Крашевский Иосиф Игнатий - Король хлопов

p;    Кроме ксендза Яна, короля сопровождал Кохан и возвратившиеся ко двору из своего временного убежища Пжедбор и Пакослав Задоры.

   Эти два гибких и послушных орудия в руках Кохана несли на себе наказание за свою постыдную уступчивость фавориту, который перед королем свалил большую часть вины на них, и они были обязаны доброте Казимира, позволившего им остаться при дворе. Бедные юноши безрассудно совершили преступление под влиянием уговоров Равы, и теперь их преследовали за это люди и собственная совесть. Религиозные, подобно другим своим современникам, они обращались к разным духовным лицам, добиваясь получить отпущение грехов, предлагая принести жертву в наказание; но ни один ксендз не осмелился отпустить им грехи. Им советовали обратиться в Рим, хотели, чтобы оба одели монашеские клобуки. Оба Задора чувствовали себя очень несчастными, кроме того, они должны были постоянно быть настороже, чтобы их не схватил епископ и не засадил в тюрьму, так как он угрожал это сделать.

   При бурном характере Бодзанты они могли опасаться быть наказанными смертной казнью. В Польше уже бывали такие примеры расправы духовной власти.

   Среди окружающих короля находился Вержинек, хозяин дома.

   Вид кающихся на каждого из присутствующих производил разное впечатление. Король, глядя на них был удивлен, изумлен, обеспокоен, не умея понять такого состояния духа, которое вызывает подобные явления. Лицо его стало пасмурным, грозным, и он вздохнул.

   Ксендз Ян пожимал плечами и возмущался, что такой дикой орде позволяют безнаказанно бродить по всему свету.

   Вержинек ничего не говорил, но видно было, что этому спокойному купцу и изворотливому хозяину не приходится по душе нарушение нормального течения жизни.

   Король вздрогнул и подскочил к окну, когда увидел Басю, выбежавшую из-за дома и с безумными криками бросившуюся в толпу кающихся. Он взглянул на настоятеля, пожимавшего в ответ плечами, а Рава, нагнувшись к королевскому уху, шепнул:

   - Она всегда была сумасшедшей! Чему же тут удивляться!

   Остальные, последовавшие примеру Баси, вызвали насмешливое замечание ксендза Яна.

   - Им, действительно, лучше будет у бичевников, у которых они за свои немножко поцарапанные плечи будут иметь всего вдоволь, потому что глупый люд в изобилии наделит их едой и питьем, а молодых девушек у них там достаточно - а это, конечно, лучше, чем ходить из дома в дом за подаянием. Однако казалось, что король не разделяет мнения настоятеля; он молчал и становился грустнее и задумчивее.

   Вдруг небольшое движение среди стоявших позади Казимира возбудило его внимание. Оглянувшись, он увидел, как оба брата Задоры бледные, дрожащие от волнения, глядели друг на друга, как бы совещаясь взглядами. Пакослав схватил за руку Пжедбора, и они бросились бежать. Им не успели загородить дороги и задержать их, как они уже были за дверями. Казимир беспокойно смотрел вслед за ними, но они исчезли из его глаз. Через секунду на улице перед домом Вержинека поднялась большая суматоха, произведенная появлением братьев Задоров, сбрасывающих с себя придворную одежду и обнаживших свое тело. Кохан, догадавшись о их намерениях, поспешил за ними, желая их насильно удержать, так как он предвидел, какое впечатление их поступок произведет на короля, но было уж слишком поздно.

   Оба брата, держа друг друга за руки, прямо направились к человеку в капюшоне и упали перед ним на колени. Им дали плети, и они начали себя хлестать. Король отошел от окна, чтобы не видеть неприятного зрелища, и вслед за ним удалился от окна аббат, громко говоря:

   - Лучше было бы, если б епископ этим делом и своей властью запретил бы опутывать людей, чем вмешиваться в другие дела.

   Король возвратился в замок.

   Во время шума и большой суматохи на рынке, когда толпа, преодолев страх, приблизилась к бичевникам и смешалась с ними, наступил вечер. Солнце скрылось за зданиями города, на улицах было темно. Бичевники остались на рынке, который постепенно пустел. Песни и самобичевание прекратились, уставшие и бессильные бродяги упали на землю и собрались уснуть.

   Присоединившиеся к ним из города остались среди них и старались с ними подружиться. Но они были встречены дикими взглядами, непонятными насмешками и проклятиями. Кроме вождей никто из знать не хотел - все отворачивались от новых братьев.

   После суматохи и шума наступили глухое молчание и отдых.

   Сострадательные мещане торопились принести для бодрствующих и голодных еду, хлеб и кувшины с питьем.

   Приближаясь к ним, люди старались рассмотреть их лица, которые у большей части были закрыты капюшонами. У некоторых были черты лиц чужеземцев, некоторые, по-видимому, были из окрестностей, и разорванная одежда тоже указывала на различное происхождение.

