, унизанными жемчугом, металлическими щитами, мечами, подвешенными на тяжелых широких поясах, которые часто стоили дороже, чем сами мечи. Стол, стоявший посреди комнаты, покрытый ковровой скатертью, был уставлен дорогими золотыми изделиями. Одним словом, на всем лежала печать богатства и роскоши, а цитра, приютившаяся в углу, заставляла предполагать, что Кохан когда-то занимался музыкой.

   В действительности, любимый гитарист венгерской королевы Елизаветы, большой любительницы музыки и возившей с собой повсюду музыкантов и певцов, научил Кохана аккомпанировать ему во время пения. У Кохана не было ни времени заниматься музыкой, ни способности, и он развлекался ею в минуты отдыха, редко достававшегося на его долю.

   Когда вскоре вслед за Коханом оба брата Задоры и Добек торопливо вошли в комнату, он устремил на них пытливый взгляд, стараясь прочесть на их лицах, какое впечатление на них произвел нахальный поступок Барички; он их нашел такими же возмущенными, как и он сам.

   Добек Боньча, лицо которого никогда не выдавало его чувств, казался на вид совершенно равнодушным к произошедшему. Но знавшие его понимали, что скрывается под этой маской. Братья Задоры не привыкли первыми затевать разговор, и они выжидали, что им скажет Кохан.

   - Кутейник произнес сам себе приговор, - начал Рава. - Если б это прошло ему безнаказанно, то король был бы в опасности. Его с амвона предадут проклятию, и на улицах на него будут указывать пальцами.

   После некоторого молчания Рава прибавил:

   - Кто мне поможет сдержать слово и избавиться от кутейника, тот может быть уверен в королевской милости и в моей благодарности. Если бы на него напали и убили, это было бы для него желанным, но не для нас; он должен позорно погибнуть без всякого шума.

   Добек, подбоченившись, выслушал Кохана, глядя на него сверху вниз. Братья Задоры вопросительно глядели друг на друга, как бы советуясь. Вообще, они мало говорили.

   Фредро после некоторого молчания молвил:

   - Кохан, твой совет - плохой. Ты знаешь, что я никогда не льщу никому, ни тебе, ни королю. Я тебе прямо говорю, что твой совет не годится. Ксендза можно легко устранить, но какая польза от этого? Враги короля этого желают, они тогда всю вину взвалят на него, возведут на него обвинение в убийстве и предадут анафеме. Кто знает? Может быть, он для этого и пожертвовал собою. Я короля очень люблю, не меньше, чем ты; если бы ему угрожала опасность, я бы жизнь свою отдал, чтобы предотвратить ее, но подобным образом мстить несчастному кутейнику я не советую и отказываю в своем содействии. Они этого хотят, он за этим и шел, чтобы стать мучеником; король отнесся к нему с презрением, и это должно служить для нас примером.

   Сказав эти слова, он повернулся к окну и замолчал.

   - Я короля лучше знаю, и никто его так хорошо не знает, как я! -воскликнул Кохан обиженным тоном. - Для него непристойно было выказывать иное чувство, чем презрение, а наша обязанность - другая! Я знаю, что я говорю. Если вы не хотите быть с нами, то мы обойдемся и без вас.

   Добек поправил головной убор и, сжав губы, произнес:

   - Я именно и хотел вам сказать, чтобы вы обошлись без меня, но я добавлю совет: не покушайтесь на жизнь кутейника и дайте ему жить. Прощайте.

   Добек, гордый и спокойный, в сознании своей физической и нравственной силы, оглянувшись кругом, засвистел и вышел из комнаты.

   Задоры, оставшись одни с Коханом, приблизились к нему. Он был уверен в них как в самом себе; он знал, что они исполнят все его приказания и поручения. Они разделяли его гнев, и у них началось тихое совещание, продолжавшееся довольно долго.

   То, что мстительные придворные задумали, трудно исполнить; напасть на ксендза, направляющегося в епископство или возвращающегося ночью с фонарем в сопровождении лишь одного мальчика, и изрубить его было легко, но Кохан хотел от него избавиться иным путем.

   Поэтому решили не торопиться для того, чтобы не слишком было видно, что убийство совершено из-за мести; затем решили ксендза устранить таким способом, чтобы исполнение акта мести осталось навеки тайной.

   Кохан предполагал, что его могут заподозрить, и он не хотел, чтобы были какие-либо улики, подтверждающие эти подозрения. Он не хотел бы считаться убийцей, на которого все указывали бы пальцами, - потому что и духовная власть могла бы его за это преследовать.

   Преступление должно было носить таинственный характер.

   Совещание продолжалось более часа, и когда братья Задоры вышли от Кохана, лица их были угрюмы, губы сжаты, и видно было, что их гнетет какое-то бремя. Закутанные в свои шубы, оба они отправились в город, каждый в свою сторону.

   Известие об утреннем выступлении Барички быстро распространилось по городу. Вержинек, всегда раньше всех узнававший о том, что происходило в Вавеле, хотел немедленно отправиться к королю с советом и с просьбой быть терпеливым; но пока он собирался, ему сообщили, что Казимир уехал на охоту, и разговор этот пришлось отложить.

