Крашевский Иосиф Игнатий - Два света

прислуживал во время стола, никогда не играл соло, но, по мнению Гиреевича, имел хорошее ухо и сильные руки, последнее достоинство артиста было очевидно для всех, потому что в нем больше всего бросались в глаза огромные, с растопыренными пальцами, руки. Немедленно поставили столики, раздали ноты, пан Обергилль три раза ударил смычком, и началась музыка... Хозяин счел долгом своей выразительной мимикой объяснить смысл этой музыки гостям. В некоторых местах он прижимал обе руки к сердцу, то вдруг одну из них поднимал к небу, мигал глазами, улыбался, стоял на одной ноге, мотал головой, и хоть сам не играл в квартете, однако своей мимикой принимал в нем самое деятельное участие. Музыка шла живо, так как на безделицы здесь никто не обращал внимания. Глухой Мейер пропустил два такта и несколько опередил товарищей, но виолончель братски постаралась скрыть его ошибку... Смелее и размашистее всех играл Обергилль, сам хозяин переворачивал ему ноты и подавал знаки сочувствия... Наконец шумным tutti музыка кончилась, глухой Мейер выехал двумя тактами дальше окончательного аккорда - громкие рукоплескания были наградой скромных виртуозов... Tutti bravi!

   Гиреевич истощался на похвалы артистам, но говорил тихо, чтобы не внушить им излишней гордости. Когда же артисты вышли, он особенно распространялся в похвалах виолончелисту.

   - Я должен прятать этого человека... это в полном смысле клад! У меня давным-давно отняли бы его, заплатили бы какие угодно деньги... К счастью, он сам не понимает своего таланта и чрезвычайно скромен...

   При этих словах Гиреевич уже вынимал Страдивариуса из футляра и сперва показал его гостям своим.

   - На вид самая обыкновенная скрипка, - прибавил он, - но какой звук! Что за приятность, что за сила! Я купил ее в Италии... Представьте, сам Паганини хотел приобрести ее, но я перекупил у него и завладел этим сокровищем. Смело могу сказать, что подобного инструмента нет в Европе, следовательно, и в мире...

   Он повел смычком и бросил торжествующий взгляд на всех присутствующих.

   - А что? Пусть же кто-нибудь покажет мне подобную скрипку!

   Зени села за фортепиано, а Гиреевич, с неподражаемой грацией став перед пюпитром, с чувством и вдохновением начал играть.

   Не стану описывать, как он играл, потому что музыку подобного рода оценить невозможно. Скажу только, что он сильно старался и ломался, а где не мог исполнить верно, то умел прекрасно покрыть вариациями собственного изобретения. После каждого соло он взглядывал на слушателей, как бы вызывая рукоплескания.

   Дочь умела пожертвовать собой, вторила отцу и нисколько не думала о себе... Потом следовали восторги и пожатия рук, принятые артистом скромно, но с сознанием собственного достоинства.

   - Эту композицию Липинского, - сказал Гиреевич, - я играл в его присутствии в Дрездене... Поверите ли, он остолбенел... я заметил тень зависти на лице знаменитого артиста: видно - и гении бывают больны ею!.. Наконец, у него вырвались достопамятные слова; "В моей композиции вы открыли прелесть, которой я и сам не подозревал". В самом деле, я слыхал, как Липинский играет этот дуэт... признаюсь - разница огромная!.. Может быть, и скрипка много значила в этом случае... Липинский не мог наглядеться на нее.

   Тщательно вытерев своего Страдивариуса, хозяин уложил его в футляр и запер на ключ, который всегда носил на шее. По программе следовала гармоника, но как еще надобно было приготовить ее, то гости имели время проглотить испытанные впечатления. Графиня играла с большой претензией, но довольно плохо, впрочем, прекрасные меланхолические звуки и необыкновенная звонкость инструмента должны были непременно понравиться всем. При этой тихой музыке Юлиан сделался еще печальнее, потому что она пробудила в нем грустное чувство...

   В заключение Зени села за фортепиано, прежде чем она начала играть, родители распространились о ее таланте, триумфах и о впечатлении, какое производила она на Мендельсона-Бартольди и Мейербера... Панна играла верно, смело, отчетливо, но ни тени выражения не было в ее игре, звуки дрожали, шипели и гудели, но ничего не говорили душе.

   Юлиан вспомнил игру Поли, полную искренности и чувства, не столь блестящую, но столь для него понятную и ясную.

   После Erlkönig'a Шуберта, заключившего концерт, когда президент и Юлиан благодарили артистку и выражали восторг, родители подошли обнять свою дочь - и мать посадила ее около себя, чтобы она отдохнула... Между тем, Гиреевич потихоньку рассказывал о дочери чрезвычайно любопытные историйки: как она училась, как удивляла наставников, как собирала лавры еще в эпоху гамм и экзерциций, какие сочиняет теперь вариации и фантазии.

   Президент слушал все это с большим вниманием. Юлиан, видимо, скучал: его мысль блуждала далеко, даже смешные причуды здешнего дома не развлекали его, потому что он не имел охоты наблюдать за ними... Юлиан с нетерпением ждал минуты отъезда в Карлин, вечер приближался, но хозяин почти ничего не показал им: столько предметов оставалось еще для обзора!.. Сад и в нем необыкновенный пруд с тяжелыми испарениями, принимаемыми за минеральные, два дерева, сросшиеся между собою ветвями, цветы в оранжерее, теплица с ананасами, часовня, конюшни и т. п. Президент, однако, не остался и дал слово подробнее обозреть все редкости в следующий визит. Когда они выехали из Ситкова, президент разразился спазматическим хохотом... Юлиан сидел, точно убитый.