   Король возвратился в замок печальный и погруженный в свои мысли; Кохан с легкостью уговорил настоятеля не уходить и постараться развлечь короля. Чтобы вывести Казимира из такого состояния, часто у него повторяющегося, необходимо было или какое-нибудь развлечение, которое могло бы его сильно заинтересовать, или одно из таких дел, касающихся страны, при обсуждении которых он обо всем другом забывал. Ксендза Сухвилька, который мог бы отвлечь его внимание и занять таким делом, не было, поэтому вся надежда была на ксендза Яна.

   Последний, видя расположение духа короля, не переставал вести веселый и легкий разговор, хотя почти все время ему приходилось одному говорить, потому что король был рассеян и еле отвечал.

   Вид когда-то красивой Баси, теперь кающейся, двух Задоров, оставивших внезапно двор вследствие раскаяния, само поведение бичевников, - все это сильно повлияло на короля, и лицо его было пасмурнее, чем обыкновенно. Кохан, следивший за каждым движением Казимира, заметил, как он весь вздрогнул, увидев вождя бичевников, который своей фигурой и голосом ему кого-то напомнил. Кохан не мог вспомнить, на кого этот человек был похож, но он был уверен в том, что он его знает и где-то встречал.

   Предчувствие фаворита, не желавшего чтобы король увидел бичевников, исполнилось: Казимир возвратился напуганный и измученный.

   В епископстве вначале не обращали внимания на бичевников, и епископ Бодзанта говорил о том, что, если только они осмелятся войти в город, он прикажет своей челяди их разогнать, а вождей велит схватить и засадить в наказание в тюрьму.

   В последний момент, когда бичевники начали приближаться, епископ получил известия, заставившие его призадуматься, о количестве кающихся и о том огромном впечатлении, которое они производили повсюду, где появлялись. В нескольких местечках их хотели разогнать, но народ за них заступился, и дело дошло до драки и до кровопролития.

   Вслед за другими послами в епископство прибыл ксендз приор доминиканский вместе с ксендзом Иренеушем, которые требовали, чтобы их допустили к пастырю. Они были очевидцами того восторга, который в городе вызвали бичевники, они слышали плач и крики толпы и видели, как народ был тронут.

   Нельзя было легкомысленно наложить руку на этих бродяг, которые, благодаря своему кажущемуся религиозному рвению, были окружены в глазах народа каким-то ореолом. Но епископ со свойственной ему энергией не хотел слушать этих замечаний и, считая себя сильнее сбитой с пути и разгоряченной черни, не думал им давать поблажки. Собирались уже послать слуг, но приход двух доминиканцев задержал на немного их отправку. Выслушав их, епископ махнул рукой и остался при своем, так как он не боялся черни.

   Ксендз Иренеуш, целуя его руку, тихо шептал:

   - Ваше преподобие наверное лучше знает, что делает, но народ, хоть и темный, но религиозен и сильно взволнован; плакали даже и те, которые плакать не хотели. Ведь в этом отвратительном сброде чувствуется какая-то сила, хорошая или плохая - нужно дать остынуть страстям...

   Люди разойдутся по домам.

   - Зачем обращать внимание на людей? - возразил епископ. - Вы сами отец мой, говорите, что в этих людях какая-то сила, по-моему, не иная, как дьявольская, потому что она им подсказывает всякую ересь... Поэтому вон их, вон, чтобы не размножилось зло, за которое мне придется отвечать! Недостаточно разогнать их; если мы их прогоним отсюда, они пойдут в другое место и разнесут заразу... Нужно их вождей схватить, арестовать и расспросить их. Остальное стадо разбежится.

   - Без сомнения, - шепнул ксендз Иренеуш, - только чернь расчувствовалась до слез, а людей, взволнованных видом таких зрелищ, необходимо щадить, пока они остынут.

   Епископ возмутился.

   - Что? Я? Пастырь? Испугаюсь каких-то бродяг и собственных заблудших овечек? Никто не посмеет наброситься на моих слуг, выступая этим против меня...

   Мнения лиц, собравшихся у епископа, были различны: одни были согласны с ним, другие советовали быть терпеливым, некоторые рассказывали о похождениях бичевников, о их разбоях, о дерзких кражах, о том, как эти бродяги не уважают чужой собственности, нападают на уединенные, беззащитные хаты, забирая все что найдут, позволяя себе прибегать к насилию там, где им оказывали сопротивление.

   Рассказывали о том, что, когда их в поле застигала ночь, они ложились вповалку, без различия пола, как звери, и после дневного покаяния предавались разнузданному гнусному разврату, в котором потом исповедовались друг перед другом, отпуская один другому грехи...

   Все были возмущены.

   Во всех этих рассказах часть была правдой, часть была вымыслом, но во всем этом ересь была видна, и епископ не мог допустить ее распространения; это был бунт против власти церковной, которой бичевники не хотели подчиниться.

   Поэтому епископ не мог послушаться умеренных советчиков и категорически вторично приказал челяди собраться, отправиться к рынку и во что бы то ни стало арестовать вождей.

   Между тем, наступила ночь.

