Крашевский Иосиф Игнатий - Два света

   Юлиан покраснел и проговорил:

   - Знаешь ли что? Пойдем к президенту, к маменьке, смело скажем им все и сразу покончим дело.

   Поля улыбнулась и пожала плечами.

   - Но достанет ли у тебя сил на подобный подвиг? Притом, хоть я люблю тебя, но не пойду за тебя замуж. На другой день после свадьбы искренняя любовь моя покажется тебе расчетом, ведь ты не в силах прогнать подобную мысль. При первой неприятности в твое сердце проникнет сомнение. Нет, я хочу, чтобы ты верил мне и не буду твоею женою... Я могла быть для тебя только любовницей.

   Так иногда забывалась Поля. Но скоро опомнившись, она возвращалась к своему предприятию, сближалась с Юстином и представлялась занятой им и его поэзией.

   Прежде Юстин замечал в Поле остроумие, веселость, насмешливость, но не видел поэтической наклонности и потому думал, что она теперь восторгается его поэзией, чтобы потом сделать его жертвой своих шуток и иронии. Впрочем, душа его, не привыкшая к скептицизму и анализу, не могла долго оставаться в состоянии недоверчивости: поэт преклонился перед красотою девушки, так хорошо понимавшей его и, может быть, первый раз в жизни, встретив горячую симпатию к себе, улыбнулся ей с такою отрадою, с какою путешественник улыбается дереву, под тенью которого он может отдохнуть не больше минуты. Девушка представлялась ему как бы новым существом... он не мог согласить прежнего настроения Поли с теперешним.

   - Скажите мне, панна, - наивно спросил он ее, - кто же из вас настоящая Поля: та ли, которую я вижу теперь, или та, которую видал прежде?

   - И та, и другая, - отвечала Поля с улыбкой, - вы еще не знаете: женщины... они легко меняют свое настроение.

   - Может быть... может быть... но измениться в такое короткое время...

   - Теперь позвольте и вам сделать вопрос, - прибавила Поля, - когда вы видите слезу и улыбку, то которой из них больше верите?

   - Слезе, - отвечал поэт.

   Молодые люди замолчали. Юлиан с каждым днем явственнее замечал ветреность Поли, которая, конечно, растравляла его мучения.

   Вскоре они уже перестали говорить друг с другом. Поля прогуливалась с Юстином в саду, слушая его рассуждения о великой поэме, раздражая поэта и в то же время подавая лекарство против немощи, которую сама привила ему. В самом деле, необыкновенная драма разыгрывалась между этими существами. В поэте пробуждалось сердце, питавшееся до сих пор только мечтами о прошедшем. В Поле попеременно проявлялись самые противоположные чувства: сострадание к поэту и желание испытать свои силы, отчаяние о потере Юлиана и решимость отказаться от него. У девушки была сильная воля, но силы ее ежеминутно истощались. Впрочем, она постоянно и постепенно шла к своей цели. Юлиан сначала принимал все это за шалость, потом за испытание его постоянства, но на третий день, доведенный до отчаяния, поздно ночью вбежал в комнату Поли с твердою решимостью броситься ей в ноги, просить прощения, согласиться на все условия, какие она предложит ему, лишь бы воротить блаженство вечеров в беседке. При его появлении Поля стояла на коленях у кровати, заливаясь слезами. Она была очень слаба, лицо выражало утомление, растрепанные волосы ее падали на плечи. Она судорожно сжимала свои маленькие руки, уста ее, казалось, подавляли стоны, вырывавшиеся из растерзанного сердца.

   Юлиан остановился в дверях... Поля должна была найти в себе нечеловеческие силы, чтобы, взглянув на него, не броситься ему на шею: так он был бледен, так изменился, дрожал и страдал невыразимо жестоко. Девушка встала, набросила на шею платок и молча дала знак, чтобы он вышел.

   - Президент? - спросил Карлинский с выражением беспокойства...

   Не говоря друг другу ни слова, они вышли в сад. Юлиан хотел вести ее в знакомую беседку, но сирота боялась этого места, столь сладкого воспоминаниями...

   - Нет, останемся здесь, - сказала она решительным тоном, - мы должны сказать друг другу только несколько слов.

   - Поля! Заклинаю тебя Богом, всем на свете, объясни мне, что все это значит? Что случилось с тобою? В самом ли деле ты любишь Юстина и отталкиваешь меня, или это не более, как одно жестокое испытание?..

   - Я сама не знаю, кого люблю и что делаю! - проговорила девушка слабым голосом. - Наше счастье было похоже на каплю росы, она упала и навсегда впилась в землю... не станем искать его... оно не воротится.

   - Но я люблю тебя, люблю до гроба! Я всем готов пожертвовать для тебя! - с жаром воскликнул Юлиан, подходя к ней.

   Девушка вздрогнула и остановила его рукою.

   - Я говорила тебе, что наш брак невозможен, потому что мы далеко стоим друг от друга... Любовь связала нас... судьба разделит... не сегодня, так завтра... расстанемся, пока можем сделать это без упреков и презрения друг к другу...

   Всегда спокойный и кроткий Юлиан теперь первый раз вышел из себя и воскликнул с горечью:

   - Да скажи же мне наконец, что ты такое? Неужели ты развратная женщина, которая едва насладилась страстью одного любовника и уже ищешь другого?.. Ты привлекаешь, привязываешь к себе и, подобно злодею, ограбив, бросаешь жертву посреди дороги, на милость и сострадание прохожих... Я был покоен! Я любил тебя, но победил бы любовь, убежал бы от нее, преодолел бы себя, если бы ты не очаровала меня своими объятиями. По какому праву, отравив мне жизнь, ты сама не хочешь пить из чаши, налитой твоею рукою?.. Ты не имеешь на это право! Ты моя!

