Крашевский Иосиф Игнатий - Два света

холодной, но каждый день дружески улыбавшейся ему Анны, услаждал все, один вечерний разговор с ней служил предметом неисчерпаемых мечтаний на целую неделю. И все это надо было потерять вдруг! У бедного Алексея кружилась голова, он окаменел на месте и просидел весь день, не зная, что происходило с ним. Все вещи были уложены, но он не уезжал, не мог оторваться от Карлина.

   Никто не навестил его, никто не обратил внимания на его отсутствие во время обеда, потому что это случалось и прежде. Президент держал Юлиана при себе, а прочие лица ничего не знали и не могли предвидеть случившегося обстоятельства. Итак, Алексей сидел один, забытый всеми - и это ужасно печалило его. Он сознавал необходимость прекратить все связи с Карлином, так как они ничего более не могли принести ему, кроме одних горьких воспоминаний, но у него не доставало сил на подобный подвиг. Странные, беспорядочные, печальные мысли бродили в голове его, целый день прошел в лихорадочном оцепенении... Каждый раз, как Алексей порывался с места, ему приходила на память Анна - и тогда бедняга воображал, что он должен хранить и спасать ее от угрожающей опасности, но через минуту размышлений он упадал духом и спрашивал себя: "Что я значу здесь, - имею ли право сказать хоть одно слово?"

   В такой борьбе с самим собою Алексей просидел до вечера. Наконец он хотел подняться с места и ехать, но вдруг почувствовал в голове шум, во рту - горечь, во всем теле слабость с сильной дрожью и жаром, в глазах его потемнело - и, сойдя кое-как со стула, он упал на кровать, на которой ничего не было, кроме соломы... Скоро он впал в забытье...

   Он чувствовал, что жив, но не мог ни шевельнуться, ни позвать кого-нибудь, ни подняться. Перед глазами его носились привидения, то насмешливо улыбавшиеся, то могильно-печальные.

   Все, кого Алексей знал, кого любил или ненавидел, предстали ему в теперешнем болезненном видении: Анна, Юлиан, Эмилий, мать, старик Юноша, жербенские соседи, пан Атаназий, Юстин, Поля, а рядом с ними множество незнакомых лиц... Все эти люди, казалось, негодовали на Алексея, все, проходя мимо него, горько упрекали его, каждый, как лично обиженный им, высказывал свое обвинение и бросал в него камень. А между тем, Алексей, связанный, немой, бессильный - напрасно пытался сказать что-нибудь в свое оправдание, недуг сковывал его язык... цепи сжимали руки и ноги, тяжелый камень лежал на голове и груди...

   В этом хаосе, на мрачном и беспрестанно колебавшемся фоне, при необыкновенном шуме, Алексей постоянно видел новые явления... но маленькое облако постепенно заслоняло их, люди вдруг обратились в огромные клубы дыма и исчезли... черная, могильная тишина наступила после бешеной бури...

   Алексей уже не чувствовал и не знал, что происходило с ним...

   Слуги ушли, никого не было при нем, в страшном бреду и горячке больной пролежал на кровати до поздней ночи. Но когда все разошлись из гостиной, президент и Юлиан вздумали посетить Алексея.

   Они нашли его без огня, на непостланной кровати, в страшной горячке, с неподвижными глазами, запекшимися губами, со всеми признаками опасной болезни...

   На сделанный вопрос Алексей ничего не ответил, даже не узнал их...

   Президент сильно испугался. Юлиан почувствовал угрызение совести. Немедленно послали за Гребером - и Карлинский хотел сам ухаживать за больным, но президент, полагая, что болезнь подобного рода может быть заразна, не позволил ему этого, почти насильно вывел его из комнаты и приказал позвать Борновского, считая его способным на все, даже в случае надобности умевшим заменить при больных лекаря... Об этом случае не сказали Анне и не дали знать в Жербы, чтобы не испугать старушку-мать... Юлиан в сопровождении дяди, с поникшей головой возвратился в свою комнату.

   - Я не приписываю этой болезни утреннему волнению, - начал президент после минутного размышления. - Ведь я не сказал ему ничего слишком резкого!

   - Однако, дело очень скверное... Хоть бы, по крайней мере, я раньше пришел к нему, - отвечал Юлиан. - Все это будет лежать у меня на совести. Мы вырвали его из спокойного быта, потому что он привык к своему положению и был счастлив, именем дружбы вызвали сюда для поправки дел, он всей душой посвятил нам себя, спас брата, забыл о себе и за все это чем мы платим ему теперь? Хуже, чем равнодушием, почти неблагодарностью!..

   Это был последний проблеск благороднейшего чувства в Юлиане, сразу уничтоженного следующими холодными словами президента:

   - Послушай, все зависит от взгляда на вещи... Мы дали ему хорошее место, где он приобрел выгод несравненно больше, чем от домашнего хозяйства, ввели его в наше общество, он делал, что мог, но не сделал ничего особенного. Эмилий, скоро ли, долго ли, поправился бы и без него... Наконец мы не выбросили его на улицу... Не забывай - кто мы и кто он... за все прочее мы заплатим ему.

   - Ах, дядюшка!

   - Отстань, пожалуйста, со своей филантропией и идеалами! Чего ты испугался? Оскорбленная глупая гордость произвела в нем болезнь и горячку, вот сейчас пустят ему кровь, дадут каломели - и все пройдет обыкновенным порядком... Отчаиваться не в чем... Спокойной ночи!