   Рассказы об огромном мужестве Барички в тот же день распространились по всем монастырям и приходам, и большая часть духовенства отнеслась к нему сочувственно.

   Даже и те, которые вовсе не способны были ему подражать, превозносили его мужество до небес. Расхваливали епископа Бодзанту, пославшего его, и много говорили о том, что предпримет король. Никто этого не мог предугадать.

   Знали об его умеренной религиозности. Он не награждал монастыри и костелы так щедро, как его предшественники, и очень мало занимался постройкой новых храмов. Известно было о том, что он с помощью Богории обменивал свои земли на монастырские, и ему приписывали намерение уменьшить излишние преимущества духовенства. Он не пропускал церковные службы, но недолго оставался, и в нем не было религиозного рвения и увлечения.

   Вообще, Казимир не пользовался особенной любовью духовенства, которое приветствовало смелое выступление Бодзанты и Барички как первые шаги к возвращению духовенству его прежнего положения, когда епископы пользовались таким же почетом, как и короли. Героем дня был ксендз Баричка, а так как он в действительности был человек набожный, справедливый, несмотря на свой горячий темперамент, то на него смотрели как на мученика, страдающего за свои убеждения. Никто не допускал мысли, чтобы король или его окружающие захотели ему мстить.

   Ожидали, чем все это кончится.

   Отдохнув немного во дворце епископа, Баричка отправился к себе домой. Он занимал две маленькие кельи в доме викария. Характер человека всегда отражается в устройстве его домашнего гнезда.

   Две маленькие кельи Барички служили лучшим доказательством этого. Тесные, запущенные, они никогда не отапливались, и в них даже не было жаровни с углем, употреблявшейся в те времена в домах, где не было ни печей, ни каминов.

   Ксендз Марцин умышленно безжалостно умерщвлял свою плоть. В первой комнате помещался мальчик, сопровождавший его по вечерам с фонарем в руках; во второй - невзрачная жесткая постель, на стене висела плеть с железными крючками, простое распятие, несколько книжек, немного одежды, и это вместе с небольшим незакрытым сундучком, в котором помещалось немного белья, составляло все его имущество.

   Сын довольно зажиточных родителей, он, приняв духовный сан, добровольно стал нищим. Он делился с бедняками всем, что у него было, оставляя для себя лишь необходимое для поддержания жизни. Он не нуждался ни в каких удобствах.

   Молитвы, посты, бичевание, беспрестанное совершение треб, в которых он заменял других, поддерживали его в экзальтированном состоянии, в каком-то опьянении аскетизмом, из которого он никогда не выходил. Он даже не чувствовал мучений, которым себя подвергал, потому что такое состояние, как его, доводит до анестезии.

   Голод, холод и истощение часто доводили его до полуобморочного состояния.

   Строгий к самому себе, он не был снисходителен к другим; он делал выговоры, громил и обходился с людьми безжалостно; даже те, которые его уважали, были обязаны ему, восхищались им, но его не любили. Казалось, что он умышленно от себя отталкивает, не желая вознаграждения на земле, а предпочитая его получить на небесах.

   Известно, что наиболее кроткие люди из-за эгоизма стараются всем понравиться, чтобы избегнуть преследования и снисходительностью обеспечить себе спокойствие. Ксендз Баричка поступал как раз наоборот: он был строг и жесток и не хотел, чтобы его щадили. В то время в нем видели человека, который предназначен был занять высшее положение в церкви и быть неустрашимым защитником ее прав.

   Король уехал на охоту. В течение нескольких дней много говорили о требовании, предъявленном Бодзантой королю, и строили различные догадки о его последствиях. Со стороны двора ничего не было слышно. Отлучение от церкви, угрожавшее королю, казалось, было отложено на некоторое время. Епископ Бодзанта остался верен своему решению, но не торопился привести его в исполнение.

   Ксендз Баричка перед исполнением своей миссии был очень нервен, раздражителен, нетерпелив, но после ее выполнения он совершенно преобразился, сделавшись покорным и молчаливым.

   Его религиозное чувство приказывало ему не гордиться своим выступлением, которое он считал великим и имеющим решающее значение подвигом; Господь, по его мнению, не дал ему успеха в наказание за высокомерие, с которым он выступил против короля, и все его рвение, в которое он вложил все свои силы и всю душу, оказалось бесполезным.

   Он сам себя ругал за излишнюю самонадеянность.

   Образ жизни его не изменился и остался прежний; он только перестал бывать у епископа, которого раньше часто посещал. Он большую часть времени проводил в костеле в молитвах, исполняя духовные требы.

   Прислуживавший ему убогий мальчик Янчик, сирота, подобранный им с улицы, который привязался к нему как щенок, часто рассказывал, что хозяин его печалится, бичуя себя дольше чем обыкновенно, целые ночи проводит на коленях на холодном полу в молитвах и плаче.