   - Я свободна! - возразила Поля. - Вспомни, Юлиан, я никогда не обещала пожертвовать тебе моей гордостью... ни разу не говорила: хочу быть твоею пред алтарем и людьми. А когда ты сам обещал жениться на мне, я смеялась над тобою... потому что этого не может быть...

   - Это должно быть!..

   - Нет!

   - Стало быть, ты уже не любишь меня? - вскричал Юлиан.

   Поля потупила глаза и молчала...

   - Да, не любишь, - прибавил Юлиан. - Я был обманут... но этого не может быть, я не могу жить без тебя!..

   Один только Бог знает, что происходило в сердце бедной девушки. Она хотела бежать, она чувствовала, что скажет Юлиану всю правду, - так сильно страсть и мучение давили грудь ее, но она уже не могла владеть собою, слабела... К счастью, пораженный отчаянием Юлиан вместо того, чтобы успокоить Полю, начал смеяться над нею:

   - Ты никогда и любить-то не умела... я всегда был жертвой... Ты хотела испытать на мне чувства, которые предназначила другим... Теперь явился другой, потом явится третий, десятый... Ты чудовище - не женщина! Ты холодное творение, без сердца...

   Поля не могла дольше переносить упреки, зашаталась, задрожала, собрала последние силы и убежала... раздраженный Юлиан возвратился в свою комнату, но одиночество томило его, и он побежал к Алексею.

   Бедный Дробицкий сразу увидел по лицу Юлиана, что происходило в душе его. Подобно всем слабохарактерным людям, Карлинский переживал решительный кризис, истощая весь свой запас энергии на короткое отчаяние.

   - Что с тобою? - с беспокойством спросил Алексей.

   - Я умираю! - восклицал Карлинский. - Поля... Поля убила меня!.. Я готов был всем пожертвовать для нее... она не любит меня... отталкивает... Помоги мне, спаси меня!..

   - Милый Юлиан! - произнес Алексей, глядя на него с глубоким состраданием. - Давно я хотел тебе дать совет, да ты не принимал его, потом я сам сказал себе, что воротиться уже поздно... Признаюсь, я видел опасность твоего положения, но мог ли я что-нибудь сделать? Ты упал в пропасть, в бесконечный лабиринт, и теперь я даже не могу предвидеть, каким образом ты выйдешь оттуда здрав и невредим... Пожалуйста, не мешай меня в это дело...

   - Как? Ты покидаешь друга в опасности? Алексей, я не узнаю тебя!

   - Послушай, - возразил Дробицкий, - я понимаю любовь или святую, тайную, холодную и безнадежную, или идущую прямо к цели, то есть к алтарю. Ты говорил, что хочешь жениться на ней... Женись! Больше ничего тебе не остается...

   - Но она сама отвергает меня...

   - Тут уж я не знаю, что делать...

   - И я тоже... Пожалуйста, расспроси ее... тут что-нибудь да кроется, я предчувствую измену... интригу... обман...

   Алексей молчал, но, спустя минуту, отозвался:

   - Употребляя меня в посредники, ты нисколько не поправишь дела... скорее, ты сам можешь узнать от нее всю правду. Во всяком другом случае я охотно готов оказать тебе помощь. Не буду скрывать, что, решась жениться на Поле, ты встретишь противников не только в матери и президенте, но и в пане Атаназии, в панне Анне, во всей родне своей, которая погубит скорей несчастную Полю, нежели позволит тебе на ней жениться... Собери же свои силы и готовься к борьбе, к уединенной жизни, к трудам и бедности...

   - С нас двоих будет очень довольно Карлина...

   - Нет, - перебил Алексей, - рассчитывай не на весь Карлин, как привык ты думать, а на часть, которая достанется тебе за выделом Эмилия и Анны, они имеют в нем равную с тобою долю... На этой третьей части у тебя останутся еще долги...

   Юлиан взглянул на него сверкающими глазами...

   - Бедности я не боюсь, - сказал он.

   - Вспомни, что до сих пор все тебя ласкают, а тогда ты будешь отвержен всеми...

   - И Анной? Этого быть не может...

   - Я уверен в панне Анне, у нее ангельское сердце... но предсказываю, что она не поймет любви твоей... Она сама никогда не любила...

   - Что будет, то будет... только ты помоги мне! Я сам расспрошу Полю... Не понимаю, почему прибытие этого безумца Юстина вскружило ей голову: он совершенно отуманил ее своею поэзией... или она хочет только возбудить во мне ревность? Необходимо кончить это дело!.. Я готов на все! Уговорим ксендза, обвенчаемся тайно, потом я откроюсь маменьке и дядьям... они должны будут согласиться.

   - Но ты говорил, что Поля отказывается...

   - Не думаю, чтобы она говорила правду... она должна согласиться, она любила и любит меня, а я схожу по ней с ума... я умру без нее!..

   И бедный Юлиан зарыдал, бросившись в кресло.

   Поля в своей комнате лежала лицом к подушке и также обливалась горькими слезами, проведя один невыразимо тяжелый день, она должна была готовиться на следующие, чтобы испытывать двойные мучения. Впрочем, она играла свою роль с каким-то лихорадочным одушевлением, даже холодный президент глубоко тронут был геройским самоотвержением девушки.