   Среди тишины, царившей на площади, отряд епископской челяди приблизился к рынку как раз в тот момент, когда кучка королевских солдат, хорошо вооруженных, возвращалась в замок. С того времени, как Бодзанта проклял короля, отношения между его слугами и королевскими были неприязненные. Дело не доходило до кровопролития, потому что оно было воспрещено, но драки были ежедневно. Дворцовые солдаты, заметившие прокрадывающихся к площади епископских слуг, остановились; старший сотник нашел, что представляется удобный случай помять им бока.

   Он почувствовал сострадание к бичевникам.

   - Послушайте-ка, - сказал он, обратившись к своим солдатам, - чем эти бедняжки провинились? Епископ вероятно велит их схватить и будет их мучить в подземельях, а ведь это набожные кающиеся, которые молятся лучше, чем он, и в то время, когда старик вылеживается на пуховиках, и эти несчастные, обагренные кровью, валяются на сырой земле.

   Королевские солдаты взглянули друг на друга. Хотя они не получили никакого приказания, но они уверены были в том, что из никто не накажет, если они немного потреплют слуг епископа. Поэтому они остановились, потихоньку заняв такую позицию, с которой им в случае надобности легче всего было бы напасть.

   Слуги епископа медленно окружали бичевников, которые после теплого приема, вероятно, не ожидали никакого нападения и спокойно улеглись спать. Трудно было отличить слуг епископа от любопытных, которые еще там шатались.

   Когда неожиданно недалеко от знамени раздался голос, командовавшего епископской челядью, вождь в капюшоне моментально поднялся и начал сзывать своих. Бичевники схватились за знамена, плети, палки и стояли, как бы собираясь защищаться.

   Среди темноты поднялись крики, и произошло большое смятение. Народ, не зная, кто напал на кающихся, бросился к ним на защиту. На рынке произошла страшная суматоха, поднялся шум, началась толкотня. Из домов люди выбегали с факелами. По городу раздались крики и мольбы о помощи. Этого только и нужно было королевским слугам, и они набросились на епископских, рубя их вынутыми мечами. Они их хорошо знали и легко могли их отличить в толпе. Народ, поддерживаемый дворцовыми слугами, тоже набросился на челядь епископа.

   Между тем бичевники, поднявшись с земли и опасаясь больше всего, чтобы их не арестовали, начали разбегаться во все стороны, вбегали в дома, прятались под заборами, в огородах, где кому удавалось. Одна кучка пустилась по направлению к замку, некоторые разбрелись по переулкам и боковым улицам.

   Начальнику епископских слуг удалось воспользоваться первым моментом переполоха, схватить и связать вождя в капюшоне и его товарища, несмотря на их сопротивление. А так как королевские слуги сильно напирали на слуг епископа, то они ограничились этой добычей и ушли домой.

   Их ожидали с большим нетерпением. Епископ не хотел лечь спать, пока не узнает о результатах их экспедиции. Начальник опередил кучку слуг и вбежал на двор, таща за собой двух пленников; из боязни погони за ним и преследования, он велел немедленно закрыть ворота на запоры и поставить стражу для охраны. Трудно описать, в какой гнев впал епископ, когда ему доложили о нападении королевских слуг на его отряд.

   Старик посинел, заломил руки и не мог произнести ни одного слова. Начальник посланного им отряда, некий Жубер, для того, чтобы себя оправдать, нарисовал картину столкновения на рынке гораздо страшнее, чем оно произошло в действительности - нападение на них народа, страшное издевательство безбожных королевских слуг над его людьми.

   При таких условиях, конечно, было чудом, что ему удалось захватить зачинщиков, подвергая свою жизнь опасности. Для ксендза Бодзанты теперь уже не столько важен был вопрос о бичевниках, как факт неслыханного нахальства королевских слуг, осмелившихся выступить против его челяди.

   Это требовало кары Божьей! Они были неисправимы, и дух короля отражался на его слугах. Духовенство, объятое ужасом, поддакивало пастырю; спор, который было уже затих, вновь обострился.

   Это был вызов, это были умышленные козни; король становился на сторону ереси.

   Отдав вначале приказание отвести в тюрьму вождя в капюшоне и беречь его, как зеницу ока, ксендз Бодзанта через минуту одумался и велел привести к себе пленного вождя вместе с его товарищем.

   Весь двор, слуги, челядь - все сбежались посмотреть на этих людей. Высокого роста, геркулесовой силы, человек в капюшоне шел со связанными сзади руками, не выказывая ни волнения, ни страха. Сорвали с головы капюшон, закрывавший лицо, и увидели перед собой голову с черными, коротко остриженными волосами, с черным лицом, с густыми бровями, с большими черными глазами. Выражение лица было гордое; оно поражало глядевших на него горечью, задумчивостью, чем-то диким и одновременно окаменелым, как у пойманного зверя, лишенного свободы. Он не струсил ни перед пастырем, ни перед духовенством; он не склонился перед ними и не опустил головы. Его толкнули, и он остановился. Товарищ его, который на рынке читал письмо, найденное будто бы у святого Петра в Иерусалиме, весь дрожал и шел, спотыкаясь, как обезумевший... Пот струился по лицу его, уста были искривлены, как для плача.

