Крашевский Иосиф Игнатий - Два света

вместе с Алексеем в поле на маленькой лошадке, которую Парфен немедленно и привел ему. Отправив обоих сыновей на работу, Дробицкая с поникшей головою возвратилась к своим обычным занятиям.

  

  

   Уже несколько дней пани Дельрио прожила в Карлине, но ее здоровье не поправлялось. Полковник, успокоенный присланным известием, не спешил к жене, доктор Гребер еще находился там и умерял раздражение бедной женщины противонервическими средствами, но они мало приносили пользы. Юлиан и Анна неотлучно сидели при матери, а если по необходимости удалялись на короткое время, то печаль полковницы усиливалась до такой степени, что по возвращении они находили ее в слезах. По принятому и строго соблюдаемому в Карлине обыкновению, хоть Юлиан строго приказал не извещать президента Карлинского о прибытии полковницы, однако через три дня кто-то секретно дал ему знать об этом - и президент, как водится, немедленно приехал в Карлин, рассчитывали на то, что его присутствие будет для пани Дельрио достаточным побуждением скорее отправиться домой.

   Может быть, в первый раз теперешний визит Павла был неприятен Юлиану и Анне, хоть они любили дядю и умели ценить его заботливость о себе. Они хорошо поняли цель приезда его, но между тем положение матери не без причины тревожило их... Павел был очень вежлив к бывшей жене покойного брата, и хоть они никогда не доходили до старых разговоров и объяснений между собою, однако в душе ненавидели друг друга. Павел сердился на полковницу за брата и не мог простить ее за вторичное замужество, полковница видела в нем тень ненавистного мужа и преследователя, отнявшего у нее детей и не хотевшего вверить их материнскому сердцу. Они ни одного разу не высказали друг другу того, что чувствовали, но в то же время ясно видели, что их взаимное нерасположение и ненависть никогда и ничем не искоренятся.

   Президенту довольно было только приехать в Карлин, чтобы своим прибытием выгнать оттуда полковницу. Он никогда не позволял ей пробыть у детей больше трех суток, а если дети решались навестить мать, то через два дня обыкновенно сам приезжал за ними. Такое удаление детей от матери было до такой степени обидно для полковницы, что собственно за это она смертельно возненавидела президента, но должна была терпеть и равнодушно переносить подобное преследование, потому что в этом случае президент поступал отчасти справедливо.

   Как лицом, так и характером, похожим на покойного Хорунжича, президент был моложе его только одним годом. Воспитание вело его к одной участи с братом, но склонности их были различны. Подобно Хорунжичу - чужеземец и больше всего француз, страстный обожатель цивилизации Запада, Павел старался стереть с себя малейший след и печать происхождения - точно клеймо первородного греха, сделался гражданином мира, европейцем, почти стыдился родных обычаев и не любил своего прошедшего. Он часто вояжировал, помнил много, обладал познаниями, но при всем этом строго следовал мнениям современности, безусловно принимая мнения, принятые в высшем кругу общества, и с уважением повторяя все, что в известном месте было признано за аксиому.

   Любя свет и все суеты его, жизнь забав, удовольствий и праздности, Павел в сравнении с братом имел одной страстью больше: он был тщеславен и горд, хотел пользоваться значением и искал его в должностях, знаках отличия, в степенях служебной иерархии. Это, по крайней мере, имело хорошую сторону в том отношении, что Павел принимал участие в действительной жизни и усиливался занять в ней самое видное положение. Чрезвычайно вежливый, даже снисходительный в обращении, Павел имел сердце благородное и доброе, но резко пробивавшаяся сквозь эти свойства гордость отталкивала от него всех и делала его почти смешным.

   Постепенно возвышаясь в должностях, начиная с уездного предводителя дворянства, Павел старался потом получить, и в самом деле получил, титул президента, а в настоящее время добивался звания губернского предводителя - цель тайных его надежд и желаний, скрываемых потому собственно, что не надеялся получить его. Все домогательства, впрочем весьма благородные, предпринимаемые им в этом отношении, ограничивались пока поисками себе друзей между лицами, имевшими какое-нибудь влияние. Он не забывал ни одних именин значительных в губернии особ, не пропускал ни одного бала в городе, участвовал во всех приемах высших лиц, несколько раз в году скакал на почтовых для поздравления с чинами и орденами, одним словом, всеми силами старался стать на виду, даже был популярен среди шляхты, дабы склонить ее к выбору себя. Всегда открытый дом его свидетельствовал, что будущий высокий чиновник не пожалеет никаких расходов на великолепное представление дворянства, усердное посредничество в делах соседей и знакомых служило порукою, что он со всем радушием будет исполнять обязанности посредника и покровителя... Но увы! Еще долго приходилось ему ждать вожделенного мундира и титула. И никто столько не вредил ему на этом поприще, как полковник Дельрио, который, живя с президентом на степени холодной вежливости, вместе с женою питал к нему непримиримую ненависть.

   Павлу было лет около пятидесяти, иные уверяли, что больше, но, судя по наружности, он казался моложе, так он еще был свеж, здоров, красив, хоть немного лыс. Высокого роста, сухощавый, статный, одеваясь хорошо, президент имел такую стройную талию, что издали казался почти юношей.