   Мечтатель Юстин, который носил в душе своей только идеальное понятие о любви, сначала с недоверчивостью глядел на Полю, боялся насмешки, подозревал ее, но когда заметил в ее глазах блеск какого-то дикого огня, когда наконец уже не мог обманываться в словах девушки, то почувствовал в себе как бы новую силу, - последняя завеса упала с глаз его и открыла ему действительный мир...

   Поля с трепетом и состраданием заметила любовь, рождавшуюся в сердце поэта, и обмерла от страха. До сих пор она обманывала себя надеждой, что сама падет жертвой. В первые дни Юстин спешил возвратиться домой, тосковал о своем уединении и тишине, потом охотно остался в Карлине, начал искать Полю, глядеть на нее, улыбаться ей. Любовь поэта была так же проста и наивна, как он сам. Он вовсе не скрывал своих чувств, не стыдился, не преувеличивал и прямо обнаруживал их, так что постепенно развивавшуюся любовь легко можно было читать на устах и во взглядах молодого человека.

   Юлиан видел все, но, связанный присутствием президента, преследовал Полю упреками и с завистью глядел на поэта... Сколько раз ни покушался он подойти к девушке, Поля избегала его, садилась близ Юстина, начинала с ним странный разговор о поэзии и прошедшем, восхищалась своим возлюбленным, а последний в огне блуждающих глаз ее черпал неведомую до сих пор силу, рвался из спокойной сферы, в которой жил доселе, и летел в другую - высшую и более лучезарную. Он занимал девушку рассказами, читал ей, открывал свои мечты и самые сокровенные мысли. Поля сидела, точно на горячих угольях, слезы и улыбка светились на ее лице. В девственном сердце поэта любовь была искрою на сухом костре, предвестницей пожара, и одно дуновение разожгло ее. Юстин был в горячке и не узнавал себя.

   Несколько подобных дней, которых невозможно описать в подробности, наконец обратили на себя внимание равнодушной Анны, не замешанной и не умевшей участвовать в драме, которая совершалась вокруг нее. Необыкновенное состояние Юлиана, раздражительность Поли, восторги Юстина, неусыпная наблюдательность президента - все это начало беспокоить и эту холодную девушку.

   - Что значит все это? - подумала она. - Бедный Юлиан страдает... Что же случилось с ним?

   Она сочла самым лучшим спросить об этом Алексея, но Дробицкий не умел и не мог объяснить ей настоящего положения дела.

   - Мне кажется, - сказал он, - что Юлиану надоела однообразная жизнь в Карлине, ему нужно развлечение, разнообразие. Юстин, как поэт, может быть, влюбился в панну Аполлонию... а она...

   - Заметили вы, как она изменилась с некоторого времени? - спросила Анна.

   - В самом деле... может быть, это взаимная склонность!

   - О, как бы это было прекрасно!

   Анна радостно улыбнулась и прибавила:

   - Он был бы счастлив с Полей, она поняла бы его, потому что и в ней много поэзии. Дядя Атаназий предназначает своему любимому питомцу хорошую деревню близ Шуры... Мы также могли бы сделать что-нибудь для Поли...

   - Но все это одни догадки, - произнес Алексей со вздохом, - посмотрим еще...

   - Я уверена, что мы угадали... О, как я радуюсь судьбе Поли! Бедная сирота! Как трудно было ей найти... человека, который бы оценил ее!.. Большая часть молодых людей испугались бы ее происхождения!

   Алексей улыбнулся.

   - О, вы демократ! - воскликнула Анна, заметив его улыбку. - Может быть, вы и правы, но старые предрассудки, как старые болезни: их можно только облегчить, но вылечить совершенно невозможно!

   Анна ушла от Алексея в самом веселом расположении духа... может быть, уже думая о приданом для своей подруги и о будущем ее хозяйстве.

   Трое молодых людей сошлись вместе на половине Юлиана. Юстин сидел в задумчивости, Алексей печальный, Карлинский беспокойный, он внутренне страдал. Он несколько раз измерил глазами своего противника, пожал плечами и воскликнул:

   - О чем ты думаешь, Юстин, о новой поэме или о новой жизни?

   - О той и о другой, - отвечал Поддубинец.

   - Признайся, ты влюблен...

   - Не думаю, чтобы любовь моя могла принести стыд мне или кому другому... и признаюсь, что я люблю...

   - Полю? - спросил Юлиан, стоя против поэта и дергая платок в руках своих.

   - Ты угадал, - отвечал поэт, - я страстно люблю.

   - Но как возникло в тебе это чувство?

   - Да так, как оно всегда возникает! Любовь посылает или Господь Бог, или дьявол, не знаю...

   - Но ты любишь?..

   - Безумно и первый раз в жизни!

   - А она?

   Юстин поднял на него глаза и произнес:

   - Об этом скажи ты, потому что сам я ничего не знаю, посторонние глаза видят лучше, нежели свои...

   Юлиан горько рассмеялся.

   - Она, как все женщины, будет любить тебя до тех пор, пока не овладеет тобою совершенно, а потом бросит тебя и предпочтет другого! Юстин, ты начинаешь опасную игру. Берегись! Отдать сердце легко, но нельзя взять его назад невредимым: всегда в нем будет недоставать чего-нибудь. Женщина терзает сердце своего любовника, как ребенок ломает игрушку...

   - Сколько раз ты любил, был любим и обманут? - спросил Поддубинец.

   - Довольно одного разу, чтобы помнить во всю жизнь...