   Ксендз Бодзанта, приблизившись к нему, осыпал его угрозами и страстными упреками.

   Черный вождь, стоя с опущенными глазами не хотел ни слушать, ни смотреть на него. Его товарищ упал на колени, сложив на груди руки, и заливался слезами.

   Бодзанта, усевшись, назначил одного из своих духовных для немедленного допроса преступников.

   Наступило молчание в ожидании допроса.

   - Кто ты такой? - спросил допрашивающий.

   Пришлось толкнуть черного вождя, который, казалось, не слышал вопроса или не хотел знать о том, что к нему обращаются. После того, как слуга его ударил, он ответил замогильным голосом:

   - Грешник.

   Он говорил по-польски, но с каким-то иностранным акцентом.

   - Откуда ты, как тебя зовут?

   Долго не было ответа.

   - Я от своего имени отрекся, - произнес кающийся, - я забыл о том, где я родился.

   - Кто тебя научил тому, что ты дерзко проповедуешь людям?

   - Такой же кающийся человек, как и я, открыл мне глаза, - ответил спрашиваемый, не поднимая глаз. - У него было откровение свыше. Господь требует строгого наказания за грехи, которыми земля переполнена...

   Ксендзы переглядывались.

   - Разве тебе неизвестно, - вмешался нетерпеливо другой духовный, -что Господь установил священничество, что Он изрек, что тот, кто присвоит себе духовную власть, будет святотатцем.

   - Господь прямо обращается к душе человеческой, а не через посредников, - воскликнул черный вождь, - а кто Его голоса не слушается, тот виновен...

   Кругом раздался ропот возмущения.

   Епископ Бодзанта сделал рукою знак, чтобы прекратили допрос дерзкого еретика, и обратил внимание на его плачущего товарища с бритой головой, с сокрушенным видом стоявшего на коленях и дрожавшего от страха...

   - Кто ты такой? - спросил его ксендз.

   Раньше чем он успел ответить, черный вождь с угрозой взглянул на него; коленопреклоненный, одинаково боявшийся и власти, в руках которой он находился, и своего страшного вождя, забормотал что-то непонятное. Наконец он выпалил, что был причетником в Бреславле, назывался Адам Сивек, и что он не был виновен, так как он был опутан чарами, обезумел и должен был послушаться, боясь угроз.

   Когда его спросили о бумаге, которую он читал, он ее вынул из-за пазухи и быстро передал ксендзу. Письма было недавно написанное, бесформенное и бестолковое. Его подали епископу, который, взглянув, с презрением бросил его на пол.

   Снова духовные обратились с вопросами к черному вождю, но от этого упрямца ничего нельзя было добиться. В нем виден был человек, опьяненный какой-то фантазией, обезумевший, не боявшийся мученичества и веривший в правоту своего дела.

   Совершенно равнодушный к судьбе, которая его постигнет, он еле удостаивался отвечать, давая ответы вполголоса и с презрением. Зато Сивек, желая искупить свою вину раскаянием, болтал много, падал ниц, обещал исправиться, и дрожал, как в лихорадке.

   Епископ велел их обоих отвести в тюрьму при епископстве.

   Королевские слуги, возвратившись в замок с большим триумфом, рассказали о том, как они кстати очутились на рынке и воспользовались случаем, чтобы помять бока епископской челяди.

   Об этом сообщили Кохану, и он, пользовавшийся каждым обстоятельством, которое могло поссорить епископа с королем, поспешил об этом сообщить Казимиру, который вместе с ксендзом Яном и некоторыми другими сидели еще за ужином.

   Король любил эти беседы без стеснения в кружке близких, и никто их не умел вести искуснее, чем настоятель Ян. Его воспоминания о Риме, Авиньоне, Болоньи, Италии, Германии доставляли ему в изобилии материал для этих бесед.

   Он знал наизусть итальянские повести, которые в то время циркулировали в рукописях и передавались из уст в уста, разные рассказы из Gesta romanorum, отрывки латинских поэтов и трубадуров. Его духовная одежда не мешала ему ясно и определенно подчеркивать вопросы о нравственности, затронутые в этих повестях.

   Рассказы настоятеля о женщинах, о браках и о трагических случаях развлекали печального короля и заставляли его временно забыть о заботах. Во время такой веселой беседы, часто прерываемой смехом, в комнату вбежал Кохан с известием о том, что епископ хотел издеваться над бичевниками, что его челядь на них напала, и королевские слуги ее разогнали и потрепали.

   Хотя настоятель еще недавно был того мнения, что ксендз Бодзанта должен против публичного соблазна, но так как он держал сторону короля, а последний сочувственно отнесся к кающимся, то настоятель переменил свое мнение.

   И действительно при первом известии об этом происшествии Казимир страшно возмутился и отнесся с сожалением к бичевникам.

   - Если они придут искать убежища в замке, - воскликнул он, - то дайте им безопасный приют! Они одержимы безумием, но они жалки, и их тем более надо жалеть!..

   Аббат молча кивнул головой.