   С этими словами президент вышел вон, притворяясь более холодным, нежели он был на самом деле, потому что он глубоко чувствовал болезнь Алексея и сознавал себя главным ее виновником. Но он не пошел спать, а тихо направился к квартире Алексея и вызвал Борновского.

   - Ну, как он чувствует себя?

   - Да что, ясновельможный пане, обыкновенное дело - бредит... Горячка, страшная горячка! Я приставил ему горчичник... голова точно в огне! Говорит разные разности...

   Волнуемый беспокойством, президент вошел в дом и стал в дверях другой комнаты.

   Вслед за ним вбежал встревоженный Юлиан.

   Алексей лежал с открытыми глазами, изредка прерывая окружающую тишину несвязными и быстро вылетавшими фразами. Сначала никто не мог понять и угадать их значения, но спустя минуту президент побледнел и затрясся от бешенства... Больной несколько раз произнес имя Анны.

   - Виноват ли я? - говорил он. - Ведь я должен был любить тебя, но я ничем не обнаружил своего чувства - ни словом, ни взглядом, ни жестом... Никто не знает этого, никто, кроме меня да Бога... О, Анна, если б ты знала, как мне тяжело покинуть вас, тебя... и никогда, никогда больше не видеть тебя, не слышать твоего голоса и быть уверенным, что после меня, как после зимнего снега, не останется даже воспоминания... Ведь собственно ты была для меня Беатриче Данте, Лаурой Петрарки, вдохновением всех поэтов, мечтой артистов! Виноват ли я, что упал перед картиной, если и другие все стояли перед ней на коленях... Бог вложил в меня частицу священного огня, озаряющего сердца и души... и я хорошо вижу их... вижу и тебя... О, ты ангел - Анна!

   Президент выслал Борновского и слуг, увидел Юлиана, схватил его за руку и отошел с ним в другую комнату в чрезвычайном раздражении, почти забывая себя и трясясь от бешенства.

   - Слышал? - спросил он. - Слышал? Любит Анну! Смел взглянуть на нее, смел полюбить ее, смел мечтать о ней!.. Это нахал! Это негодяй, сумасброд! Люди услышат ее имя... ее имя в устах подобной твари! Нет, я запру его и не пущу сюда ни Гребера, ни их... никого... пусть умирает один! Я скорее решусь принять грех на совесть, нежели позволить, чтоб малейшая тень упала на Анну!..

   - Дядюшка, милый дядюшка! Ведь это горячка...

   - Да, горячка... но она обнаружила тайную мысль, подобно тому, как буря выбрасывает нечистоты и грязь, лежащие на дне моря! Не старайся оправдывать его... это негодяй!.. Мерзавец! Сумасшедший! - повторял президент в высшей степени раздражения. - Иди отсюда и оставь меня одного!

   Юлиан задрожал, потому что в первый раз видел президента в таком состоянии.

   - Если и в самом деле он полюбил Анну, - отозвался молодой человек, - то с его стороны тут нет слишком большого греха, и нам удивляться нечему... Но ведь он так хорошо скрывал свое чувство, что никто не заметил его... Притом, эта вина не упадает ли частью на нас, на вас, дядюшка, и особенно на меня, которые почти насильно втащили его в Карлин?.. Право, он не в такой степени виноват, как вы думаете.

   - Не говори мне этого!.. - воскликнул Карлинский. - Анна!.. Сметь поднять на Анну глаза такому ничтожному существу, твари - чуть-чуть выше земного праха!..

   - Поверьте, дядюшка, что не следует нам сочинять новую драму... Никто не поймет и не догадается, о чем говорит он. Скорее по нашим лицам прочитают, что у нас произошла необыкновенная, страшная история... Пойдемте отсюда, оставим все, как было, и покажем вид, будто ничего не знаем... Ведь невозможно совсем бросить или запереть Алексея: это будет все равно, что убить его... Пойдемте!

   Президент задумался и понял, что иначе быть не могло. Поэтому, хоть глубоко взволнованный, он принял на себя хладнокровный вид, тихими шагами пошел из комнаты, поручая больного Борновскому и, проходя мимо слуг, сказал Юлиану так, чтобы все слышали его:

   - Всему этому причиной глупая любовь его к Анне Польковской из Замечка... Видно, он узнал, что она выходить замуж за Маршинского.

   И, таким образом отклонив, как он думал, подозрение, президент возвратился в свою комнату, но беспокойство не дало ему сомкнуть глаз.

   Анна до поздней ночи ничего не знала. Но когда она уже ложилась спать, одна служанка пришла к ней с новостью и со слов Борновского описала ужасную горячку Дробицкого, украсив свой рассказ прибавлениями, ходившими между дворней, то есть будто поутру Алексей поссорился с президентом, что он хотел уехать из Карлина, что целый день сидел запершись в своей комнате и что уже ночью нашли его без чувств на кровати. Анна испугалась и тотчас же пошла к Юлиану, чтобы вернее узнать о случившемся. Она считала сообщенные вести преувеличенными, но вместе с тем не сомневалась, что в них заключается часть правды.

   При входе Анны печальный и задумчивый Юлиан ходил по комнате. Он догадался, зачем пришла сестра и устремил на нее проницательный взор.

   - Юлиан! Правда ли это? - спросила она. - Алексей смертельно болен? Что такое случилось с ним?