   - Но не для того, чтобы судить о всех...

   - Так ты не боишься?

   - Я? Нисколько! - воскликнул поэт. - Для меня поэзия и любовь такие сокровища, которые не потребуют от меня слишком дорогой платы: они сами собою оплачиваются... Как поэт, я не нуждаюсь в славе: я чувствую красоту и радуюсь, глядя на Божий мир, этого мне вполне довольно. Как любовник, я сам люблю, и моя любовь возвышает, облагораживает и восхищает меня... Если меня преследуют насмешками, я питаюсь моим вдохновением... Если мне изменят, то из земного существа, которое покинет меня, я создам себе идеал, поставлю его в душе моей и всю жизнь буду молиться ему... воспоминание сообщит этой Галатее жизнь и душу...

   - Ты упрям, как поэт! - произнес Карлинский. - С тобою нечего делать... Но что тебе вздумалось влюбиться в птичку, которая своим щебетанием прежде так надоедала тебе?

   - Не случалось ли тебе когда-нибудь, - отвечал Юстин, - гуляя по вашему парку, нечаянно находить новые картины, которые прежде не поражали твое внимание, а теперь представляются тебе невыразимо прекрасными? Так точно бывает и с людьми... Поднимается завеса, скрывавшая блеск лица, одно слово указывает нам брата, сестру, и из чужих мы делаемся навеки неразлучными...

   Юлиан запел какую-то арию и побежал в сад. Увидя вдали прогуливавшуюся Полю, он бросил поэта с Алексеем и поспешил к ней. Поля шла тихими шагами и не заметила бежавшего Юлиана с раскрасневшимся лицом и сверкающими глазами. Она вскрикнула, увидя перед собою молодого человека.

   - Ради Бога, - воскликнул Юлиан, - избавь меня от сумасшествия! Скажи, что с нами делается? Поля! Не обманывай меня и убей сразу... Неужели мне снилось, что я больше всех был любим тобою?.. Или теперь снится, что ты избрала и полюбила другого?..

   - Пане Юлиан! - отвечала сирота. - Прежде ты часто не понимал меня, теперь я не понимаю тебя... Имеешь ли ты право запрещать мне идти туда, куда я хочу?..

   - Ведь ты была моею?

   - Была, но не обещала всегда принадлежать тебе... Я знала, что мы должны расстаться...

   Слезы блеснули на ее глазах.

   - Да, и начиная любить, ты уже знала, что перестанешь, - горько отозвался Юлиан. - О, вы все обманщицы! Вы все...

   Карлинский замолчал, видя, что Поля закрыла глаза и заплакала, не говоря уже ни слова и равнодушная ко всему, даже к упрекам. Эти слезы воодушевили его надеждой. Он схватил руку девушки и почувствовал, что она задрожала, вырываясь от него.

   - Поля! Бесцененная моя! Ангел! Прошу, умоляю тебя, скажи мне, что с тобою... Испытываешь ты меня или уже не любишь?..

   - Не люблю! - произнесла несчастная, напрягая все свои силы. - Не люблю!.. Мы оба ошиблись... Я не умею быть постоянной... ты тоже скоро забудешь меня... Нам осталось одно прошедшее... забудем, чем мы были друг для друга... О, только одного я прошу у тебя: не презирай и не проклинай меня! Будь сколько-нибудь милостив и сострадателен ко мне, добрый Юлиан! За то и Бог будет к тебе милостив.

   С этими словами, совершенно непонятными для Карлинского, Поля вырвала у него свою руку и убежала. Юлиан остался на месте, как окаменелый.

   Стоявший вдали президент был немым свидетелем всей этой сцены. Когда Поля ушла, он, увидя, что племянник его в бессилии упал на скамейку, тихо подошел к нему, сел рядом и спросил:

   - Что с тобою? Ты нездоров?

   - Нет!..

   - Так ты скучаешь?.. Это неизбежная болезнь горячей молодости - больше ничего. Тебе необходимо освежиться, рассеяться.

   Юлиан отрицательно покачал головой.

   - Я, собственно, пришел сообщить тебе превосходный план прогулки, - продолжал президент. - Я сам хотел быть твоим товарищем, поедем вместе...

   - Куда?

   - Увидишь... По двум причинам тебе необходимо думать о женитьбе: во-первых, твой характер требует этого, во-вторых, состояние...

   - Но я не могу жениться, не любя! - воскликнул раздраженный Юлиан.

   - Женись, полюбя кого-нибудь, это, конечно, важное условие, - подхватил дядя. - Но, чтобы найти жену, нужно поискать. А так как тебе необходимо жениться на богатой, то и поедем искать приличной партии...

   - На богатой ли, на бедной ли... но я не хочу! - вскричал Юлиан, выходя из терпения. - Я не хочу смотреть на брак, как на торговлю...

   - И я также, - хладнокровно подтвердил президент. - Наконец, если тебе хочется быть бедным и жениться на нищей, можешь поступать, как тебе угодно. Только в подобном случае ты должен серьезнее представить себе, что ожидает тебя.

   - А что, труды?