   Янчик выдавал тайну своего хозяина по простоте души своей, потому что он не только любил Баричку, но и боялся его. Он был обязан ему и теплой одеждой, и обувью; даже своей скудной постной пищей ксендз с ним делился пополам. Янчик до того, как Баричка взял его к себе, вел нищенскую жизнь, побираясь от дома к дому, как это делали в Кракове сироты, посещавшие школу Пресвятой Девы, и которым не с чего было жить; у Барички мальчик раздобрел, поздоровел и вырос.

   В благодарность он был чрезвычайно привязан к своему благодетелю. Был канун праздника Святой Лючии. Ксендз Баричка был приглашен в францисканский монастырь служить обедню, а так как обедне всегда предшествовали длинные молитвы, которые начинались на рассвете, то Баричка ушел из дому еще в сумерки, не взяв с собой мальчика.

   Обыкновенно он возвращался к общему обеду вместе с другими капелланами, жившими в приходском доме; в этот день его напрасно поджидали к обеду и, предполагая, что Баричка остался у францисканцев, остальные сели за стол, приказав Янчику оставить на кухне порцию для ксендза Марцина. Но и после обеда ксендз Марцин не возвратился.

   К вечеру Янчик приготовил все нужное, надеясь с минуты на минуту увидеть возвращающегося хозяина, так как ксендз Марцин никогда не опаздывал, потому что ежедневно служил обедню и, согласно уставу, должен был ложиться спать до полуночи, а перед тем, как лечь в постель, он еще долго молился.

   Огарок уже догорал, а Барички все еще не было. Янчик все больше и больше беспокоился. Он умел определять время подобно другим, не имевшим часов, и, по его мнению, было уже около полуночи; никогда еще не было случая, чтобы Баричка так запоздал.

   Мальчик при малейшем шуме, доносившемся в комнату, выбегал в сени и прислушивался. Все ксендзы, жившие в доме уже давно возвратились, а Барички все еще не было. От испуга Янчик начал молиться. Случай был настолько из ряда вон выдающийся, что он в полночь постучал в дверь жившего в соседней комнате каноника Андраша, имевшего привычку засиживаться поздно ночью за книгами. Ксендз Андраш был человек средних лет, веселого характера, любивший пошутить, но в обращении с низшими напускавший на себя притворную строгость. Несмотря на это, его не боялись, и Янчик был с ним фамильярнее, чем с другими, хотя каноник не раз оттаскал его за уши и за вихор.

   Грубым, ворчливым голосом, как бы уже заранее собираясь его обругать, не зная даже за что, ксендз Андраш велел ему войти.

   - Чего ты ночью бродишь, как сова?

   Он не успел окончить эти слова, как увидел перепуганное лицо мальчика и, быстро приблизившись к нему, добавил:

   - Ради Бога! Что случилось?

   - Ксендза Барички нет, он еще не возвратился.

   - Не возвратился, - повторил каноник, - а где же он был?

   - У францисканцев служил обедню.

   - А затем?

   Мальчик с плачем пожал плечами и ответил, что он не знает.

   Ксендз Андраш задумался, но так как не в его характере было принимать все с трагической стороны, то он начал утешать мальчика.

   - Епископ, по всей вероятности, поручил ему какую-нибудь срочную работу. Теперь уже, должно быть, полночь, и если его до сих пор нет, то он уже не придет. Иди спать, только не забудь прочесть молитву перед сном, потуши огонь и закрой на засов двери. С ним ничего не могло случиться. Этими словами ксендз успокоил мальчика, а сам предался тревожному размышлению. Но это у него недолго продолжалось. По характеру своему спокойный и инертный, он себя утешал тем, что ничего плохого не могло случиться, и что завтра все выяснится.

   Прочитав краткую молитву, он лег спать. Янчик заснул лишь на рассвете. Настало утро, а ксендза Барички еще не было, и никаких известий о нем тоже.

   Проснувшись, ксендз Андраш вспомнил, что вчера произошло, и зашел к Янчику; узнав от него, что ксендз Марцин еще не возвратился, он отправился разузнать, что случилось с Баричкой.

   Первым делом он пошел во францисканский монастырь. На его вопрос о вчерашней обедне, которую служил ксендз Баричка, настоятель ему ответил, что они напрасно ждали его с обедней, приготовив церковное облачение в ризнице, ибо он обманул их ожидания, что с ним никогда не случалось; если бы он даже внезапно заболел, то мог бы послать мальчика, чтобы их предупредить заблаговременно.

   - Но он не болен, потому что со вчерашнего утра его дома нет! - воскликнул ксендз Андраш, начиная беспокоиться.

   Страх овладел обоими ксендзами. Каноник быстрыми шагами побежал к епископу, рассчитывая, что если не застанет там ксендза Баричку, то, по крайней мере, что-нибудь о нем узнает.

   Капеллан, которого он встретил на пороге, на его вопрос о Баричке ответил, что епископ только что послал за ксендзом Марцином, которого он в течение вчерашнего дня не видел.