   - Как? Даже и они не развеселили тебя?

   - Ужасно надоели...

   - А панна?

   - Может стать рядом с индийской куклой.

   - Но ведь она хороша собою?..

   - Не совсем дурна.

   - А миллионы?

   Юлиан ничего не сказал в ответ, и путешественники в мрачном молчании поздно возвратились в Карлин.

   - Не думаю, чтобы устроилось дело, - бормотал про себя президент. - Эти люди слишком смешны и причудливы для Юлиана... ему нужно бы родню в другом роде, но где мы найдем миллионы Гиреевичей?.. Можно бы и поскучать немного ради денег.

  

  

   Мы почти забыли Алексея, но что нового можно сказать о нем? Вся жизнь его сосредоточивалась в сердце и вращалась около одного чувства: он постоянно все более и более любил Анну и с каждым днем становился печальнее. Он должен был перед всеми, даже перед самим собою, скрывать свою любовь, как тайну или преступление, и лишенный всякой надежды только молился своему идеалу. Бедное человеческое сердце!.. Кто-то удачно выразился, что в каждой любви заключается частица ненависти, по крайней мере, положительно можно сказать, что к любви непременно примешивается какая-то досада и почти гнев: человек не может подчиниться без борьбы и склонить голову, не вздохнув о своей участи. Так и Алексей в печальные минуты одиночества, не видя Анны и увлеченный мечтами, часто искал в ней недостатков и пятен, разочаровывался мнимыми ее несовершенствами, но один взгляд девушки сразу уничтожал подобные замыслы. Алексей не мог упрекать Анну за то, что она не любила его, потому что считал себя слишком низким в сравнении с нею, даже недостойным ее взгляда, но обвинял ее за то, что она никого не любила, что в ней не обнаруживалось потребности сильнейшей привязанности, что, спокойно проводя жизнь, она никогда не простирала своих взоров за пределы того, что окружало ее.

   Алексей старался найти в ней какую-нибудь слабую, нехорошую сторону, чтобы перестать любить ее, но вместо того привязанность его возрастала с каждым днем, он почти сходил с ума от страсти и должен был казаться равнодушным, боясь, чтобы не выгнали его из рая. Он готов был на величайшие жертвы, только бы остаться у дверей Анны, слышать ее голос, видеть улыбку, иногда схватить ее слово и дышать воздухом, напоенным ее дыханием... Таким образом прикованный к своему идеалу, он жестоко страдал, хотя никогда и никому ни единым словом не жаловался на судьбу свою.

   Это страдание начало постепенно отражаться на лице, во всей фигуре, в жестах и даже в образе мыслей молодого человека. Алексей потерял выражение независимости, гордости, спокойствия, веселья. Глаза у него потускнели, все черты лица стали мрачнее. Он трудился по-прежнему, но труды уже не утешали его, потому что он не видел перед собою цели... Каждый раз, как он приезжал в Жербы, мать все печальнее и печальнее глядела на него, качала головой, замечала в сыне развитие какой-то загадочной болезни, чувствовала, что ее дитяти худо и тяжело жить в Карлине, иногда уговаривала его возвратиться домой, но Алексей печально улыбался и молчал. Не видя средств поправить дело, мать обратилась наконец к графу Юноше.

   - Пане граф! - сказала она ему. - Я имею к вам большую просьбу... помогите мне спасти Алексея... Напрасно я старалась удалить его от Карлинских, он не послушался меня и попал в западню... Не могу понять, что с ним делается, но вижу, что он сохнет... Спасите меня и его... присоветуйте, что мне делать, как вырвать его оттуда?

   Юноша покачал толовою и отвечал:

   - Теперь уж я не очень люблю посещать салоны, потому что там будут смотреть на меня, как на диво... А следовало бы сходить туда и собственными глазами посмотреть, как живет там сын ваш. Он постоянно твердит, что ему хорошо, но я знаю, как бывает бедняку у панов. Теперь вы уж не ждите от него утешения: если он и расстанется с Карлином, то всегда будет тосковать о нем... Уж не влюбился ли он там?..

   - Да в кого? - подхватила мать. - Конечно, не в панну Анну, ведь он не сумасшедший, чтобы осмелиться поднять на нее глаза свои... А если бы влюбился в другую, в Аполлонию, так тогда отчаиваться нечего, потому что она бедная девушка, следовательно, ровня ему.

   - Почем знать, что там происходит? - сказал Юноша. - Вы не знаете, что скрывается иногда под масками их равнодушия и приличия... а я живал в салонах и хорошо знаю подобные вещи.

   Дробицкая перекрестилась от страха...

   - Но что могло случиться с ним? - воскликнула она. - Он похудел, опустил крылья, стал бледен и задумчив, вздыхает, а если иногда скажешь ему, чтобы он оставил этот Карлин, так точно обваришь его кипятком... Для него Карлин, словно рай, но с чего же он сохнет и пропадает в этом раю?