   В борьбе с епископом король должен был пользоваться каждым удобным случаем, чтобы показать ему свою силу.

   Раз он преследовал бичевников, то Казимир должен был их защищать. Такая логика являлась результатом страсти, но где и когда иначе бывает?

   Так закончился этот день.

   Фаворит был доволен тем, что возбуждение сменило тупую печаль и оцепенелое состояние короля, которых он больше всего опасался. Он предпочитал видеть Казимира гневным, чем апатичным.

   Кохан поспешил вслед за уходившим аббатом, который должен был ночевать в замке.

   - Вы его видели, - произнес Рава, провожая настоятеля Яна до комнат, ему отведенных. - Сердце болит, глядя на него! Это самый несчастный, но самый лучший человек. Благодаря ему страна возвысится, разбогатеет, обогатится зданиями, приобретет законы, будет введен порядок, все - но он, он не узнает счастья... А что стоит такая жизнь!

   Ксендз Ян молча слушал.

   - Вы должны охранять его, - произнес он после некоторого размышления, - вы должны стараться развлечениями усладить эту горькую жизнь. Вы видите, что и я делаю все, что могу. Он любит охоту, но это его отвлекает только на время, и он, опечаленный, возвращается к своим мрачным думам.

   - Мрачные думы, - подхватил Рава, - у него только одна и есть, и она отравляет ему жизнь. Господь отказал ему в мужском потомстве, и корона перейдет к Венгрии!

   Настоятель пожал плечами, как будто желая этим сказать, - у меня нет лекарства против этого...

   - В Кракове, - добавил Кохан, - каждое развлечение короля ставится ему в вину как преступление. Если ему понравится какое-нибудь женское личико, - его упрекают покинутой королевой; если он забывается в разговоре с мужиком, то кричат, что это мужицкий король...

   Еще долго соболезновал Кохан участи короля и, наконец, узнав, что настоятель останется еще некоторое время в замке, ушел.

   Кохан не удовлетворился тем, что королевские солдаты разогнали челядь епископа; он знал от них, что главных вождей захватили. На следующий день он узнал, что их посадили в тюрьму. Он поставил себе задачей вырвать их из рук Бодзанты и, не желая от этого отказаться, вышел из города.

   Весь Краков еще был взволнован вчерашним происшествием, а народ, как и всегда, вступался за бедных обиженных.

   О ночном переполохе рассказывали разное. Бася Матертера, которая было решила присоединиться к бичевникам, испугалась ночного нападения и пристыженная, заплаканная, окровавленная, в разорванной одежде, возвратилась домой и слегла больная.

   Фриц, боявшийся, чтобы она не ушла от него раньше, чем он законно завладеет ее имуществом, стерег ее и запер двери ее комнаты на ключ. Несчастная женщина в горячке рвалась к плети, пела религиозные песни, хохотала, безумствовала...

   Кающиеся, собранные со всех концов света и вступившие вчера так торжественно в Краков, ночью почти все разбрелись по окрестностям малыми кучками. Без знамени, без вождя они не знали, что им делать...

   Сельское духовенство, получившее строгие предписания, закрыло перед ними костелы и не позволяло прихожанам выходить им навстречу с процессиями, с крестом и с пением, как это раньше делалось.

   Оба Задоры, добровольно присоединившиеся вчера к шествию бичевников, теперь после их разгона втихомолку возвратились в королевский замок. Так как они оба не хотели возвратиться к прежней светской жизни, то они пошли к францисканцам с просьбой принять их в орден.

   Город медленно приходил в нормальное состояние после вчерашнего безумия, ибо все живо помнили о моменте, призывавшем к покаянию. С самого утра костелы, которые епископ позволил открыть, были переполнены, как никогда, - люди исповедовались, осаждали алтари и плакали.

   Перед их глазами стояла вчерашняя кровавая процессия, и им слышалась песнь, перемешанная со стонами, под такт ударов, раздававшаяся вчера на площади...

   Кохан не думал о покаянии, но мысли его были направлены к тому, чтобы досадить епископу Бодзанте, освободить из его рук захваченных бичевников. Говорили о том, что епископ хотел примером строгого наказания отнять у других охоту к новой ереси. Не было бы невероятным, если б он их наказал смертельной казнью. В прежние века неоднократно случалось, что духовная власть прибегала к такому наказанию преступников, подсудных ей.

   Но это не могло свершиться без расследования дела и исполнения некоторых формальностей, которые, по меньшей мере, несколько дней должны были продолжаться.

   Кохан имел своих шпионов в епископстве так же, как и Бодзанта имел своих в замке. Следили друг за другом, одна сторона доносила на другую, обостряя борьбу, которая было затихла, но теперь с новой силой разгорелась; Рава хотел ее продолжить, как можно дольше.

   Тюрьма, расположенная недалеко от двора епископа, тщательно охранялась, хотя в ней редко помещались такие важные преступники, которых приходилось особенно стеречь. Здание было деревянное, и одна стена выходила к улице; легко было под нее подкопаться.