   Они вдвоем отправились к епископу. Все это представлялось загадочным и заставляло предполагать что-нибудь страшное. Епископ заломил руки.

   - Боже мой! - воскликнул он. - Неужели Баричка пал жертвой? Но нет, этого быть не может!

   В епископстве произошел большой переполох, и во все концы разослали людей. Ксендз Андраш возвратился к себе домой. Янчик молился и плакал.

   У некоторых из ксендзов явилась мысль, что тут совершилось преступление из-за мести. Вскоре по всему городу распространилось известие о том, что ксендз Баричка пропал без вести.

   Хотя после выступления Барички против короля прошло уже некоторое время, и не было никаких доказательств того, что двор намерен отомстить епископскому послу, однако разные догадки и предположения передавались из уст в уста.

   Самым тщательным образом старались узнать, где он был в этот день. Факт был тот, что Баричка на рассвете вышел из дому с тем, чтобы поспеть к обедне во францисканский монастырь, кто-то утверждал, что встретил его на улице, направлявшимся в монастырь, а между тем, его там вовсе не было.

   Это случилось в феврале, когда рано утром очень мало людей на улицах, и если заметна кое-какая жизнь, то лишь в центре города и на главных улицах, ведущих к рынку. Утро было холодное и туманное. Деревья были покрыты инеем, и был большой мороз; выпало много снегу, и в городе трудно было найти следы шагов.

   Весь день прошел в ожидании возвращения ксендза Барички, так как явилась мысль, что он по дороге был приглашен к умирающему. Всем известно было его усердие, когда дело шло о наведении на путь истины и о спасении человека; поэтому не теряли еще надежды на его возвращение.

   Больше всех беспокоился епископ Бодзанта, и он первый начал подозревать придворных в убийстве Барички из-за мести.

   На третий день произошло событие, давшее повод к размышлениям. Какой-то крестьянин из Лагевников, ехавший рано утром на рынок в Краков, рассказывал, что будто накануне праздника Святой Лючии, проезжая по льду через Вислу, он был свидетелем происшествия, нагнавшего на него большой страх. Он видел, как несколько людей, лиц и одежду которых он в темноте не мог рассмотреть, тащили к Висле человека, не оказывавшего им никакого сопротивления. Затем они его вложили в заранее приготовленный мешок и, бросив его в прорубь, моментально сами скрылись, не заметив свидетеля. Послали в Лагевники за мужиком и привели его к епископу. Он под клятвой подтвердил пастырю, что видел все это собственными глазами, что у убитого руки были сложены, как для молитвы, что он не вырвался из рук убийц, не кричал и весь был одет в черное.

   День и час совпали со временем исчезновения ксендза Барички, но не было уверенности, что это он. Река замерзла, и невозможно было в ней искать труп, а до весны течение могло бы его далеко отнести.

   Несмотря на то, что на основании этого рассказа можно было сделать только предположение о том, что это был Баричка, в городе упорно и с уверенностью говорили о том, что ксендза Баричку утопили в Висле.

   После сильных морозов, бывших во времена праздника святой Лючии, погода вдруг неожиданно переменилась, наступила оттепель, выпал дождь, стало темно, лед тронулся раньше, чем обыкновенно, и река вскрылась.

   Как будто чудо какое-то совершилось, и люди, работавшие на берегу Вислы, заметили плывущий по воде мешок. Они думали найти в нем что-нибудь ценное и с опасностью для жизни с помощью кольев и крюков зацепили его и вытащили на берег.

   В мешке оказался труп ксендза Барички со сложенными накрест руками, со спокойным, умиротворенным лицом.

   На берегу собралась толпа любопытных, и кто-то из них сразу узнал в трупе ксендза Баричку, а так как он совершенно не изменился, сохранив свою красоту и величие, то начали кричать, что свершилось чудо; толпа упала на колени и дали знать епископу.

   Трудно описать, какое волнение поднялось в городе. Все устремились к реке, чтобы посмотреть на останки мученика; была большая давка, многие опускались на колени перед трупом, плакали, и среди толпы раздавались угрозы и крики возмущения.

   Епископ, узнав о произошедшем, немедленно отправился вместе с духовенством к берегу реки, распорядившись, чтобы впереди шествия несли крест и траурные хоругви, а также, чтобы звонили во все колокола.

   Принесли гроб и вложили туда останки мученика; из всех монастырей и костелов вышло духовенство с хоругвями, тоже направляясь к месту, где лежал труп, и куда стекались со всех сторон толпы народа.

   Мешок, в котором был завязан труп, тщательно рассматривали, стараясь найти какие-нибудь улики, которые навели бы на след преступников. Мешок был обыкновенный, из толстого грубого материала, такой же, какие употреблялись для зерна, только значительно больше, по всей вероятности, нарочно сшитый из двух.

   Возле трупа нашли веревку и пояс, который мог навести на след, потому что он был кожаный с железной пряжкой, какие обыкновенно носила придворная челядь.

   Но не одна только челядь при дворе носила такие пояса, а потому подозрение разрослось.