   - Я попробую сам разузнать все, только не знаю, успею ли.

   - Благодетель мой! Сто раз поклонюсь вам в ноги, - воскликнула Дробицкая. - Только успокойте меня...

   Долго раздумывал старик Юноша, как бы отправиться в Карлин. Ему тяжело было явиться в сермяге в давно покинутый салон, а, между тем, не хотелось отказать Дробицкой. Граф некогда хорошо знал президента, пана Атаназия и все семейство Карлинских. Правда, он не боялся насмешливого взгляда, какой мог встретить его там, но для него крайне неприятна была мысль - переступить порог, за которым ждали его неприятные воспоминания. Несмотря на это, считая долгом помочь новым друзьям, он прямо из Жербов отправился в Карлин. С пасмурным, но спокойным лицом вошел граф на замковый двор и, спросив квартиру Алексея, прямо пошел к нему. Президент и Юлиан стояли в это время на балконе и оба узнали графа.

   - Это сумасбродный старик Юноша! - воскликнул президент. - Уж не к нам ли он с визитом?

   - Вероятно, к Дробицкому, - отвечал Юлиан. - Но если он будет у Алексея, то следует просить его и к нам...

   - В таком костюме? - возразил президент, пожимая плечами. - Впрочем, он дальний наш родственник, его мать была из фамилии Карлинских. Тем более мы обязаны принять его, что он пришел не к нам... Смешной старик! Пойдем к нему навстречу!

   Они нашли графа у Алексея. Последний был очень расстроен теперешним визитом и более беспокоился, нежели радовался прибытию дорогого гостя. Встреча с президентом и Юлианом нисколько не смутила графа, он только рассмеялся и, указав на свой армяк и лапти, подал им жесткую руку свою.

   - Что это сталось с тобою, милый граф? - спросил президент. - Тебя, право, не узнаешь в этом маскарадном костюме. Я слышал и не верил, а теперь смотрю и думаю, что глаза обманывают меня...

   - Нет, не обманывают, милый президент! Это я, собственной особой, тот же, что был прежде, с той лишь разницей, что теперь я молюсь за старые грехи и возродился...

   - И ты называешь это возрождением?

   - Да, как называю каждую вещь настоящим ее именем. Наша прежняя жизнь была непрерываемым обманом, и мне наконец опротивели поклонение деньгам, уважение к полированному лицемерию, потребность в беспрестанных выдумках, наружная дружба и вообще вся неправда вашей жизни, вот почему я решился насильно переменить себя и сбросить с плеч старую оболочку...

   - И в этой тебе лучше?

   - Гораздо лучше. Теперь я сознаю, что живу... и не скучаю...

   Анна чрезвычайно удивилась, когда увидела в своем салоне гостя в армяке, но несколько слов, сказанных графом, совершенно успокоили ее, под грубым костюмом она тотчас заметила человека высшего образования и происхождения. Разговор сделался общим. Юстин, бедная Поля, снедаемая внутренней горячкой, президент и Юлиан все принимали в нем участие. Старик Юноша незаметно бросал взгляды на Алексея, стараясь понять его положение в здешнем доме и отношение к окружающим лицам. Его поразила необыкновенная красота Анны, и тайное предчувствие сказало ему, что Алексей не мог равнодушно смотреть на это чудное существо. Но, несмотря на свою проницательность, старик не мог заметить никаких признаков любви и сочувствия ни в Алексее, ни в Анне. В любви к Поле граф не мог подозревать Алексея: во-первых, она очевидно была занята Юлианом, а во-вторых, граф хорошо знал понятия Алексея о красоте и прямо заключил, что веселая блондинка не могла понравиться Дробицкому и увлечь его. Граф глядел, догадывался, сидел довольно долго и следил, наконец по некоторым взглядам Дробицкого, казалось, попал на след загадки.

   - Ужели он обезумел до такой степени, - думал граф, - что решился пламенно влюбиться в Анну и добровольно обречь себя на вечные страдания? Ужели он так смешон, что вздумал тут мечтать о какой-нибудь надежде? Значит, он совершенно не понимает ни людей, ни кастовых предрассудков. Жаль бедного молодого человека! Надо открыть ему глаза.

   С этой мыслью граф переночевал у Алексея, и когда они очутились вдвоем, начал заранее продуманный разговор.

   - Радуюсь, что тебе так хорошо здесь, милый Алексей, - сказал он. - Ты живешь точно дома, тебя умеют ценить, любят, уважают... Но довольно ли этого для твоего сердца?

   - Разве я могу желать чего-нибудь больше?

   - Ты не понимаешь, к чему я говорю это, - возразил Юноша, закуривая трубку. - Я хорошо знаю свет... Когда наша шляхта сближается с так называемыми панами на том основании, что считает себя равной им по своему образованию, уму и сердцу, то почти всегда делает тяжелую, страшную ошибку... Это заблуждение обыкновенно продолжается до тех пор, пока допущенный к сообществу с панами не выскажет им чувств своей братской любви или не попытается потребовать со стороны их какой-либо жертвы. Бывали случаи, что аристократки влюблялись в прекрасных юношей, а паничам нравились хорошенькие девушки незнатного происхождения... Любовь на короткое время сближала обе стороны, но необходимо помнить, что подобная привязанность у панов - одна фантазия и не ведет к тому, к чему она привела бы в другом сословии... Это для них маленькие забавы без последствий. Они воображают, что все можно купить или за все заплатить.