   Король с ксендзом настоятелем поехали на охоту; Кохан остался. У него теперь не было таких искусных и преданных людей, как оба Задоры, но он не хотел жалеть королевских денег для своей затеи. Он мог получить городских слуг через посредство Вержинека.

   После первого допроса бичевников отвели в тюрьму, где их оставили в ожидании суда над ними. Причетнику Сивеку удалось, обещая полное признание, выпросить, чтобы его перевели из тюрьмы и отдали на поруки судебному писарю.

   Черный вождь остался один в тюрьме.

   На третий день после ранней обедни к епископу явился смущенный капеллан.

   Бодзанта, окинув его взглядом, произнес:

   - Необходимо покончить раз навсегда с бичевниками, пока все еще свежо в памяти. Легко будет доказать им их ересь и приговор надо будет объявить публично.

   - Но не будет объекта, над кем его исполнить, - прервал капеллан, качая головой.

   - Каким образом? - воскликнул Бодзанта. - Ведь два главных вождя в наших руках.

   - Были, - докончил епископ.

   Епископ изумился.

   - В эту ночь зачинщик сделал подкоп в тюрьме и убежал, - сказал ксендз, - а второй, отданный под охрану писаря, пошел воды напиться и как в воду канул.

   Епископ страшно разгневался. Послали за теми, которые были обязаны стеречь заключенных, и произвели им допрос. Было очевидным, что какая-то невидимая рука пришла на помощь бичевникам. Яма не могла быть выкопана в течение одной ночи и одним человеком. Кучки земли указывали на то, что подкоп был произведен снаружи.

   Пришли им на помощь братья бичевники, скрывавшиеся в Кракове, или кто-нибудь другой? Кто дал приют причетнику, убежавшему среди бела дня? Епископ хотел придать анафеме сообщников и потворствующих еретикам.

   Между тем Кохан вовсе не скрывал того, что приютил в королевском замке двух беглецов из тюрьмы епископа.

   Когда король возвратился с охоты, фаворит смело с веселым лицом предстал перед ним. Он не признался в помощи, оказанной им бежавшим узникам, а лишь доложил Казимиру о том, что дал приют в замке людям, просившим об этом.

   Король похвалил его за это движение головы.

   Лишь только весть об этом разнеслась по городу, услужливые слуги сообщили ее епископу.

   Можно себе представить, с каким гневом епископ Бодзанта принял это известие. Он себя утешал только тем, что у него в руках новое и тяжкое обвинение против короля, и что он сумеет обвинить Казимира перед папой как покровителя ереси.

   Кохану оставалось только сплавить куда-нибудь этих ненужных ему гостей, чтобы они не попали опять в руки епископа.

   Он лично их еще не видел. Черный вождь был помещен в комнате при челяди, а товарищ его, опасаясь быть с ним вместе, выпросил, чтобы его отдельно поместили. Зайдя в комнату беглеца, он нашел его в одежде, которой его снабдили в замке и с капюшоном на голове, закрывавшем его лицо. Хотя он не мог рассмотреть черты лица, но при виде этой фигуры он был поражен сходством, которое он еще раньше издали заметил, между этим человеком и другим, которого он когда-то знал и припомнить себе не мог. Незнакомец, подобно тому, как и на допросе у епископа, и в тюрьме, казался и здесь совершенно равнодушным к своей судьбе.

   Кохан спросил его, как он намерен поступить. Он в ответ пожал лишь плечами.

   Фаворит короля был недоволен, что не получил никакой благодарности за оказанную помощь. Сидевший даже не встал при его входе.

   Низко опущенный капюшон увеличивал любопытство Равы.

   - Мы вам помогли освободиться из рук епископа, - произнес Кохан, -который не имел бы к вам сострадания. Кто знает? Может вы и жизнью поплатились бы.

   - Жизнью? - пробормотал черный вождь. - А жизнь это что? Умереть ведь надобно...

   Он говорил медленно, насмешливым тоном: голос его казался знакомым.

   - Кто ты такой? - спросил Кохан, приблизившись к нему.

   - Человек; поэтому я должен умереть так же, как и ты, - равнодушно ответил бичевник.

   - Если ты хотел нести наказание за свои грехи, - отозвался Кохан, -то значит, жизнь в твоих глазах имеет какую-нибудь цену. У тебя будет время для того, чтобы каяться.

   Черный вождь ничего не ответил. Кохану было досадно, и он начал терять терпение.

   - Куда же ты думаешь направить свои стопы? - спросил он.

   - В свет, искать таких же, как я, и идти дальше, призывая грешников к покаянию.

   - Вас схватят.

   Кающийся пожал плечами.

   Не добившись от него ответа, раздраженный его сопротивлением, Кохан, пробормотав что-то, ушел, стукнув дверьми.

   Когда Казимир собирался вечером лечь спать, Кохан начал ему рассказывать о своем свидании и о разговоре с вождем бичевников. Король был очень заинтересован этим рассказом.

   - Кто же этот человек? - спросил Казимир.

   - Он не желает ни показать своего лица, ни сказать что-нибудь о себе, - произнес Кохан, - а я присягнул бы, что его где-то видел и слышал его голос...