   Торжественное перенесение тела убитого в костел, панихида, проповедь, с которой молодой ксендз обратился к толпе, все это сильно повлияло на всех, навело страх и расположило к покаянию.

   Все обратили внимание на то, что никто из придворных и окружающих короля не показался ни в костеле, ни на похоронах, и даже на улицах их не было видно. Поэтому начали громко, не скрываясь, говорить о том, что преступление было совершено слугами короля и по его распоряжению.

   Епископ, возвратившись в слезах из костела, куда он велел на несколько дней поставить гроб убитого, чтобы еще больше взволновать людей и восстановить их против короля, окончательно решил предать его анафеме. Доказательств того, кто совершил преступление, и по чьему приказанию оно было совершено, все-таки не было. Vox populi [8], не мог быть юридическим доказательством для обвинения простого смертного, тем более, короля. В течение нескольких дней останки ксендза Барички были публично выставлены в костеле, и начали утверждать, что при них совершаются чудеса, что от тела по ночам исходит какой-то свет, что оно вовсе не разлагается, а наоборот, издает чудный благовонный запах; под влиянием этих рассказов народ проникался все большим страхом.

  

   [8] - глас народный (лат.)

  

   Закоренелые грешники спешили исповедаться, безбожники возвращались на путь истины. Все были объяты страхом.

   Старик Свиняглова, в доме которого Баричка часто бывал, бывший случайно свидетелем разговора Кохана с ксендзом Марцином во время свадьбы, громко рассказывал, как он собственными ушами слышал, что Рава угрожал смертью Баричке; следовательно, никто другой, кроме него, не совершил этого преступления.

   Таким образом, рядом с именем короля упоминалось имя фаворита, как его послушного орудия.

   Из всех этих догадок в народе сложилась довольно правдоподобная легенда, принятая за настоящую правду, хотя она ничем не была доказана. Ксендз Сухвильк, видя, как несправедливо обижают короля, бросая на него тень подобного подозрения, и убежденный в том, что Казимир не мог дать распоряжения убить ксендза Баричку, обратился к королю, заклиная его выяснить правду.

   Король торжественно поклялся ему, что убийство совершено без его ведома.

   Ксендз Ян поспешил к епископу передать ему о клятве короля, но тот и слышать об этом не хотел и посмотрел на этот шаг как на доказательство беспокойства и нечистой совести, и еще более убедился в том, что двор причастен к убийству.

   Когда в последний день выставления тела Барички в костел пришла какая-то женщина с больным ребенком, и при прикосновении к бренным останкам ребенок чудодейственно излечился, все в один голос признали Баричку святым. В этот момент какой-то человек в разорванной одежде, с растрепанными волосами, с испуганным лицом и обезумевшими глазами насильственно вломился в ризницу, требуя, чтобы его исповедали. Его начали уговаривать отложить исповедь до следующего дня, но он так умолял, на коленях ударяя себя в грудь и вопя о своей греховности, что один из ксендзов, сжалившись над ним, надел на себя епитрахиль и пошел с ним в исповедальню.

   Исповедь продолжалась минуту, и ксендзь вместе с исповедавшимся, который обливался слезами, отправились к епископу.

   Это был конюшенный слуга из замка, прозванный Варга [9], потому что с детских лет у него была нижняя губа рассечена. В порыве раскаяния, упав на колени перед епископом, он признался, что вместе с братьями Задорами утопил ксендза Баричку и добавил, что видел, как они перед этим о чем-то совещались с Коханом.

  

   [9] - варга - губа (польск.)

  

   Показание Варги было тотчас записано при свидетелях, а так как вслед за ксендзом и Варгой к епископу проникло много посторонних людей, то известие о том, что виновники преступления открыты, быстро распространилось.

   Говорили с большей уверенностью о том, что сам король приказал Кохану утопить Баричку, и что Задоры только исполнили его поручение.

   Все эти дни в замке было заметно большое беспокойство.

   Король догадывался о том, что Кохан из любви к нему мог решиться на месть и подозревал его в преступлении, но не задавал ему никаких вопросов, предпочитая оставаться в неизвестности.

   Рава сильно изменился, постоянно беспокоился, и видно было, что он чего-то боится и не уверен в будущем. Однако он ничего не говорил королю, избегая даже всяких рассказов о найденном трупе Барички.

   В день похорон оба Задоры скрылись, как будто предчувствуя, что Варга их выдаст. Это было большой уликой против них.

   Вечером ксендз Сухвильк торопливо пришел в замок и, несмотря на поздний час, пожелал видеться с королем. Обеспокоенный Кохан провел его к королю, а сам остался у дверей.

   - Ваше величество, - произнес ксендз Ян, входя в комнату, - я прихожу со скверными известиями и с сокрушенной душой. Один из участников злодеяния раскаялся и признался во всем.

   Он взглянул на Кохана.

   Последний был бледен, но мужественно с приподнятой головой ждал конца рассказа.