   Еще в самых молодых, горячих летах президент довольно легкомысленно женился на редкой красавице-немке, разведшейся с мужем или вдове после какого-то генерала. Подобно ему женщина европейских салонов, не умевшая ни понять, ни полюбить родины, пани фон Драген ничего не принесла с собою в приданое, кроме прекрасного, набеленного и нарумяненного личика, в скором времени испорченного белилами и румянами, да еще - нервов, спазмов, неумеренной склонности к удовольствиям и прекрасного таланта на арфе, играя на которой, она имела возможность похвастаться превосходными ручками. Одних лет с президентом, она состарилась скорее мужа, а это обстоятельство натурально произвело в ней самое дурное расположение, она капризничала, если сидела дома, - и Павел так привык к подобным причудам, что уже не обращал на них внимания. Почти каждый год она ездила на минеральные воды, к морям, в теплый климат, ища развлечения на всем земном шаре и нигде не находя ничего, кроме одной зевоты. Детей у них не было - это увеличивало их несчастье. Впрочем, по отъезде жены из дому, президент становился веселее и свободно вел холостую жизнь. Нерастраченные чувства сердца он всецело перелил на детей брата Яна, особенно на Анну, вместе с Атаназием, другим братом покойного Хорунжича, он был опекуном племянников и всего себя посвятил их воспитанию и устройству. Живя недалеко в Загорье, Павел не спускал с них глаз, управлял имением, помогал во всех делах и любил их точно родных детей, кроме того еще любил их всею ненавистью, какую питал к полковнице, стараясь заменить им мать и всеми мерами удаляя ее от Юлиана и Анны.

   Как Анна была в полном смысле душою всего Карлина, так президент был в нем главным хозяином. Юлиан делал, что хотел и сколько хотел, никто не противоречил ему, никто не руководил им, но более практический и неутомимый президент неусыпно наблюдал за ним и, не давая понять, что помогает или советует ему, не затрагивая самолюбия Юлиана, даже оставляя на его стороне все заслуги, умел так действовать на него, что, несмотря на равнодушие к трудам и занятиям, Юлиан хорошо управлял имением. Такой успех удивлял и даже иногда озадачивал молодого человека, но как в нем не было большой надменности, то он с радостью соглашался бы прослыть неспособным к хозяйству, чтобы ничего не делать, но президент не допускал до этого.

   Полковнице не говорили о приезде президента. Но так как она жила в Карлине уже третий или четвертый день, то с беспокойством предчувствовала его. Увидя карету дяди, Юлиан и Анна переглянулись друг с другом и первый незаметно удалился из комнаты. Он нашел президента уже расхаживавшим по салону и искавшим зеркало, чтобы поправить волосы, платье и другие принадлежности своего костюма, потому что президент чрезвычайно заботился об этом.

   - Ах, милый дядюшка!..

   - Ах, милый племянник! - отвечал Павел с улыбкой.

   - Как ваше здоровье?

   - А ваше?

   - Мы, слава Богу, но мамаша, приехав к нам, занемогла опасно...

   - Зачем же она ездит, зачем ездит? - с притворным добродушием произнес Павел, подходя к зеркалу. - Вы бы сами могли на какой-нибудь день побывать у нее... а то с ее здоровьем...

   - Ей хотелось видеть Эмилия.

   - Разве она поможет ему? - мрачно проговорил президент. - Но где Ануся?

   - У мамаши...

   - Полковница не выходит?

   - Уже три дня, Гребер запретил...

   - А, и Гребер здесь?

   - Но мамаше было очень дурно...

   - А полковник не приезжал?

   - Она не велела писать ему, что больна.

   Президент слегка пожал плечами.

   - Не думаю даже, чтоб здесь ей было удобно... кроме того она должна беспокоиться о муже...

   - Но и выехать ей невозможно, милый дядюшка, невозможно, - сказал Юлиан с ударением. - Еще несколько дней она должна прожить здесь, пока совсем не поправится...

   - Против этого не спорю, - сухо отвечал президент. - Но могу ли я видеться с нею?

   Юлиан немного смешался.

   - Дорогой дядюшка! - произнес он, приближаясь к президенту. - Вы понимаете меня... пожалуйста, не принуждайте мамашу к свиданию с собой, она ценит вас, но вы знаете, как это расстроит ее...

   - Я вовсе не знал, чтоб это могло расстроить полковницу... если хочешь, пожалуй, я не буду видеться с нею... я никогда не был нахалом и невежей.

   Юлиан подошел, чтобы обнять дядю, президент со слезою на глазах прижал его к сердцу. В эту же минуту вошел Гребер.

   - Ах, пан доктор! - воскликнул Павел, кланяясь ему издали и хладнокровно. - Юлиан... вели подать мне чаю...

   Юлиан вышел. Президент обратился к Греберу и спросил:

   - Скажите, что случилось тут с полковницей? В самом ли деле она больна, или ей только надо быть больною?

   Политик Гребер пожал плечами, еще не зная, что сказать в ответ.

   - Уж три дня вы лечите ее, следовательно, должны знать, какого рода болезнь вашей пациентки?

   - Небольшое раздражение нервов, частью простуда и маленький беспорядок в желудочных отправлениях...

   - Ну, так слава Богу, тут нет ничего слишком страшного, - сказал президент. - Дать ей апельсинной воды либо магнезии, и будет здорова... а против простуды, пане доктор, я сам испытал, нет лучшего лекарства, как езда и свежий воздух.