   - Кроме того, строгая бережливость и совершенная перемена жизни... Тебе необходимо будет отречься от довольства, к которому ты привык, от того образа жизни, какой ведешь с детства, и приноровиться к новому положению... Я высчитал, милый мой, что, выделив свою часть Карлина, ты получишь около четырех сот душ, имение заложено, кроме того, на нем есть частные долги. При самых счастливых обстоятельствах и деятельном хозяйстве, такое имение принесет тебе доходу не больше тридцати тысяч золотых. Из них больше половины съедят проценты, и тебе останется на житье около тринадцати тысяч. Конечно, можно прожить с такими деньгами, но, кажется, до сих пор ты на одни сигары тратил до тысячи рублей в год... Далее, ты любишь лошадей... портной ежегодно стоит тебе до пяти тысяч... Теперь видишь, что тебе придется слишком ограничивать свои привычки.

   Юлиан слушал рассеянно, впрочем, понял слова дяди, беспокойно взглянул на него и не мог сказать ни слова. Президент продолжал:

   - Бедность бывает привлекательна только в книгах - так точно, как самые простые и разоренные хижины прекрасны только на картинах фламандской школы, в них никогда не согласится жить даже и тот, кто рисовал их. Надо слишком закалить себя, чтобы устоять под железной рукой бедности, не испортиться и не сделаться существом обыкновенным, раздражительным, прозаическим... Правда, есть люди, умеющие с необыкновенной силой устоять в подобной перемене судьбы, но они редки... и ни ты, ни я не принадлежим к числу их.

   - Потому что мы испорчены, милый дядюшка.

   - Да... испорчены, непременно! - подтвердил президент. - Но чертовски трудно исправиться, по крайней мере, я уж вовсе не думаю переменять себя... Ты - как хочешь. Прежде всего хотелось бы мне видеть тебя спокойным и счастливым... Я, как ты видишь, не нападаю на тебя, не приказываю, а только прошу серьезнее подумать о будущем и позволить мне вместе с тобою попытать счастья... Я не думаю, чтобы ты был уже влюблен... и потому, как молодой человек, сознающий потребность любви... кто знает? Может быть, ты и заинтересуешь одну из тех панн, которых я хочу тебе посватать... Сделаем маленькую прогулку к соседям... а?

   - Очень рад, - отвечал Юлиан, - но...

   - К чему это но? Ведь я не отнимаю от тебя свободы, поступай, как хочешь. Визит ни к чему не обязывает...

   На другой день президент и Юлиан сидели в карете. Карлинский еще до сих пор не знал, куда они едут - для него это было все равно: равнодушный - он позволял везти себя куда угодно и даже не спрашивал об этом. Но когда они проехали полмили, президент приказал поворотить в местечко Ситково.

   - А, к Гиреевичам! - воскликнул Юлиан, пробуждаясь из задумчивости.

   - Да, - с улыбкой отвечал дядя, - к графу Юрию Кара-Хану Гиреевичу... Правда, личность смешная, дом смешной, претензий множество, но как бы то ни было, он носит титул австрийский, воспитан не хуже других, тщеславен больше других... и, что важнее всего, имеет единственную дочь и несколько миллионов наличными деньгами...

   - Скучные люди!

   - Только смешные... это немножко лучше! - перебил президент. - Мы досыта наслушаемся музыки, наглядимся редкостей, щегольски пообедаем, ты увидишь панну - и мы возвратимся с запасом смеху на целый месяц... Но что касается богатства, - прибавил президент, - то имение огромное, капиталы в банках, хозяйство великолепное, долгов ни гроша... Притом, Ситково только в двух милях от Карлина, и фольварки даже граничат между собою... Откровенно скажу тебе, что Господь Бог как будто нарочно создал панну Зенобию Гиреевич для одного из Карлинских!

   Юлиан вздрогнул.

   - Помни, что я никогда не буду ни уговаривать, ни принуждать тебя, поступай, как хочешь... Я вздохну, но предоставлю тебе полную свободу... Только не очень скучай там... Мне не хочется поселить в Ситкове мысли, что я против воли затащил тебя... Тебе ничего не стоит быть немного повеселее!

  

  

   Гиреевичи не принадлежали к древней шляхетской аристократии нашего края. Но в аристократии всех народов есть одно общее свойство: она легко пересаживается с одного места на другое, и ее везде принимают с охотою. Так, например, в Италии есть Понятовские, которые считаются там природными жителями, а у нас встречается много немцев, итальянцев, французов и шведов, уже вполне освоившихся с нашим отечеством и принадлежащих к нашей аристократии. Наши паны привыкли производить свой род не из отечества, а из-за моря, многие из них скорее решатся признать своим родоначальником неаполитанского носильщика или немецкого бургмейстера, чем бедного шляхтича или казака, почти каждый отступается от родной земли и идет искать прапрадеда в Риме, Скандинавии, Греции, Константинополе, в Истрии, Далмации и других странах. Отец пана Юрия Гиреевича неизвестно как составил себе огромное состояние, а сын его изобрел родословную, испросил прибавку к своей фамилии титула Кара-Хан и над гербом, изображающим мертвую голову и луну, прибавил княжескую мантию с короною, как доказательство своего происхождения от Гиреев. Он утверждал, что один из Гиреевичей, Бурнас Гирей, при набеге на Литву в царствование короля Александра имел при себе малолетнего сына. Один литовский шляхтич, по фамилии Ятовт, отняв мальчика от отца, взял и увел его в плен. Впоследствии татары просили его назад, давая на обмен сто литовских пленников, но соглашения почему-то не состоялись... Молодой Кара-Хан Гирей, заключенный в Ковно, долго томился в неволе. Наконец литовские татары, узнав об этом, сжалились над участью молодого пленника и выпросили ему у короля свободу. Может быть, Кара-Хан непременно возвратился бы в Крым, если бы не влюбился в дочь какого-то Азулевича, татарина из Ваки {Татарская колония под г. Вильно.}, и, женившись на ней, не поселился навсегда в Литве. В скором времени король Сигизмунд подарил Кара-Хану значительные пространства земель в Белоруссии, обязав его за это исполнять службу против всех врагов отечества, исключая своих единоверцев. Сын его принял христианскую веру и посредством женитьбы, снискавшей ему милость при дворе, соединился со шляхтой. Таким образом Гиреевичи сделались литовцами, но что сталось с ними впоследствии, как они переселились в Волынь, об этом ничего неизвестно. Мы видим их уже богатыми, с короною на гербе, владельцами нескольких тысяч душ и более или менее допущенными в высшее общество.