   - Не понимаю, к чему клонится ваше предостережение, - отвечал Алексей. - Я знаю себя, Карлинских и не принадлежу к разряду людей, стремящихся стать выше своей сферы.

   - В таком случае, я без церемонии скажу тебе! - воскликнул Юноша, отворотившись в другую сторону. - Ты немножко поэт, каждый день видишь Анну и, пожалуй, готов подумать, что имеешь право влюбиться в нее.

   Алексей печально улыбнулся.

   - Я не ребенок, - сказал он. - Для меня панна Анна не по имени и происхождению, а по сердцу и уму представляется существом столь высоким, великим и лучезарным, что я не смею даже поднять на нее глаз. Любовь к ней была бы с моей стороны непростительной дерзостью!

   Эти слова сказаны были с таким энтузиазмом, что пристально глядевший на Алексея граф многое понял из его голоса и глаз. Пораженный глубокой печалью, он потупил седую голову, сдвинул брови и больше не говорил ни слова.

   На другой день, с рассветом, старик отправился в Жербы и, дорожа спокойствием Дробицкой, скрыл от нее замеченную тайну и сказал только:

   - Алексею хорошо в Карлине, там все любят его... больше ничего я не заметил... Маленькая Поля занята уже другим... Как молодой человек - Алексей, может быть, мечтает, тоскует и непременно по этой причине худеет и чахнет. По моему мнению, его следовало бы стащить за ноги на землю и женить... Поэзия - кушанье не питательное. Поищите-ка ему честную жену, будем вместе сватать. И я еще напьюсь на его свадьбе.

   - О, где уж мне искать для него жену! - отвечала Дробицкая. - Тут не будет никакого толку... потом всю жизнь мучила бы меня совесть... пускай лучше ищет сам и поступает, как хочет, я решительно отказываюсь от этого дела.

  

  

   Между тем, Поля продолжала играть свою тяжелую роль. Иногда она совсем теряла силы, хотела идти к Юлиану, на коленях просить у него прощения и потом утопиться... Но вскоре ей приходили на мысль последствия такой вспышки, скандал - и бедняжка одумывалась и возвращалась к Юстину.

   Привязанность Юстина к Поле с каждой минутой делалась очевиднее и возлагала на девушку обязанности. Она сознавала, что должна пожертвовать собою и дать бедному поэту счастье, которым манила его.

   Итак, Поля с геройством приносила свою жертву, удерживала бившееся в груди сердце, скрывала кровавые слезы и улыбалась молодому человеку, а последний у ног ее забыл все на свете, даже питавшую его до сих пор поэзию... Карлинский глядел на все это с раздражением и бешенством... Сначала он насмехался над Полей, потом впал в отчаяние и наконец, не имея возможности разрешить недоумение, совершенно упал духом. В сердце молодого человека не было достаточной силы ни для продолжительной борьбы, ни для постоянной привязанности, поэтому первая борьба истощила Юлиана, и он не мог идти далее. Когда же молодой человек увидал, что Поля явно и решительно покинула его, то почувствовал, будто огромная тяжесть спала с его сердца... Теперь он мог отдохнуть, тихая печаль вскоре заменила отчаяние... Раздумывая сам с собою, Юлиан сказал себе, что ничем не обязан Поле, что он более страдал от своей любви и что выходит из этих отношений чистым и свободным... Но часто в нем опять возбуждалось горячее сожаление о любви, воспоминание о Поле и проведенных с нею и безвозвратно улетевших вечерах почти сводило его с ума: он плакал и роптал. Вся эта драма, слишком тяжелая для Юлиана, сильно томила его.

   В один из летних вечеров, так живо напоминавших Юлиану блаженные минуты, проведенные в беседке сада, он весь в слезах вбежал к Дробицкому, схватил его за руку и, дрожа как лист, вывел его в сад.

   - Милый Алексей, - воскликнул он, - я несчастлив, не понимаю ни себя, ни своего положения, надеюсь только на твою дружбу... Голова моя кружится!.. Объясни мне откровенно Полю, меня самого, наше положение и скажи, что происходит с нами? Я решительно ничего не понимаю...

   Алексей молчал.

   - Заклинаю тебя Богом, честью, нашей дружбой... спаси меня! Забудь - кто я, не думай - кто она... и прямо скажи, что бы ты сделал на моем месте?

   - Теперь все зависит от того, любит тебя Поля или нет, необходимо разрешить, что такое любовь ее к Юстину: загадочная комедия или горькая правда, которой необходимо покориться?

   - А как ты думаешь? - спросил Юлиан.

   - Не смею сказать тебе своего мнения...

   - Если ты действительно друг мне, то говори откровенно! - воскликнул Карлинский.

   - Хорошо, я ничего не буду скрывать перед тобой, - отвечал Дробицкий. - Все действия Поли представляются мне загадкой... Кто знает?.. Президент и полковница могли иметь на нее влияние, вы худо скрывали свою тайну, все знали о ней... По моему мнению, Поля играет комедию, чтобы освободить тебя...

   - И мне приходила подобная мысль, - несколько холоднее отвечал Карлинский, - но может ли это быть?.. Она?..

