Крашевский Иосиф Игнатий - Король хлопов

посланная за Рокичаной, в тот же вечер прибыла с ней в Тынец. Казимир вышел навстречу, заставляя себя быть веселым и радостным.

   В костеле все уже было приготовлено для совершения обряда венчания. Ксендз Ян был в митре и с посохом, в сопровождении духовенства, появился перед алтарем.

   Король и Рокичана стали перед ним. С какой-то поспешностью, как бы боясь чего-то, чего никак не могла понять невеста, ксендз связал руки, благословил, и король с молодой женой тотчас же уехал в Краков.

   Дорогой Казимир сообщил Кристине, что по причине ссоры между ним и краковским епископом их брак до поры до времени должен остаться, если не тайной, то, по крайней мере, не разглашенным во всеуслышание.

   Прекрасная Кристина приняла это распоряжение с угрюмым молчанием. Выдернув руку, которую король держал, она повернулась в другую сторону. Это была первая размолвка двух почти незнакомых людей, и размолвка, обещающая не увеличение и расцвет любви, но раздражение, недоверие и ссоры.

   - Для меня, - произнес король, - ты жена, но с объявлением тебя королевой нужно обождать.

   Кристина приняла эти слова с гордым молчанием и, по прибытии в замок, заперлась в своих комнатах, сказываясь больной. Казимир пытался ее утешить, но все было напрасно. В нем заговорила королевская гордость, и спустя несколько дней после свадьбы, он уехал на охоту, оставив молодую жену одну. Самолюбие Рокичаны было задето за живое, и она плакала от обиды и гнева.

   Кроме Кохана, который, казалось, был к ней расположен, она не имела в Кракове никого, кто бы ей сочувствовал; на нее все смотрели не как на королеву, а как на неприятную и унизительную помеху. Никто к ней не приближался, не заискивал, как бы предчувствуя, что она не будет иметь здесь никакого значения. Все громко и повелительно порицали смелую попытку короля вторично жениться.

   Кохан, видя ее раздраженной, грустной, в слезах, в отчаянии от равнодушия супруга, советовал ей снискать его расположение кротостью, смирением. Но на это она не была способна. Она требовала своих прав, упрекала, и Казимир после каждого посещения охладевал к ней и уходил все более и более раздраженным.

   Кохан видел, что они не могут быть счастливыми, и его смущало то, что все, единогласно, начиная с аббата, считали этот брак недействительным. Рокичане никакое сомнение не приходило в голову: она была уверена, что обряд венчания, совершенный епископом - ибо никто не открыл ей истины - имеет законную силу.

   Казимир с каждым днем охладевал к ней и становился равнодушнее; этому способствовала их семейная жизнь, которую лишь редкие проблески счастья делали сносной. Окружающие составляли планы относительно будущего и открыто поговаривали о том, как бы выжить гордую чешку, отвязаться от этой мещанки, а вместо нее найти для Казимира подругу жизни более молодую, с лучшим характером и более знатного происхождения. Рокичана, однако, не падала духом под ударами судьбы; но вместо того, чтобы вызвать в себе сочувствие, она надоедала всем жалобами, надменным обращением, все возраставшими требованиями. Ее начали избегать.

   Не найдя радости в семейной жизни, король искал утешения в государственных делах. После введения новых законов, учреждения верховного суда в Вавеле и приведения в порядок соляных копей он всецело отдался делу украшения городов и занялся постройкой зданий и замков.

   До того времени почти все они были деревянные, окруженные земляными валами, частоколом и рвами; понятно, что такие укрепления не могли выдержать даже самого слабого нападения.

   Во всех частях огромного государства, которым управлял Казимир, нужно было построить для защиты и для безопасности каменные стены, так как они одни могли противостоять новым осадным способам, таким как подбрасывание огня, пробивание стен тараном.

   Вокруг Вислицы и Плоцка были уже воздвигнуты стены, но надо было еще построить замки в завоеванной Руси и возвести укрепления везде, куда неприятель мог только пробраться; а куда же он не мог беспрепятственно проникнуть в этих широких низменностях, защищаемых лишь маленькими речками, покрывающимися зимой льдом?

   Казимир задался целью укрепить города и замки; ему стыдно было за эти старые лачуги, загородки из хвороста и глины, за сараи из сосновых бревен, так часто становившиеся добычей огня.

   Каждая его поездка по стране вызывала новые распоряжения: в одном месте должен был быть воздвигнут замок, в другом - город и могучие стены. Его теперь также захватила мысль оставить после себя каменные, долговечные постройки в городах, как прежде вислицкие законы.

   Одним из его любимых приближенных наравне с ксендзом Сухвильком сделался Вацлав из Тенчина, которому все завидовали.

   Это был человек знатного происхождения, но с пустым карманом. Он был из семьи Топорчиков, одной из древнейших рыцарских фамилий в Польше, и по своему образованию не мог избрать другого занятия, кроме военного.

   Семья Топорчиков была довольно многочислена, и некоторые из них, материально не обеспеченные, ждали лучших времен, надеясь на наследство, брак или королевские подарки.

   В молодости Вацлав обучался военным наукам, затем его уговаривали сделаться духовным, предсказывая ему почетное положение, но он предпочел школы, книги и отправился в Италию, в которой тогда можно было многому научиться.