   Граф Юрий Кара-Хан Гиреевич был женат ни больше, ни меньше, как на графине Виллерс, происходившей из тех именно графов, которых так много уродилось у нас в последние годы царствования Станислава-Августа. Французы, итальянцы и немцы прекрасно пользовались в то время нашей легковерностью. Сперва, занимаясь торговыми оборотами и мелкой промышленностью, они составили себе огромное состояние, потом получили разные привилегии, наконец добыли себе индигенаты, подтверждавшие их древние будто бы иностранные титулы, и таким образом не один уличный продавец ваксы в царствование королей из Саксонского дома являлся на Гродзенский сейм уже паном, графом и секретно собирал остатки невыплаченных долгов от своих должников. Это были странные семена молодой аристократии, происходившие или из фруктовых лавок, или от экономов и управителей, умевших пользоваться беспорядочной жизнью обедневших вельмож и разграбивших наследие некогда знаменитых гетманов. Толпы выскочек подобного рода, в самое короткое время нажив состояние и в этом занятии довольно освоившись с панами, не перешли в шляхту, так как она косилась бы на них, но с помощью титулов прямо стали в ряды аристократии. Сперва их осмеивали и презирали, но чего не сделают деньги? Во втором поколении на них стали смотреть уже довольно равнодушно, а в третьем не было даже и помину о прежнем!

   Дом Гиреевичей, как и происхождение их, был очень оригинален или, говоря по-старинному, походил на святилище Муз и Аполлона. Сам граф Юрий, человек ограниченного ума, но в высшей степени тщеславный, был страстный любитель музыки, с восторгом играл на скрипке... и содержал квартет, кроме того, гордился своей библиотекой, физическим кабинетом и множеством редкостей, и каждый гость непременно должен был осматривать и хвалить их. Никто не мог избежать ревизии всех Ситковских драгоценностей, а хозяин, всегда показывая их сам, обыкновенно говорил о цене, за какую приобрел их. Не умею объяснить, каким образом, однако эта благородная любовь к искусствам и наукам мирилась с величайшей расчетливостью, господствовавшей в доме Гиреевичей. Пани графиня, игравшая только на стеклянной гармонике, привезенной из Вены и купленной, по словам графа, за сто дукатов, во всем сочувствовала мужу и от всего сердца помогала ему. Всегда вместе показывали они гостям чудеса природы и искусства, находившиеся в Ситкове, самым первым из чудес была единственная дочь хозяина, избалованная и изнеженная по-царски девушка, родители в ней души не чаяли, каждое дыхание ее наполняло их благоговением и восторгом. Панна Зенобия была девочка лет пятнадцати, нежная, слабого сложения, со светлыми волосами, голубыми глазками, недурная собой, но и не красавица... впрочем, довольно стройная и тонкая. Она знала, что будет иметь огромное приданое и что многие будут добиваться ее руки. Ей в глаза превозносили ее красоту, а способность ее к игре на фортепиано считали столь необыкновенной, что даже не знали, как и хвалить. Весь дом жил прекрасной Зени, своей повелительницей и царицей, отец перед ней благоговел, мать падала на колени, все угождали ее фантазиям, а прихотей и капризов было у Зени очень немало.

   Жизнь в Ситкове шла не слишком весело, потому что редко приезжали туда гости. Каждый боялся музыкальной пытки, гармоники пани графини, скрипок графа, скромно сравнивавшего себя только с Липинским, фортепиано Зени, квартета, осмотра и описания всех редкостей и не решался расточать бесчисленных похвал, как необходимую дань за визит свой. К тому же здесь принимали гостей с величайшим радушием, задерживали и не отпускали их до тех пор, пока не были осмотрены все редкости.

   Вот в какой дом президент вез Юлиана. Всегда живя в хороших отношениях с Гиреевичем, особенно с его женой, потому что пятнадцать лет назад он вздыхал по ней, президент питал надежду избавиться от обзора, по крайней мере, половины тамошних редкостей. Ситковские палаты стояли на холме и видны были очень далеко, их окружали английский сад и красивые пристройки. На фронтовой стороне дворца помещался герб хозяина с бесчисленными украшениями. Начиная с большой дороги до самого дома, по обеим сторонам стояли старинные статуи, а на дворе и внутри дворца находилось бесчисленное множество разных редкостей. Самая обыкновенная вещь по какому-то праву становилась здесь редкостью и должна была непременно обращать на себя внимание зрителя.