   - Пжедбор и Пакослав Задоры обвинены, - добавил Сухвильк, - а паробок Варга, помогавший им, обвиняет и Раву, которого он видел перед убийством о чем-то совещающимся с ними. С Кохана подреник переходит и на вас. Епископ готовится предать вас анафеме, и никто его уже от этого не удержит. Король, стоя при столе, наполовину уже раздетый, потому что собирался лечь, когда пришел Сухвильк, выслушал все довольно спокойно. Он окинул взглядом Раву, который молчал.

   - Лучше всего было бы, если бы проклятие епископа не застало вас в Кракове. Поезжайте, ваше величество, временно в Познань или в Гнезно к моему дяде.

   Король утвердительно кивнул головой и отрывисто спросил:

   - Сегодня? Завтра?

   - Уезжайте с утра, - произнес Сухвильк.

   - Вы поедете со мной? - добавил Казимир, одновременно задавая этими словами вопрос и выражая просьбу.

   - Я поеду, - ответил ксендз Ян. Кохан молчал и не уходил. Казимир обратился к нему:

   - Прикажи немедленно, чтобы все было приготовлено для отъезда.

   Фаворит, получив приказание, должен был уйти.

   Когда он ушел, у короля как будто упала тяжесть с души.

   - Недаром говорит пословица, что нужно просить Бога беречь нас от друзей, а от врагов мы сами себя убережем. Кохан совершил преступление из любви ко мне, я уверен в этом, так как у него другого повода не было и вот я должен буду нести на себе ответственность за это преступление.

   Король вздохнул.

   - Вы знаете, - добавил он, расчувствовавшись, - я никогда не жаждал ничьей крови, и я всегда относился с презрением к тем, которые хотели мне вредить. Я даже намеком не дал повода к этому. Я невиновен! Неужели из-за совершенного преступления я должен отказаться от единственного человека, которому могу верить?

   - А если вы его оставите при себе, - возразил Сухвильк, - то вас обвинят в соучастии.

   Король гордо молчал.

   Вскоре после этого ксендз Ян ушел, а Казимир, оставшись один, ожидал Кохана, предполагая, что он еще вернется к нему.

   Войдя в комнату, взволнованный Рава в сознании своей вины упал к ногам короля.

   - Простите меня, мой дорогой повелитель! Я вам оказал плохую услугу, я - скверный слуга! Я признаюсь... Да, я им поручил... Не гоните меня прочь от себя, пане - потому что без вас жизнь для меня ничего не стоит. Не отталкивайте меня!

   Король молча положил свою руку на его плечо.

   - Я понесу наказание, и я заглажу свою вину, - продолжал Кохан, - да, я убил человека. Но он был предупрежден о грозившей ему опасности, он на вас напал и заслужил это наказание.

   Дрожащий голос Кохана смолк.

   - Завтра едем в Познань, - отозвался король, не желавший больше ни расспрашивать, ни говорить о том, что ему было неприятно.

   Кохан понял, что он не будет прогнан; лицо его прояснело, и он от радости целовал ноги короля.

   Больше не было разговора ни о Баричке, ни о проклятии.

   Всю ночь не спали в замке и готовились к отъезду; король брал с собой большую часть своего двора, всю охотничью свору, хотя у него имелась другая в Познани, многих чиновников, значительный отряд рыцарей, коней и экипажей.

   В епископстве между тем торжественно готовились, чтобы по церемониалу, установленному обычаями церкви, с амвона в Вавеле отлучить короля от церкви; по мнению епископа, это разъединило бы короля с народом и принудило бы его к покаянию и к подчинению.

   Бодзанта, находясь под свежим впечатлением мученической смерти своего любимца, не хотел больше откладывать того, что он признал необходимым, и не слушался тех, которые его отговаривали.

   Некоторые каноники смиренно указывали ему на сомнительные результаты этого шага, которые окажутся для церкви стеснительными, но епископ и слышать о них не хотел.

   Он сам, окруженный духовенством, должен был произнести это страшное проклятие на помазанника Божья.

   Церемония была назначена на третий день, как будто королю хотели дать еще время, чтобы одуматься.

   Бодзанта, хотя и не отказывал в сострадании, но ставил тяжелые и унизительные условия. Он знал, что его решение не осталось тайной для Вавеля, потому что даже самые секретные совещания неизвестно каким образом туда передавались. Точно так же и он имел своих шпионов при дворе, и на следующий день рано утром, когда рыцари, придворные, челядь, чиновники проезжали по полусонным еще улицам Кракова, капеллан прибыл к Бодзанте с известием, что Казимир уехал в Познань.

   Говорили о том, что Кохан не только не скрылся и не был прогнан из замка, но даже поехал вместе с королем. Епископ это принял, как вызов и как оскорбление. Гнев его еще увеличился.

   - Он сам хотел этого! - воскликнул епископ, поднимаясь с ложа. - Да исполнится воля Божья и Его желание! Посмотрим, кто окажется сильнее в Риме: король и архиепископ или краковский пастырь?

   На следующий день толпы народа, привлеченные заранее распространившимися слухами о том, что епископ с амвона отлучит от церкви короля за убийство Барички, проталкивались к костелу, наполняя улицы и дворы.