   Вацлав из Тенчина, присматриваясь к великолепным остаткам римских древностей, к новым постройкам и городам, возвышающимся на вершинах гор, пристрастился к архитектуре.

   Землевладелец, рыцарь добровольно сделался архитектором. Ничто не могло отвлечь его от изучения искусства, с каким тамошние жители строили из огромных глыб стены и выводили своды; в Польше ничего подобного не было, а между тем, могло быть.

   Опьяненный этой мыслью, молодой Вацлав, возвратившись на родину и получив доступ ко двору, так увлекательно изобразил Казимиру картину виденных им чудес, что у короля явилась мысль украсить подобными постройками свою родную страну, и он назначил Вацлава своим главным помощником.

   Он взялся ему доставить людей, денег и материал. Великая мысль об укреплении страны наподобие тех, которые ее уже опередили, овладела ими обоими.

   С завистью смотрели на этого нового любимца, к которому король с каждым днем все более и более привязывался. Родственники и приятели косо смотрели на этого рыцаря, который осмелился стать простым каменщиком, а король называл его своим другом, помощником, сажал вместе с собой за стол, проводил продолжительное время в беседах с ним и относился к нему с такой же любовью, как тот к своему искусству.

   В те часы, когда они касались всего, в чем нуждалась тогдашняя Польша, и что они надеялись сообща доставить ей, Казимир забывал обо всем: о былом горе и новых разочарованиях. Он утешал себя надеждой оставить после себя страну с незыблемыми законами, благоустроенной, разбогатевшей и более могущественной, чем раньше, в городах которой живут крестьяне, иностранцы, поселенцы, множество переселенцев; все они счастливы, пользуются безопасностью, находятся под защитой законов и впоследствии становятся верными сынами той земли, на которой они работали.

   Такие мысли доставляли ему величайшее наслаждение, и он часто шептал про себя:

   - Я не оставлю после себя наследника, но потомством моим будут города, суды, народ, возрожденный миром, и эти вековечные постройки.

   Часто после таких разговоров с Вацлавом король, вспомнив о каком-нибудь городе, тотчас же отправлялся туда, чтобы осмотреть и обсудить, как его укрепить. Тогда уж никакие препятствия не могли его удержать. Забывая о всех заботах, отказываясь от всяких развлечений, он с небольшой свитой, в сопровождении неизменного Вацлава ездил осматривать местность, искать средства для скорейшего выполнения задуманного плана; чаще всего он выделял для этих грандиозных построек крупные суммы из денег, собранных в копях Велички, и работа быстро двигалась вперед под наблюдением умелого любимца.

   Строил король, и его примеру следовали другие: Бодзанта продолжал снабжать брата деньгами на постройку баснословного дворца, узреть который ему никогда не пришлось; строили и купцы в городах, и сельские обыватели в деревнях...

   Подобно тому, как весеннее солнце заставляет произрастать из земли засеянные зерна, так и покровительство Казимира создавало великих в то время людей: ксендза Сухвилька, Вацлава из Тенчина. Все они были его питомцы.

   В характере Казимира было браться за дело с рвением, не позволяющим погибнуть однажды зарожденной мысли. Взявшись за какое-нибудь дело, он непременно доводил его до конца, не обращая внимания на все препятствия, как в браке с Рокичаной. Но там, где дело шло о личном счастье, у него скоро наступало пресыщение и разочарование; если же дело шло о благе страны, его ничто не могло остановить. Так он, не обращая внимания на неудовольствие и ропот дворян и духовенства, обнародовал вислицкие статуты и положил таким образом краеугольный камень будущего законодательства Польши.

   Кохан с завистью смотрел на новых приближенных к королю людей, таких как Сухвильк, Вержинек, Вацлав из Тенчина, которые служили королю, не доставляя ему разочарований, не вызывая его упреков, между тем, как его собственные услуги способствовали лишь удовлетворению быстро проходивших прихотей короля, оставлявших после себя разочарование и отвращение. Казимир не упрекал фаворита за уже тяготившую его связь с Кристиной, хотя в действительности Кохан был ее главным и первоначальным виновником, а остальное произошло, благодаря заманчивому обещанию аббата Яна.

   Лишь только Рава заметил, что Казимиру надоели надменное, холодное обращение и упрямство прекрасной Кристины, он начал придумывать средства избавиться от нее. На первом плане у него всегда было услужить своему господину, и он не задумывался о тех, которые для этого должны быть принесены в жертву.

   Несносное сожительство с гордой мещанкой, постоянно напоминающей о своих правах и дерзко требующей короны и королевского титула, заставляло короля часто покидать дом.

   Достаточно было одного намека Вацлава на сооружение нового замка, как король тотчас же велел готовиться к отъезду для осмотра места будущей постройки.

   Возвращаясь с одной из таких поездок, Казимир, намеревался переночевать в Опочне; за несколько дней были отправлены квартирмейстеры, чтобы приготовить ему удобное помещение для отдыха. На охоте и в военное время Казимир, подобно своему отцу, довольствовался любой палаткой, любым шалашом; когда же он объезжал страну как администратор, он везде останавливался и охотно со всеми вступал в разговоры; поэтому приходилось приготовлять для него хату и помещение для свиты; во время таких поездок он часто вместо одного дня проводил несколько в местности, которая на себя обращала его внимание собой или своими жителями.