   Гребер улыбнулся, вошел Юлиан, и разговор прервался... В эту же минуту доложили, что приехал полковник. Президент немного поморщился, потому что не мог сразу подавить в себе неприятного чувства, но через минуту, силой воли, он опять сделался весел и свободен. Павел с редким искусством умел владеть собою.

   Для постороннего человека президент и полковник представлялись одинаковыми типами, но в существе они резко отличались друг от друга, хоть, по-видимому, принадлежали к одному классу общества и к одному цеху. Оба некогда были красавцами и помнили об этом дольше, чем бы следовало это пожилым людям, оба любили свет с его суетами и, воспитанные за границей, оба отличались чужеземными самыми утонченными манерами. Но несмотря на такое сходство, легко было видеть, что их разделяло огромное пространство. Полковник играл роль пана, не сознавая себя паном, президент, хоть не был паном по богатству, но зная свое происхождение и поддерживаемый родословными воспоминаниями, был паном по внутреннему убеждению. Полковник, не умея скрыть под благовидной оболочкой свои страсти, то и дело компрометировал себя неумеренной игрой, пиршествами и особенно красивыми личиками, до которых слабость его была до последней степени очевидна, и не слишком тщательно скрываема, президент, слабый в такой же степени, ни одного разу не был изобличен в доказательствах своих слабостей, на счет его предполагали и даже говорили разные разности, но никто не мог прямо в глаза назвать его виноватым, так что Павел имел даже право громко и смело рассуждать о нравственности.

   Эти люди, питая взаимную нерасположенность, обращались друг с другом холодно, вежливо, равнодушно. Полковник выражал немного язвительности, президент, со своей стороны, платил за это маленьким презрением. Впрочем, встретившись в обществе, особенно многолюдном, они не обнаруживали антипатии друг к другу. Президент в кругу посторонних отзывался о полковнике без всякой тени нерасположения, полковник даже перед короткими друзьями скрывал свои чувства к Павлу и почти хвастался дружбой с ним. Несмотря на все это, они очень редко встречались друг с другом и нигде не могли быть долгое время вместе...

   Еще в передней, узнав о президенте, полковник немного смешался, но сейчас же замаскировал это восклицанием: "Ах, так давно я не имел удовольствия видеть его!" и вошел в салон с улыбкой.

   Президент на теперешний раз решился быть тем вежливее, чем сильнее хотел дать почувствовать полковнику, что считает себя здесь хозяином, а его чужим и гостем. Затем, очень чувствительно поздоровавшись с полковником, Павел с величайшей заботливостью спросил его о поездке, дороге и т. д.

   Высокий, плечистый и прекрасно сложенный Дельрио вследствие забот супружеской жизни значительно поседел, чувствовал слабость в ногах, испытывал припадки подагры, хоть не признавался в ней. А как напоминание о подагре могло быть для него крайне неприятным, то президент, усаживая его, выразил заботливость, чтобы ногам его было тепло.

   - А что, пане полковник, ведь мы стареем? - сказал он с веселой улыбкой. - Даже и я начинаю уже чувствовать, что молодость вся израсходовалась...

   - Я не сознаю этого! - возразил Дельрио.

   - И дурно поступаете, - перебил президент, - люди начнут видеть больше того, что есть на самом деле. Надо предупредить их... Виделись вы с супругою? - спросил он, спустя минуту.

   - Нет!.. Но я полагаю, что она войдет в залу...

   - Едва ли, - равнодушно сказал президент, - кажется, она не очень здорова...

   - Нездорова? - повторил полковник, устремив глаза на Гребера. - В самом деле?

   - Не беспокойтесь, это ничего, ничего, так... маленькое раздражение нервов...

   - А, нервов!

   - Мы хорошо знаем подобные вещи, пане полковник! - отозвался президент. - Ведь и моя тоже нервная... Счастье, что ее нет теперь дома... О, если бы она потеряла нервы где-нибудь в дороге!..

   Видно, не по вкусу пришлась эта острота полковнику, потому что он ни слова не сказал в ответ, а только улыбнулся и, схватив шляпу, отправился к жене. Гребер взялся проводить его. Президент остался один с Юлианом.

   При входе полковника в комнату, где сидела полковница с Анной, поначалу из груди жены вырвался крик удивления, потому что если она и была к нему привязана, то единственно только по привычке и не могла не взволноваться в первую минуту свидания с ним, потом на лице ее резко отразилось чувство неудовольствия. Полковник подошел к жене с выражением беспокойства и чувствительности, но в скором времени переменил тон разговора и перешел к любимым шуткам. Анна немедленно вышла вместе с Гребером, супруги остались одни.

   Это не слишком нравилось пану Дельрио, потому что он не любил долгое время оставаться наедине с женою, так как болезненная чувствительность жены очень надоела ему. Впрочем Дельрио подсел к ней и начал разговор целованием ее ручек.

   - Ты не поверишь, - отозвалась жена, - как мне было дурно, если бы не доктор Гребер...

   - Уж он говорил мне, хвастался... нервы, душа моя!

   - Вот как вы легко трактуете о наших болезнях!

   - Не хотелось бы понимать их иначе, это было бы слишком больно для меня, но, благодаря Бога, все прошло, и мы опять здоровы, cher ange, и молоды, и прекрасны! Какие сегодня у тебя глазки!

   - От горячки.

   - Какое от горячки! В них просвечивается жизнь... еще, может быть, немножко любви... и частичка тоски...