   Алексей пожал плечами.

   - Очень может быть.

   - Что же остается мне делать? - спросил Юлиан.

   - Не спрашивай меня, ради Бога, не спрашивай, потому что разбор этого вопроса сильно оскорбит тебя!.. Было время, когда тебе следовало бежать от нее, теперь осталась одна дорога: пренебречь всем, идти с нею в костел и обвенчаться...

   Юлиан стоял точно вкопанный. Очевидно было, что он уже колебался, хотел любить, но боялся жениться.

   - В самом деле, я люблю ее, - наконец проговорил Карлинский, - но можем ли мы быть счастливы?

   - Не о том теперь речь, но ты обязан это сделать... С самого начала ты мог оттолкнуть ее, а теперь не имеешь на это права: она была твоя, и жизнь твоя принадлежит ей.

   Карлинский смешался.

   - Знаешь ли, - боязливо произнес он, - знаешь ли, какую картину моей будущности, вероятно, не без цели, представил мне президент, если бы я женился на бедной?

   Алексей пожал плечами и сказал:

   - Не знаю.

   Юлиан слово в слово повторил весь разговор свой с президентом перед поездкой в Ситково.

   - Следовательно, у тебя нет отважности обречь себя на бедность? - воскликнул Алексей. - Говори откровенно, Юлиан! В таком случае, сердечно жаль тебя, потому что ты погибнешь... Размысли, на чем основывается теперь твое счастье: на имение, на деньгах - на одном из самых непрочных земных благ... И для удовольствий тела, для светских пустяков ты готов пожертвовать своими правилами, привязанностью, любовью, благородством?..

   - Это довольно резко сказано! - проговорил несколько обиженный Юлиан.

   - Ты требовал моей откровенности, а я в подобных случаях не могу и не умею говорить против собственного убеждения... Теперь говори ты, я слушаю, я душевно желаю, чтобы ты оправдался.

   Юлиан значительно охолодел и сказал себе, что, несмотря на искреннюю дружбу, Алексей и он не равны друг другу. Голос его обнаруживал обиженного пана, когда он произнес:

   - Все это не более, как ораторские восторги! Правда, я люблю Полю, но не предвижу счастья ни для нее, ни для самого себя, если мы соединимся: оба бедняки, отверженные родными, и с такой необузданной любовью, как наша...

   Алексей печально задумался и загляделся на месяц...

   - О, далеко, очень далеко улетело время университетских прогулок наших в глубокий час ночи!.. Совершенно изгладились мысли, которыми делились мы тогда... Исчезло даже и то, о чем с таким восторгом рассуждали мы при встрече на постоялом дворе!.. Я, кажется, все тот же, что был, но тебя изменило холодное прикосновение вашего общества, тебя отравили вредные испарения его...

   - Дорогой мой Алексей!.. Не думай так обо мне...

   - О, я не обвиняю тебя! Ты беден, ты слаб, милый Юлиан!.. Но помни, что счастье не живет там, где оно грезится тебе, даже спокойствия ты не найдешь в богатстве, если ставишь его на первом плане в ряду условий жизни...

   - Но ты не понял меня... Я не боюсь бедности один, но с Полей...

   - С ней? С ней, которая обожает тебя и готова отдать за тебя жизнь свою?

   - Так ее отношения к Юстину комедия, притворство? - вдруг спросил Юлиан.

   - Не знаю, но опять скажу, что столь внезапную перемену не могу иначе объяснить себе...

   Юлиан начал ходить по комнате и говорил в задумчивости:

   - Все это превышает мои силы... Я не создан для борьбы и страданий... Я хорошо знаю, что с Полей я не могу быть счастлив...

   - Но, ради Бога, вспомни, чем ты обязан ей!

   - Обязан... я? - воскликнул Карлинский. - Скажи лучше - она... Я доведен был до сумасшествия... Никто не устоял бы на моем месте... она увлекла меня...

   Алексей сжал руки.

   - Молчи! Ради Бога молчи! - вскричал он. - Ты оскверняешь уста свои! Ты никогда не должен говорить этого! Она ребенок, она существо, не понимавшее опасности, но виноват один ты, как старший летами, виноват, как мужчина, наконец, сто раз виноват, потому что смеешь обвинять ее!

   Юлиан вспыхнул и сказал Дробицкому:

   - Теперь я вижу ясно, что чем больше мы живем, тем меньше понимаем друг друга. Ни возраст, ни опыт нисколько не научили тебя: ты все еще смотришь на вещи по-студенчески, горячо и свысока... Я созрел гораздо больше...

   - Не хвались этим, - возразил Алексей. - Ведь ты сам просил меня быть откровенным и имел бы полное право презирать меня, если бы я дал тебе другой совет и не открыл всего сердца... Прекратим, однако, разговор и пройдемся по саду. Может быть, прогулка припомнит нам блаженные, счастливые минуты юности. О молодость и жизнь! Какая ужасная антитеза!

  

  

   Бывают минуты, когда самый обыкновенный гость нам приятен, потому что он служит как бы отвлекающей случайностью, все надевают для него маски, избавляются от угрожающей откровенности или домашних сцен, принимают на себя официальные мины, праздничные улыбки, говорят и рассуждают сообразно взглядам гостя и весело проводят время.