   Гости вошли в гостиную и никого не нашли там. Принявший их слуга проворно стер кое-где пыль и полетел доложить пану, занятому счетами, и пани, читавшей дочери какую-то книгу. Зени была немного слаба зрением и мать сама читала дочери, чтобы развлекать ее, потому что Зени не могла заниматься никакой работой. Пока собирались хозяева, президент и Юлиан имели время осмотреть гостиную. На первом месте стояло фортепиано Плейеля в зеленом чехле, далее гармоника графини и, наконец, палисандровый футляр со Страдивариусом самого хозяина. Вся мебель покрыта была чехлами. На стенах висело множество картин, но они ничем не отличались, и разве один хозяин мог понять и объяснить их достоинство. На этажерках и полках стояло множество древних безделушек, раковин, полуразбитых сосудов, мнимых этрусских ваз, венецианских кувшинов, окаменелостей и т. п.

   В скором времени вбежал сам Гиреевич. Это был мужчина почти средних лет, довольно красивый, с обыкновенными чертами лица, начинавший немного толстеть, с улыбающимся лицом, всегда нарядный и во фраке, с огромной булавкой на шарфе и такими же перстнями на каждом пальце. Увы, каждый из этих перстней имел свою необыкновенно занимательную историю. Взглянув на Гиреевича, тотчас можно было угадать в нем человека, у которого все только напоказ, в душу его мог проникнуть разве один Бог, потому что только он может бросить взор в бездны ничтожества. Издали граф походил на фокусника итальянца или владельца кабинета восковых фигур, даже рукава его фрака были засучены, как будто он сейчас примется за фокусы.

   Вбежав в гостиную, хозяин встретил гостей самой искренней улыбкой - так давно он никому ничего не показывал! - крепко пожал и потряс руку президента, едва не съел Юлиана, так как молодой человек в первый раз был у него в доме.

   - Как я рад дорогим гостям! - воскликнул он. - Эй, человек! Сейчас скажи барыне и Зени!.. Как я рад, как я рад!

   И Гиреевич уже следил за блуждающими по гостиной взорами гостей, чтобы найти повод начать обозрение своих редкостей.

   Осторожный президент глядел только в пол, опасаясь, впрочем, чтобы и на нем не нашлось чего-нибудь стоящего похвалы. Но Юлиан взглянул на одну полку, и этого было довольно, чтобы хозяин, потерев руки, тотчас объяснил себе взгляд его возбужденным любопытством.

   - Позвольте, - начал Гиреевич, - вы смотрите на те сосуды... они составляют, может быть, единственный в наших краях опыт искусства, перенятого венецианцами от греков... Это так называемые Vasi a ritorti... необыкновенно дорогие... Я имею слабость влюбляться во все редкости и уже огромные суммы истратил на их покупку.

   - Благородное стремление! - насмешливо заметил президент.

   - Но у нас, - подтвердил Гиреевич, - почти никто не ценит подобной страсти, и все обращают ее в смех!.. Принужденный жить в деревне, я окружил себя маленьким музеем... Vasi a ritorti di latticinio! - воскликнул хозяин, не давая времени прервать себя. - Очень редки и дороги, немногие кабинеты имеют подобные сосуды... особенно такие, как этот с фигуркой на крышке. Что за работа! Или этот сосуд из разряда vasi fioriti mille fiori... A вот эта фляжка, неправда ли, великолепная? Даже за границей она большая редкость... У меня хотели купить ее для музеума Дюссомерара, но я не поддался и поддержал честь родины!

   Юлиан похвалил и обернулся в другую сторону, но, к несчастью, взгляд его упал на стоявшие в углу часы. Хозяин усмехнулся.

   - Настоящие Boule, высота два метра и тридцать сантиметров, показывают часы, минуты, дни, месяцы и секунды... к несчастью, теперь не ходят, это в полном смысле произведение искусства!..

   - У вас много чудесных вещей, милый хозяин! - с улыбкой сказал президент.

   Гиреевич скромно потупил глаза, потер руки и произнес тихим голосом:

   - Прежде, чем придет жена, мы успели бы сходить наверх и бросить беглый взгляд на кабинет и библиотеку... не правда ли? Ведь мы не потеряли бы напрасно времени?

   Для выходившего из терпения Юлиана было все равно: здесь или в другом месте хвалить и зевать. Президент принял предложение, и Гиреевич провел гостей через две комнаты, где, pro memoria, указал только на картины и бюсты с отбитыми носами и привел их наверх.

   Библиотека помещалась в полукруглом салоне. Посередине комнаты стоял стол, заваленный рукописями и картами, тут был даже кусок папируса... Но вообще было заметно, что собиратель составил свой кабинет ради одной фантазии, что он знал очень мало и не умел извлечь из этого собрания ни малейшей пользы. Рядом с предметами, действительно прекрасными и любопытными, стояли поддельные, фальшивые и неизвестно для какой цели помещенные здесь ничтожные вещи.

   - Тут, - с восторгом воскликнул хозяин, указывая на полки, - под этим бюстом Бетховена заключаются первые мои сокровища - музыка! Смело могу похвалиться, что в нашем отечестве нигде нет подобной музыкальной библиотеки... об этом пусть скажет вам Обергилль...

   Обергилль был первый скрипач в квартете, директор музыки в Ситкове и вместе лесничий и бухгалтер.

   - Начиная от композиторов духовной музыки XV века до настоящего времени, здесь вы найдете все... Может быть, вы еще не знаете, - прибавил хозяин, обращаясь к Юлиану, - что мы здесь все до одного fanatici per la musica. Славный Карл Липинский часто говаривал, что в его композициях я открываю то, чего даже он сам не предполагает. Понимаете, что значат подобные слова? Моя жена играет на редком инструменте - стеклянной гармонике, нервные люди млеют... это в полном смысле музыка ангелов! Зени, дочь моя, всех, даже самого Листа, превосходит в игре на фортепиано и притом удивительно аккомпанирует! Если бы она не родилась миллионеркой, то сама собрала бы миллионы, как Женни Линд... как...