   Найдя слова мужа неприличными, полковница потупила глаза и покраснела, точно пятнадцатилетняя девочка. Он обнял ее с улыбкой развратника и, поцеловав в голову, сказал:

   - Только, пожалуйста, не хворай... Сколько раз ты ни приезжала в этот Карлин, полный привидений и черных воспоминаний, всегда платилась за это здоровьем.

   - Здесь мои дети! - прошептала пани Дельрио.

   - Кто же виноват, что ты не имеешь их больше? - сказал полковник с шутливой улыбкой. - Надо было постараться, чтобы хоть пара их кричали и в Люткове...

   - Бог не дал... милый Виктор!

   - Милая Теклюня!

   Дельрио еще два раза поцеловал и обнял жену. Исполнив эту обязанность, он сел на стул и сказал:

   - Когда же мы поедем?

   - Не знаю. Доктор не позволяет...

   - Ну его к черту! Но вот в чем дело: президент уже явился!

   Полковница в большом замешательстве вскочила со стула и побледнела.

   - Президент здесь? Кто сказал тебе?

   - Да я сам видел его... сладенький, ни дать ни взять Лукреция...

   Полковница опять села на стул и сказала:

   - Приехал... ты говоришь правду, пора нам ехать, мы не можем жить с ним под одной кровлей...

   - И я, со своей стороны, не могу сказать, что обожаю его, - подтвердил Дельрио. - Но один день как-нибудь проживем здесь... Между прочим, не мешает показать, что мы не боимся его и не бежим отсюда...

   Полковница молчала и, потупив голову, погрузилась в печальную задумчивость.

   - Ну же, душечка, рассей печальные мысли, которые привез с собою президент, - произнес муж, - перестань думать о нем, а лучше взгляни-ка на меня своими пятнадцатилетними глазками: они жгут меня до костей... Теклюня! Cher ange!

   Но полковник напрасно пытался рассеять дурное расположение жены своей веселыми шутками. Пани Дельрио оставалась печальной и сердитой.

   - Жизнь моя, - опять сказал полковник, спустя минуту, - подобное нерасположение к президенту могло бы внушить мне самые странные догадки, только одна любовь способна с такой быстротой обращать сахарные чувства в кислые...

   На столь неуместную остроту полковница пожала плечами и воскликнула:

   - О, решительно не понимаю, каким образом достает у тебя сердца под предлогом развлечения так жестоко мучить меня?.. Президент... да это для меня самое ненавистное существо на свете!

   - Не стану защищать его, - отозвался полковник, - можешь ненавидеть его, сколько угодно... Но почему меня ты принимаешь так печально и холодно? Поверь, я не заключил ни малейшей дружбы с президентом...

   При этих словах вбежала Анна и пригласила полковника завтракать. Кажется, муж и жена очень обрадовались этому случаю, потому что первый истощался на остроты, не имея чем поддержать их, а последняя хотела быть одна... Супруги простились только взглядами - и Анна, в замену мужа, осталась с полковницей.

  

  

   Вышеописанная сцена ясно показывает, какова была жизнь в Карлине. Прекрасный замок, на который верно не один бедняк глядел со вздохом, воображая, что там проводят в полном смысле золотые дни, - этот замок, на самом деле, заключал несколько злополучных существ, несущих на плечах своих столь тяжелое бремя, какого не могли бы выдержать люди, одаренные большими силами и самым твердым характером. Там жил, во-первых, несчастный, обреченный на жизнь дикого животного, а окружающие родные, глядя на него с состраданием, не могли облегчить жестокой его участи. Там находилась мать, разлученная с детьми, и сироты, которых не Бог, а люди вырвали из родительских объятий. Наконец, там встречались и другие существа, только мучившие друг друга.

   В тот день, когда мы заглянули в Карлин, президент, против своего обыкновения, по просьбе Анны и Юлиана, решился своим пребыванием не принуждать полковницу к выезду, а потому, вскоре после обеда, уехал из Карлина, извинившись перед полковником, что хоть он и считает себя хозяином здешнего дома, но по делам должен оставить гостя. Узнав об отъезде президента, пани Дельрио вздохнула свободнее и прямо догадалась, что этим счастьем она обязана Анне. Полковник также стал веселее, но своею веселостью никого не мог занять, кроме доктора Гребера, считавшего для себя обязанностью смеяться на все остроты не только своих пациентов, но и всей родни их. Полковница хотела опять видеться с Эмилием, но ей отсоветовали это под предлогом раздражительности больного, а в самом-то деле больше опасаясь вредных последствий для нее самой.

   Кроме Анны, не имевшей времени скучать и весело занимавшейся своими обязанностями, все прочие члены семейства печально проводили время в старом замке. Юлиан, особенно в минуты отдыха, чувствовал тяжесть жизни и недостаток существенной цели, без которой смертельная тоска овладевает человеком. Тяжелый и однообразный труд убивал в нем остатки юношеской живости, но труд был условием семейного быта, первой его потребностью. Дядя, хоть и мог выручить его из такого состояния, но нарочно не хотел делать этого, дабы в последующей жизни Юлиан умел сам управлять имением и домом.