   Окруженный почетным духовенством, с распятием в руках, почтенный старый епископ с большой пышностью поехал из своего дворца в костел при замке в Вавеле.

   Костел был переполнен, но там не было ни одного высшего чиновника и ни одного из придворных Казимира. Даже челядь, оставшаяся в замке, и та попряталась в сараях и на чердаках. В сенях было пусто, и как бы все вымерло. На дверях висели замки, и живой души не видно было.

   Неоржа, Отто из Щекаржевец, Пшенка, Янина и другие, принадлежавшие к их лагерю, пришли послушать это страшное проклятие и посмотреть, как бросают и ломают свечи при этом страшном обряде, как бы исполняя смертный приговор над убийцей.

   Произнесена была анафема. Двери костела закрылись, и епископ возвратился в свой дворец.

   Ему казалось, что с этого момента в Кракове замрет вся жизнь, что плач и стоны разнесутся по всей стране, и что люди покроют себя трауром и пеплом. Между тем, жизнь без всяких изменений текла по-прежнему, а Вержинек на вопросы любопытных, отвечал, что спор между королем и епископом будет обсужден и улажен в Риме.

   Это уже не было борьбой между духовной и светской властью, а простой спор между Казимиром и Бодзантой.

   Так на это дело смотрели, потому что времена сильно изменились.

  

  

  

  

   Три года прошло со времени описанных событий. В доме, принадлежавшем когда-то Якову Свиняглове и перешедшем после его смерти и жены его -когда-то красивой Агаты из Ополя - к дочери их Басе, еще более красивой, чем мать, жене Фрица Матертеры, произошли большие перемены.

   Тут когда-то царило веселье; это было богатое гнездо, излюбленное место, куда собирались все, желавшие повеселиться и провести время в танцах, при звуках музыки и при болтовне местных шутов, для которых двери всегда тут были охотно открыты. Красивая Бася после жизни, полной приключений, выйдя замуж, рассчитывала управлять домом и мужем и пользоваться жизнью по своему вкусу. Но неожиданно для нее жизнь ее сложилась иначе, да и она сама переменилась. Будучи девушкой, она была сумасбродна и легкомысленна, и казалось, что замужем она успокоится и станет серьезнее. Но ее брак с Фрицем обманул ее надежды. При жизни родителей молодые супруги еще кое-как ладили между собой, хотя любви между ними не было. Фриц женился на ней из-за денег, а Бася вышла за него замуж, чтобы показать свету, что, несмотря на ее плохую репутацию, на ней женился такой красивый молодой человек.

   Вскоре оказалось, что Фриц, которому предназначалась покорная, подчиненная роль, вовсе не имел желания исполнять капризы своей супруги, а напротив, проявил свою собственную волю и необычайную хитрость.

   Прежде чем открыто выступить против Баси, он так запутал ее дела, что все ее имущество, дома и деньги Свинягловы, одолженные у него разными лицами, все это очутилось в его руках, и вместо того, чтобы Фриц был ее рабом, Бася оказалась в зависимости от него.

   Кроме того, красавец Фриц, хоть сам был волокитой и имел любовниц, жене своей не дал никакой свободы и не позволил ей кокетничать. Когда вскоре после смерти родителей старинный их приятель и друг Баси Среневита подъехал к дому и хотел у них остановиться, Фриц, осведомленный о прошлой жизни своей жены, категорически воспротивился этому. Подбоченившись, он у ворот заступил гостю дорогу и откровенно заявил ему, что не желает его иметь у себя в доме.

   Бася, стоя у окна, наперекор мужу, кричала, что дом принадлежит ей, и приглашала гостя заехать к ним; муж со смехом возражал ей, что желает сам быть хозяином в доме.

   Среневита, оказавшийся свидетелем спора между супругами, вначале смеялся, а потом ему надоело, и он, послав Басе воздушный поцелуй, повернул лошадей и уехал в другое место: у него в городе было много приятелей.

   Между супругами начались постоянные споры и ссоры. Веселый и насмешливый Фриц говорил ей неприятную правду, а она его ругала последними словами и плакала, принимая все это ближе к сердцу, чем муж.

   У Фрица, очевидно, давно уже был составлен какой-то план, и он разумно выполнял его, приближаясь к своей цели.

   - Женщину, - говорил он, - необходимо держать в ежовых рукавицах, -между тем, она вовсе не хотела подчиняться.

   Между ними произошла война, в которой красивая Бася потерпела поражение. Свет в ее глазах стал гадким, она сама начала дурнеть, и вся ее молодость сразу как бы пропала. Сначала начали выпадать волосы, зубы расшатались, лицо пожелтело, и чем больше она его красила, тем больше на нем появлялось морщин, и оно становилось темнее.

   Глаза потеряли свой блеск, она похудела. Общество, всегда считающееся только с действительностью, увидев ее такой изменившейся, начало от нее удаляться. К тому же и Фриц не отличался особенным гостеприимством; он музыки не признавал, шутов гнал вон и гостям не предлагал никаких угощений.