   Там, где голод, неурожай, наводнение и другие бедствия постигли народ, король, выслушав жалобы, тотчас же принимался за облегчение участи пострадавших. Чаще всего случалось, что не имевшие хлеба, были вызываемы для проведения каналов, для переноски строевого леса, камней, кирпича и для постройки стен и излюбленных Казимиром укреплений, и страна, как бы в вознаграждение за перенесенное бедствие, получала новые города и новые дороги.

   Когда квартирмейстер, по прозвищу Гречин, - некоторые называли его Хречин, - прибыл в Опочно, то вначале был сильно обеспокоен, не найдя подходящего помещения для короля и его свиты. Единственный более просторный и с некоторыми удобствами дом в местечке принадлежал еврею, а Гречин, человек старый, с предрассудками, хоть и знал, что король так же заботится об евреях, как и об остальных жителях своей страны, ни за что не хотел поместить короля у нехристя...

   Владелец дома Аарон выделялся из среды своих соплеменников огромного израильского племени, составлявшего тогда уже значительную часть населения больших и малых городов Польши. Его родственник Левко, арендатор величских копей, известный богач-купец, вел значительную торговлю, продавая преимущественно костельным сокровищницам золотые изделия и драгоценные камни. Сам Аарон много путешествовал и видел почти всю Европу; это был, как выражались многие, человек науки с обширными техническими познаниями, просиживающий над книгами все свободное от торговли время. Его считали чуть ли не колдуном, боялись его, но, вместе с тем, относились к нему с уважением, так как он никогда никого не обижал, а напротив, многим помогал.

   В то время, как Гречин рыскал по местечку, не находя помещения и проклиная тяжелую обязанность квартирмейстера, из дома, мимо которого он проходил, вышел мужчина, одетый в черное шелковое платье, в собольей шапке, с палкой, украшенной серебряным набалдашником; спросив что-то у его слуги, он прямо обратился к квартирмейстеру.

   Приблизившаяся скромная фигура в дорогой одежде так расположила к себе старого королевского слугу, что Гречин, несмотря на то, что он догадывался о его национальности, и на свое отвращение к евреям, чуть ли не ответил на приветствие еврея.

   Это был Аарон, который шел в сопровождении двух молодых израильтян, вероятно, своих слуг.

   Гречин не мог догадаться, чего от него хотел еврей.

   - Мне сказали, - произнес старый, но еще довольно бодрый еврей, - что вы, ваша милость, ищете помещение для нашего короля.

   - Да, да! - ответил Гречин.

   Аарон погладил бороду и, указывая рукой на дом, из которого он только что вышел, прибавил:

   - Мое скромное жилище - к вашим услугам. Оно, вероятно, недостойно такого великого монарха, но вы в Опочне лучшего не найдете, а в дороге король не особенно требователен. Я же буду счастлив.

   При других обстоятельствах Гречин, пожалуй, отклонил бы подобное предложение, но тут нечего было делать, нельзя было выбирать, так как он помещения не нашел, а время шло.

   - Прошу вас, не откажите войти ко мне в дом и осмотреть его, - сказал Аарон. - Я с удовольствием уступлю его, я готов вместе со своим семейством переночевать хоть в сарае, только бы не лишиться такого счастья.

   С этими словами Аарон ввел королевского слугу в обширный двор, где стояло несколько только что прибывших нагруженных возов. Кругом находились сараи, склады, конюшни для лошадей и различные простые, но довольно красивые постройки. С одной стороны стоял жилой дом, не особенно красивый на вид, частью каменный, частью, как водилось в старину, деревянный. Аарон вначале указал на сараи, обещая сейчас же очистить их для дворни короля, а затем повел гостя во внутрь дома, который очень немногие знали, так как Аарон всех своих посетителей по большей части принимал в одной и той же комнате, тщательно охраняя остальные от чужого глаза.

   Первая комната, в которую они вошли, ничем особенным не отличалась, разве лишь своей чистотой, редкой в те времена даже в домах дворян и духовенства. В окнах вместо бывшей в употреблении слюды были вставлены стекла, что тогда считалось большой роскошью. Быстро пройдя через первую комнату, Аарон открыл двери следующей, и Гречин от удивления развел руками, так как он ничего подобного не предполагал увидеть.

   Комната была такой же величины, как и первая, но устроена с замечательным комфортом и роскошью. Деревянный потолок был покрыт резными квадратами, на стенах красовались дорогие обои, пол был устлан коврами. Кругом стояли скамьи, кресла, шкафы из дубового дерева искусной работы, вероятно, привезенные из-за границы, так как в Польше таких еще не делали. На полках виднелась дорогая красивая серебряная, стеклянная, оловянная, глиняная посуда.

   Гречин при виде такого богатства от изумления покачивал головой.

   Аарон не ограничился этими двумя комнатами; он указал еще на меньшую третью, где стояла прекрасная кровать с пологом, и находились все принадлежности спальни.