   Молодой Карлинский, хоть имел очень много знакомых в своей сфере, но не имел ни одного друга. Может быть, первый раз после университетской жизни он мог открыть свою душу Алексею и почувствовал к нему такое влечение, что через три или четыре дня, взглянув на Жербы, видневшиеся вдали, решился съездить к товарищу... Он хотел ехать в том костюме, какой был на нем, и приказал запрягать лошадей, но, вспомнив, что у Алексея есть мать и что бедные люди очень щекотливы на приличия, оделся во фрак, надушился, взял шляпу и перчатки и, улыбаясь на самого себя, собрался ехать.

   В таком положении застала его Анна и удивилась, увидя брата во фраке и вообще в костюме, очень редко употребляемом в деревне. Желая узнать, куда идет Юлиан, она спросила:

   - Куда же ты собрался?

   - Вот уж ни за что не отгадаешь, лучше прямо открою весь секрет: еду в Жербы к Алексею, который не имел счастья понравиться тебе... но как у него есть мать, а я делаю первый визит, то иначе и не могу явиться к ним...

   - В самом деле, ты очень интересуешь меня своим другом, - отвечала Анна. - Уже стосковался по нем?

   - Но, милая моя Ануся, ты не знаешь этого человека, не постигаешь, какое сердце бьется под его простой одеждой, какие мысли волнуют его невзрачную голову!.. О, для оправдания слов моих прошу тебя ближе познакомиться с ним... Может быть, тебе во всю жизнь не удавалось нечаянно находить бриллиант самой чистейшей воды в неблаговидной оболочке человека без нашей формы, без наших неизменных вежливостей и светских условий, с самого начала этот энергический сын природы, будет поражать тебя... но невозможное дело, чтоб ты не оценила его!

   - Без сомнения, - отвечала Анна с улыбкой, - я сочла бы его за эконома или домашнего бухгалтера, если б не застала его на креслах в твоей комнате...

   - Ты часто даешь мне разные наставления, ангел мой, прости, если теперь я скажу тебе нечто в подобном роде. Мы - паны, а вы, извини за выражение, женщины салонов, слишком много даем весу форме и наружности, часто незнание языка, незнакомство со смешными пустяками, так занимающими нас, равнодушие к моде, новостям, политике, наконец, жесткость в обращении и необычайность выражений, - в наших глазах делают человека недостойным нашего общества, мы отталкиваем его, даже не заглянув, что кроется внутри него. А между тем все это не больше, как мелочь, прибавки, наружные украшения, под которыми гораздо чаще скрывается ничтожество, нежели высота душевная, - все это общая принадлежность почти всех, так как их приобретение не стоит больших условий: при небольшом знании света и книг очень скоро и легко можно усвоить себе все те мелочи, но зато даров Божиих, часто покрываемых грубой оболочкой... мы не познаем из-за одного предубеждения...

   Анна с любопытством и покорностью слушала эти слова и наконец произнесла:

   - Правда твоя, милый Юлиан! Но почему ты не представляешь себе еще того обстоятельства, что как нам с ними - этим грубым народом, так и ему с нами - людьми полированными, будет нелегко и неприятно... каждый гораздо лучше понимает своих... Не упрекай меня за женскую слабость: привези сюда Алексея, я постараюсь короче узнать и полюбить его, только бы он развлек, оживил и развеселил тебя!

   Юлиан с чувством обнял сестру и, лишь только дали знать, что экипаж готов, сбежал с лестницы и поехал в Жербы.

   Алексей вовсе не надеялся на этот визит, по крайней мере, не ждал его так скоро. Но мать была уверена в том, даже собиралась холодно принять панича, потому что не очень желала короткого знакомства с Карлином.

   "Пусть только приедет сюда, - думала она про себя, - уж не буду церемониться с ним, гость гостем, следует принять его по-человечески, но решительно не буду хлопотать из того, что он панич: встречать даже не выйду".

   Алексей случайно был дома, когда карета Юлиана, поворотив в ворота и въехав на двор, подвезена была перепуганными лошадьми к крыльцу, потому что они испугались желоба у колодца. Дробицкая не догадалась сразу, что это за гость, и полагала, что это, вероятно, какой-нибудь чиновник, потому что у нас никто не ездит параднее этих панов, но живое движение Алексея сейчас показало, кого она должна встретить.

   - Маменька! Мой друг Карлинский! Ради Бога, примите его со всем радушием! - воскликнул Алексей, выбегая из комнаты.

   - С радушием, только без парада и церемонии! - проворчала мать, поправляя на себе холстинковую блузу и шейный платок. - Вздумал панич жить со шляхтой, так изволь слушаться нашего устава...

   При этих словах показался Юлиан, вежливо подошел к матери друга, поклонился ей с искренним уважением, потому что и в женщине, одетой по-деревенски, с черными руками и говорившей просто, умел оценить достоинства, приветствовал ее немногими словами, но без принужденности, с самой милой и увлекательной улыбкой.

   Трудно объяснить, что сталось с Дробицкой, только при виде красивого, нежного, деликатного, слабого юноши и при взгляде на прекрасное лицо его она почувствовала себя совершенно обезоруженной... Великую силу заключает в себе человеческое лицо, если оно выражает не притворную, а искреннюю и сердечную доброту, оно согревает самую твердую холодность, побеждает антипатию и смягчает недоброжелательство, потому что за любовь и сочувствие человек обязан платить сочувствием и любовью. Так точно случилось и с Дробицкой. Она решилась принять Юлиана как можно холоднее и равнодушнее, даже намеревалась чем-нибудь кольнуть его и оттолкнуть от своего дома: но все эти прекрасные планы разрушились в одно мгновение - и расцветшая на устах благородной женщины улыбка чрезвычайно обрадовала Алексея, потому что он совершенно успокоился, увидя ее на лице матери.