   - Болен, сильно болен... но от чего - не знаю. Поутру президент довольно резко поговорил с ним... по всей вероятности, он слишком принял это к сердцу и хотел уехать из Карлина... Мы уже послали за Гребером.

   Анна, по-видимому, сильно опечалилась и воскликнула:

   - Боже мой! Как трудно людям ужиться на свете!.. Я видела, что президент не любит его, но за что? Почему он хотел удалить его? Найдем ли мы другого, подобного ему человека, который бы мог быть для нас в одно и то же время помощником, советником и другом? Кто заменит его при бедном Эмилии?..

   - Однако мы должны расстаться с ним, - сказал Юлиан, подходя к сестре. - Президент видел лучше всех нас...

   И он шепнул ей несколько слов. Анна живо отступила назад, покраснела и обратила изумленные глаза на брата. На лице ее отразились оскорбленная гордость, какая-то тревога и почти гнев... Несмотря на свою святость, она сильно почувствовала слова брата и покачала головой.

   - Этого не может быть!.. Вам грезится...

   - Мы оба слышали... в этом не может быть ни малейшего сомнения. Президент взбесился до такой степени, что я никогда не видывал его в подобном положении...

   - Бедный, - воскликнула Анна, - как он мог забыться до такой степени?

   - Не понимаю, - отвечал Юлиан. - Все это огорчает, мучит, бесит меня, и я боюсь, чтобы не захворать также... Ступай в свою комнату, милая сестра, видишь, что тебе даже нельзя выказывать заботливости о нем, люди и он сам поймут это в другую сторону. Пусть будет, что будет!..

   Анна ушла в замешательстве. Слова, сказанные Юлианом на ухо так, чтобы даже стены не подслушали их, произвели на нее странное впечатление. Она почувствовала в сердце не благодарность или сострадание, а гнев и в первый раз обиженную гордость. Она чувствовала себя оскорбленной, униженной и почти готова была заплакать. Эта любовь представлялась ей в высшей степени смешной - и она боялась, что сама может сделаться предметом насмешек, а это было бы для нее величайшим несчастьем... Гнев подавил в ее сердце врожденную сострадательность.

   Ночью приехал Гребер и тотчас пошел к Алексею, где застал только дремавшего и довольно пьяного Борновского, который, вскочив на ноги, заверял честью, что он не больше пяти минут, как вздремнул. Первый взгляд на больного показал доктору опасное его положение, тифозная горячка с сильным воспалением мозга развилась с необыкновенной силой.

   Медицинские средства уже немного могли сделать в настоящем случае: оставалось только надеяться на силы природы и собственно им предоставить разрешение вопроса о жизни или смерти. Притом, в глазах Гребера, этот бедный человек, покинутый друзьями и лежавший один, под надзором пьяного дворецкого, был не слишком занимательным пациентом. Доктор равнодушно отдал приказание, зевнул, приказал приготовить для себя комнату с кроватью и отправился спать...

   По выходе Гребера, оставшись исполнителем его приказаний, Борновский прежде всего для оживления сил приложился к бутылке и потом уже обратил внимание на больного. Ему представилось, что не стоит мучить его до утра, а потому, возложив все свои попечения на молодость и натуру Алексея, он только вздохнул о своей тяжелой обязанности, выкурил трубку и преспокойно заснул.

   Алексей лежал без памяти...

   На другой день немного деятельнее занялись Дробицким. После чая Гребер сам пошел осмотреть его, Борновского, боявшегося заразы, заменили цирюльником, взятым из местечка, и ожидали решительной минуты кризиса.

   Между тем Юлиан, не смея известить об этом мать Дробицкого, потому что немного боялся ее, послал за графом Юношей - и старик тотчас пришел к больному... Насупив брови, граф подошел к кровати Алексея - и слезы оросили глаза его при виде страшно изменившегося лица и грозных признаков, какие старик прочитал на нем. Алексей, казалось, узнал его... Граф сел около больного и уже не отходил от него. Ни президент, ни Юлиан не показывались сюда, опасаясь зараности болезни, даже часть замка, где лежал Алексей, отделили от других частей карантином и избегали слуг, ходивших туда. Президент несколько раз спрашивал Гребера: нельзя ли Алексея отвезти в карете домой? Но всегда послушный доктор находил это совершенно невозможным.

   Эмилий, несколько дней не видя своего друга, начал сильно беспокоиться и спрашивать о нем, и когда Анна знаками объяснила, что Алексей болен, стал проситься к нему... Сначала не позволяли этого, но как бедный глухонемой, приходя постоянно в сильнейшее раздражение, настоятельно требовал, чтобы его свели к больному, то президент, подумав немного и пожав плечами, наконец согласился на просьбу Эмилия, с тем условием, чтобы Анна известное время не видалась с братом...

   Старик Антоний свел своего панича в комнату, где у кровати Алексея сидел один пасмурный старик Юноша... Первый раз в жизни подобная картина представилась глазам Эмилия. Завешенные окна, неприятная темнота, тяжелый воздух, странная фигура графа в армяке произвели на нежного Эмилия болезненное, удушливое впечатление... В страшном испуге он сел в ногах больного, сжал руки и задумался... Глаза Алексея, казалось, угадали предчувствием, нашли и даже узнали Эмилия, потому что он беспокойно шевельнулся на кровати...