   Казимир задумался и, лежа уже в постели, позвал обратно уходившего фаворита.

   - Кохан! Я должен увидеть этого человека.

   Рава энергично этому воспротивился.

   - Ваше величество, это зрелище не для вас, - произнес он. - Оно вас не развеселит, а печали у вас и так достаточно. Вы от него ни слова не добьетесь.

   - Я? - спросил король. - Я?

   - Он дикий.

   - Я хочу видеть дикого, - повторил Казимир.

   Рава ничего не ответил и ушел. Он полагал, что король забудет о своей фантазии, а он тем временем сплавит бичевника из замка. Но на следующее утро король два раза настойчиво напомнил ему о том, что он должен увидеть этого человека.

   Когда Казимир так настойчиво проявлял свою волю, Рава не смел ему противоречить.

   Король приказал Кохану, чтобы вечером он его проводил к таинственному кающемуся.

   Опасаясь, что дикий человек, не зная в лицо короля, может его принять так же, как и Кохана, и желая этого избегнуть, Рава побежал к нему, чтобы предупредить его, что добродетельный и милосердный король желает его видеть.

   - Зачем? - произнес он. - Король мне не нужен, и я ему тоже не нужен; мой король теперь на небе, я его одного знаю... Тот, который когда-то был моим королем, убил мою семью, обесчестил мою сестру, убил отца, присудил к изгнанию весь мой род...

   Говоря эти слова, он встал, приподнял капюшон и Кохан с ужасом увидел лицо Амадея, брата Клары, вид которого когда-то напоминал королю о самых тяжелых минутах его жизни и служил как бы предвестником несчастья.

   Кохан испугался и хотел немедленно побежать к Казимиру, чтобы не допустить этой встречи, но в сенях послышались шаги. Дрожавший Рава преградил дорогу королю.

   - Ваше величество! Вам нельзя видеть этого человека.

   Выражение лица фаворита, вместо того, чтобы напугать Казимира, возбудило еще больше его любопытство. Он насупился.

   - Пусти меня, - крикнул он грозно, - пусти!

   Кохан упал перед ним на колени.

   - Я не пущу вас! - воскликнул он, хватаясь за одежду короля.

   Но Казимир вырвался из его рук и, направившись смелыми шагами к дверям, открыл их. Черный вождь сидел, опираясь на руку, с закрытым лицом, и при входе короля не поднял головы.

   Казимир хлопнул его по плечу.

   - Встань, говори, кто ты такой? Я хочу видеть твое лицо.

   Вздох вырвался из уст сидевшего; он выпрямился и, худой черной рукой откинув капюшон, встал, не говоря ни слова; король, узнав его, побледнел и отодвинулся на шаг.

   - Это ты? - спросил он, изумленный.

   Наступило продолжительное молчание.

   - За какие грехи ты себя наказываешь? - спросил Казимир.

   Амадея устремил взгляд на него.

   - За какие? Может быть за твои, король! - произнес он насмешливо. - Я каюсь и молю Бога, чтобы перестала литься наша кровь, чтобы не все Амадеи закончили свою жалкую жизнь, разорванные лошадьми на четыре части... Я несу наказание и за вас, чтобы Господь простил и вас за то, что вы дали приют последнему из нашего рода.

   Взволнованный король молча слушал.

   - Ты уже покаялся, - произнес он после короткого перерыва слабым голосом. - Возвратись...

   - Куда? - спросил с насмешкой Амадей. - Там, куда я хотел бы возвратиться, на моей родине меня ожидают лишь воспоминание о преступлении, стыд и могила... А здесь? Чужая страна... Я хотел прикрепиться к ней... Не мог... Душа моя упорно рвется в другое место!.. У меня своего дома нет, и я не хочу его иметь...

   - Желаешь ли ты чего-нибудь от меня? - спросил король тихим голосом. - Чтобы меня отпустили... Я уйду, - произнес он, - мне ничего не нужно...

   Король постоял еще с минуту и, медленно повернувшись, молча вышел. В этот день Казимир никого видеть не хотел, даже и ксендза Яна, бывшего еще при дворе. Один лишь Кохан молча прислуживал ему.

   Королю нужно было много времени, чтобы переварить в себе горечь и печаль сегодняшнего дня.

   Кохан послал за Сухвильком, потому что лишь он один мог так заинтересовать короля государственными делами и завладеть всем его вниманием, чтоб все огорчения уступали на задний план перед делами, которые король считал своей обязанностью и жизненной задачей.

   Ксендз Сухвильк прибыл, привозя с собой приготовленные законы о высших судебных инстанциях для колонистов, поселившихся на основании немецкого закона. Вержинек принес проекты и планы, как заново устроить соляные копи в Величке.

   Эти два дела государственной важности вывели Казимира из его оцепенения. Его старались как можно больше занять ими.

   Вержинеку приходилось вызывать чиновников из копей; ксендз Сухвильк должен был совещаться с теми, которые поселились на основании магдебургского права, а таких было много в стране.