   Еще более Юлиан увлек Дробицкую разговором. С первого разу он был свободен, смел, на все смотрел без удивления и все понимал, так что, спустя несколько минут, мать Алексея забыла даже о его аристократическом происхождении. Впрочем, она не могла совершенно преодолеть себя и не обнаружить перед Юлианом заранее придуманных мыслей. Во время разговора она несколько раз упомянула о своей бедности, о необходимости трудиться, о различии жизни их от той, какую мог вести Юлиан, применяя последние мысли к гостю и вместе к Алексею... И тут Карлинский сумел говорить ловко и резонно, соглашаясь с хозяйкой и вместе ценя жизнь трудолюбивую, несколько унижая себя и представляя картину тяжести своего существования, хотя на вид оно было блистательное.

   Слушая все это, Дробицкая с недоверчивостью и удивлением смотрела в глаза гостю, вовсе не представлявшемуся паном. Спустя немного времени Алексей и Юлиан ушли в другую комнату покурить сигар, а хозяйка осталась в гостиной одна и глубоко задумалась.

   Дом Алексея после салонов Юлиана был слишком беден и некрасив, но Карлинский нашел его милым и совершенно удобным.

   Половина Алексея, несмотря на свою простоту и бедность, даже испорченным глазам Юлиана могла казаться красивой. Это была комната довольно обширная, расположенная в сад, белая и чистенькая, как будто в ней жила молодая девушка. Главное окно обращено было к деревьям, - и Алексей с большими усилиями выпросил у матери позволение сделать в саду просеку для перспективы на блестящий пруд и темные леса, лежавшие в отдалении... Оттуда-то именно тоскливый труженик не раз уносился глазами и мыслями в бесконечную страну надежд и мечтаний... По обеим сторонам окна росли стройные мальвы, все в цветах и, склоня свои головки, с любопытством заглядывали в кабинет молодого человека. Впрочем, эта комната, сама по себе, была скромная и сообразная с состоянием хозяина, в углу стояла кроватка, покрытая коврами домашней работы во вкусе, напоминающем, что мы подражали восточным изделиям, в головах висел на овальной серебряной дощечке образок Пресвятой Девы и Святого Антония, сбоку ружье и палаш отцовский. На столе находились хозяйственные бумаги, реестры, счеты, а среди них Гете, раскрытый на втором томе Фауста... В углу на полке тщательно уставлены были книги, оставшиеся после университета, количество их было небольшое, но давало хозяину возможность обходиться без новостей. Там находились: Библия, Гомер, Плутарх, Тацит и Ливий, Геродот, Шекспир, Гете, Шиллер, Кохановский и Красицкий, Монтань и Рей, Подражание Христу, исповедь св. Августина... вот и все! Но в таком маленьком на вид собрании как много заключалось содержания!..

   - Ах, как здесь мило и прекрасно! - воскликнул Юлиан, переступая порог.

   - Однако не так, как у тебя, очень скромно и бедно...

   - Да, но зато я чувствую, что здесь обитают спокойствие и счастье, тогда как у меня, хоть везде богатство, но скучно... Здесь хотелось бы петь, а у меня задуматься...

   - Благодарю тебя, но не истощайся на похвалы, благородный товарищ! - отвечал Алексей с улыбкой. - Будь со мною откровенен, говори, что думаешь, не считай меня щекотливым, потому что во мне нет подобного свойства... Садись... но сперва изволь посмотреть, какое унижение для меня! Ты не можешь курить моего табака, потому что до смерти закашлялся бы от него, приходится позволить тебе курить свои сигары.

   - И ты будешь курить со мною? - спросил Юлиан, доставая сигарочницу.

   - Нет, благодарю... боюсь привыкать к тому, чего употреблять не в состоянии... Зачем позволять себе прихоть и потом испытывать неприятность? Я закурю свою трубку.

   - Как хочешь, - сказал Юлиан, подавая Алексею свою руку. - Как хочешь, только не выгоняй меня отсюда, милый друг!.. Может быть, я мешаю тебе, отнимаю время, извини, но ты окажешь благодеяние, если не оттолкнешь меня... Я крайне нуждаюсь в друге, утешителе и наперснике...

   - А я уже свыкся с моим одиночеством и умею жить только с самим собою... В первые минуты после городского шума и дружбы со школьными товарищами мне было здесь тяжело и грустно, как в могиле, теперь уже не чувствую потребности в излиянии, привык жить с одним собою, осматривать собственные раны и...

   - И, может быть, тебе представляется смешным, что я до сих пор остаюсь слабым и беспомощным юношей? - спросил Юлиан.

   - Нет!.. Во-первых, не все мы созданы одинаково, во-вторых, общество - потребность, и обойтись без него невозможно... Только святые и мученики могли жить уединенно, потому что они жили в Боге и с Богом... слабый человек поневоле нуждается в людях...

   - Кто же ты, милый Алексей: святой или мученик? - весело спросил Юлиан.

   - Ты поймал меня... Увы! Я не святой и не мученик, а привык к одиночеству собственно потому, что иначе не могло быть. Но как в пустыне являются чудовища, так в моем уединении родятся страшные привидения. Не один раз я был принужден бороться с ними... но против этого лучшее лекарство - труд...