   - Наш господин этим удовольствуется, - произнес еврей, обращаясь к Гречину, - а я буду счастлив, что мог услужить ему, так как я обязан ему многим. Кому-нибудь другому, - прибавил он, понизив голос, - я не только не отворил бы двери, но откупился бы даже от постоя, потому что я знаю, что еврею небезопасно показывать свои богатства; но наш король!..

   И он поднял вверх белые, худые, но красивые руки.

   Гречин не мог и не думал отказываться от сделанного ему предложения; он кивнул головой в знак согласия и с любопытством осматривал все, не веря своим глазам, что у простого купца была бы такая богатая и комфортабельная обстановка.

   Лицо Аарона прояснилось и, проводив гостя в первую комнату, он знаком велел одному из слуг подать напиток.

   Утомленный квартирмейстер был этому рад, тем более, что поданное вино было отличное, а заграничные лакомства после дороги показались превкусными.

   Аарон отдал распоряжение, чтобы слуги тотчас же очистили двор и сарай, а сам занялся уборкой книг, свитков и разных вещей, слишком напоминавших о том, что этот дом принадлежит еврею. Довольно многочисленная прислуга начала прибирать комнаты, переставлять мебель, и работа закипела.

   Аарон непременно хотел лично встретить гостя и расспрашивал Гречина о времени прибытия короля. К вечеру он уж был с квартирмейстером в самых лучших отношениях, так как последний, утолив голод и жажду, был счастлив, что избавлен от хлопот и получил такое удобное для короля помещение. Стояла очень теплая прекрасная весна, хотя и ранняя. К вечеру ожидали приезда короля. В доме Аарона происходила большая суматоха. Высланный вперед гонец возвратился с известием о приближении короля. На рынке, на улицах стояла толпа народа в ожидании его приезда. Казимир пользовался любовью народа, в особенности обездоленного класса, что и выразилось в данном ему прозвище. Все живущие в местечке высыпали на улицу. Духовенство стояло у дверей костела, землевладельцы, узнавшие о прибытии короля, отдельной кучкой верхом на лошадях поместились в сторонке.

   Наконец уж после заката солнца показалась королевская свита.

   Король в дороге, как и всегда, любил появляться с царским великолепием; его небольшая свита выделялась тем, что имела европейский вид. Оружие, одежда, сбруя, телеги - все было на французский, немецкий, итальянский лад, но приспособлено к местным обычаям.

   Сам король ехал верхом; на добродушном лице его играла веселая улыбка: ему удалось построить несколько новых замков в таких местностях, где они ему были в особенности нужны. Сойдя с лошади у дверей костела, чтобы принять благословение духовенства, он на минуту вошел в маленькую часовню и, выйдя оттуда, пешком отправился к дому Аарона.

   С разрешения королевского слуги хозяин дома должен был встретить короля, и действительно, еще издали Гречин увидел его в воротах в черном длинном плаще, но возле него виднелась какая-то фигура, присутствие которой он не заметил при первом посещении.

   Подойдя ближе, они увидели женщину такой необыкновенной красоты, что Казимир остановился в изумлении, а с ним вместе и вся сопровождающая его свита.

   Это была девушка лет 16-17 с таким прекрасным, благородным лицом, что ее легко можно было принять не за еврейскую, а за королевскую дочь. Затейливая, богатая одежда, покрытая жемчугом и драгоценными украшениями содействовала увеличению этой восточной красоты.

   Большие черные глаза, наполовину прикрытые длинными ресницами, смело и с чувством смотрели издали на короля. Белые, немного дрожавшие руки держали золотое блюдо, покрытое шелковым, шитым золотом, полотенцем. Несмотря на заметное на ее прекрасном лице волнение, вся ее фигура дышала отвагой, которую дает молодость и сознание могущественной красоты. Король не мог оторвать глаз от этого прекрасного создания. При его приближении Аарон указал на нее рукой и, низко поклонившись, сказал:

   - Ваше королевское величество, да будет благословлен день и час, в который вы переступили порог моего дома. Это мое единственное дитя, обязанное вам жизнью, и оно этого не забыло. Удостойте принять от нее этот знак благодарности.

   При воспоминании о том, что эта прекрасная еврейка обязана своей жизнью королю, все с изумлением взглянули друг на друга; Казимир тотчас же вспомнил ребенка, спасенного им вместе с окровавленной матерью во время избиения евреев в Кракове. В этой расцветшей красоте можно было найти сходство с тем чудным ребенком, в испуге, в полуобморочном состоянии, приютившемся под плащом короля.

   Дочь Аарона преклонила колени перед королем и дрожащими руками поднесла ему блюдо. Она вся дрожала от волнения, но глаза, эти чудные черные глаза были смело устремлены на него и вместо слов говорили о глубоком чувстве благодарности.

   Король нагнулся, чтобы принять из ее рук дар, и еще более был удивлен, услышав, как девушка серебряным голоском на чистом польском языке промолвила:

   - Я мечтала о том, чтобы дожить до сегодняшнего дня и увидеть моего пана и благодетеля. Я нарочно изучала польский язык, чтобы его поблагодарить.

   При этих словах девушка упала ниц перед королем, но он поспешно поднял ее и весело произнес:

   - Какой прекрасный цветок расцвел из того маленького, красивого бутона! Как вас зовут?

   - Мое имя Эсфирь, - смело ответила покрасневшая девушка.