   В Карлине, казалось, все до одного были рады нечаянно приехавшему гостю. Это был однофамилец и родственник графа Замшанского, пан Альберт Замшанский, родом из Познани. Только что возвратившись из вояжа по Европе и посетив родных, проживавших в Империи, он вместе с дядей объезжал теперь самые лучшие дома в здешнем околотке.

   Мы уже хорошо знаем графа, славного знатока в сигарах и обожателя Лолы Монтес. Племянник не превышал его достоинствами, хотя в другом роде. Что касается наружности, то нельзя было найти в нем ни малейшего недостатка: Альберт одевался превосходно и с большим вкусом. Среднего роста, живой и ловкий, потому что танцеванию и гимнастике он учился в Берлине, с темно-русыми волосами, с усиками и бородкой, содержимым, подобно голове, по всем правилам моды и гигиены, стройный и хорошенький собою - Альберт, при первом взгляде, должен был всем нравиться.

   С первого раза Альберт озадачивал всех необыкновенным знанием света и людей, ученостью, остроумием, смелостью взглядов и умственным превосходством. Первое производимое им впечатление всегда говорило в его пользу. Но даже для самого равнодушного наблюдателя довольно было двух дней знакомства с этим человеком, чтобы заметить фальшивый блеск его. Альберт Замшанский, в самом деле одаренный талантами и быстротой понимания, весь был, так сказать, снаружи, и самая лучшая сторона его блистала только напоказ свету, но под этой вывеской, внутри, заключалась одна пустота. Считаю лишним говорить, что, учившись дома катехизису, в университете - философии, а в свете - атеизму, Альберт не имел ни постоянных правил в поведении, ни точки, с которой бы он неизменно глядел на свет. Он ничего не знал основательно, ничего не любил, ничем не занимался, погасил в себе сердце и сделался истинным сыном XIX столетия, прежде всего думающим о комфорте, потом уже о доброй славе, и, наконец, и то очень редко, о чистоте совести и внутреннем спокойствии.

   Единственным нравственным правилом Альберта было для собственной пользы избегать всего, что могло подвергнуть его ответственности перед законами или перед общественным мнением... Альберт не был развратен, но только вследствие предварительного соображения, что излишество во всяком отношении вредно, он даже не был страстен, но, как хороший актер, умел представиться и поэтом, и страстным человеком, и даже в высшей степени религиозным. Холодный, как лед, веселый, как птичка, вежливый, приветливый, умея во всех случаях выказать себя с самой блистательной стороны, Альберт всех очаровывал и привлекал к себе, и стоустая молва везде прокричала о нем, как о редкости, феномене, воплощенном совершенстве.

   Надобно прибавить, что Альберт был член семейства, состоявшего из шести человек, проживавшего в прекрасной деревне, но бедного. Но он так искусно играл роль богача, так хорошо умел вести знакомство с Сулковскими, Дзялынскими и другими аристократами, что никто не смел даже подумать, что состояние молодого человека довольно ограниченное... Между тем, существенной причиной его приезда к родным была потребность узнать о состоянии дяди графа и осведомиться: нельзя ли чего-нибудь надеяться от него и, кто знает, может быть, он имел еще в виду жениться на богатой.

   Гость произвел в Карлине огромное, могущественное, неотразимое впечатление. В самом деле, он говорил по-французски, как природный француз, по-немецки, как шваб, по-английски - точно Джон Буль, притом еще, он возвращался со скачек прямо из Эпсома и Шантильи, слышал Рашель, мадам Виардо, Женни Линд, Крувелли, лично знал Дюма и Ламартина, был du dernier mieux с Понятовскими во Флоренции, с аристократией всей Европы, с журналистами и т. п., всех называл по имени, танцевал на вечерах у принцессы Матильды, был одним из любимцев Бонапарта и как нельзя лучше принят при Саксонском дворе, несколько раз представлялся прусскому королю, и так далее.

   Юлиан и президент живо почувствовали, какого знаменитого человека они принимают в своем доме. А так как Альберт сразу поставил себя на степень короткой дружбы и доверчивости с ними, то они не могли нарадоваться чести знакомства со столь редким и достойным гостем, положительно знавшим - какого цвета ложи в Парижской опере, с которой стороны вход в Jardin d'Hiver и как называются лошади, выигравшие последние призы. Даже президент с этих пор начал предполагать; что графский титул Замшанских принадлежит им по праву. Одним словом, Альберт очаровал всех. Но удивительнее всего то, что Анна, святая Анна также поддалась обаянию прекрасного юноши, бросавшего на нее самые чувствительные, меланхолические взгляды.

   Алексей, привыкший видеть Анну всегда холодной, важной, самостоятельной и выше всех окружающих, был поражен глубоким изумлением, когда на другой день заметил, что и она находится под влиянием Альберта, занимается им, наряжается для него и смотрит на молодого человека так, как еще ни на кого не смотрела.

   Что же было причиной такого переворота? Это неразъяснимая загадка. На каждом шагу мы встречаем непонятные симпатии: величайшие умы снисходят к самым обыкновенным, чистейшие сердца чувствуют влечение к самым развращенным... Разум напрасно усиливается противодействовать этому влечению и в подобных случаях служит лишь печальным свидетелем нашего падения.