   - Великое слово ты высказал... только бы это был труд, к которому чувствуем расположение, а не какое-нибудь машинальное, несносное и глупое занятие...

   - Объяснимся хорошенько, милый Юлиан! Труд привлекательный и приятный для нас не может назваться в полном смысле трудом, это скорее будет забава, занятие или обязанность, исполняемые нами с наслаждением... но труд ненавистный - как печать доли человека... вот мое горькое лекарство! Мы часто слышим, как тысячи людей жалуются на свои труды, требуемые от них известными обстоятельствами, - сибариты! Хотят трудиться, но без малейшего самоотвержения, желают приятных для себя занятий, дабы назвать их трудами... такие люди - истинно празднолюбцы!

   - Это совершенно новая теория... А домашняя-то бухгалтерия и хозяйство?.. Надеюсь, и для тебя они несносны.

   - Не назову их приятными занятиями. Но что делать? Деды не оставили мне средств жить в бездействии, я обязан трудиться, по крайней мере, для того, чтобы облегчить судьбу братьев и приготовить для них лучшую будущность...

   - Следовательно, ты думаешь, что я совершенно свободный человек, каким все считают меня? Вот и ошибся!.. Каждый из нас непременно несет какое-нибудь бремя: меня в такой же степени мучат распоряжения по имению и светские обязанности, в какой тебя - хозяйство, мне более хотелось бы читать, вояжировать, мечтать, любить и размышлять, сидя в широких креслах...

   Молодые люди взглянули друг другу в глаза и рассмеялись.

   - Но, - живо прибавил Юлиан, - не отклоняясь от всеобщей доли, я, по крайней мере, имею право требовать у судьбы того, что древние драматурги давали своим любовникам - хоть одного наперсника и друга... И, кажется, судьба сжалилась надо мною, если мы опять встретились... ты должен посещать Карлин, ведь мы живем в полном смысле уединенно! А ты, со своей стороны, дай мне позволение хоть изредка заглядывать в твою тихую комнатку.

   Алексей потупил глаза, подал товарищу руку и сказал серьезным тоном:

   - Обсудим подробнее наши положения. Не думай, чтобы я мало ценил тебя и твою дружбу, не воображай, будто смешная шляхетская гордость отталкивает меня от тебя потому только, что ты пан, а я бедный шляхтич-земледелец с тремя семьями крестьян. Есть более важные причины, побуждающие меня держать себя вдалеке от тебя, хотя почти каждый день я вспоминаю о нашей школьной дружбе. Во-первых, я должен был освоиться со своим положением и свыкнуться с этой усадьбой, так как мне предназначено возделывать ее, во-вторых, я боялся быть вовлеченным в несвойственную мне сферу... Решась быть обязанным своей будущностью собственным трудам, а не посторонней помощи и знакомству, не милости судьбы и людей, - я иду к цели самою прямою дорогой - без всяких проделок и хитрых расчетов.

   - В таком случае я, кажется, не буду тебе помехой, милый Алексей! Я сумею уважать твой труд, бедность, твое время и независимость... и не думай, будто какая-нибудь болезненная чувствительность или потребность излить жалобы влекли меня к тебе. Глядя издали на Карлин, на этот старинный замок и его стены, слушая рассказы посторонних людей, ты никогда не догадаешься, сколько прямых страданий и скорбей послал Бог на нас, по мнению всех, избранных и свободных людей!.. О, и мы несчастны! И, скажу тебе откровенно, в своем кругу я ни перед кем не могу открыться и излить сердце... Мы, паны, как вы называете нас, привыкли все принимать наружно и обо всем судить поверхностно, мы питаем сочувствие ко всем, но никому не подаем помощи, отталкиваем от себя все, что пахнет обязанностью, что требует серьезного размышления, чего нельзя обратить в шутку... Потому, если кто из нас сделается болен, должен искать врача не в кругу своих знакомых, а среди людей - таких же страдальцев, как он сам. Кроме сестры, которой не во всем могу открываться, у меня нет друга! - заключил Юлиан. - Я часто страдаю выше сил моих, тогда как одно слово могло бы вылечить меня от этой душевной болезни...

   Разговор друзей, вероятно, продолжался бы еще долгое время, если бы его не прервало прибытие нежданного гостя. Алексей оглянулся к дверям и немного смешался, но через минуту проворно подошел к гостю и с уважением подал ему руку... Юлиан никак не мог понять отношения хозяина к гостю, потому что костюм последнего отнюдь не объяснял столь дружественного приема, впрочем, он также встал и раскланялся с гостем.

   Это была столь редкая и странная фигура, какую трудно встретить. Пристальнее всмотревшись в нее, можно было сразу отгадать, что необъяснимое стечение обстоятельств бросило этого человека за пределы обыкновенных путей жизни и поставило в совершенно отдельной сфере, не давая возможности отнести его к какой-нибудь общественной классификации. По костюму он был почти крестьянин, по лицу еще пан, по обращению и разговору чем-то средним между ними, угадать его положение было невозможно.