   Одинокая бедная Бася, лишенная Богом единственной радости, которая могла усладить ее жизнь - Господь ей детей не дал - по целым дням плакала. Эти слезы сердили Фрица, не вызывая в нем никакого чувства сострадания к ней.

   Он иногда вел разговоры о скачущей козе и тому подобные, которые еще удваивали гнев и слезы Баси.

   Он сам был тверд, как камень. Развлекаясь в народе, он не позволил, чтобы жена ему сделала какое-либо замечание; веселый и хладнокровный он властвовал в доме, в который ему, чужому, удалось когда-то попасть. Ничего удивительного нет, что разочарованная красавица Бася в поисках утешения нашла его в молитвах. Подобно тому, как она раньше относилась страстно ко всему, что делала, так и теперь, вступив на путь набожности, она не знала границ в своем усердии. Как когда-то она напролом вталкивалась среди людей, так и теперь она льнула к Богу.

   Начав каяться, она в своем раскаянии не знала меры. Дорогие кружевные платья, окаймленные мехом, заменились черными, серыми, коричневыми, почти монашеского покроя.

   У нее было много собственных драгоценных вещей, на которые Фриц уже давно засматривался; некоторые она, наперекор ему, отдала в костелы, другие продала и деньги пожертвовала на богоугодные дела и самым дорогим жемчугом украсила ризы для доминиканцев. Возможно, что назло мужу она начала приглашать в дом монахов в большом количестве, а так как Фриц из боязни оскорбить духовенство не осмеливался оказать им плохой прием или отделаться от них, то всегда к обеду и вечером в доме было несколько монахов. Все остальное время Бася проводила в костелах.

   Это была ее единственная победа, одержанная над Фрицем, и надо отдать ей справедливость, что поле брани было ею удачно выбрано, так как муж ее оказался на нем бессильным.

   Правда, он начал убегать из дому, но таким образом он уступал ей власть в доме. Роли переменились, и не только она сама делала ему указания, но и натравливала на него доминиканцев, которые, говоря как бы о вещах посторонних, постоянно донимали Фрица.

   Подобно тому, как раньше ни одно пиршество, ни свадьба, ни танцы, ни музыка не проходили без присутствия Баси, так и теперь без нее не обходилась ни одна процессия, и она ходила ко всеми обедням, принимала участие во всех ежегодных храмовых праздниках.

   В доме соблюдались самые строгие посты, против которых Фриц боялся протестовать, и она особенно следила за тем, чтобы он их тоже соблюдал. Матертера, ограбивший ее и отравивший ей жизнь, наконец, сам упал духом, и жизнь ему опротивела, но Бася была довольна этой переменой. Во-первых, она увидела, что черный цвет ей к лицу, и к ней немножко возвратилась ее прежняя красота; затем, люди оценили ее теперешнюю солидность, религиозность, возвращение на путь истины, и те, которые были раньше на стороне мужа, теперь все были за нее и находили Фрица виновным. Бася своим рвением первенствовала среди других женщин, и ее религиозность служила для них недостижимым идеалом. Она ежедневно в течение, по крайней мере, одной обедни лежала пластом, во время других молитв она стояла на коленях. Участвуя в процессиях, она выбирала для себя самый тяжелый крест, под тяжестью которого она сгибалась. Бася одевала на себя одежду послушниц и зимою, босая, странствовала из одного костела в другой; во время поста она отбывала долгие стоянки на коленях.

   Но ей всего было мало; вступившая раз на этот путь, она находила, что ей следовало еще больше наказать свою плоть, потому что люди слишком заняты светскими делами, а Богу служили вяло и небрежно.

   Ее даже не удовлетворила строгая отшельническая жизнь монахинь в Новом Сонче и в других монастырях, куда она ездила и иногда даже проводила несколько дней.

   Она придумывала для себя особенные мучения, истязала свое тело ежедневно до крови, сдавливая его впившимися в него поясом, не снимала с себя власяницы.

   Эти религиозные упражнения одуряли ее, приводя ее в состояние страстного восторга, опьянения, которое проявлялось иногда плачем, а иногда странным истерическим смехом.

   Более примерного и явного покаяния в грехах никогда не было. Она сама, ударяя себя в грудь, рассказывала о своем прошлом такие вещи, о которых никто не знал, а так как она публично исповедалась при муже, то она его этим унижала и заставляла страдать.

   Дом получил совершенно новый вид: постепенно из него исчезли все драгоценные и красивые украшения, которые она частью подарила костелам, частью продала, а некоторые выбросила как излишний соблазн; вместо них на стенах висели иконы, картины религиозного содержания и различные эмблемы. У каждой двери висела кропильница, в каждой комнате стояло распятие; в спальне на видном месте были разложены все орудия для умерщвления грешного тела, разные плети, пояса и т.п., а аналой для молитв был нарочно так устроен, чтобы изранить колени.

   Фриц всего этого видеть не мог, и жизнь в доме была ему до того противной, что он удирал. Но он, однако, не мог запретить жене своей стараться таким