   Стоявший сзади короля духовник, делая гримасу, тихо произнес:

   - Nomen omen![10], - лишь бы только оно не исполнилось...

  

   [10] - само имя иногда служит предсказанием (лат.)

  

   Вслед за тем Аарон ввел короля в приготовленные покои. Свита шла вслед за ними, немного удивленная; некоторые улыбались и насмешливо пожимали плечами, глядя на ласковое и приветливое обращение Казимира с еврейкой; другие же, в особенности духовные, были обижены и возмущены. Аарон ввел Казимира в комнату, посреди которой стоял стол, покрытый роскошной скатертью, уставленный богатейшими блюдами, дорогими винами и самыми изысканными закусками.

   С обворожительной улыбкой на устах Эсфирь попросила у короля разрешения прислуживать ему. Она сама подала ему чашку с водой для мытья и полотенце, и когда Казимир при умывании рук снял кольца, она держала их, пока он не закончил. Во все время прислуживания обворожительная улыбка не покидала ее лица, а взгляд черных глаз опьянял короля и туманил его рассудок.

   Он сел за стол, а Эсфирь, заменяя виночерпия, налила ему первый кубок вина.

   - Я его выпью за ваше здоровье, - весело сказал Казимир, обращаясь к ней и к стоявшему возле Аарону.

   Казимир любил хороший стол, а так как поездка и пребывание на воздухе возбудили его аппетит, то он с удовольствием принялся за еду и, хваля каждое блюдо, благодарил прекрасную хозяйку, которая, зарумянившись, продолжала ему прислуживать.

   Казимир задал ей несколько вопросов; она без всякого смущения смело отвечала ему, изъясняясь так хорошо по-польски, что он похвалил ее.

   Аарон, гордый своей дочерью, ласково погладил ее по лицу и начал ее расхваливать перед ним, хотя сконфуженная девушка пыталась его остановить. - Это жемчужина в нашем роду, - говорил он. - Господь ее одарил не только красотой, какой нет у других женщин, но он дал ей еще ум, любовь к наукам, способности ко всему! Чего она только не знает? Чему она не обучалась?! Она знает не один лишь польский, а несколько языков и прекрасно на них говорит. А женские рукоделия! В них ни одна женщина с ней сравниться не может!

   - Меня удивляет, - перебил король, - что вашу жемчужину до сих пор еще никто не похитил; ведь у вас девушки в очень молодых летах выходят замуж.

   Эсфирь взглянула на короля, слегка вздернув плечом.

   - Я ее хотел отдать за сына Левко, арендатора соляных копей, - сказал Аарон, - она была просватана за него, но он умер, а теперь у нее собственная воля, она не спешит и упрашивает меня не отдавать ее. Да и трудно будет найти, - прибавил Аарон, - подходящего для нее мужа.

   Во все время ужина Аарон и его дочь не отходили от короля, который с ними разговаривал. Они толково и откровенно отвечали на все его вопросы; его изумляла Эсфирь, находчивая, раскованная, весело беседовавшая с ним, и он, внимательно слушая, не спускал с нее глаз.

   Наконец, после ужина она подала королю таз и кувшин с водой для омовения рук, а затем, низко поклонившись ему, удалилась с отцом. Придворные, стоявшие во время ужина у дверей и слышавшие весь разговор, после их ухода приблизились к Казимиру, который тотчас же начал расхваливать перед ними красоту и ум девушки.

   - Ну, что вы скажете про нее? - спросил он их. - Видел ли кто из вас княжну красивее, смелее и умнее, чем эта дочь Израиля? Ведь это поистине чудо!

   Никто не противоречил, и наступило молчание; все были удивлены обращением короля с еврейкой, и многим не нравилась эта фамильярность, а в особенности был недоволен его духовник.

   - Не забывайте, - продолжал король, по выражению лиц догадываясь о мыслях придворных, - что я спас ей жизнь, а потому отец и дочь хотели высказать мне свою благодарность. Я не мог отказаться от этого, так как чаще всего облагодетельствованные нами забывают об этом и платят черной неблагодарностью.

   Хотя король намеревался только переночевать в Опочне, однако он объявил, что чувствует себя утомленным, а потому и пробудет там весь следующий день. Злые люди объяснили это не усталостью, а чем-то другим и по этому поводу улыбались и отпускали шуточки, но Казимир не имел обыкновения обращать внимания на то, как поняты его поступки.

   На следующий день красавица Эсфирь опять явилась с отцом и прислуживала королю за обедом. Разговор шел о недавних преследованиях евреев в странах, подверженных моровой язве, о клевете и обвинениях, возводимых на них, и вообще об их тяжелом, горестном положении. Эсфирь прекрасно обрисовала картины этих бедствий; Аарон вспомнил старые права евреев, полученные ими при Болеславе и обеспечивавшие их положение в Польше. Казимир обещал их рассмотреть и, если бы потребовалось, возобновить.

   Аарон ничего не пожалел, чтобы принять достойным образом и королевскую свиту, доставив все, что понадобилось бы людям, слугам и коням. Все удивлялись щедрости и богатству еврея. Эсфирь, накануне одетая в дорогое платье, в этот день была одета еще богаче, на ней сверкали другие драгоценные украшения, и она казалась еще прекраснее. Во время обеда король разговаривал с прислуживавшей ему девушкой, и она часто вместо отца отвечала на некоторые его вопросы.