   Гость был старик уже седой, огромного роста, сложения самого крепкого, с жилистыми, но красивыми руками, с важной и почти гордой осанкой, длинная белая борода покрывала всю грудь его, голова была почти вся голая, брови чрезвычайно густые и очень нависшие. Благородные черты гостя отличались необыкновенным выражением спокойствия и какой-то возвышенности, как будто совершенно рассорившись со светом, он уже решительно не боялся, не желал и почти презирал его. Подобное выражение иногда сообщается человеку после употребления горячих напитков. Резкие морщины на лбу, загорелые от солнца щеки, кожа, загрубевшая от воздуха, ветра и непогоды, - все это не сделало его лица простым и обыкновенным. В самой многолюдной толпе оно обратило бы на себя внимание и поразило бы своей красотой. Костюм ничем но отличал его от простого крестьянина или бедного земледельца: на ногах у него надеты были липовые лапти, на плечах - чистый серый армяк, подпоясанный красным кушаком, а жилистая шея окружена была немного запыленной оторочкой полотняной рубашки. За поясом в мешочке бренчали нож, огниво и кусок тонкой проволоки, а наверху торчала глиняная трубка с коротким деревянным чубуком. Войдя в комнату, старик смерил глазами обоих молодых людей, потом, как бы силясь припомнить что-то, наконец оглянулся, чтобы найти стул. Хозяин проворно нашел его, гость сел и, не говоря ни слова, вынул свою трубку и начал тихо накладывать ее, бросая взгляды по комнате.

   В движениях гостя не замечалось ни малейшей неловкости, в лице - никакого следа беспокойства. Раскланявшись с самым немым равнодушием и сев на место, он закурил трубку, немного развалился и начал пускать клубы дыма.

   Юлиан не спускал с пришельца глаз и сгорал от любопытства скорее узнать: что это за человек, потому что из-под армяка виден был человек хорошего воспитания, но спросить о нем Алексея он не решался.

   Дробицкий, как бы угадав желание друга, обратился к гостю и начал разговор:

   - А что, пане граф, сегодня жарко?

   - Чертовски жарко, - отвечал старик. - Уж я порядком утомился, идя в ваши Жербы, но это мне здорово...

   - Пришли пешком?

   - Разумеется, ведь ты знаешь, что своих лошадей я не держу, а садиться на чужой воз терпеть не могу.

   Карлинский слушал. Его поразил графский титул, и он ломал голову, желая угадать: кто это такой, и ничего не мог припомнить похожего на вероятие... Не имея сил удержаться от любопытства, он шепнул товарищу:

   - Отрекомендуй меня.

   - Мой сосед и товарищ по университету, Юлиан Карлинский. - произнес Алексей, подходя с ним к старику.

   Последний привстал, протянул свою широкую руку и склонился немного на бок.

   - Граф Мартин Юноша! - прибавил Алексей. Юлиан ничего не понял.

   - Я люблю молодых людей и рад познакомиться с вами, - произнес граф. - Может быть, пан никогда не слыхал обо мне? Но я хорошо знал твоего отца... Хорунжича, не правда ли?.. Он был женат на Текле Гелминской... Гм, гм, старые вещи! Мы вместе были в Париже, во Флоренции, на берегах Рейна...

   Юлиан с самым напряженным вниманием всматривался в старика, одетого в армяк, но трактующего о Париже и Флоренции. Граф заметил это.

   - Видно, никогда не слыхал о старике Юноше, если так пристально смотришь на меня?

   - Признаюсь, пане граф, первый раз встречаю вас и слышу такую фамилию...

   - И это представляется тебе очень странным? Но погоди, поживи подольше, увидишь не одно подобное чудо: пана в сером армяке и крестьянина в бархатах. Ludit in orbe Deus. Вот человек жил да жил, целые шесть десятков лет оставил за собою и дожил до армяка... не от крайности, потому что я, может быть, нашел бы средства наряжаться не хуже других и своим панством пускать всем пыль в глаза, а с доброй воли...

   Старик пустил клуб дыма, склонил голову и вздохнул:

   - Приходится объяснить тебе, пане Карлинский, этот армяк и лапти. Надо рассказать хоть часть своей истории, чтоб ты не глядел на меня, выпуча глаза. Знаешь Переверты? Это поместье из тысячи душ в десяти милях отсюда, я отдал его в приданое моей дочери.

   - Супруге пана Изидора? - воскликнул Карлинский.

   - Моей Марысе! - отвечал старик с улыбкой. - Марыся в кружевах и бриллиантах, а Юноша в армяке... Благородное детище! Она не дала бы мне ходить так, если б не моя воля и собственная охота... потому что, почтеннейший, в таком положении мне гораздо лучше. Я много жил, много прожил и наконец убедился, что самая лучшая жизнь - простая, меньше потребностей, а больше свободы, немного прислуги, а прихотей, если можно, ни одной. В молодых летах и у меня так же кружилась голова, как у прочих людей, после родителей я получил несколько миллионов, прекрасное имя и бешеный темперамент, я бросился в свет, точно в воду... успевал быть везде: и за границей, и дома, и с прекрасными паннами наших времен, а теперь дряхлыми бабами, и за игорными столиками, и в самых лучших обществах, где только можно было вкусить жизни из новой бочки. Пресыщенный одним напитком, я жаловался не на себя, а на то, чем утолял свои желания, шел в другую сторону, блуждал, боролся, мучился, безумствовал, но, покрывшись сединами, наконец опомнился... Опыт научил меня, что все люди повреждены... Мы воображаем, что в другом месте нам лучше, что там живут иначе, что цвет платья, либо вкус кушанья составляют счастье и спокойствие, но все это выходит чистейший вздор!.. Люди, прости Господи, с ног до головы все