   Напрасно хотели увести глухонемого назад. Со свойственной таким людям силой характера он воспротивился всем усилиям и остался, попросив Антония знаками сказать сестре и брату, что не расстанется с тем, кто провел около него так много тяжелых дней...

   Таким образом, у кровати Дробицкого сидели только старик Юноша и Эмилий. Гребер, целый день играя в карты с президентом и Альбертом Замшанским, иногда показывался сюда в таком расположении, какое почерпал во время игры, и проворно уходил, каждый день обливаясь одеколоном и окуриваясь селитрой.

   Вскоре наступил решительный день, и кризис показал, что больной останется жив. После перелома болезни Алексей стал поправляться, постепенно приходил в чувство, но, вместе с этим, в нем пробудилось сильное желание возвратиться в Жербы, и он каждую минуту твердил об этом. Дробицкая до сих пор не знала о болезни сына. Юноша два раза был у нее и благочестиво солгал, что Алексей уехал по делам в город... Эмилий плакал и неотлучно сидел при больном - и это до крайности не нравилось президенту.

   Наконец, по его настоянию, послушный Гребер позволил в один теплый день шагом перевезти Алексея в карете домой. Юноша пошел впереди этой печальной и неожиданной процессии, чтобы приготовить Дробицкую.

   Увидя его в третий раз, мать вышла на крыльцо и воскликнула:

   - Ну, что там Алексей... воротился?

   - Еще вчера, - отвечал Юноша, - но он немного болен.

   - Болен? А почему вы не говорили об этом? - сердито вскрикнула мать. - Разве я ребенок, если боитесь сказать, что с ним делается? Я знаю, как у панов заботятся о больном: там, верно, не будет недостатка ни в докторах, ни в лекарствах, ни в питье, ни в пище, но кто там будет ходить за ним, кто поддержит и утешит его?

   - Алексей уж едет сюда, - отвечал Юноша. - Через час вы увидите его, только нужно приготовить для него комнату, пусть Ян переберется пока в другое место...

   - Так он сильно болен? - спросила мать, дрожа от страха и бросая на графа проницательные взоры.

   - Был опасно болен - не буду скрывать... но теперь ему гораздо лучше...

   - Ох, Боже мой! И мне, и мне, матери, ничего не говорили! - вскричала старуха. - Я чувствовала что-то недоброе... Каждую ночь он снился мне бледный, страшный и как будто просил у меня помощи...

   Дробицкая несколько минут казалась пораженной и бессильной, но чувствительность никогда не побеждала в этой женщине сознания долга и не убивала деятельности. Она проворно стала очищать комнату, приготовляла кровать, плакала и вместе распоряжалась...

   - Только вы не робейте и не беспокойтесь, - сказал граф, спустя минуту. - Я был около него во все время болезни, ни на шаг не отходил от него, вместе со мной сидел Эмилий Карлинский, был и доктор...

   - А все прочие, верно, и не знали об этом? - воскликнула Дробицкая. - Понимаю, они с радостью сбывают Алексея с рук теперь, когда замучили его трудами и, может быть, убили неблагодарностью!..

   Юноша, хотя знал все обстоятельства, не сказал ни слова. Впрочем, инстинкт матери угадал историю болезни сына.

   Лишь только показался на улице экипаж, Дробицкая выбежала навстречу, ничто не могло удержать ее. Почти все соседи также один за другим вышли из домов своих и с любопытством глядели на ехавшую шагом карету.

   - Смотри-ка, смотри! - воскликнул пан Пристиан Прус-Пержховский, пуская дым сигары. - Везут к нам пана Дробицкого, да еще в карете!.. Это, говорят, целая история! Замучился бедняга, изныл от скуки... Поделом ему! Не водись с панами!

   - Вздор мелешь, любезный! - подхватил из-за изгороди пан Яцек Ултайский. - А зачем тебе самому хотелось попасть в Карлин! Ведь ты сам говорил, что представишься туда.

   - Я? - возразил, смеясь, пан Пристиан. - Да если бы я захотел, так, верно, бы сделал это. Чем же я хуже Дробицкого? Но я знаю панов!

   - Четыре лошади, форейтор, желтая карета, два человека... Как бы не забыть и верно пересказать жене... Ведь она будет обо всем спрашивать! - шептал самому себе Юзефат Буткевич.

   - Поделом ему! - ворчал пан Мамерт, стоя с трубкой на крыльце и поглядывая на тихо подвигавшуюся карету. - Гм! Не хотел уступить и продать мне лес. Вот тебе, голубчик, и дружба с панами!

   - Что это значит? - спрашивал пан Теодор, протирая глаза и выбегая из погреба, где он чуть не заснул после завтрака. - Что это значит? Почему они так тихо едут? Кто сидит там?

   И он в одном жилете полетел к Пристиану.

   - Не знаешь ли, что это значит?

   - Это с таким триумфом везут к нам назад пана Дробицкого, - отвечал Пристиан. - Он захворал, а в больных там не нуждаются...

   - То есть, Алексея? В карете? Что же случилось с ним? Перепил, что ли? - спрашивал пан Теодор, не понимая другой причины болезни, кроме пьянства. - Да, непременно спился! - продолжал он, рассуждая с самим собой. - У него хранились ключи от подвала со старой водкой, это опасное дело, однако, приятное! Вот он пил, пил, да и спился с кругу!.. И он огромный дурак, если хоть одного бочонка не захватил с собой... как только выздоровеет, спрошу его... А славная водка!