   Приходилось лишь удивляться, откуда у такого молодого существа столько ума и такое уменье непринужденно поддерживать разговор, вовсе не соответствовавший ее возрасту. Такую умницу, имевшую обо всем понятие и здраво рассуждавшую девушку в то время редко можно было найти даже при королевском дворе.

   Казимир, пробыв три дня в Опочне, наконец простился со своими гостеприимными хозяевами; всю дорогу он ехал молча, погруженный в мысли о прекрасной Эсфири и сожалея, что такое чудное создание принадлежит к преследуемому племени, и что судьба готовит ей такой незавидный жребий. Кохан, находившийся в королевской свите, внимательно прислушивался ко всем разговорам, и в его голове опять созревали новые планы, когда он слышал, с каким восхищением король говорил об Эсфири. Ему казалось невероятным, чтобы Казимир мог забыть о ней.

   - Для Рокичаны, - думал он, - скоро пробьет последний час. Теперь она станет ему еще противнее!

   В самом деле, возвратившись в Краков, Казимир поторопился повидаться с Кристиной, хотя он и узнал, что у него вскоре будет потомок.

   Его, пожалуй, это известие обрадовало бы, если б он мог надеяться, что этот брак будет признан действительным. Но об этом не могло быть и речи: все единогласно порицали поступок аббата Яна; к папе были отправлены тайные послы с вопросом, нельзя ли как-нибудь признать этот брак законным, но он категорически отказал.

   Очень может быть, что происки Елизаветы и ее сына способствовали этому отказу, так как она боялась, чтобы Людовик не лишился польской короны. Она старалась часто видеться с братом и лично и письменно убеждала его в том, что брак этот не должен быть оглашен.

   Охлаждение короля к Рокичане было причиной того, что он избегал с ней встречи и всяких разговоров.

   Между тем гордая чешка вместо того, чтобы постараться привлечь его кротостью и добротой, с каждым днем становилась более резкой, раздражительной и озлобленной.

   Чувствуя приближение родов, она потребовала к себе Казимира; тот, хотя и неохотно, но явился; она встретила его жалобами у упреками.

   - Я не навязывалась вам, - воскликнула она, - я не желала этой короны! Я была счастлива, богата, пользовалась почетом; я могла выбрать кого-нибудь из придворных императорского двора. Вы меня прельстили королевским словом, ложным обещанием брака. Господь вам этого не простит! Напрасно Казимир старался ее успокоить; она настойчиво требовала своих прав.

   - Ни твоей и ничьей любовницей я никогда не могла быть, - говорила она, - и не была; я - твоя жена. Пойду с жалобой к папе, расскажу всему свету этот постыдный обман.

   Казимир, осыпанный подобными упреками, ушел от нее пристыженный, огорченный, сознавая свою вину.

   Он не знал, на что решиться. Аббат, виновник всей этой авантюры, заблаговременно улизнул за границу. Краковский епископ, хоть и помирился с королем, благодаря деньгам, об этом браке и слышать не хотел. Решили удалить Рокичану из королевского замка, чтобы избавить короля от унизительного положения, в котором он очутился, но для этого пришлось бы употребить силу против больной и несчастной женщины, так как она объявила, что добровольно не уйдет и будет защищать свои права до самой смерти. Богатая родня Рокичаны, к которой она обратилась за помощью, имела связи при императорском дворе и попросила Карла о посредничестве.

   Однако, император не пожелал вмешиваться в это дело и по своему обыкновению в резкой и безжалостной форме отказал Рокичанам.

   Во время всех этих неприятностей и ссор судьба посмеялась над Казимиром, и Рокичана разрешилась сыном. Это ничуть не изменило положение женщины, которую Казимир, вероятно, еще более возненавидел, потому что чувствовал по отношению к ней свою вину.

   Теперь уже многие начали думать о том, как бы от нее отделаться. Кохан был сильно расстроен: он пытался уговорить ее добром, обещаниями, прибег даже к угрозам, но все было напрасно - она объявила, что готова погибнуть, но не уступит.

   - Я - жена короля, - повторяла она. - Кто бы нас не венчал, но ведь в костеле нас благословили. Пусть виновник понесет наказание, я тут ни при чем. Моя вина только в том, что я поверила королевскому слову и прельстилась короной, которая оказалась для меня терновым венцом.

   В свите несчастной чешки находилась Зоня, прибывшая вместе с нею из Праги, возлагавшая столько надежд на свое пребывание в Кракове и, подобно своей госпоже, обманувшаяся во всех своих расчетах.

   Кохан, на которого она рассчитывала больше всего, по-прежнему оставался ее приятелем, но о браке не заикался. Он отделывался от нее шуточками, говорил, что чувствует влечение к духовному званию, а потому не может себя связать узами брака; он даже намекал на то, что скоро облачится в монашеское одеяние, но не торопился этого делать.

   У Зони было много других поклонников, но никто из них не высказывал намерения жениться на ней.

   Зоня часто вместе со своей госпожей сетовала и жаловалась на Польшу, на придворных, на короля и на жизнь, которую ей пришлось тут вести; иногда же, обиженная каким-нибудь упреком Рокичаны, она восставала против нее. Она знала, что придворные ищут случая и возможности удалить со двора надоевшую королю Кристину.