   В свою очередь, и Альберту все понравилось в Карлине: он с восторгом говорил об аристократическом замке, напоминавшем счастливые времена феодализма, о здешних садах, о семействе, о всех вместе и каждом порознь и охотно остался здесь на несколько дней.

   Хороший тон и тонкий вкус гостя, очаровавшие всех, не произвели только ни малейшего впечатления на Алексея. Он в каждом человеке искал и добивался, так сказать, фундамента, но здесь он не имел возможности докопаться до него. Сколько раз он ни покушался завязать серьезный разговор, понять правила и взгляды пришельца, Замшанский всегда отделывался от него то шутками, то общими местами, то внезапным оборотом разговора, хоть очень ловким, но явно уклонявшимся от главного предмета.

   Через два дня Замшанские уехали, дав слово опять навестить Карлин. По отъезде гостей, еще долго раздавались в стенах замка похвалы молодому человеку, только Поля, Алексей и Юстин ни слова не говорили о нем. Анна обратила внимание на беспокойное молчание Дробицкого и сама спросила его об Альберте.

   - Ну, скажите откровенно, как он понравился вам? Что касается меня, то не скрываю, что я еще не видала подобного ему человека.

   - Не смею противоречить вам, - отвечал Алексей.

   - Мне кажется, что даже зависть ничего не найдет сказать против него. Какие манеры! Какой милый характер! Какой образованный ум! Как он учен и вместе скромен! Как хорошо знает жизнь! Одним словом: в этом человеке сосредоточены почти все прекрасные свойства!

   Алексей только вздохнул и прошептал:

   - Счастливец!

   - Мне особенно для Юлиана хотелось бы, чтобы он короче познакомился с нашим домом, - прибавила Анна, понизив голос. - Я уверена, что он произвел бы самое благотворное влияние на моего брата.

   - Не знаю... может быть, - проговорил Алексей.

   - Кажется, вы предубеждены против него?..

   - Я? Нисколько... но я не разделяю вашего общего восторга, он ловок, мил, вежлив - и больше ничего.

   - Так учен - и так свободно смотрит на вещи, так наблюдателен и опытен!

   Алексей замолчал. Но в эту минуту, как бы для выручки его из неприятного положения, подошел к ним Юлиан и, угадав предмет разговора, воскликнул:

   - Верно, вы спорите насчет Альберта? Алексею он не понравился...

   - Нет, нет, нет! - возразил Дробицкий. - Может быть, я только не понял его.

   - Редкий человек! С какой силой воли и характером, но вместе с тем, какой нежный и снисходительный... ум поэтический и вместе практический... все есть в нем!

   - Признаюсь, - отозвался подошедший президент, - я смотрю на него, как на торжество современного воспитания. Это человек в полном смысле свежий, с благородным сердцем и светлой головой! Ему предстоит блестящая будущность.

   При таких единогласных похвалах Алексею ничего не оставалось делать, как потупить голову и замолчать. Он улыбнулся и не говорил уже ни слова. При виде этого Анна почувствовала явное неудовольствие, но, не сумев понять взглядов Алексея на жизнь, назвала их только несправедливым предубеждением.

   Отъехав немного от Карлина, старик Петр Замшанский - любовник Лолы и молодой Альберт взглянули друг на друга.

   - Ты покорил там всех, - сказал знаток в сигарах, - поздравляю тебя...

   - Это дом очень милый, хоть на нем лежит ржавчина деревни, - отвечал Альберт. - Но панна Анна - редкая красавица!..

   - И, вдобавок, добра и свята, как ангел! - подтвердил дядя.

   - А каково их финансовое положение? - спросил молодой человек.

   - О, я могу тебе это объяснить, - отвечал дядя, закуривая новую сигару, - самым подробнейшим образом. По имени и родственным связям Карлинские стоят очень высоко... имение их немного расстроено, но все еще отличное. Во всяком случае, они получат из отцовского имения по несколько сот тысяч, к тому же пан президент и пан Атаназий бездетны: следовательно, панна может принести за собой приданого слишком полмиллиона...

   - Прекрасная партия...

   - Для тебя, в самом деле, она очень приличная. Почему бы тебе не постараться? - отозвался старик, очень желавший породниться с Карлинскими.

   - Да я бы готов, если бы только была верная надежда...

   - Судя но первому приему, я почти не сомневаюсь в успехе. Анна - холодная как лед, но ты и ей сумел понравиться... Теперь остается только половчей обойтись с президентом, потому что он прозаически смотрит на вещи и не позволит отуманить себя... да еще понравиться пану Атаназию - аристократу во Христе...

   - О, мы найдем против них средство.

   - Прочие лица ничего тут не значат...

   Альберт задумался и, спустя минуту, сказал:

   - Ведь через два дня мы опять поедем к ним, не правда ли?

   - Да, мы дали слово... Но сегодня побываем еще у Гиреевичей... тут чистоганом два миллиона... и панна недурна собою. Правда, старики - смешные люди, но они имеют чем заплатить за это.

   Альберт весело рассмеялся и произнес:

   - Надо посмотреть и этих ичей! Поедем в Ситково.

  

  

   В продолжение двух следующих недель без ума влюбленный Юстин два раза ходил пешком в Шуру и возвращался в Карлин. Он прямо признался своему опекуну, что страстно полюбил Полю, старик, по-видимому, нисколько не удивился этому, даже не противоречил молодому человеку.