   Королю не давали отдыха, но усталость была для него избавлением, принося с собой забвение и не давая ему мысленно погружаться в прошлое. Между тем, спор между королем и епископом тянулся без конца и не давал спокойствия. Король вынужден был отправить своего посла к папе. Кохан, наконец, уже не знал, чем развлечь своего любимого пана, у которого всегда было вдоволь работы и заботы, но который, кроме охоты и редких посещений княжен Мазовецких, никогда нигде не показывался.

   Со времени своего несчастного пребывания в Праге, закончившегося похоронами, даже и этот любимый город отталкивал Казимира неприятными воспоминаниями. Его приглашал император, помнивший прежнюю приязнь и желавший поддержать хорошие отношения с Польшей. Казимир колебался и откладывал.

   Однажды ксендз Ян, настоятель их Тынца, прибыл в Краков: это было весной следующего года.

   Всегда веселый и оптимистически настроенный, он на сей раз был еще оживленнее и разговорчивее.

   Он возвращался из Праги, куда ездил по делам ордена, но воспользовался своим пребыванием там, чтобы осмотреть город; ему удалось попасть к императору Карлу, и он с восхищением рассказывал о роскошной жизни монарха. Прага была некоторым образом временной столицей империи; туда постоянно приезжало много немецких князей, происходили турниры, двор развлекался, а вокруг императора группировались ученые, артисты и все европейские знаменитости.

   Настоятель с большим восторгом рассказывал обо всем и расхваливал императора, который, как ему известно было, помнил о своих прежних хороших отношениях с Казимиром и очень хотел его видеть. Ксендз Ян не стеснялся рассказывать о красоте дам при императорском доме, об их нравах и об удовольствии, испытанном им от пребывания в их обществе.

   - Ваше величество, - добавил он, - пора уже, чтобы вы, ради блага Польши, сблизились с императором. Союз с ним даст вам новые силы устранить врагов, послужит вам помощью в деле с крестоносцами, поможет вам у папы; вашей милости нужны развлечения, и посещение Праги оживит вас. Кто знает...

   Быть может, откроются какие-нибудь виды на будущее, когда ваш брак с княжной Аделаидой будет разорван, что неизбежно должно произойти. Король слушал с напряженным любопытством; видно было, что ему страстно хочется поехать в Прагу, и что воспоминания о Маргарите его удерживают.

   Аббат настаивал. Император как раз в это время гостил в чешской столице, окруженный достойными гостями.

   Король не хотел быть неожиданным гостем и после короткого колебания послал с письмами подкомория Щедрика в сопровождении Кохана.

   Щедрик был послом официальным, Рава - интимным. Ему было поручено разузнать обо всем и привезти Казимиру более подробные сведения.

   Через несколько дней послы возвратились и привезли с собой сердечное и теплое приглашение от имени императора, и Кохан с восторгом рассказывал о дворе Карла.

   Рава считался одним из выдающихся придворных Казимира, а потому он вместе с Щедриком был удостоен приглашения на бал в императорском дворце. Красивый, изысканно изящно одетый Кохан постарался своим появлением не осрамить своего повелителя и был очень хорошо принят.

   А так он питал особенную слабость к женщинам, то он не переставал говорить о необыкновенной красоте тех, которых он там видел.

   - Их там было много, и княжеского, и рыцарского происхождения, и различных национальностей, и француженки, и итальянки, и немки -рассказывал Рава. - Но это, право, невероятно, там была одна мещанка, чешка из Праги, недавно овдовевшая после Рокичана, некая Кристина, и она первенствовала между всеми. По красоте она могла бы быть королевой, но зато и гордость у нее королевская. Взоры всех были устремлены на нее, и некоторые бесились от ревности. Кроме красоты и молодости - ей было не больше двадцати лет - ее украшали платье и драгоценные камни, которые на ней были. Хоть и мещанка, но по своему костюму она могла сравниться с женами графов, баронов и князей и умела его хорошо подобрать к лицу и к фигуре!

   Король с большим любопытством начал расспрашивать о Кристине, а, Кохан предвидевший это, разузнал обо всем и мог рассказать о всех подробностях.

   Он знал о том, что она была очень богатой вдовой, что к ней сватались многие, и что ей предсказывали блестящую будущность, потому что она вскружила головы всем при дворе императора.

   Кохан, как бы нарочно постоянно возвращаясь к воспоминанию о Кристине, возбудил любопытство Казимира до высшей степени.

   - Может быть, ты в нее влюбился, что она у тебя из головы не выходит? - спросил король, шутя.

   - Да хранит меня от этого Господь, - возразил Рава, - потому что моя любовь не встретила бы взаимности. Она метит выше и не удостоила бы меня даже взглядом. Ее нельзя взять ни лестью, ни подарками - у нее большой опыт, и, если это правда, она ценит достоинство и титул выше, чем все другое. Должно быть, ее прекрасная ручка достанется кому-нибудь из придворных императора.

   Окруженный многочисленной свитой, с королевской пышностью, сопровождаемый значительным отрядом рыцарей, Казимир в конце марта отправился в Прагу, чтобы навестить императора.