   Однажды, когда Кохан откровенно выболтал перед ней все, сметливая девушка с таинственным видом многозначительно шепнула:

   - Вероятно, если бы я пожелала, то нашлось бы что-нибудь против этой непризнанной королевы, но я ее жалею! Вы ее прельстили обманчивыми надеждами так же, как и всех нас!

   Это сильно заинтересовало Кохана.

   - Вы знаете о каком-нибудь ее возлюбленном? - спросил он.

   - Что касается этого, то нет! - расхохоталась Зоня. - Она совсем не думает о любовниках; она никогда никого не любила, а то, что я знаю, может быть и похуже.

   - Что же? Может быть, она хотела как-нибудь отомстить королю? -пытался выведать Кохан.

   Зоня продолжала хохотать.

   Сквозь смех она проговорила:

   - Если бы вы ломали себе голову три дня и три ночи, то и тогда не разгадали бы; это напрасно! А что я знаю, это, ей Богу, правда, и вам, изменникам и обольстителям женщин; не скажу это - тоже правда!

   Надеясь выпытать от нее тайну, Кохан стал усиленно ухаживать за ней, притворяясь влюбленным, но девушка сразу поняла его цель и начала над ним подшучивать.

   - Если вы думаете, что я вам открою тайну даром, ха, ха, то горько ошибаетесь.

   - А, так вы намерены ее продать? Сколько же вы хотите? - спросил Рава.

   - За деньги я ее не отдам! - возразила девушка. - Впрочем, я ее жалею...

   - Вы меня лишь интригуете и попусту болтаете! - воскликнул Кохан. -Вы ничего не знаете, а потому и ничего сказать мне не можете.

   Зоня ударила себя в грудь.

   - Да я готова присягнуть, что знаю...

   Кохан недоумевал и размышлял над тем, как бы заставить девушку проболтаться.

   Через несколько дней он снова пристал к ней.

   - Ты говорила, что не откроешь своей тайны даром и не продашь ее за деньги, чего же ты хочешь?

   Девушка взглянула ему в глаза.

   - Женишься на мне? - спросила она. - Но нас обвенчает не аббат из Тынца, а сам епископ, или кто-нибудь из старших духовных в замке в присутствии всех и средь бела дня.

   Рава обратил это в шутку.

   Однако мысль о тайне Рокичаны не покидала его.

   Он предположил, что какая-нибудь из служанок Кристины знает о ней что-либо предосудительное, и начал их расспрашивать, но он узнал только то, что Кристина, подобно тому как в Праге имела обыкновение запираться по утрам в отдельной комнате вместе с экономкой, так и в Вавеле ежедневно утром, а иногда и несколько раз на день, удалялась с Зоней в отдельную комнату, доступ в которую был всем запрещен, и запиралась на ключ.

   Ни одна из служанок не могла подсмотреть, что там происходило. Кристина всегда выходила оттуда освеженная, помолодевшая, с прекрасно завитыми волосами.

   Это наводило на мысль, что Зоня в самом деле могла знать какую-то тайну.

   При следующей встрече Рава возобновил разговор о тайне, обещая девушке, какое ей угодно будет вознаграждение, только не брак, к которому он питает непреодолимое отвращение.

   - А я дала себе слово, что должна выйти замуж в Польше, - возразила плутовка.

   - В таком случае, я найду тебе жениха вместо меня, - сказал со смехом Кохан.

   - Согласна, - ответила Зоня, - но он должен быть мне по вкусу. Я хочу богатого, молодого, красивого; за мещанина я, конечно, не пойду, - он должен быть дворянином!..

   - Не требуешь ли ты слишком много? - рассмеялся Рава.

   - Но я знаю, что тайна моя этого стоит, - полушутя ответила Зоня. -Ведь вы хотите выжить новую королеву, а обвинений против нее у вас никаких нет! Правда? Ведь она вам в тягость? А средство-то в моих руках! Изменю бедной женщине, - вздохнула она, - так уж, по крайней мере, за дорогую цену. Дайте мне такого мужа, какого я хочу!

   Кохан сначала принимал все это за шутку, но через несколько дней убедился, что иначе она не уступит.

   - Я бы, конечно, не поступила так ни за какие деньги, даже за жениха, - говорила она в свое оправдание, - ну, так что же? Так или иначе, не сегодня, так завтра, вы от Рокичаны избавитесь, так пусть, по крайней мере, ваш бесчестный поступок пригодится кому-нибудь.

   Старания Кохана выведать что-нибудь от Зони продолжались долго; девушка не уступала, стараясь разбудить в нем любопытство и дразня его; минутами он ей верил, а минутами подозревал в хитрых и коварных замыслах. Он любил проводить с ней время за ее веселый нрав и болтовню, но не допускал даже мысли жениться на ней. Наконец, ему удалось найти молодого и красивого, правда не богатого, но с надеждой на наследство после дяди, Доливу Янка, которого он начал сватать Зоне. Она объявила, что за неимением лучшего, готова пойти за него.