   Вдова Буткевич также вылетела на улицу вместе с Магдусей.

   - Пане Пристиан, - спросила она, - что это значит? Кто это приехал?

   - Привезли Дробицкого!

   - Как привезли? Он умер?

   - Чуть-чуть жив... опасно болен!

   - Ах, как жаль! Что же сталось с ним?

   - Изволите видеть, - отвечал Ултайский, подходя ко вдове, - обыкновенно - как водится с этими панами: президент обругал его, а он слишком горячо принял это к сердцу... Зачем подобные вещи принимать к сердцу? Прямой молокосос! После этого он слег в постель, получил птифуса... Вот оно что! Я тысячу раз предостерегал его насчет Карлинских! Они говорят сладко, а на пальцах у них когти!

   Между тем как соседи рассуждали таким образом, Дробицкая с сухими глазами и волновавшейся грудью шла около экипажа и не говорила ни слова. Слезы запеклись на глазах ее... Она хотела как можно скорее увидеть сына, но не смела взглянуть в карету...

   Решившись наконец на это, бедная женщина в испуге отскочила назад... только одна мать могла узнать Алексея. Болезнь уничтожила всю молодость и силы его: волосы на голове вылезли, щеки впали, глаза погасли, кожа пожелтела, выражение лица совершенно изменилось.

   - О, Боже мой, - воскликнула Дробицкая, ломая руки. - Что они сделали из него? Алексей мой, милый Алексей! И я ничего не знала, когда ты боролся со смертью!

   Мать разразилась жестоким гневом.

   - О, эта панская сострадательность, - говорила она, - не известить мать, когда ее дитя умирает! Что ж, они воображали, что я такая же слабая, как они сами? Это подлость! Это злодейство! Ведь я имею силы исполнить то, что велит Бог... А там не было при нем ни одного дружеского лица, ни одной руки, готовой помочь!

   - Ошибаетесь, милая маменька! - отозвался Алексей. - Там был граф Юноша, благородный Эмилий - и оба не отходили от меня...

   - Знаю, но заменили ли они тебе мать?

   - Ради Бога, будьте осторожнее! Ваша раздражительность убьет сына, - перебил Юноша. - Ему нужно спокойствие, а не болезненные воспоминания...

   - Награди тебя Бог! Ты говоришь правду, - прошептала мать, успокаиваясь. - Но что вы поступили глупо, так уж глупо... Ведь я не ребенок... и не понимаю барских церемоний... ваша скрытность обижает меня... Где мое место, там я должна быть непременно!

   Больного осторожно положили на приготовленную кровать, и когда Алексей осмотрелся, когда опять очутился в своей комнатке, где он провел несколько лет, хотя грустных, но спокойных, слезы ручьем брызнули из глаз его. Он пожал руку матери и брату... и взглядом поблагодарил Юношу.

   - Здесь мне лучше, - сказал он слабым голосом, - теперь я чувствую, что я под родной кровлей, что здесь можно мне и простонать, и поплакать, и высказать каждую мысль мою. Спасибо вам! Я выздоровею...

   Но, несмотря на все старания и заботливость окружающих родных, Алексей медленно и постепенно приходил в прежнее положение. Несмотря на молодость, болезнь оставила в нем неизгладимые следы на всю жизнь. Молодость, свежесть и силы исчезли: он встал почти дрожащим старцем, с обнаженной головой, с ввалившимися глазами и, что хуже всего, убитый душой... Только любовь к Анне, как лихорадочный сон, по временам томила его душу. Он любил еще, но это чувство обратилось в какую-то идеальную мечтательность, отравляемую горьким воспоминанием... Он постоянно видел Анну - этого ангела, улыбающегося Альберту и подающего ему свою руку... Все эти прежде любимые им люди предстали теперь в истинном виде, с человеческими слабостями и неизменным легкомыслием... Алексей теперь лучше знал их и более сожалел, чем ненавидел. Юлиан и Поля, президент, их влияние на него самого, обращение с сиротой вполне уничтожили прекрасные звезды, прикрывавшие их с самого начала. Теперь Алексей видел, что нельзя рассчитывать на эти слабые существа, что они ищут только удовольствий, развлечения и, считая себя главной целью и центром всего - всех прочих братий, смотря по надобности, привлекают к себе или отталкивают. Этот высший, прекрасный, великолепный свет теперь представлялся ему в том же самом виде, в каком он всегда видел Жербы со своими соседями, только здесь эгоизм и слабости были очевиднее.

   Алексей встал с одра болезни освеженный, более зрелый, более холодный, чем прежде, и заключил своей болезнью первую часть жизни, когда мы еще верим в ангелов, в исключения и совершенства. К счастью, он не впал в другую крайность, и разум удержал его на границе, откуда свет представлялся ему тем, чем был на самом деле, то есть страшной смесью стремлений к добру и слабостям, мечты и горькой правды, добродетелей и пороков, поэзии и прозы... грязи и золота, тела и души... драматической борьбой двух начал, поочередно унижающих и возвышающих несчастного человека.

  

  

   Юлиан не скоро поехал в Жербы. Сознавая свою вину, он долго и неохотно собирался туда, наконец приехал холодный, вежливый и совершенно уж не тот, каким Алексей недавно еще встретил его на постоялом дворе... Карлинский надеялся найти своего старого друга сконфуженным, боялся, чтобы он не выразил желания возвратиться в Карлин, ожидал упреков со стороны его матери, но все эти предположения и догадки не оправдались.