   Гиреевич долго проговорил бы о себе, если бы взоры Юлиана не упали случайно на коллекцию оружия.

   - Это восточные оружия! Подлинно, уж есть на что посмотреть! У нас, - прибавил хозяин, всегда повторяя любимую песню, - у нас никто не видал ничего подобного, даже за границей это большая редкость! Почти за все я платил на вес золота. Это сабля Тонг-Конга... посмотрите, какая богатая отделка, как искусны в ней резные украшения!.. Далее бирманский нож, крисс малайский, клеван яванский, индейская сабля... канджар персидский, ятаган алжирский... А вот этот щит сделан из кожи единорога и окован золотом... индийское произведение! Подобного собрания оружие вы нигде не найдете!!

   Невозможно было избежать описаний. Куда ни обращались глаза гостей, Гиреевич везде находил сказать что-нибудь любопытное... Каждый шкаф имел свою историю, каждая книга - свое предание.

   В соседней комнате стояла электрическая и пневматическая машины, Вольтов столб, превосходной работы гигрометры. Хозяин хотел было сейчас же наэлектризовать голодных гостей и уже протянул руки, чтобы позвонить Янку, служившему при машинах, но президент как-то отговорился от подобного угощения.

   - Электризация очень полезна для здоровья! - наивно сказал хозяин. - Это испытал я на самом себе. Когда я измучен или печален, или страдаю головной болью, то сажусь к машине и приказываю наэлектризовать себя: в одно мгновение у меня являются силы, возвращается веселье и как будто рукой снимают болезнь.

   Китайский сургуч и японский фарфор, стоявшие в углу, заняли немного времени, зато гости вынуждены были хоть сквозь зубы выразить удивление при взгляде на бронзовую индийскую статуэтку, называемую "Вира Бгадра-Магадеви". Хозяин считал ее самой важной и драгоценной в Ситкове древностью, приписывая ей три тысячи триста с чем-то лет. Эта статуэтка имела четыре руки, корону, необыкновенное вооружение, а у пояса нечто вроде четок из человеческих черепов, хозяин воспользовался случаем, чтобы рассказать гостям почти всю индийскую мифологию, и тут кончился обзор, потому что слуга доложил, что графиня уже в гостиной и ждет гостей к чаю.

   Но это было только начало!

   Гости нашли хозяйку, сидевшей на диване. Президент подошел к ней со сладкой улыбкой прежнего обожателя, а она, покраснев, издали подала ему свою ручку и встретила его очень радушно. Графиня была не слишком молода, худое лицо ее хранило, впрочем, следы прежней красоты, глаза ее были прищурены и окружены густой сетью морщин, впрочем, вообще она не поражала ничем особенным и была похожа на всех женщин. Рядом с ней сидела дочь, блондинка, похожая на куклу, с миной избалованных детей, которых необходимо кормить беспрестанными похвалами и угождением. Мать и дочь одеты были чересчур нарядно.

   Дядя представил Юлиана дамам, но несмотря на все его наставления, печальный и расстроенный Карлинский не мог выразить на лице своем ни веселости, ни даже живости. Зени оглянула молодого человека с головы до ног, может быть даже, несмелость Юлиана ей понравилась. Разговор пошел было обыкновенным порядком, но здесь трудно было вести его без помощи окружающего старья. Хозяин, хозяйка и уже привыкшая к этому Зени вскоре обратили разговор на музыку, библиотеку, музеум и древности. Мать и дочь прекрасно знали все эти вещи наизусть, как и сам хозяин. Чай на короткое время остановил обзоры и описания, но, пока пили его, уже составлена была программа, как провести остаток дня: прежде всего предположен был квартет, потом следовал дуэт самого хозяина с дочерью, далее - игра хозяйки на гармонике, в заключение прекрасная Зени обещала сыграть Concertstück Вебера и несколько песен Шуберта... Если бы после всего этого осталось еще несколько свободного времени, то предполагалось посвятить его на обозрение редкостей, хранившихся и ящиках.

   - Поверьте, у нас нашлось бы чем развлечь и занять вас хоть на целую неделю, - произнес Гиреевич, потирая руки.

   Юлиан почувствовал нетерпение и досаду, а президент вежливо улыбнулся.

   Слуги проворно убрали чай, потому что во время музыки должна была царствовать глубокая тишина, даже на тех, кто кашлял во время игры, смотрели здесь с неудовольствием. Лишь только вынесли последний поднос, вдруг явился пан Обергилль, немец - с лицом длиною в три четверти локтя и волосами, зачесанными на затылок, в галстуке à la colin со скрипкой под мышкою. Гиреевич представил его обществу, как воспитанника пражской консерватории и творца знаменитой кантаты в честь Моцарта, публично игранной в Вене, в... котором именно году, не помню.

   Пан Обергилль раскланялся скромно и с сознанием своего достоинства. За ним вошли: принадлежащий к квартету violino secundo некто Брандысевич, с носом чрезвычайно красным, в обыкновенное время домашний бухгалтер, а при гостях музыкант, в темно-синем фраке, альт-скрипач, старик Мейер, бывший член костельной музыки у Отцов Доминиканцев в Луцке, немножко хромой и чрезвычайно глухой, но со строгой точностью игравший свою партию, не обращая внимания на других, наконец, виолончелист Ян Сумак, длинный, неуклюжий и полусогнутый мужчина: он