   Кохан обещал молодому человеку от имени короля (хотя и без его ведома) золотые горы, и пылкий юноша, познакомившись с Зоней, потерял голову. Но с хитрой и недоверчивой девушкой не так-то легко было довести дело до конца. Выйти за Янка она соглашалась, но обещала открыть тайну только после свадьбы.

   Кохан, раздраженный и измученный ожиданием, согласился и на это. Свадьба была сыграна в замке за счет короля, так как он был опекуном Доливы.

   Кохан ожидал новобрачную при выходе из костела и сопровождал ее в покои, где были уставлены свадебные столы; Зоня насмешливо улыбалась.

   - А что было бы, - шепнула она, - если б я теперь как дети, играющие в чет или нечет, открыла руку и показала бы что в ней ничего нет?

   Кохан погрозил ей пальцем.

   Подразнив его, новобрачная, наконец, промолвила:

   - Завтра утром придешь ко мне и узнаешь, что нужно.

   На следующий день Рава явился к молодым, и Зоня приняла его с полушутливой, полусерьезной улыбкой. Она долго раздумывала, прежде чем начала.

   - Ежедневно по утрам, - промолвила она тихо, как бы заставляя себя говорить, - королева уходит со мною в отдельную комнату и запирается там. Завтра я забуду запереть дверь на замок; пусть король придет, и то, что он увидит, будет достаточно...

   И не докончив, она быстро убежала.

   Хотя Кохан ничего определенного не узнал, он тотчас же отправился к Казимиру, признался ему во всем затеянном и передал последние слова Зони. Король давно уже не виделся с Кристиной и избегал встречи с ней: ему надоели ее упреки и проклятия.

   Рассказ Кохана заставил его призадуматься.

   - Ну, так и быть, пойду, - сказал он. - Я буду заботиться о ней и о сыне, но должен же я когда-нибудь освободиться от этой несносной женщины. На следующий день все было устроено так, чтобы Казимир, не встретив никого по дороге, мог, как бы случайно, явиться в таинственную комнату Рокичаны.

   Кохан провел его туда; они благополучно дошли, и у дверей Кохан оставил короля одного. Казимир взялся за ручку.

   Дверь оказалась незапертой. Он вошел, и Зоня, услышав шум его шагов, как бы в испуге, бросилась к дверям, но было уж слишком поздно, Рокичана сидела перед зеркалом. Обыкновенно голову ее покрывали густые, темные волосы, завитками художественно обрамлявшие ее лоб. Теперь же глазам короля представилась безволосая, почти совсем лысая и, вероятно, от употребляемых мазей и втираний, покрытая пятнами и рубцами голова. Рокичана при виде короля, перед которым она так долго и ловко скрывала свою тайну, пронзительно вскрикнула и, закрыв лицо руками, нагнулась к столу. В первый момент казалось, что она в обмороке, но гнев придал ей силы, ярость овладела ею, и она, вскочив, растрепанная, с воспаленными глазами, бросилась к Казимиру.

   - На, смотри! - воскликнула она. - Ты, вероятно, меня подозревал и желал узнать, какова я. Мне изменили, меня выдали... Я такого срама не перенесу!

   Со злости она сильным ударом руки толкнула рядом стоявшую Зоню и крикнула ей:

   - Убирайся с глаз моих, змея подколодная!

   Король стоял молча; его отвращение к этой взволнованной, увечной женщине еще более увеличилось, но вместе с тем, он почувствовал к ней сострадание.

   - Вы не можете жаловаться, что вы обмануты, - произнес он, - потому что вы и меня долго обманывали. Мы и так не могли бы дольше вместе жить, так как эти вечные упреки и ссоры слишком постыдны. Лучше всего будет, если вы удалитесь из Кракова; о сыне я не забуду и воспитаю его как королевское дитя.

   Но Рокичана его не слушала, она с воплями и с истерическими рыданиями бросилась в кресло.

   Казимир молча удалился, приказав Кохану немедленно послать к ней служанку.

   В тот же день почтенный священник, духовник этой несчастной, непризнанной королевы, явился к ней для переговоров по поручению короля. Рокичана, раньше упорно отказывавшаяся возвратиться в Прагу, теперь не противилась и не настаивала на том, чтобы остаться в Кракове. Она осталась верна себе и гордо отказалась от всяких даров и вознаграждений, согласившись только, чтобы обеспечили будущность ребенка.

   Все подаренные ей королем драгоценности она велела отнести в сокровищницу, не оставляя даже перстня с сапфиром, который был первым звеном в разорванной теперь цепи.

   С той же настойчивостью, как и раньше, покинутая всеми, она продолжала оставаться на своем посту, она теперь поспешно готовилась к отъезду, не желая и часу далее оставаться здесь. Ребенка она пожелала взять с собой и оставить его у себя, пока он не вырастет.

   Наконец настал день ее отъезда; рано утром, еще до восхода солнца, тайком, в закрытом экипаже, в сопровождении слуг, она выехала из краковского замка, приняв все меры, чтобы не быть узнанной. На большом расстоянии от города ее ожидал брат со своими слугами, чтобы проводить до Праги.

   Когда утром Кохан доложил королю об отъезде Рокичаны, он облегченно вздохнул, что ее нет уже в замке, но вместе с тем, он почувствовал угрызения совести. Ему стало жаль ее, и он на следующий день отправил Кохана в