   Алексей принял Юлиана холодно и также вежливо, с благородной гордостью и не вспоминая о прошедшем, он поспешил сказать своему бывшему другу, что здоровье не позволяет ему исправлять должность управляющего в Карлине, что другой, без сомнения, гораздо лучше поведет дела и доставит им больше доходов. Дробицкая ни слова не сказала Юлиану, приняла его с достоинством и равнодушно ушла в свою комнату: она не обнаружила ни гнева, ни обиды, хоть сердце ее кипело этими чувствами. Начались расчеты. По совету президента Юлиан привез деньги... Но лишь только он упомянул о них, Алексей покраснел и прервал его:

   - Мы не согласились с паном президентом насчет направления дела с наследниками Шаи, в твоем присутствии он прямо сказал мне, что я был слишком щедр из чужого кармана. Так я назначаю эти деньги на пополнение причиненного вам по моей неосмотрительности убытка - и не приму их... Пожалуйста, не возражай, ведь ты хорошо знаешь меня... я денег не возьму! Поступите с ними, как вам угодно, а я не возьму ни одного гроша - даю тебе честное слово...

   Юлиан стал в совершенный тупик. Не зная, что делать, и увидя входившего в комнату Юношу, он отправился к матери Алексея в надежде, что с нею легче покончить дело. Дробицкая, пристально взглянув в глаза Юлиану, прямо догадалась, что это значит, и сказала паничу:

   - Я не могу взять этих денег... Они принадлежат Алексею.

   - Но Алексей, вследствие какой-то излишней щепетильности...

   - Бедные люди должны быть щепетильны и даже до излишества! - прервала Дробицкая. - Если Алексей не принимает ваших денег, то, без сомнения, видит, почему должен поступить так... Ведь и у нас есть вещи дороже денег, - прибавила она, - это чувство собственного достоинства!

   Юлиан сконфузился и опять побежал к Алексею. По наставлению дяди, ему хотелось непременно кончить счеты с Дробицким, так как президент боялся, чтобы эта история не повредила ему во мнении шляхты и не помешала получить давно желаемое звание губернского предводителя дворянства. Затем Юлиан решился еще прибегнуть к посредничеству Юноши, но последнему надо было откровенно объяснить все дело.

   - Изволишь видеть, милый мой, - отвечал граф в сермяге, - вы сознаете, что очень несправедливо поступили с Дробицким, а за подобные вещи не платят деньгами. У вас не искореняется исконное заблуждение, что все можно купить за деньги. Предание до сих пор напоминает вам прежнюю шляхту: содержа ее в качестве слуги, на собственном жалованье, вы и мы, целые двести лет пользовались ею в своих интересах. Начиная от войны Кокошей {Польский король Сигизмунд, названный Старым и Славным, желая смирить Валахов, назначил общее ополчение и собрал около Львова до 150 тысяч войска. Но в это время участвовавшая в походе шляхта вдруг и очень серьезно начала обнаруживать права своей вольности, так что король уже не имел возможности открыть военных действий и по случаю наступившей непогоды должен был распустить войско. Этот случай современные писатели и назвали Кокошей, то есть куриной войной.}, в которую, как вы знаете, шляхетская независимость последний раз обнаружила себя раздражением и угрозами, до пьяных и безумных сеймов Станиславских времен, - мы постоянно трудились над порабощением братий шляхты - точно так, как в древнейшие времена сама шляхта порабощала крестьянина... Но сегодня шляхтич, а завтра крестьянин, должны будут почувствовать свое достоинство и увидеть в себе человека, равного нам по душе своей... Вы обидели Дробицкого и хотите заплатить ему деньгами. Он оставил без внимания и простил вашу глупость, но ни он сам, ни окружающие его друзья и родные, поверь, никогда не прикоснутся к постыдным деньгам.

   - Пане граф, - воскликнул Юлиан, - прискорбно слышать, что вы с такой точки понимаете нас... Президент...

   - Я очень уважаю вашего президента, - перебил граф, - но не вижу средства вознаградить обидное слово деньгами. Дробицкий не возьмет их, и я хвалю его за это. Он не умрет с голоду и давно знаком с бедностью, которая, право, не так тяжела, как воображаете вы, паничи!

   С этим и уехал Юлиан. Дядя нетерпеливо ждал его на террасе, где подан был чай. Прекрасная Анна сама наливала его для гостей - двух Замшанских и семейства Гиреевичей. Юлиан и дядя отошли в сторону.

   - Ну, что? - с улыбкой спросил президент. - Рассчитался?

   - Нет...

   - Как - нет? Почему?

   - Дробицкий прямо сказал, что назначает эти деньги на пополнение убытков по делу с наследниками Шаи.

   Президент вспыхнул.

   - Надо было...

   - Я делал все, что мог, но трудно было сладить с их шляхетской гордостью, а старик Юноша почти обругал меня.

   - Все дело в том, - с улыбкой прибавил дядя, - что мы должны будем заплатить вдвое против теперешнего.

   - Нет, - возразил Юлиан, - могу ручаться, что они не возьмут ни гроша. Дробицкий - человек с сильным характером.

   - Однако, мы не можем принять его услуг даром! Пусть отдадут эти деньги бедным...