   - Рано или поздно, а я ожидал этого, - сказал он поэту. - Радуюсь, что ты, по крайней мере, влюбился не в простую крестьянскую девочку, признаюсь, я боялся подобной выходки. Теперь слушай меня!.. Испытай, как можно строже, свое сердце, ведь ты поэт и чувствуешь горячо, следовательно, легко можешь ошибиться...

   - Нет, - отозвался Поддубинец, - я люблю ее выше всего на свете и умоляю не отказывать нам в своем благословении... Без вашего согласия я не осмелюсь подойти к ней с предложением разделить мою участь.

   Старик молча прижал голову Юстина к сердцу и произнес:

   - Благословляю тебя и вместе заклинаю: не ищи счастья там, где нет его, не надейся и не желай его. Благословляю тебя на страдания, потому что иначе не умею благословлять... Дай Бог тебе вкусить каплю сладости из чаши, которую берешь в руки, а все прочее да усладит тебе поэзия! Восторги - священная страсть людей, любящих дело рук Создателя и умеющих смотреть на него сердцем и очами... Но, безрассудное дитя! - прибавил старик. - Прежде, чем навеки соединишь ты свою судьбу с женщиной, подумал ли ты, куда приведешь ее, чем будешь кормить и чем обеспечишь ее будущность?

   Казалось, Поддубинец был наивно изумлен таким вопросом и отвечал:

   - Я никогда не заботился о подобных вещах, да нам немного нужно. Вы дадите нам клочок земли под хату, мы будем сеять, собирать, и Бог благословит труды наши... Я сам изберу себе жилище на берегу реки, среди старых дубов... сам буду смотреть за постройкой... вы также поможете мне...

   - Дальше, дальше, говори, как ты предполагаешь жить? - с возрастающим любопытством восклицал пан Атаназий.

   - Не знаю - нужно ли нам что-нибудь больше сказанного? Несколько коров, овец и пастушок... Несколько земледельческих орудий и простых домашних принадлежностей... а главное дело - лесная тишина и запах цветов, журчащая вода и зелень...

   - И ты жил бы так по-крестьянски... а она?

   - Надеюсь, она даже не заметит того, что будет окружать ее, если любит так же пламенно, как я...

   - Как беспокоишь ты меня, милое дитя! Ведь ты совершенно не понимаешь жизни.

   - Великую общую жизнь я прекрасно понимаю... но мелочей ее, может быть, еще не знаю, да и никогда не буду знать их!

   - Благодари Бога, что он дал тебе во мне покровителя, ты пропал бы, совершенно пропал! Да, в твой рай нужна еще другая Ева, чтобы она за двоих вас думала о насущном хлебе. Но не бойся, уже давно я предназначил тебе Горы: там есть домик, сад, речка и у вас не будет недостатка в хлебе.

   Юстин не понял слов своего благодетеля.

   - Эта деревня - твоя! - прибавил пан Атаназий.

   - А на что мне деревня? - спросил Юстин. - И как вы можете дать ее мне?

   - Не спрашивай, не благодари и не отговаривайся. В Горах я приготовил для тебя жилище, там будет лучше, нежели в хижине среди леса, где ты умер бы с голоду... Остальное устроит Бог, я сделал то, что было в моих силах. Теперь действуй по велению сердца, и благословение Всевышнего да будет над тобой...

   Пан Атаназий проворно отвернулся, взял соломенную шляпу, палку, книгу и пошел в сад, избегая благодарности изумленного питомца.

   Юстин полетел в Карлин, и хоть не понимал вполне важности подарка, но рад был ему для Поли. Теперь свет представлялся поэту прекраснее прежнего, жизнь привлекательнее, будущность светлее, а молодость еще крылатее. Мысль благодарственным гимном выливалась из груди его: он свивал гнездо своему счастью, лелеял мечту, плакал и вместе смеялся.

   Но почему при виде восторженного поэта на лице Поли отразились не радость, а ужас и бледность? Волнение ли так глубоко проникло ее, или ангел-хранитель обвеял ее предчувствием?

   Юстин подбежал к девушке, пожал ее руку и одну минуту молча стоял перед ней.

   - Знаете, панна, - сказал он, - с чем я пришел сюда?

   - Не знаю, - отвечала бедная девушка.

   - С просьбой!.. Нам здесь худо, тесно, грустно, слишком много глаз смотрят на нас, слишком много свидетелей нашего счастья... Дайте вашу руку - и уйдем отсюда...

   - Куда?

   - О, не бойтесь, нам есть куда уйти! - отвечал Юстин торжествующим тоном. - Во-первых, в Шуру, чтобы старик святой отец благословил нас, потом в Горы, эта деревня моя... Там есть домик, тень, река, тишина... все!

   Поля печально улыбнулась и воскликнула:

   - Так ты, в самом деле, хочешь разделить отравленную и облитую слезами жизнь мою?

   С какой-то лихорадочной отвагой она поднялась с места, подала поэту руку и повела его в сад, нарочно или случайно, в то самое место, где она испытала столько счастья с Юлианом.

   Юстин с беспокойством глядел на сироту, потому что на лице ее отражалась самая жестокая внутренняя борьба.

   - Теперь откровенно поговорим о будущем, - начала Поля.

   - Нет, я не умею говори