   - Мы должны смолчать и проглотить эту пилюлю за одно ваше слово, милый дядюшка!..

   - Но что я сказал обидного? - перебил президент. - Право, не понимаю, откуда берется в них такая щепетильность... Впрочем, довольно! Один я виноват в этом деле... я... Поэтому предоставьте одному мне изыскивать средства загладить вину свою...

   - Я хотел бы просить вас, дядюшка, об одном: даже не думать об этом...

   - Ну, ступай-ка к Гиреевичам! - воскликнул нетерпеливый президент. - Ступай к панне и предоставь все мне. Альберт, хоть и влюблен в Анну, но может понравиться Зени, а он - очень опасный соперник!

   Послушный Юлиан пошел к гостям.

   Молодой Карлинский был уже не тот, что прежде. Любовь к Поле давно исчезла в сердце его, - и, истощив в этой страсти весь запас поэзии, какая была в душе его, молодой человек стал совершенным материалистом, теперь главная цель его была - наслаждение жизнью и полное довольство. Стремясь всеми силами к упрочению себе такого положения, Юлиан старательно домогался руки Зени, находя ее весьма сносной при миллионах, а миллионы - очень нужными для Карлинских.

   В свою очередь Альберт постоянно сближался с Анной: в ней забилось сердце, обманутое искусной игрой молодого актера, умевшего принимать на себя все необходимые роли. Президент равнодушно смотрел на это и не смел противоречить Анне, потому что, подобно ей, находил в Альберте Замшанском необыкновенные достоинства и особенно, как говорил он, редкий такт и прекрасный тон высшего общества. Молодые люди постоянно сближались друг с другом. Анна сделалась печальна, изменилась, а мать, со страхом следя за развитием этой болезни сердца, бросала проницательные взоры на президента, так как собственно от него зависели будущность и счастье ее дочери.

   "Что бы ни случилось, - говорила она самой себе, - хоть бы даже пришлось поссориться с президентом, но если Анна любит, я непременно женю их!"

   Между тем, в Шуре дни проходили ровно, тихо, однообразно. Только пан Атаназий тосковал теперь о Юстине и часто ходил к нему в Горы, чтобы послушать своего поэта, потому что он привык к звукам его голоса, как к шуму деревьев в саду своем... Из Карлина он редко получал известия, но возвратившийся оттуда ксендз Мирейко сразу принес множество новостей.

   - Во-первых, - говорил он, - пан Дробицкий крепко занемог там, и президент, вследствие каких-то недоразумений, отправил его домой. Борновский сообщил мне по секрету, что во время болезни пан Дробицкий говорил в бреду разные диковинки и, между прочим, высказал, что влюблен в панну Анну.

   Старик с удивлением взглянул на ксендза и воскликнул жалобным голосом:

   - Бедный юноша! Бедный!.. Вздумал глядеть на солнце, не думая, что может ослепнуть!!

   - Обыкновенно - молодое дело, - продолжал ксендз Мирейко. - Во-вторых, пан Юлиан, по наставлению президента, старается получить руку этой миллионной татарки, панны Гиреевич!

   Атаназий подвинулся к нему со стулом и воскликнул:

   - Ах, президент, президент! Ну, он все основывает на деньгах... Всегда то же самое заблуждение, одна и та же ошибка, которая губила и губит нас!.. Юлиан также пропадет! Он не думает о будущем и обязанностях, а хочет жениться... да еще на ком?.. А Эмилий?

   - Со дня выезда Дробицкого опять занемог, стал чрезвычайно печален, просится к своему другу, но ему не позволяют даже прокатиться в Жербы.

   - Хоть бы это утешение дали бедняжке. Но Анна? Скажи что-нибудь об Анне!

   - И тут новость. Там приехал из-за границы какой-то молодой человек и, как слышно, увивается около нее... Президент протежирует ему...

   Атаназий так вспыхнул, что даже соскочил со стула.

   - Что вы говорите?.. Без меня? Без моего совета? Кто ж это такой? Кто смеет ухаживать за Анной? А она что? Говорите скорее... Кто этот молодой человек и каков собой?

   - Родственник пана Петра Замшанского, заграничный щеголь!

   - Этого быть не может! Замшанский! - воскликнул Атаназий. - Президент не позволит этого... Но что Анна?..

   - Именно говорят, что панна смотрит на него так, как до сих пор ни на кого не смотрела, и очень...

   Карлинский сжал руки.

   - Анна! Анна! Святое ангельское существо!.. Ее отдадут какому-нибудь животному, которое осквернит ее своей страстью... И она жертва! Никто не открыл ей глаз... Ее жизнь имела другую цель... Одна Анна могла подняться выше других, могла возвыситься даже до самоотвержения, даже до святости умолить Бога за грехи прадедов... Да нет, неправда это... Сплетни слуг... Этого быть не может!

   И Атаназий встал со стула, начал ходить по комнате и через несколько минут послал за президентом, приказав сказать ему, чтобы он как можно скорее приехал в Шуру. Президента искали дома, потом в Карлине, и только на другой день он явился, частью уже догадываясь, зачем требуют его.

   Трудно найти на свете двух людей, так мало похожих друг на друга, как эти родные братья. Их понятия и взгляды на вещи были совершенно противоположные. Президент называл Атаназия аристократом во Христе, Атаназий президента - старой ветряной мельницей.

   Они видались редко, обращались холодно и исподтишка острили друг над другом.

   Атаназий, привыкнув идти к цели всегда кратчайшей дорогой, взял брата под руку, вывел его в сад и спросил:

   - Что я слышу? Что там у вас делается? Ужели в ваших глазах я уж не имею вовсе значения? Следовало бы хоть для одной церемонии приглашать меня на домашние совещания...

   - Милый брат! - отвечал президент. - По нашему мнению, ты до такой степени занят делом спасения души своей, что наши земные заботы вовсе не интересуют тебя.

   - Да, я молюсь и тружусь за вас, - сказал Атаназий, - но все-таки благоволите объяснить мне, какие составляются у вас проекты... Уж посторонние люди доносят о них...

   - Кажется, у нас нет никаких проектов... исключая женитьбы Юлиана.

   - Женитьбы Юлиана! Вы уж думаете женить его... Но что он сделал? К чему вы предназначили его? Какую цель указали ему? Ведь Карлинский не должен жить даром... А вы считали достаточным только воспитать его, изнежить, испортить и научить наслаждаться жизнью, не думая ни о чем...

   - Юлиан и в настоящем своем положении может быть полезен обществу. Зачем ему порываться к недоступным вещам? Он слабый ребенок... Я люблю тебя, милый брат, однако, не могу согласиться с тобой во всем. Я обязан смотреть на вещи так, как они есть, и не примешиваю к ним твоего духовного элемента.

   - Это худо!

   - Но зато я рассчитываю верно...

   - Расчеты обманывают, если в них не заключается духовных целей...

   - Иначе жить я не умею и делаю, что могу. Юлиан имеет мало, поэтому я и женю его на миллионерше Гиреевич...

   - Имеет мало? Так пусть сделает много! Пусть трудится! Бедность не порок... Притом, не каждый человек умеет обойтись с богатством и употребить его должным образом... Прежде всего, сделай из Юлиана человека и не заботься о деньгах... деньги даст Бог, который видит, кому они необходимы...

   Президент рассмеялся.

   - Милый брат! Нам невозможно согласиться друг с другом. Унизься до меня, сойди немножко на землю...

   - Лучше сам поднимись вверх, это будет для тебя полезнее, пане брат! Но что Анна? Кто там домогается руки Анны?

   - Один из замечательнейших молодых людей, каких только мне случалось встречать в жизни... Альберт Замшанский...

   - Ох, боюсь, что ты так хвалишь его...

   - Сегодня он будет здесь, вот ты и узнаешь его сам... они приедут после обеда.

   - Очень рад буду ему и наперед говорю, что для Анны я потребую от него слишком многого...

   - И я не удовольствуюсь малым... Этот молодой человек...

   - Хорошо, хорошо, мы увидим его.

   После обеда, действительно, приехали Петр Замшанский с племянником. Хозяин проворно вышел к ним навстречу и устремил на искателя руки Анны такой испытующий, такой немилосердно проницательный взор, что несмотря на свою самоуверенность Альберт смешался от этого ясновидящего взора...

   - И это вы называете совершенством! Это муж для Анны! - говорил президенту Атаназий, до глубины проникнув Альберта. - Это кукла, превосходно обученный попугай, но в нем нет ни души, ни сердца... в нем язык заменяет все достоинства...

   Президент молчал. Охолодев от первого впечатления, Альберт по-своему старался понравиться старцу, ловко приноравливаясь к известным ему понятиям Атаназия. Но здесь ему не так легко было действовать. Атаназий всю жизнь свою провел в работе над мыслями. Очаровать его парадоксами, отуманить гипотезами, ослепить, остроумием было невозможно. Он схватывал каждую идею, высказанную Альбертом, заставлял анализировать ее, объяснять, задавал свои вопросы и не позволял отделываться легкими ответами. Всегда смелый и богатый запасом Альберт почувствовал слабость, изменил план стратегии и перешел к ласкательству, поддакиванию и выражению восторга от высоких мыслей старика... Доведя Альберта до такого положения, Атаназий замолчал и больше не испытывал его, как будто добрался до грунта: он вполне понял молодого человека, первый взгляд не обманул его.

   - Послушай, пане брат! - сказал он президенту, уже собиравшемуся ехать. - Это попугай с красивыми перьями! Болтает он хорошо, но я предпочел бы ему простого человека - с душой и сердцем, а у него в груди пусто, это кукла, пане брат, кукла!

   - Анна любит его! - отвечал президент с торжествующим видом.

   Атаназий побледнел, сжал руки и более не говорил ни слова.

  

  

   Между тем Алексей по мере выздоровления все более и более грустил о Карлине. Время, проведенное в замке, оставило в его сердце столь глубокое впечатление, что даже гнев за обиду не мог изгладить в нем тайной привязанности. Алексей оправдывал всех, обвинял одного себя и, если бы не стыдился, верно, опять поехал бы к Эмилию и к Анне, пошел бы к ним в слуги, в презренные рабы, только бы опять жить в атмосфере, к которой привыкла грудь его.

   Напрасно Юноша насмешками, а мать ласковыми убеждениями старались обратить его к действительности, к занятию хозяйством, к прежней жизни. Алексей равнодушно слушал эти наставления и тосковал так сильно, так глубоко, что ни о чем больше не мог думать, как об одном себе. Большей частью он целые дни проводил в своем садике - и там, опершись головой на руки, неподвижн